Николай Ерохин. По эту сторону печали. – Ростов-на-Дону, Издательство Южного федерального университета, 2008 г. – 480 с.

Полку настоящей русской прозы прибыло. В один из ноябрьских дней в Донской государственной публичной библиотеке произошло знаменательное для нашей культуры и литературы событие - презентация романа Николая Ерохина «По эту сторону печали». До этого его имя было, как говорится, широко известно в узких университетских, точнее вузовских кругах Ростова и Южного округа, как автора книги разноплановых повестей и рассказов, объединённых общим названием « К морю ясности». В лучших из них он сразу же проявил себя не робеющим учеником, а владеющим художественным словом зрелым мастером. Местная литературная критика не удостоила вниманием такого уверенного дебюта. Зато все тогда ещё относительно немногочисленные читатели отметили необыкновенную выразительность и пластичность письма, умение рисовать словом, как кистью, неподдельную искренность, поэтический лиризм, подкупающую исповедальность прозы Николая Ерохина. Эти «фамильные» черты его писательского почерка легко узнаваемы и в оригинальном художественно-публицистическом исследовании «По следу песен и судьбы», и в «Новых деревенских рассказах», бесконечно грустных и ярких, как последние цветы осени.

Со всей силой раскрылись они и в новом романе, который многие участники обсуждения не без оснований назвали настоящей лирической поэмой.
О чём он, этот роман? Каков его идейный заряд? Какова философская позиция автора? В чём смысл необычного названия его и на какую жанровую полку роман положить? Для умных и вдумчивых читателей - представителей академической науки -историков, философов, филологов, социологов, журналистов, библиотекарей, привыкших всё систематизировать и ранжировать, вопросы отнюдь не праздные. Одни увидели в «Печали» роман-притчу, другие - роман-сказку, а некоторые квалифицировали произведение ни больше, ни меньше, как роман-сон…
Как в притче о Насреддине, оказывается, что все они правы, равно как и те, кто относит роман к реалистической и исторической прозе. И «виноват» в такой разноголосице мнений автор, создавший симфонию в прозе о трагических судьбах людей, которым выпало жить в безвременье тотальных социальных переломов. И в этом смысле роман так же историчен, как «Тихий Дон» М. Шолохова, «Пряслины» Ф.Абрамова, «Мужики и бабы» Б.Можаева, наконец, «Прокляты и убиты» В.Астафьева, некоторые другие произведения крупных отечественных писателей. Диктату тех, кто самозванно присвоил себе право говорить от имени истории, подчинены все этапные события в жизни главного героя романа Дмитрия Лаутина: неслыханный, страшный голод, пересылки и лагеря временного содержания раскулаченных, принудительный труд на предприятиях и в «шарашках» и множество других историй и эпизодов, спрессованных в плотном романном пространстве. Автору удалось миновать опасность бесцветного повторения того, что до него с огромной силой воздействия изобразили классики русской и советской литературы. Он нашёл собственные выразительные краски и свои невыдуманные сюжеты в сценах раскулачивания и голода, мытарств на пересылках, произвола охраны и мелких начальничков. Другие страшные стороны и подробности «той» жизни: работа в «СУИЦИДЕ», путь на Финскую и сама война, массовое отступление и пленение красноармейских частей в первый год Великой Отечественной, подготовка к испытанию атомной бомбы и описание его ужасающих последствий - до сих пор или недостаточно или вовсе не освещены в художественной литературе. В буквалистском понимании роман неисторичен, потому что в нём не задействованы всем известные персонажи нашего прошлого. Фигуры Л. Берии и С. Королёва даны лишь намёками и проходят мельком, даже без фамилий. И это вполне объяснимо. Не о них повествование. Но трудно поверить, чтобы смерть диктатора осталась так мало замеченной героями романа. А ведь диктатор и был олицетворением той свинцовой силы державной власти, которой и Лаутин, и его наставник и друг крупный учёный Валентин Гербольд в меру своих сил пытались сопротивляться. Это умолчание бросается в глаза хотя бы потому, что тема отношений абсолютной власти и маленького человека - сквозная и в самом романе, и в русской литературе ещё от Пушкина.

