или

Непредсказуемые истории из жизни наследственного интеллигента Сидорова К.В.

 

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

 

1. ОТ АВТОРА: ТЕЛЕФОННЫЙ РАЗГОВОР

 

– Сидоров, ты? Привет! Что, опять хандришь? Куда уж хуже?.. Понимаю, личная депрессия, общая безработица, «и ску… и гру… и некому ру…» Ага, адрес сайта… Конкретно, чего ты хочешь? Да, от меня. Табуретку? А веревку ты уже купил? У соседей срезал?.. А вот фиг тебе, а не табуретка с мылом! Банально мыслишь, если мыслишь вообще… Есть еще эмиграция, смена ориентации, способность к трансформации через медитацию… А отделиться от государства ты не пробовал?.. Нет, я не посылаю тебя ни на Кубу, ни в духовную семинарию. И не предлагаю защитить диссертацию на тему: «О не необходимости клавишных духовых инструментов лицам духовного звания с целью эстетического воспитания»… Ой, не надо соплей, своих девать некуда…

Давай лучше напоследок сыграем… Нет, это не то, что ты думаешь. Нет, не «русская рулетка», не пирамида, не фантики, не лотерея. Назовем игру… например, «Сидориада». Ничего название, как тебе? Слушай дальше. Тебе все равно терять нечего, зато кое-чего обретешь, по крайней мере, обрастешь мускулами и легендами. Если выживешь, разумеется… Допустим, я помещаю тебя в экстремальные ситуации, причем не только в пространстве, но и во времени. Не волнуйся, всего лишь в радиусе 90-х годов. Этого века, этого! В другом нет вакансий, все растащили классики… Да, хотелось бы полуигровой сериал, но все зависит от того, на сколько тебя хватит… Верно, своего рода «школа выживания». Подожди, это еще не все. В любом случае, победил ты или нет, приходишь и подробненько рассказываешь, как оно было. Да, можешь и привирать, но не сильно. Я твои байки записываю, придаю им должный литературный вид, а потом, если получится не меньше чем бестселлер, попробую издать... Что? Ага, размечтался. Это не от меня зависит, а от электората… Ну, смотря что он выберет: социализм с лагерями или демократию с безработицей. Видимо, ничего другого придумать невозможно, а сравнивать не с чем… Вот-вот, с 1913 годом… Нет, не боюсь. Ах, ты побаиваешься? Тогда зачем веревку у соседей срезал? Ладно, повесь на ней своего психотерапевта, но потом веревку верни… Нет, я над тобой не издеваюсь, и никакой ты не больной, и вообще, хватит торговаться! Играешь ты или нет? Рожай быстрей! Вопросы, говоришь? Давай…

Нет, подстраховки не будет, персонажи не подставные, а самые что ни есть натуральные, никакой бутафории, реквизит настоящий… Если будут стрелять, то боевыми, иначе какая же это «школа выживания»? Зато будет и жутко, и весело, и то с другим вместе, как «американские горки», только местный вариант… Спроси чего-нибудь полегче. Я только буду создавать условия, а выпутываться будешь своим ходом. Друзья? Будут, если ты их заведешь в новой реальности. Максимум, что смогу, – быть твоей Музой, вдохновляющим фактором, так сказать…

Сидоров, что у тебя там разбилось? Окно? Да ты что! Ты уверен, что это пуля? Поздравляю! Как с чем? Можно сказать, игра началась… Тихо, птичка, не ори так, ухо закладывает. Спо-кой-но! Будет тебе новое стекло, и даже больше того. Заклейся пока полиэтиленовой пленкой и начинай мыслить неординарно. А завтра я тебя заброшу в 91-й год. Устраивает? Какой месяц хочешь? Май? Ах, да, помню, нам с тобой тогда вместе досталось в колонне с трехцветными флагами… Тогда давай в август. Где ты тогда был? На фазенде?! И ничего не знал?.. А мы славно куролесили по городу, почти не спали. Приятно вспомнить… Да, одно время я тоже мучилась вопросом «А зачем?», но тогда-то никто не знал, кому подставляем спины для въезда в рай. Нет, не спорь, это прежде всего мне было нужно… Слушай, какой ты зануда! Не пей больше транквилизаторы, тебя это портит… Нет, Сидоров, это не тот аутотренинг, который тебе доктор прописал, а совсем-совсем другой… Ладно, иди покупай свой дробовик, но не забудь рассказать, чем дело кончилось. Пока! И не пропадай, Сидоров, все будет не просто о’кэй, а о’кеище! Кто-то же должен сделать из тебя героя… Пи-пи-пи-пи…

 

 

2. ДРОБОВИК

(в стиле комикса)

 

С тех пор, как интеллигент Сидоров ложился спать, ежевечерне натыкаясь на фингалы в темном подъезде и обсмотревшись «Вестей» с «Новостями» на ночь, его стали донимать кошмарнейшие сновидения, дающие-таки исчерпывающие ответы на вопросы «Кто виноват?» и «Что делать?». В тот понедельник утром кошмар продолжился наяву: в комнату залетела пуля. Сидоров поймал пулю шапкой, выпроводил ее в форточку и подумал: «Пора!». 

В полдень Сидоров впервые за всю послестройку бесстрашно вошел в свой двор и достал из портфеля новенький пневматический пистолет марки «ИЖ-53», стреляющий дробью. Не успел Сидоров опробовать свое новоприобретение, как над ним нависла краснорожая масса его завсегдашнего обидчика Федьки-грузчика с обмороженным ящиком фиолетовых цыплят в таких же фиолетовых от наколок руках.

Потомственный пролетарий собрался было впрячь наследственного интеллигента в разгрузку машины с помощью пинков и популярных в народе выражений, но серия выстрелов из дробовика благотворно повлияла на пролетарское сознание и даже скоропостижно вбросила Федьку в подсобку магазина.

У самого подъезда Сидорова настиг управдом и слезно прогнусавил:

– Голубчик, пальни по окнам близнецов Ошалеловых, а то я новые лампочки повкручивал, боюсь, до темноты не достоят! Заодно свой «ТТ» опробуешь… 

Через час в квартиру Сидорова просочилась пенсионерка-цветовод с первого этажа тетка Серафима.

– Сынок, я тут для твоего «Калашникова» мишень присмотрела. Веркин хахаль задние колеса своего «Мерсадреса» прямо на мою клумбу с фиялками закатывает. Дак ты пальни по ним, а то ентот мафиёза словами не понимает! Да не по фиялкам, а по колесам его, по колесам…

Вскоре по лестнице заскрипел кирзой весь в черном и при портупее борец за русскую идею Сивоконь. Трижды перекрестившись и поклонившись на Сидорова, как на икону, патриот жарко зашептал:

– Приходите завтра к нам в подвал спасать Россию! Мы торжественно освятим вас и вашего «Стечкина»…

Сидоров нащупал в кармане дробины, интеллигентно промычал в ответ что-то двусмысленное и захлопнул дверь.

На кухне заверещал телефон. Схватив трубку, Сидоров наткнулся на простуженный голос участкового:

– Гражданин Сидоров? Вы того… не смущайтесь… я насчет подмоги… Вы еще свой гранатомет не опробовали? Так не стесняйтесь, действуйте, как только пойдет кумар вечерком с чердачного окна в доме насупротив. Наркоманы там уж больно крутую тусовку раскрутили, никак их не выкурю. Так что буду премного благодарен, если не откажете…

В полночь позвонила междугородка. Кто-то очень далекий и незнакомый просил Сидорова одолжить его «Стингер» за крупное вознаграждение на предмет уничтожения вертолета, нелегально и беспошлинно перевозящего из Воронежа в страны Балтии картошку для русскоязычного населения.

Прошел месяц. Федька-грузчик подносил бабулькам и дамам тяжелые сумки, в подъездах по ночам горели лампочки, на клумбе с фиалками не было «Мерседеса», патриот Сивоконь отбыл в Израиль с дружеским визитом, наркоманы завязали.

По выходным и праздникам под окна Сидорова стекались иностранные туристы. Когда их становилось особенно много, Сидоров распахивал окно, приветливо улыбался и стрелял в небо из своего дробовика. Туристы радостно визжали от остроты ощущений и ловили дробины сачками и кепками – разумеется, на сувениры...

 

 

3. АВГУСТ

 

Нельзя сказать, что наследственный интеллигент Сидоров не любил лета в такой же степени, как великий русский классик, коего в этом времени года смертельно раздражали «пыль, да комары, да мухи». И все же было нечто, заставляющее Сидорова внутренне сжиматься при увеличении долготы дня и повышении температуры воздуха. Это «нечто» досталось ему по наследству после отъезда тещи в Голышевку и среди садоводов-любителей значилось под кодовым названием «Распрабабушкина роща». Когда Сидоров впервые увидел этот шедевр тещиного землетворчества, он испытал минорную гамму самых разнообразных чувств: от ужаса заблудившегося в лесу школьника до яростного желания облить керосином то, что осталось от сада, и сжечь. Обнаружив в непроходимых джунглях девять чудом уцелевших плодовых деревьев из двадцати семи, он долго искал подходящие словосочетания для выражения соответствующих эмоций, но, не найдя таковых ни в одном из трех известных ему языков, принялся за раскорчевку жизненного пространства. 

Из каждого квадратного метра земли торчало немыслимое хитросплетение поросли вишняка, мужских кустов облепихи, ежевики, шиповника, тютины и одичавшей малины. Четырех-пяти ярусные пласты корней, корневищ и корешков почти не внушали надежды на светлое ботаническое будущее, но Сидоров с мрачным остервенением вгрызался в дебри с утра пораньше и выдирался из них на закате, дико почесываясь и не скрывая гримасы омерзения на грязной потной физиономии.

Сжигать выдираемое и вырубаемое Сидоров хронически не успевал, и вскоре по периметру участка воздвиглось что-то неореалистическое трехметровой высоты, тут же окрещенное остряками-соседями «Берлинской стеной». Сидоров корячился в гордом одиночестве, ибо его супруга Сонечка никаким местом не желала внести посильный вклад в дело реанимации садового участка после убиения оного собственной мамочкой, ссылаясь на занятость воспитанием ребенка и аллергию на амброзию, которой, кстати, там не водилось. Зато с избытком хватало крыс, мышей, ужей, ежей, сорок и диких кошек, не говоря уже о несметном количестве всевозможных насекомых, о вредоносной сущности которых ходят легенды.

К тайным и явным ужасам «Распрабабушкиной рощи» можно было отнести еще и когда-то веселенький, а ныне сгнивший на корню деревянный домик, под крышу набитый предметами, не имеющими к садоводству ни малейшего отношения. Глядя на этот «ящик Пандоры», Сидоров неоднократно прикидывал, сколько человеко-дней и рейсов самосвала потребуется на ликвидацию всего этого необходимого зла, но произведение параноидальной тещи так и оставалось нетронутым: ни сил, ни средств, ни вдохновения не возникало и не предвиделось...

Три дня судьбоносных августовских событий 1991 года прошли для наследственного интеллигента незамеченными по причине отсутствия в его недорасчищенных джунглях электричества и радиоточки. Вернувшись в город на предмет помыва, бритья и смены одежды, Сидоров искренне огорчился своему вынужденному неучастию в столь романтическом действе, как переворот. К тому же коллеги-НИИшники подливали масла в огонь его кающейся души захватывающими рассказами о подвигах провинциального масштаба во имя демократии. О, какая досада разбирала его при мысли, что не он срывал красные флаги и писал суровые лозунги на стенах перехода, не он щеголял трехцветным флажком в петлице и выставлял на балкон включенный на полную громкость радиоприемник, настроенный на волну Би-Би-Си…

В полупустом отпускном коридоре родного НИИ Сидоров встретил еще двоих страдальцев, проотдыхавших самое интересное под Сочи, где о перевороте ничего не было слышно из-за громкой попсовой музыки, запаха шашлыков и нежелания местных властей вносить смятение в ряды расслабленных трудящихся.

Объединившись на почве общего отчаяния, они распили бутылку водки на трибуне конференц-зала, после чего Сидоров старательно нарисовал фломастером на лысине бюста вождя мирового пролетариата родимое пятно зачинщика перестройки. Сослуживцы одобрили его деяние бурными и продолжительными аплодисментами, после чего отправились на поиски парторга с целью свержения его с насиженного престола. Увы, здесь их тоже опередили. Судя по состоянию кабинета с табличкой «Партком», желающих установить демократию в одном отдельно взятом НИИ было более чем достаточно. Неудачники свинтили с дверей табличку, оставили на стене автографы и, не встретив сопротивления, расползлись по домам. Наутро плохо выбритый и неудовлетворенный Сидоров отбыл сгонять зло на «Распрабабушкиной роще», никаким нервом не предчувствуя близости фатальных событий грядущей недели.

 

В полдень отягощенный сумками, жарой и синдромом похмелья Сидоров выдавился из автобуса и тоскливо взглянул на пейзаж товарищества садоводов-любителей «Калинка» с его уже почти-не-рощей посередине. Вдруг что-то неадекватное в этом пейзаже полоснуло его по глазам и придало существенное ускорение эмоциям, крови и нижним конечностям. В аккурат напротив его фазенды, над крышей двужильного отставничка Никанорыча на голубином шесте трепыхался красный флаг. Сидоров завелся. Как-то особенно быстро достигнув своей улицы, он с лету вломился в тещину сокровищницу и почти сразу отыскал батарею полупустых банок с масляной краской. Уже через час его забор мозолил глаза Никанорычу ярким триколором российского флага. 

Ближе к вечеру дали поливную воду. Не успел Сидоров отыскать конец шланга, как на его патриотичный забор со двора Никанорыча полетели комья и брызги грязевого фонтана. Сидоров завопил что-то нечленораздельное, но тут от соседа-отставника слева в небо взметнулась упругая струя воды с подкачкой, и намокшая красная тряпка, переломив шест, с треском рухнула вниз. Та же струя смыла грязь с Сидорова забора, и он понял, что не одинок.

Ночь прошла тревожно, округа полнилась всевозможными звуками непонятного происхождения. Утром торжествующий Никанорыч поглядывал из окна мансарды на взъерепенившихся соседей: отныне вся его односкатная крыша представляла собой серпасто-молоткастый флаг. Первыми не выдержали соседи справа. Пожертвовав ветвями молодого грецкого ореха вплоть до развилки, они изобрели довольно мощное камнеметное орудие на корню и занялись бомбежкой ненавистной крыши. После сотни-другой удачных и не очень попаданий вожделенный объект стал напоминать пейзаж закатного штормящего моря, и Никанорыч выбросил белый флаг.

Победные возгласы соседей, однако, вскоре перешли на сугубо матерные, потому что «флаг» при ближайшем рассмотрении оказался белым парадным кителем энкаведешника образца эпохи «Отца народов». Вскоре на перекрестке садовых улиц вспыхнул стихийный митинг, в результате которого оказалось, что среди садоводов нет ни одной семьи, прямо или косвенно не пострадавшей от деяний режима «никанорычей». Семья Сидорова была в их числе: его мать Анастасия была дочерью и внучкой «врагов народа», а отец покончил с собой начале семидесятых после рандеву со следователем КГБ, случившимся по причине анонимного доноса о его якобы антисоветской деятельности. Впрочем, Сидоров не хотел крови отдельно взятого Никанорыча, но за выдворение того из товарищества «Калинка» проголосовал с превеликим удовольствием. 

Тем временем вышеупомянутый «изгнанник» вероломно готовился к очередной мерзкой выходке. С помощью бельевых веревок он старательно привязывал железные листы к передку и крыше своего «Запорожца», явно превращая его в подобие броневика. Не успели митингующие дописать протокол, как Никанорыч распахнул ворота и на полном газу врезался в трехцветный забор Сидорова. Ветхозаветный забор не выдержал натиска, «броневичок» с ликующим штурмовиком исчез в толще «Берлинской стены» и, мгновенно заглохнув, затерялся под спудом завала.

Потрясенные зрелищем садоводы во главе с Сидоровым устремились к месту происшествия. Кто-то предлагал вызвать ГАИ, кто-то советовал сжечь бурелом вместе с посягателем на частную собственность, но Сидоров предложил оставить все как есть и посмотреть, что будет. Двое суток наблюдения за вторженцем вызвали массовое недоумение: в завале было относительно тихо, если не считать чавкающих и булькающих звуков днем и посвистывания по ночам. Третьи сутки ознаменовались слабым шевелением «Берлинской стены», зато на четвертые товарищество начало коллективно задыхаться от вони чего-то то ли трупного, то ли просто канализационного. Волей-неволей пришлось приступить к частичному демонтажу завала, предварительно облачившись в спецодежду и респираторы.

По мере приближения к эпицентру вони Сидорова одолевал ужас. Перед его пылким воображением проносились картины следствия и отбывания наказания неизвестно за что в местах не столь отдаленных, и Сидоров покрывался холодным потом в сорокаградусную жару. Однако через полтора часа для него все кончилось почти благополучно. Из завала обнажился «Запорожец» с ерзающим и абсолютно невредимым Никанорычем на борту. Три дня он питался сухими пайками, украденными со склада гражданской Обороны еще в начале перестройки, так что вонь оказалась не трупной. Больше всех пострадала машина, служившая трое суток спальней, кухней и сортиром одновременно. Никанорыч жалко заулыбался щербатым ртом и часто закивал в знак благодарности и кажущегося примирения, но не тут-то было. Мужики не дали ему шанса немедленно глотнуть свежего воздуха, а покатили сортир на колесах куда подальше, и даже не в сад его владельца. Дотолкав старикашку до шоссе, садоводы подстраховались от его возвращения путем прокалывания колес, вызвали ГАИ и вернулись к правлению, где дружно порешили отпраздновать нелегкую победу.