В романе нет идейных борцов с существовавшим режимом. Протест героев первого и второго планов выражается в том, что, повинуясь естественному инстинкту жизни, они остаются людьми с чувством достоинства и в кромешной тьме обесчеловечения находят подобных себе. У Лаутина, его сестры Лизы, жены Дмитрия Нины вечными образцами достойной жизни и супружеской верности остаются их родители - Лаутины и Егеровы. Вместе с супругами Гербольдами самоотверженно делит все превратности их немилосердной судьбы Настя. Это один из лучших женских образов в романе. Безоговорочно веришь ей и в её абсолютную реальность. В неразрывный узел завязываются судьбы Лаутина и других, не менее ярких и живых, чем Настя, персонажей - Токана, его жены Данары. Мир-то, оказывается, говорит автор, полон добрых, хороших людей: муж и жена Тимофей и Тамара Блошенко , отец и сын Туны, деревенские родственники Насти Стародубовы, лечащий врач Лаутина Лев Исаевич, ветеринар Дмитрий Иванович, словом, имя им - легион.

Один из выступивших на презентации упрекнул Н.Ерохина за обилие сцен смертей и насилия. Кому упрёки, спросим мы? Куда справедливее было бы упрёк этот адресовать не автору, а описываемой им беспощадной эпохе. Эти сдвоенные, закольцованные смерти - символ кровной связи судеб тех, чьи браки, по народным поверьям, заключаются на небесах («жили они долго и счастливо и умерли в один день»). Так погибают родители Лаутиных и Нины Егеровой, муж и жена Блошенко, Анна Петровна и Валентин Генрихович Гербольды. Да и сам Лаутин уходит из жизни, так и не узнав, что в Германии в тот же час скончалась его горячо любимая сестра Лиза.
Роман, как чаша печали, до краёв наполнен болью утрат и разлук. Лаутин испил эту чашу до дна и, в отличие от Гёте, который на склоне своей долгой жизни насчитал только семь минут счастья, не набрал бы и этой малости.
Что же давало ему самому и его близким по крови и духу людям силы выживать в этом шабаше смерти? Почему для них, несмотря на муки и страдания, «всюду жизнь», воскресающая , неубиенная?

Несколько животворящих корней держат и питают жизнестойкость Лаутина: Семья, Любовь, Степь и Музыка. Именно этим основаниям жизни посвящены заключительные главы романа, написанные с пронзительной художественной силой.
Надо отметить, что внутренняя целостность романа достигается не только образами героев, неожиданностью и динамикой сюжетных ходов, но и упругой силой, необыкновенной чистотой, выразительностью и свежестью языка. Оставаясь верным традициям классического литературного русского языка, автор доводит его художественную силу до каких-то новых высот. Мимо этого феномена не прошёл один из ораторов на презентации, заявивший о непригодности языка 19 века для адекватного отражения реалий века 20. А это значит, что язык должен обладать хлёсткостью кнута, хирургической точностью и при этом не скатываться к грубому, отталкивающему натурализму, смакованию жестокости.
Язык высокой символики обеспечивает внутреннюю гармонию художественной конструкции, позволяет читателю, например, понять Степь не только как бесконечность, как Вселенную, но и как пространство, по которому шарами степной травы курая гонят людские судьбы безжалостные ветры времени. Степь – это то, с чем русский человек не может разъединиться. Он носит Степь в себе. Степь – это то, что роднит русского Дмитрия Лаутина с казахом Токаном, формируя из них единый, неразрывный в своем единстве, народ, формируя его силу жизни, противостоящую мертвящему миру насилия и властной бесчеловечности.

Известно: во многой мудрости много печали. Много, слишком много её и в романе. Однако после прочтения книги в душе всё равно остаётся светлое чувство благодарности жизни, остается вера, что жизнь не оставит нас без своего вечного света.
И сквозь печаль сияет солнце.
________________________
© Хидекель Борис Зиновьевич