Всю ночь все со всеми обнимались, пили домашнее вино и жгли костры, сложенные на перекрестках садовых улиц из бурелома «Берлинской стены». Разумеется, Сидоров был в центре внимания, правда, до тех пор, пока мог держаться на ногах. Он иссяк на рассвете, безмятежно проспал почти до полудня, а когда продрал глаза, долго не мог сориентироваться. Привычная панорама завала исчезла, забор принял вертикальное положение, а вокруг его раскладушки стояли корзины и ящики со щедрыми дарами однополчан-садоводов лидеру «калинкинской» демократии…

Наступающая осень пройдет для Сидорова почти счастливо среди свежераскорчеванной земли и шашлычного дымка, среди новых друзей, охотно делящихся агрономическими тайнами и вишневой наливкой. Он вдруг поймет, насколько сильно привязался к этой трудной земле, наконец-то расставшейся со званием «Распрабабушкиной рощи». А вечный отставничок Никанорыч к будущей весне тоже покрасит свой забор в российский триколор: не из перемены убеждений, не от измены идеалам, а просто так, безопасности ради.

 

 

4. АЛИСА

 

Алиса, дочь наследственного интеллигента Сидорова и ровесница перестройки, в свои пять лет откровенно ненавидела три вещи: манную кашу, детский садик и свою фамилию.

В те благословенные времена, когда с Алисой еще можно было справляться, процесс кормления этой самой кашей являл собой жуткое зрелище. Дедушка по материнской линии, профессионально заломив ее ручонки за спину, пугал внучку нашествием воров, чертей и бандитов в случае непотребления ею ценного детского продукта. Бабушка пыталась удержать голову девочки в каком-то одном положении, чтобы мама Соня смогла прицелиться и попасть ложкой в плотно зажатый рот. Папаша Сидоров в манно-кашечном сериале ужасов участия не принимал, ибо успешно находил поводы для исчезновения из дома в тот момент, когда кастрюлька с молоком едва касалась плиты.

Насильственная кормежка заканчивалась зачисткой каши в радиусе кухни, включая потолок и самих кормильцев. Однако к пяти годам Алиса победила. Деда не стало, бабушка укатила в деревню, а мать считала, что афоризм «и один в поле воин» недостаточно убедителен и пригоден разве что для разведчика в тылу врага, но никак не для общения с дочерью на почве манной каши.

Из дома Сидоровых манка вывелась, чтобы появиться в детском саду на завтрак трижды в неделю. Кормить Алису по принципу домашней методики воспитательница Зинаида Федоровна не имела ни права, ни желания, зато периодически она завывала пожарной сиреной, стуча себе в такт ложкой по кастрюле и выкатывая глаза:

– Сидорова! Если не будешь кушать манную кашку, будешь дистрофичкой и дебилкой! 

Одногруппнички Алисы вздрагивали и ускоряли процесс поглощения ненавистной размазни, всем своим видом доказывая нежелание пополнить ряды дистрофиков и дебилов, но сама Алиса застывала над кашей в кукольной позе, вперив невидящий взгляд в стену с рисунком пышнозадой Красной Шапочки с неподъемной корзиной темно-коричневых пирожков, похожих на булыжники.

Впрочем, ненависть Алисы к детскому саду подпитывалась не только манной кашей. Ей не нравились однообразные игры и всезапрещающие прогулки, одновременное и групповое сидение на горшках и коллективно залапанные куклы с потертыми носами, не говоря уже о вечно потной крикливой воспитательнице и стукачке-нянечке, ловящей кайф от страданий наказуемых по пустякам ребятишек.

Было и еще нечто такое, что делало Алису неуправляемой перед отправкой в садик: ей, самой красивой и одаренной, люто завидовали сверстницы, и эта всеобъемлющая зависть оборачивалась для нее щипками, пинками, толканием в лужи, вытиранием грязных рук о ее всегда нарядное платьице и даже плевками в спину. Зинаида Федоровна, однако, была всецело на стороне обидчиц, ибо свято и наглухо унаследовала от пращуров однозначное понятие о равенстве. Когда на ее глазах совершались все эти мелкие злодеяния, воспитательница демонстративно отворачивалась или низко опускала голову, отчего ее двойной подбородок плавно переходил в тройной. «Пусть не выделяется!» – думала она, снисходительно журя маленьких садистов и непременно наказывая Алису, если та ненароком давала отпор...

Зато накануне каких бы то ни было праздников отношение к Алисе менялось на прямо противоположное. Дело в том, что маленькая гордячка с кукольной внешностью отлично танцевала, пела, рисовала, исполняла ведущие роли в сказочных представлениях и совершенно не стеснялась чужих людей с телекамерами. Наступали ее звездные часы, и Алиса, без особого труда достигнув вершины своего триумфа, с чувством непобедимого превосходства поглядывала сверху вниз на серые пятнышки однокашниц и большое потное пятно Зинаиды Федоровны.Ее одаренности поражались балетмейстеры из Дома Пионеров, актеры ТЮЗа и режиссеры местного телевидения. Ей рукоплескали исходящие слезами умиления родители бездарей, лентяев, злыдней и застенчивых комплексантов. Правда, это еще не значило, что ее любили, а ей хотелось именно этого и ничего больше…

После праздников обоюдоострая неприязнь вспыхивала с постоянством смены времен года, и Алиса все чаще стала прибегать к банальнейшему из способов, чтобы только не переступать порога будничного свинства. Она симулировала ангину, головные боли, судороги в нижних конечностях и боли в животе. Она макала зубную щетку в красные чернила для авторучек и забрызгивала себе грудь, шею и лицо, что должно было выглядеть как ветряная оспа. Она мазала ноздри силикатным клеем и на полном серьезе исходила слезами, насморком и кашлем. Но рано или поздно обман обнаруживался, и Алису вталкивали в железную калитку, за которой обитало необходимое зло.

 

Однажды, в конце ничуть не весеннего марта, в садике появились новенькие – шестилетний Максимка и пятилетняя Ирочка Шуваловы, чья семья скоропостижно схлынула из солнечного Таджикистана, не поняв последствий тамошнего суверенитета. Дети выглядели чужаками во всех отношениях: непривычно одевались, не орали до одури во дворе, не участвовали в общих проказах и вообще казались не детьми, а уменьшенными копиями взрослых. Но Алисе они почему-то сразу понравились, и вскоре маленькие изгои объединились теснее, чем пролетарии всех стран. 

Этому объединению поспособствовала еще и попытка Зинаидушкиных подхалимов отобрать у Ирочки четки, которые та перебирала во время дневного сна своими полупрозрачными пальцами. Когда с криком «А Шувалова выделяется!» две блюстительницы детсадовской нравственности накинулись на новенькую, Алиса, не умеющая толком постоять за себя, ринулась на защиту первой в жизни подруги и одержала победу неожиданно и скоро. Любимицы с ревом и визгом помчались за подкреплением в лице запотевшей после сытного обеда воспитательницы, но сатисфакции не получилось. За Ирочкой и Максом пришла старшая сестра Адиля, а следом в кои-то веки нарисовался папаша Сидоров – и как нельзя кстати.

– Сидорова, я с тобой разберусь завтра, – прошипела вслед Алисе Зинаида Федоровна, вытирая обильно льющийся пот первым попавшимся детским полотенцем.

– Молчи, Алиса, – остановила собравшуюся было огрызнуться подружку Ирочка, – бывает и хуже…

Они вышли на огололедевшую улицу вместе, крепко держась за руки, а из дальнейшей беседы выяснилось, что «хуже» – это когда по городу ездят настоящие танки вместо трамваев и троллейбусов, на площадях люди устраивают «массовые беспорядки», а потом никто не смывает лужи крови с асфальта, и с наступлением темноты нельзя выходить из дома.

Видимо, Судьба наградила Алису за благородный порыв, но ни на следующий день, ни первую половину апреля в детском саду ее и Шуваловых не видели. Старшая сестра Адиля, закончившая техникум легкой промышленности там, никак не могла трудоустроиться здесь, а посему взяла на себя добровольную миссию присмотра за двумя своими и Алиской, слезно вымолившей пребывание у Шуваловых в обмен на примерное поведение, помощь по дому и занятия музыкой без «из-под палки». Папаше было все равно, а мама Соня не умела сражаться с дочерью в одиночку. Алиса избавилась от капризов, истерик и симуляций, как змея от старой кожи, и устремилась в мир неведомых прежде человеческих отношений.

Адиля тем временем делала из деток заправских бойскаутов. Наказаний она не признавала, но перед тем, как отвести Алису, устраивала «разборку полетов», при которой каждый из трех воспитанников должен был сам оценить свое поведение и покаяться в ошибках публично и чистосердечно. Впервые Алиса поняла, что лгать совсем не обязательно и даже позорно: лгать – значит признавать свою слабость, так учила Адиля. Впрочем, она учила еще очень многому, от чего дети приходили в полный восторг и жалели тех, у кого в детском садике не было таких учителей. 

Были еще две вещи в семье Шуваловых, которые поражали воображение Алисы до полного потрясения. Во-первых, прощаясь с родителями, уходящими на работу, Ирочка и Макс целовали их и говорили непринятые в ее семье слова: «Я тебя люблю!», и родители вместо напутствий, наставлений и указаний в ответ раздавали взаимные поцелуи, сопровождаемые взаимными признаниями в любви. Это было так здорово! Вскоре и Алиска, отправляясь домой на ужин с ночевкой или выходные, стала прощаться с друзьями так же, но как же трудно было ей произносить эти три заветных словечка!

Иногда она представляла, как бы выглядели ее собственные родители, если бы им довелось услышать из уст дочери нечто подобное. Нет, ее бы не поняли, и что хуже всего, не отпустили бы к Шуваловым больше никогда и ни за что, поэтому Алиса помалкивала или в лучшем случае делала маме ручкой, как все нормальные советские дети. 

Второй удивительной вещью для Алисы был видеомагнитофон и то, что на нем прокручивалось. Вскоре детская память цепко ухватила не только манеры кинозвезд, но и забористые обороты речи гнусавых переводчиков. Однажды Алиса даже покаялась в этом на очередной «разборке полетов», вследствие чего Адиля упрятала подальше все боевики с элементами ненормативной лексики, но было уже поздно…

 

В жизни Алисы близились два существенных момента: день рождения в конце апреля и Первомайский утренник в садике, без нее совершенно немыслимый. Но Алисе не хотелось ни того, ни другого, ее куда больше устроил бы праздник в кругу семьи Шуваловых, с костюмами из области фантастики, со свечами на торте, с веселым домашним театром Адили, с мыльными пузырями и бенгальскими огнями в темной комнате. Увы, ей исполнялось только шесть, и грядущие праздники маячили увеселением пьяненьких гостей дома и беспардонной показухой в садике. И Алиса сникла.

Правда, когда на одной из «генеральных» репетиций толстый неповоротливый мальчик посодействовал растяжению связки на ноге Алисы, она даже обрадовалась: одним мероприятием меньше! Однако день рождения дочери Сидоровы отменять не собирались. Ладно, танцевать не сможет, но будет петь и читать стихи – на горло ей, слава Богу, еще не наступили…

Мама Соня лихорадочно запасалась продуктами и выпивкой, Сидоров терпеливо выстаивал в очередях, уткнувшись в «Новый мир», «Дружбу народов» или «Знамя», по вечерам Алиса смотрела на них исподлобья и думала: «Как будто это не мой день рождения, а ихний. Все те же мамины начальники с женами, папины сослуживцы с бабами. Они будут пить и есть и скоро вообще забудут, зачем пришли. Потом им напомнят и поставят меня на стул петь песенку. Ладно, я вам устрою именины…»

Шестилетие падало на субботу. Гости запаздывали, и Сонечка дергалась по поводу прокисания салатов и подогрева горячего в третий раз. С пяти до шести вечера в дверь трезвонили с интервалом в пять минут, последним явился начальник Гринберг с лисоподобной супругой, Сонечка воссияла и успокоилась, далее действие покатило по хорошо накатанной колее. Гости бодро булькали спиртным, подметали подчистую закуску и не особо утруждали себя тостами. Алиса сидела за отдельным столиком среди зацеллофаненных тюльпанов и дешевых игрушек, не вызывающих положительных детских эмоций ни видом, ни содержанием, и терпеливо ждала своего выхода.

После перекура гости скопились на сладкое, и настал ее черед. Сидоров поставил свое более чем очаровательное творение на стул и откровенно залюбовался им, как таинственным произведением искусства, превзошедшим лучшие ожидания художника. Тем временем это «произведение» подозрительно долго и внимательно осматривало возбужденные алкоголем физиономии и провоцировало мамочку ускорить действо. Сонечка клюнула.

– Алисочка, ты что, все слова перезабыла? Гости ждут! – подлила масла в огонь мщения юной актрисы мамочка, не подозревая о последствиях.

– Гости ждут еще водки и секса, – внятно отрезала Алиса и попробовала стул на прочность. Он тоскливо заскрипел и зашатался. – Твою мать! Ни одного нормального стула в доме! – прокомментировала именинница и, не обращая внимания на сумятицу в стане гостей, объявила частушки собственного сочинения.

В позе стриптизерши, устраивающейся на работу в ночное шоу, под мелодию песенки крокодила Гены она выдала нечто эпатажно-скандально-шокирующее, побуждающее к паническому бегству одних и выпаданию лицом в тарелки других. Из спетого ею следовало, что папочкин сослуживец Лёнечка, строчащий трешки до зарплаты и никогда их не отдающий, – очкастая задница; что мамочкин начальник Гринберг передержал в руках все женские бюсты на работе и вокруг нее; что дядя Гоша называет свою жену «фригидной коровой», потому что у нее нет талии, но есть рыжий перманент, оттопыренные уши, широкие ноздри, глаза навыкате и вечная жвачка во рту… 

Третий куплет Алиса допевала уже на бегу, ибо за ней началась погоня, которую существенно затрудняли поскользнувшаяся на опрокинутых масляных пирожных массивная сестра мамочки и упавший поверх нее массовик-затейник с аккордеоном из «Бюро добрых услуг»...

Папочкиным гостям было почему-то намного веселее, чем мамочкиным, и они самоотверженно мешали преследованию. Вскоре позиции враждующих лагерей четко обозначились, по комнате запорхали летающие тарелки, чашки с блюдцами, куски торта, дареные букеты и простонародные выражения. Использовав все подручные средства и большую часть словарного запаса, враждующие группировки перешли к рукопашному бою, в котором не принимал участия только папаша Сидоров, безвольно сидящий в стадии крайнего оцепенения на перилах балкона с ногами, свисающими между рядами бельевых веревок на высоте третьего этажа. 

Именинница как-то вовремя сориентировалась, прошмыгнула среди хитросплетений из конечностей дерущихся и закрылась в спальне. С трудом освободившись от мокрого липкого платья с большими блестящими бусинами, Алиса переоделась в спортивный костюм, распахнула окно, зацепила за подоконник якорек с веревкой и устремилась вниз, притормаживая ногами по стене, как учила Адиля. Поглощенное разборкой общество не заметило отчаянного спуска ребенка, убегающего куда подальше от собственных именин.

У выхода со двора Алиса столкнулась с Шуваловыми. Адиля и Макс несли корзину с розами, конфетами, домашним печеньем и еще какими-то загадочными подарками в цветных коробках с большими бантами, от одного вида которых захватывало дух и хотелось хлопать в ладоши. За ними едва поспевала Ирочка с плюшевым медвежонком почти своего роста. Друзья окружили Алису, спели «Хеппи бёсдей ту ю» и только тогда заметили, что случилось нечто далеко не праздничное: именинница была босиком, в испачканном побелкой спортивном костюме и со слипшимися от крема волосами…

Не успели они завернуть за угол, как во двор с воем сирен и при мигалках влетели две ПМГэшки, скорая помощь и пожарная машина с номером «11» .

– Вот только их не хватало на моем дне рождения! – подвела печальный итог Алиса и спряталась за корзинку с розами.

 

Когда отмытая и приодетая в потрясающее джинсовое платье с кожаными вшивками Адилиного производства Алиса изъявила желание покаяться в содеянном, Шуваловы единогласно поняли, что покаяния не получится: слова застревали, слезы наворачивались на глаза, паузы становились все длиннее, – видимо, все же в чем-то она была по-своему права. Первым не выдержал Тимур Шувалов, дядя Тима, полюбивший Алиску не меньше собственных детей. Он молча сгреб ее с дивана и понес к накрытому для ужина столу. Часы показывали десять вечера, и Алиса поняла, что день рождения только начинается. 

Алиса уснула в полночь рядом с Ирочкой, не выпуская из рук самодельного альбома Макса с рисунками и стихами, посвященными ей, – самой необыкновенной Алисе из всех Стран Чудес. Ей снилось что-то радужно-воздушное, теплое, благоуханное и солнечное, а тем временем в ее родном доме пожарные гасили штору в прихожей, врачи увозили пятерых потерпевших и собравшуюся рожать преждевременно тетю Катю, милиционеры составляли протокол, мама Соня извлекала осколки битой посуды из самых невероятных мест, а папашу Сидорова группа соседей-сострадальцев слезно умоляла покинуть балкон и вынуть ноги из веревок сомнительной прочности. 

Только поздно утром Сонечка заметила исчезновение дочери и вздернула чуманеющего после вчерашнего мужа на поиски. Страх за непредсказуемую Алису быстро привел его в относительную норму, но инстинкт наследственного интеллигента подсказал место ее нахождения, и Сидоров снова раскис. Как же, сослуживец Лёнечка ему никогда не простит выходки дочери, а он член профкома, начнется опухоль личного дела за счет подсиживания и подглядывания, а там, глядишь, ни премии, ни выгодной командировки, ни путевки. Ладно, зато трешки строчить перестанет, и вообще, пусть катится эта очкастая… Сидоров вспомнил частушку Алисы, удовлетворенно хихикнул и пошел в сторону дома Шуваловых. Переломный момент в настроении состоялся безболезненно и со знаком «плюс».

Шуваловы с Алисой пили чай с домашними пирожками, когда Сидоров застенчиво позвонил в дверь. Встретившись с папочкой глазами, Алиса поняла, что грозы не будет, и стала прощаться. У Сидорова, двенадцать раз за три минуты услышавшего «я тебя люблю!», свело под ложечкой и затряслись губы: ничего подобного, тем паче с участием собственной дочери, он не мог даже вообразить. Но почему? Разве они с женой не… Однако порыв риторики угас, так и не выплеснувшись даже в мысленной форме, потому что у него в семье явно чего-то не хватало для всех этих «люблю». Но чего именно? 

Сидоров почувствовал себя инородным телом в печени чужого организма, посмотрел на незаведенные наручные часы и заспешил прочь. Весна нагоняла упущенное, город экстерном одевался в нежно-зеленое, и лицо Сидорова приятно сливалось по цвету с апрельским пейзажем. Хотелось пива, тепла и покоя, но надо было доставить сумасбродную дочь при розах и корзине с подарками не в пивбар, а к разъяренной мамочке под горячую руку. Рев, визг и слезы завершатся холодной войной в виде неприготовленных обедов, нестиранного белья и надувного матраца на полу. Потом Алису выпроводят в какой-нибудь лагерь отдыха или к теще в деревню, а они с женой будут углубляться каждый в свое, изредка перекидываясь фразами через лед отчуждения в случае крайней необходимости. Какое уж тут «я тебя люблю»! Дай Бог чего-нибудь попроще…

– Извини, папа, – прервала его вялотекущую мозговую деятельность Алиса, – я не хотела тебя обидеть. И маму тоже… Мне надо было сразу сказать, что из моего дня рождения с вашими гостями ничего хорошего не получится. Но разве мама сделала бы по-моему? Нет, сам знаешь. Послушай, а давай уедем! Вот так сразу пойдем на вокзал, купим один взрослый, один детский, сядем в вагон, а потом позвоним маме…

Вот где Сидорову надо было выйти из бытовой комы и вспомнить, что устами младенца глаголет истина! Но он струсил и вернулся в накатанную колею. У подъезда Алиса подняла на него глаза маленькой мадонны и обреченно вздохнула:

– Вы с мамой не те люди, кому можно сказать «я тебя люблю».

 

 

5. ЯЙЦА РАЗДОРА

 

Наследственный интеллигент Сидоров и потомственный пролетарий Вася Федоров возненавидели друг друга внезапно, люто и надолго. Их взаимная ненависть не носила классового характера, поскольку возникла на основе, можно сказать, несчастного случая, но «гегемон» тайно мечтал засунуть «прослойку» в бетономешалку, а «прослойке» грезился кирпич, летящий на голову «гегемона». Правда, кроме непосредственно Васи, у Сидорова наметилась нескрываемая неприязнь к Розе Люксембург и Кларе Цеткин, потому что кто-то из них придумал женский день 8 Марта; кто именно, он не знал, но несчастный случай произошел, если разобраться, по вине кого-то из них.

Накануне праздничка жена Васи Федорова разогналась печь торт для пирушки по месту работы и вдруг обнаружила, что заначка из десяти куриных и трех утиных яиц бесследно исчезла в необъятном и ненасытном чреве мужа. Люся издала вопль воинствующего племени амазонок, вышвырнула Васю за дверь и на языке родного цеха №7 посоветовала ему без яиц не возвращаться вообще.

Ничего похожего на яйца в ближайших гастрономах не было. Хмельные продавщицы смотрели на озабоченного покупателя глазами мартовских кошек и на вопрос о яйцах реагировали однозначно пошло. Вконец расстроенный Вася втиснулся в автобус, переполненный разогретыми кто чем телами, но все же тяжко ползущий в сторону рынка. Проклиная свой аппетит, душегубствующий транспорт и женскую половину человечества в целом, он чудом достиг цели, пожертвовав при этом тремя пуговицами и шарфом. Однако базар не встретил его радушным объятием: меж прилавков судорожно металась и расхватывала все подряд суровая толпа мужиков, не успевших удовлетворить насущные потребности своих половин заранее.

Вася брал яйца не то чтобы с боем, но некоторые препятствия преодолевать пришлось, ибо эти два десятка были последними. Расплатившись с торговкой, он вдруг обнаружил, что другой тары, кроме авоськи и насмерть застиранного полиэтиленового кулька, у него нет. Торговка из жалости поделилась половиной газеты, и Вася, подняв высоко над головой бесценное приобретение, с чувством победителя грудью проложил дорогу в толпе, надеясь уже через час обрести царство свободы в кресле у телевизора. И вполне возможно, что в другое время, в другом месте ему бы это удалось. Но не седьмого марта, в пять часов вечера, в этом городе, в этой стране. 

Видимо, автопредприятие за обмывом трех диспетчеров и пяти бухгалтеров женского пола забыло отправить на линию хоть что-нибудь пригодное для перевозки пассажиров, и за сорок минут на остановке скопился некий кворум, вполне достаточный для проведения митинга. Отоваренный хрупким грузом Вася с тоской наблюдал за разбухающей массой желающих уехать в одну с ним сторону и жалел о недостижимости такси по общеизвестной причине. Откуда ни возьмись вырулил «левак», и вдохновляемая жаждой деятельности народная масса бросилась на штурм многострадальных автобусных дверей. Вася воздержался. Вскоре подкатил еще один рисковый парень на микроавтобусе, но опять же не для Васи с его авоськой. Только с пятой попытки ему посчастливилось быть внесенным внутрь дышащего на ладан ветерана пассажирских перевозок.

Почти всю дорогу Васе удавалось избегать столкновения авоськи с головами остальных попутчиков, пока откуда-то из середины салона не попер к выходу с энергией брачующегося лося двухметровый мужик с дипломатом и веником пылящей мимозы над головой. Из Васиной авоськи послышался нежный хруст, и вскоре закапало через газетку. Устраняться от яичных осадков было некуда, и рядомстоящие граждане пассажиры принялись отпихивать авоську от себя подальше. Напрасно обессиленный неравной борьбой Вася пытался объяснить им жизненно важную функцию содержимого авоськи – его не слышали. Лучшее, что ему оставалось в таком поганом положении, – это выйти вон, не доезжая до дома двух остановок...

 

Стемнело. Измочаленный морально и физически Вася выдавился из автобуса на остановке у кинотеатра «Варна», куда к началу сеанса плавно текла по аллее нарядная публика. Вася прислонился к афишной тумбе и ощупал авоську на предмет определения целых яиц. Таковых оставалось только три штуки. Именно в этот момент, не раньше и не позже, с ним поравнялся бывший одноклассник и нынешний сосед Сидоров. Он был не один. К мосластому плечу в новой спортивной куртке льнула яркая блондиночка с букетиком свежеподаренных фиалок в холеной руке. Сидоров блистал новомодной укладкой удлиненных волос и благоухал Францией в радиусе квартала. Он истекал остроумием и предвкушением определения на ощупь форм бедра блондиночки в интимной полутьме кинозала. Он снимался и балдел, невзирая на свое удручающее семейное положение. И если бы он прошел своей дорогой, не заметив Васиной трагедии, ни о каком несчастном случае не было бы и речи, но…

Взгляд наследственного интеллигента упал на протекающую авоську потомственного пролетария, и Сидоров просто не смог удержаться от пика острословия, ниспосланного обстоятельствами и присутствием дамы.

– Как хороши, как свежи были яйца! – продекламировал он во весь голос и не задумываясь о последствиях.

Сидоров не заметил мгновения, когда фатальная обреченность Васи переросла в буйную реакцию мстителя, и не успел увернуться. Последние три яйца низвергли свое содержимое на романтическую прическу обидчика. Блондиночка взвизгнула и пустилась в бега, остряк-ухажер окаменел, а спущенный с тормозов Вася завращал авоськой и тем, что в ней осталось, с удвоенной скоростью. Сидоров не сопротивлялся.

Подоспевшая на крик блондиночки ПМГ отделила Васю от Сидорова с трудом и не сразу. «Гегемона» затолкали в машину, а «прослойка», облепленная обрывками мокрой газеты и яичной скорлупой, одиноко побрела вглубь аллеи, запорошенной последним мартовским снегом…

С тех пор положительный семьянин Вася Федоров никогда не ест яиц ни в каком виде и никогда не ходит за ними. Но если благоверная на этом чересчур настаивает, Вася уходит далеко и надолго, а возвращается в стельку пьяным и с фонарем под глазом.

 

 

6. ТЁЩА

 

Проводив любимую тещу, Сидоров не спешил возвращаться домой, в свою некогда уютную двухкомнатную квартиру, превращенную Анной Игнатьевной за три недели своего пребывания в напрочь нежилое помещение. Как астматик после затяжного приступа, он жадно вдыхал прохладный вешний воздух вечернего города, без видимой причины улыбался встречным прохожим, первым цветам и озабоченным собакам, мысленно напевая при этом арию Тореадора из оперы «Кармен».

Однако на подступах к своему дому, тускло освещенных двумя чудом уцелевшими фонарями, Сидоров сник. Арию Тореадора сменил похоронный марш Шопена, навеянный необходимостью подняться по лестнице, открыть дверь и преступить порог в ад.

Усилием воли Сидоров совершил последний бросок. Среди разбросанных вещей, сгоревших кастрюль, битых чашек, замусоленных обоев и каких-то чужеродных предметов, принесенных с близлежащей свалки, призрачно бродили жена и дочка Сидорова в безуспешных поисках банального чайника. Недолго думая, Сидоров позаимствовал оный у соседей справа, а заодно и три чашки с ложечками, так как свои требовали глобальной очистки, а пользоваться раковиной без риска затопить живущих этажом ниже было рискованно.

Сидоровы с трудом обнаружили наименее загаженный участок жизненного пространства и принялись за чаепитие в полном молчании. Первой не выдержала Сидорова-старшая, пышногрудая, звонкоголосая Сонечка. Заикнувшись было о скорейшем отходе ко сну, она взглянула на мужа и поняла, что спать ей сегодня и в ближайшем будущем вряд ли придется. На окаменелом лице мужа было написано: «Здесь жила твоя мать! Здесь жила не семидесятилетняя старушенция, а гибрид «перпетуум мобиле» и склероза, блистательный экземпляр суперреактивной паранойи, пред которым бессильны медики, милиция и пожарные, вместе взятые! И ты первой начнешь ликвидировать последствия ее присутствия в этих стенах!..»

Сонечка издала несколько душераздирающих вздохов и просочилась на кухню. Сидорова-младшая обреченно последовала за нею, спотыкаясь на каждом шагу обо что-нибудь жизненно важное для ее бабушки, но не представляющее никакой ценности для остального мира.

Несмотря на позднее время, Сидоров довольно быстро раздобыл на автостоянке самосвал с водителем, подогнал его под свое окно и остервенело занялся выгрузкой инородных предметов методом сбрасывания их с третьего этажа прямиком в кузов. Водитель самосвала поднялся в квартиру, обалделым взглядом оценил обстановку и присоединился к хозяину. За час с небольшим они доверху заполнили кузов остатками детских колясок, обломками мебели, коробками и коробочками, консервными банками и пластиковыми бутылками, битыми цветочными горшками и дырявыми кастрюлями, не считая прочего хлама, не проходившего по габаритам в люк мусоросборника. Внушительную кучу увенчали несколько десятков пар изношенной вдребезги обуви и древний абажур с обгорелым шелковым покрытием.

Удовлетворенно взглянув на островок свободы, Сидоров полез в карман за деньгами. Но водила замахал руками: дескать, Господь с тобой, какие деньги при таком-то несчастье, сочтемся в будущем…

При въезде на трассу самосвал тормознул гаишник. Водитель со словами «Я от Сидорова» протянул документы. Гаишник взял под козырек и ткнул жезлом в сторону магистрали – свободен!

Тем временем в квартире Сидорова орудовал незнакомый, невесть кем присланный сантехник, бережно устанавливая импортный фарфор-фаянс, привезенный посреди ночи какими-то людьми в коже и при галстуках.

В семь утра в квартиру ввалились мужики с обоями и придали стенам первозданный вид уже к обеду. Периодически Сидоров пощипывал себя за чувствительные места, чтобы удостовериться в реальности происходящего, так как никто не хотел брать деньги. Входная дверь не закрывалась. Мужиков с новой газовой плитой сменили девахи-малярши, какой-то лысоватый толстенький господин в сопровождении двух электриков весело руководил установкой веселеньких люстр и прочих светильников. К вечеру нагрянула еще одна бригада, представилась «половых дел мастерами» и завершила окончательно ликвидацию последствий пребывания Сидоровой тещи, выстелив квартиру отличным линолеумом.

К концу недели на Сидорове не осталось ни одного чувствительного места, не ущипнутого с десяток раз, а движение сочувствующих не иссякало. Посудо-хозяйственное изобилие заполонило квартиру и выплеснулось на лестничную клетку. Наконец, сердце наследственного интеллигента, привыкшего жить более чем скромно, не выдержало, и Сидоровы, позаимствовав у челночников тачку, свезли самоварно-кастрюльно-сервизные излишества в детский дом.

Праздник реанимированной квартиры Сидорова совершенно случайно совпал с Первомаем, столы накрыли прямо во дворе, играл залетный джаз-оркестр, все целовались со всеми, а когда стемнело, к шампанскому добавился фейерверк, какого сроду не было.

На этой мажорной ноте можно было бы и закончить историю, но… Помня о вредной тещиной привычке заявляться в гости дважды в год, Сидоров уговорил жену послать ей открытку с видом Эйфелевой башни и с оповещением о скоропостижной эмиграции. Сонечка долго оказывала сопротивление, но ближе к сентябрю сдалась.

Для достоверности Сидоров наклеил французские марки, а девушка на почте без колебаний поставила штамп «международное письмо». С этой минуты в душе зятя-победителя снова зазвучала ария Тореадора из оперы «Кармен». И звучала сия музыка без малого год, пока Сидорова не пригласили на презентацию какой-то совместной российско-французской фирмы в качестве почетного гостя.

После торжественной части следовали традиционные коктейли, и скучающий «почетный гость» случайно оказался бок о бок с представителем посольства, развлекавшим местный бомонд свежей МИДовской байкой. Сидоров прислушался и насторожился. Речь шла о престарелой русской мадам, которая год назад взяла штурмом ОВИР, посольство, паспортистку и авиакассы, высадилась в аэропорту Орли, затем исчезла из поля зрения. А буквально неделю назад в российское посольство в Париже курьером доставили прошение нескольких мэров южных провинций с настоятельной просьбой выдворить из страны эту самую старушенцию. К письму прилагался список лиц, понесших материальный и моральный ущерб при соприкосновении с этой особой. В основном это были владельцы кафе, отелей и магазинов, водители автобусов и такси. Сумма ущерба выражалась шестизначным числом, правда, слава Богу, не в долларах, а только во франках. Когда же посольская машина прибыла в вышеуказанный полицейский участок, то обнаружила там нестерпимую вонь и дежурного офицера с мокрой повязкой на голове. Эпицентр вони находился в камере хранения, куда престарелая мадам сдала свою хозяйственную сумку, а самой мадам в наличии не обнаружилось… 

Взмокший от догадки Сидоров перехватил несколько всепонимающих взглядов сограждан, промокнул испарину салфеткой и, не дожидаясь конца повествования, нетвердой походкой побрел к выходу.

По дороге домой в голове Сидорова пульсировала только одна мысль: кто будет оплачивать шестизначную сумму ущерба?.. И какова она, эта сумма, в рублях?..

На сообщение Сидорова супруга отреагировала однозначно: она ринулась на поиски чемодана с воплем «Бедная мамочка!» Впервые за двенадцать лет совместной жизни Сидоров остановил ее, сильно встряхнув за плечи.

– Бедная Франция, Соня, бедная Франция!..

 

 

7. КОМАНДИРОВКА

 

Над конструкторским бюро, где наследственный интеллигент Сидоров исполнял обязанности ведущего специалиста, нависла грозовая туча. Ее появление было вызвано таким общеизвестным экономическим явлением природы, как инфляция. Тучу называли «сокращением», произнося это слово сдавленным свистяще-шипящим шепотом, сопровождаемым гримасой ужаса и предчувствием непредсказуемости.

Сидоров, однако, поглядывал на тучу с ледяным спокойствием, поплевывал на всеобщую панику и даже плотоядно улыбался, предвкушая плановую командировку в столицу, совершенно упустив из виду ее совпадение по времени с Рождеством Христовым. За два дня до отъезда Сидоров спохватился, совершил несколько вялых телодвижений относительно железнодорожных билетов и гостиничной брони, но, убедившись в неотвратимости Судьбы, перестал дергаться и засобирался в путь.

Накануне вояжа Сидоров распил с коллегами по отделу бутылку какой-то импортной бормотухи и бурно распрощался со всеми, втайне подозревая, что по возвращении не досчитается многих…

Вагон, соответствующий купленному билету, напоминал рефрижератор. Среди заиндевелых искрящихся стен Сидоров обнаружил дюжину пассажиров и необозримое количество религиозной литературы. Купейное радио тоже вещало о чем-то божественном, всепроникающем и на полной громкости. К ночи Сидоров почувствовал себя вдребезги обалдевшим – как в институтской молодости после экзамена по научному атеизму.

К утру трансляция прекратилась, но вместо желанного сна под стук колес в голову лезла всякая чертовщина, вспоминалась жена, что-то прячущая в ящике антикварного комода, и хотелось выйти на ближайшей станции. И все же Сидоров прибыл по назначению.

Отметив командировочное удостоверение и прописавшись в гостинице, посланец провинциального НИИ вдруг обнаружил отсутствие зубной щетки, мыла и прочих бритвенных принадлежностей. Время было не столько поздним, сколько праздничным, ближайшим торговым точкам было явно не до проблем жаждущего чистоты интеллигента, поэтому Сидоров оказался на Красной площади в надежде отовариться в ГУМе. Здесь ему снова не повезло. Чтобы обрести душевное равновесие, Сидоров соприкоснулся с мужиком, продающим кагор на вынос, и присоединился к праздничной толпе. На углах и в подворотнях колядовали пионеры, позабыв снять красные галстуки. Возле недореставрированной церквушки горели свечи, баритонил поп, а добропорядочные христиане с внешностью партийных функционеров яростно осеняли себя крестным знамением...

Описав круг, Сидоров снова попал на Красную площадь. Невесть откуда перед ним выросли трое в штатском, заломили руки за спину и молча втолкнули в машину, чтобы вытолкать из нее на Лубянке, гостеприимно благословить резиновой дубинкой и впихнуть в камеру предварительного заключения.

Оправившись от шока, Сидоров обвел взглядом сокамерников и не поверил в реальность происходящего. Справа от него на грязном бетонном полу сидел известный писатель, автор книги про Ваню Чонкина. Слева прислонился к скользкой стене легендарный диссидент, про которого сочинили частушку: «Обменяли хулигана на Луиса Корваллана. Где б найти такую блядь, чтоб на Брежнева сменять?». Диссидент обнимал за плечи еще одного, милого сердцу Сидорова писателя, подарившего миру «Невозвращенца». Дальнейшее обозревание камеры ввергало Сидорова то в панический ужас, то в панику от собственного бессилья, то в бессильное бешенство: среди заключенных не было ни одного незнакомого лица. Точнее сказать, столичный бомонд был налицо. Телеведущие, артисты, режиссеры, журналисты, правозащитники, политики дышали одним спертым воздухом вместе с ним, провинциальным инженером, случайно оказавшимся в нужное время в нужном месте.

Пару часов спустя весь этот «бомонд» оповестили, что они, вместе взятые и каждый в отдельности, подозреваются в краже века, а именно: при живой и относительно трезвой охране из мавзолея бесследно исчезла мумия вождя мирового пролетариата! Потом их вызывали по одному на допрос, производимый истерично орущим полковником с массивными усами и тремя костоправами в штатском. В ожидании своей очереди Сидоров судорожно подбирал слова, из которых можно было бы слепить хоть какое-то подобие молитвы. Мысленно прочитав свое послание Господу раз двадцать, Сидоров почувствовал себя гораздо лучше. Как ни странно, именно его корявое словотворчество дошло до ушей Господних, и случилось чудо. Содержимое камеры вытряхнули во двор и, не извинившись, отпустили на все четыре стороны.

Выйдя на площадь, Сидоров замер в недоумении. К тем самым дверям, куда его втаскивали силком и в наручниках, стояла многотысячная очередь добровольцев. Пролетарии, торговцы, экстрасенсы, панки, студенты, фарцовщики и рокеры – все пытались убедить сыщиков в своей причастности к данному преступлению, и каждый не стеснялся на описание самых невероятных подробностей. Экстрасенсы уверяли, что загипнотизировали охрану. Студенты клялись, что собственноручно прорыли тоннель от мавзолея до нефтепровода «Дружба». Рокеры дрались с торговцами за право признать свою вину раньше их. Торговцы же, отстреливаясь от рокеров из газового оружия, изрыгали нечто кощунственное о разделке мумии на сувениры…

На углу в рукав Сидорова вцепился какой-то патриот в камуфляжной куртке; завращав красными выпученными глазами, он сознался, что прячет бесценные останки на чердаке дачи двоюродного брата своей третьей жены. И если он, Сидоров, не против… Но Сидоров был очень даже против. С ущербом для старенького пальто интеллигент вырвался из патриотических объятий и ринулся в гостиницу за вещами.

На перроне Сидорова окликнули. Родной до спазма в горле голос исходил из бомжеватого мужика в разных ботинках на босу ногу. Сидоров уткнулся в грязную бороду оборванца и расплакался. «Бомж» оказался земляком и бывшим коллегой Сидорова, уволенным из НИИ одним из первых за вольнодумство и глобальную беспартийность. А бомжеский вид интеллигент Суриков приобрел буквально за рождественскую ночь, попавши сначала на Петровку, затем в психушку. Братья по разуму прошли в привокзальный буфет, и Суриков поведал о ночном шоу, разыгравшемся в сердце советской психиатрии. 

С вечера кареты скорой помощи начали доставлять необычных пациентов. Вскоре в приемном покое скублись промеж собой семеро Троцких, пятеро Куйбышевых и два кавказца с фамилиями Джугашвили. К полуночи кавказских однофамильцев стало намного больше, и они победили всех остальных, вплоть до каких-то Бухариных и Максимов Горьких. В женском отделении шла крутая разборка между Крупскими, Инессами Арманд и Коллонтаями. Катастрофически не хватало смирительных рубашек, санитаров и успокоительного. Медперсонал отбивался газовыми баллончиками, банками для анализов и спинками от кроватей. К утру внезапно все утихло, все резко вспомнили свои фамилии, адреса и национальности, но никто не помнил своих ночных аномалий. Всех сразу отпустили. И только ему, Сурикову, продолжавшему утверждать, что он Суриков, пришлось бежать, обрядившись в одежду некого Кирова, придушенного намедни Джугашвилями… 

До поезда в южном направлении оставалось полчаса, когда к двум наследственным интеллигентам подскочил козлобородый коротышка в кепке, достал пачку старых кайзеровских марок и прокартавил:

– Товагищи! Помогите угнать паговоз, чтобы добгаться до финской г’аницы! Это кгайне важно для миговой геволюции!.. 

 

 

8. ЭМИГРАНТКА

 

Ступив на родную землю, Сидоров облегченно вздохнул, поймал себя на том, что непроизвольно перекрестился, и направился в свой НИИ с отчетом о фантастической командировке. Ничто не напоминало о позавчерашнем Рождестве: остатки снега доедала оттепель, обнажая кучи осеннего мусора и заставляя благоухать окрестные помойки. Пошел дождь. Большая мокрая собака остановилась рядом с возвращенцем и отряхнулась, обдав его грязными брызгами. Сидоров отпрянул, но с другой стороны на него выплеснулось содержимое придорожной лужи, потревоженное колесами спешащего куда-то КАМАЗа…

Секретарша со шваброй наперевес долго не пускала ведущего специалиста к шефу. Шеф долго не решался дотронуться до грязных измятых листков отчета, холодея от предчувствия при виде криво-косо написанных строчек. Немедленно вызванные к шефу референт, председатель трудового коллектива и начальник охраны долго обалдевали от рождественской эпопеи своего непутевого коллеги, который тем временем сладко спал прямо на рабочем месте.

В конце дня Сидорова вежливо разбудили, поинтересовались о самочувствии, почистили и заштопали пальто, сунули в один карман конверт с премией, в другой – с материальной помощью, и отвезли домой на шефовой машине...

 

Ни жены, ни дочери дома не было. У окна досыхала елка, в раковине громоздилась немытая посуда, ящики комода выдвинуты, дверцы шифоньера настежь, количество шмоток заметно убавилось. Однако мысль о визите воров вскоре сменилась предположением о скоропостижном отъезде к теще, ибо никто не позарился на личные вещи хозяина. На интеллигентной душе заметно полегчало. Желудок потребовал ужина, и Сидоров занялся опустошением холодильника. И только разогнавшись почаевничать, Сидоров обнаружил странную записку, прилепленную жвачкой к ручке чайника:

«Прости. Мы уехали на историческую родину. Подробности письмом. Прощай. Твоя Софья Моисеевна Гольдштейн».

Сидоров тупо прочитал записку, бросил ее на подоконник, соорудил чай и прильнул к телевизору. На экране кто-то кого-то преследовал, душил, давил и выбрасывал из окон. Когда в кадре крупным планом розовели обнаженные бюсты и задницы, Сидоров краснел и удалялся на кухню за новой порцией чая, где всякий раз натыкался взглядом на подоконник с запиской. После пятого захода его уже тянуло к ней, как преступника на место преступления. Сознание раздвоилось, и если одна его половина пыталась найти хоть какой-то смысл происходящего на экране, то другая идентифицировала почерк на записке и приходила к выводу, что он принадлежит супруге Сидорова Софье Михайловне, в девичестве Голышевой. Получив эту информацию, наследственный интеллигент обмяк и отключился от телевизора.

До самого утра Сидоров не мог понять, когда, почему и зачем эта провинциальная русская бабеха сменила одну историческую родину на другую. И что она там будет делать с ее профессией младшего технолога и знанием немецкого языка со словарем? А дочь? Его ни на кого не похожая Алиса? Почему она помогла матери сохранить страшную тайну?..

Сидорову захотелось удариться головой о стену, но вовремя вспомнился совет кого-то из мудрых искать причину в себе. И Сидоров начал раскопки.

Давным-давно, забурившись со студенческой компанией в чей-то чересчур гостеприимный дом, Сидоров очнулся только в полдень, в постели и в обществе незнакомой курносой толстушки. Икая, извиняясь и силясь вспомнить себя ночного, Сидоров долго не мог попасть ногами в штанины брюк. В этот ответственный момент дверь широко распахнулась, и в комнату с треском шаровой молнии вкатились будущие тесть и теща Сидорова. Знакомство состоялось чуть позже, когда незнакомка прикладывала холодное мокрое полотенце к его расквашенному носу, а ее сопяще-пыхтящий папаша профессионально выворачивал карманы студента в поисках удостоверении личности и на предмет ношения холодного оружия. Свадьбу назначили через месяц, посадив до того момента жениха-недоумка под домашний арест.

Регистрации Сидоров не помнил. Его мать и брат почему-то на свадьбе не появились, зато со стороны невесты гуляло все, что двигалось, поэтому сняли кафе с двусмысленным названием «Ромашка». Вдруг среди гостей появилась та, ради которой он, муж с двухчасовым стажем брака, бросил все. Стройную блондинку звали Альмой. Сбежавшего с ней жениха обнаружили только под утро в ее гостиничном номере при помощи служебной собаки, тестя и его подчиненных из местного райотдела милиции.

Сидорова долго били, прежде чем вернуть в законное супружеское ложе, но мужем в полном смысле он стал только через год. Да и то из жалости. Соня пыталась утопиться в пруду центрального парка культуры и отдыха, глубина которого не превышала полутора метров, но Сидоров этого не знал. Через девять месяцев родилась не похожая ни на кого Алиска.

Поступив на работу в НИИ, Сидоров, в отличие от своих коллег, не мог дождаться трудового десанта на картошку с капустой. Кусок жизненного пространства, где не было его Сонечки вкупе с ее родителями, казался ему раем. Однажды в такой полевой рай свалились с небес парашютистки, одна из которых оказалась той самой Альмочкой, и трудовой десант инженера-конструктора оброс недостающими деталями медового месяца. Но ударил мороз, и все закончилось. Сидорова возвернули в родной НИИ, его пассия упорхала в свою Балтию, оставив страх назвать жену чужим именем.

Вскоре тесть утонул в проруби на рыбалке, приняв на грудь лишнего самогона сомнительного качества, и теща перебралась на жительство в деревню своих предков. В семье Сидорова воцарился худой мир, но по многим причинам он был привлекательней доброй ссоры. У Сони хватало ума и такта не доставать мужа после работы и по выходным, Алиска росла веселой, здоровой и талантливой, на службе следовало одно повышение за другим. Дни текли однородной серой массой, за исключением тещиных визитов, разумеется, – и вдруг, откуда ни возьмись, какая-то Софья Моисеевна Гольдштейн!..

«Сам виноват», – подытожил Сидоров, слегка побрился, надел потертый джинсовый костюм и поплелся в отдел кадров своего НИИ вписывать жену и дочь в графу «Родственники за границей».

Встречные взгляды в коридорах НИИ делились на сочувствующие и злорадствующие. Первых было больше, и Сидоров решил обмыть «со товарищи» командировку, премию и эмиграцию, вместе взятые. Премии хватило на три водки, пять пива и тринадцать бутербродов с плавленым сырком. 

Выпили, закусили и разошлись молча. В голове и в душе Сидорова было пустынней, чем в Аравийской пустыне. Войдя в свой подъезд, он истерически расхохотался, вспугнув соседку, выносившую мусор. Во всю длину лестничного пролета твердым недетским почерком на стене было написано нечто совершенно непостижимое для нормального рассудка вообще и интеллигентского в частности:

«СИДОРОВ – ЖИД! СПАСАЙТЕ РОССИЮ!»

 

 

9. ТАРАКАН, 

или

МЕСТЬ СОКРАЩЕНЦА

 

Сидоров принадлежал к той части интеллигенции, для которой понятие «поднять с постели» еще не означало «разбудить». Трезвонящий телефон долго исполнял роль будильника, но почуявший дурные вести Сидоров не хотел просыпаться окончательно. Вдруг трезвон прекратился, трубка сползла с аппарата, и некто незримый проверещал голосом циркового лилипута:

– Господин Сидоров спит, прошу не беспокоить!

Глаза интеллигента сами собой распахнулись и завращались радарами, обшаривая комнату в поисках объекта звука.

– Спи, мужик, тебя сократили, – внес ясность голос, исходящий из большого черного таракана, вальяжно лежавшего на телефоне, подперев голову правой верхней конечностью.

– Все, поехала крыша, – подытожил Сидоров и отключился.

Включаться до жути не хотелось, но к полудню свежеиспеченный сокращенец все же отделился от дивана и достиг совмещенного санузла, надеясь обрести духовное равновесие методом принятия горячей ванны и холодного душа. Но ванна оказалась занятой. В грязной мыльной воде плавал дохлый крокодил.

Стараясь не делать резких движений и не клацать зубами, Сидоров дотянулся до швабры, медленно подвел ее под брюхо рептилии и с отвращением вытащил ее на свет божий. Крокодилом оказались темно-зеленые брюки, вкусившие вместе с хозяином все прелести столичной командировки и ее последствий, замоченные двое суток назад и напрочь забытые. Чертыхнувшись, Сидоров затолкал брюки в мусорное ведро, яростно вычистил ванну, дал себе слово немедленно записаться на прием к психотерапевту и нырнул в успокоительную пену импортного шампуня.

Однако желание пообщаться с очередным учеником Гиппократа исчезло, как только Сидоров представил себя сидящим в нескончаемой нудной поликлинической очереди на фоне ветхозаветных плакатов о вреде пьянства и курения. «Чуду-юду я и так победю!» – процитировал он Высоцкого, переместился из пены в махровый халат и заспешил на кухню.

Снизошедшая после трех чашек крепкого чая благодать оказалась непрочной, снова объявился таракан.

– Ты что, так и будешь весь день сидеть дома? – застрекотал усатый, убивая в Сидорове последнюю надежду на здравомыслие. – Иди, сходи куда-нибудь. Мне надо кормить общину, понимать должен. Ты же гуманист? И не убирай со стола хлеб и сахар, у меня женщины и дети голодают…

Сидоров грохнул кулаком по столу, но соответствующего впечатления не произвел.

– Не на-до! – отчеканил Ксаверий, укоризненно покачивая головой с массивной челюстью. – Нас много, и мы бессмертны. Ядерную войну мы тоже как-нибудь переживем…

Пролив остатки чая себе на халат, интеллигент отступил. Кухня зашелестела, захрустела, зашуршала, и Сидоров ринулся прочь, непроизвольно прихватив пачку газет, скопившихся за неделю. Отдышавшись, он решил утопиться в море информации, чтобы хоть как-то забыть о наваждении. Вскоре его вниманием всецело завладела реклама фирмы, избавляющей от мух, тараканов, клопов, надоедливых соседей и полтергейста.

Трясущимся пальцем Сидоров набрал номер потенциальных спасителей. На том конце провода сексуальный женский голос долго выяснял метраж квартиры, количество мест скопления насекомых, их разновидность и время появления, а также пол, возраст и служебное положение заказчика. Потом голос томно выдохнул: «Ждите» и затерялся в подсчетах стоимости избавленческих услуг.

Минут через десять в трубке забилось учащенное дыхание, и истекающий страстью голос назвал сумму в долларах. Сидоров, стараясь быть предельно вежливым, пообещал при первой возможности за эту же сумму перетравить всю фирму вообще и девицу в частности.

Вдавив телефонную трубку в аппарат до хруста в пластмассовом корпусе, Сидоров запрыгнул в джинсовый костюм, пересчитал наличность вплоть до мелочи и занялся поисками хозяйственной сумки. Следом за ним бегал Ксаверий, тщетно стараясь доказать безработному интеллигенту бессмысленность конфронтации.

– Сидоров, зачем?! Я же устрою в твоей квартире смотр городской самодеятельности совместно с военными учениями районного масштаба! Не веришь, да? Иди, покупай отраву, ставь ловушки, включай пылесос, не ты первый, не ты последний…

Сидоров был неумолим. Через час он вернулся с пустой сумкой, но с полным бумажным мешком из-под цемента. Дома его уже ждали. Сидоров надел противогаз, открыл входную дверь и нажал на клапан баллончика с дихлофосом. Тараканы жадно вдыхали аэрозоль и откровенно балдели. Вторым заходом Сидоров решил испробовать ядовитейший порошок с мрачным названием «Коба», расфасованный в баночки из-под детского питания. Словно кольцо с гранаты срывал он железную крышку с очередной баночки и метал ее в цель. Голодный противник тут же пожирал деликатес и просил еще. И только когда дело дошло до садового вофотокса, тараканы запаниковали, и Ксаверий выбросил белый флаг.

Впрочем, Сидорову не очень-то и хотелось уничтожать окружающую среду столь изощренным даром «волшебницы-химии», так что переговоры состоялись, причем на обоюдовыгодных условиях.

Устранив последствия боевых действий, Сидоров привел себя в порядок изнутри и снаружи, а ближе к вечеру широко распахнул хозяйственную сумку…

 

В родимом НИИ близился конец рабочего дня. По опустевшим после обвального сокращения коридорам тенями бродили чудом уцелевшие сотрудники, охреневающие от холода и вынужденного безделья. Мимо вахтера Семеныча, намертво прикипевшего к телеэкрану с трансляцией величайшего шоу всех времен и народов под названием «Съезд народных депутатов», Сидоров прошмыгнул незамеченным. У буфета с договорными ценами он остановился, окинул холодным взглядом обитель поруганной науки и без малейшего почтения к десяти годам трудового стажа открутил отверткой панель вентиляционной системы.

Последним хозяйственную сумку Сидорова покидал Ксаверий. Мститель протянул ему мизинец, и таракан удовлетворенно пожал его передними верхними.

Заявившись за расчетом в конце месяца, Сидоров не без удовольствия отметил всеобщую озабоченность проблемой санитарно-гигиенического свойства. Буфет переживал последнюю стадию ностальгии по былым временам, из туалетных комнат доносились вопли куда покруче, чем с фонограммы фильма ужасов, кабинеты начальства излучали запах карбофоса и обреченности.

Не встретив на своем пути секретарши со шваброй наперевес, Сидоров проник в кабинет шефа, изобразил на лице максимум сочувствия и положил перед ним газету с рекламой фирмы, избавляющей от мух, тараканов, клопов, назойливых соседей и полтергейста.

 

 

10. ВОСПИТАТЕЛЬ

 

Наскальную живопись на стене подъезда, повествующую о том, что Сидоров – жид и надо спасать Россию, никто из соседей всерьез не воспринял. То ли в доме не было патриотов, то ли жильцы считали, что спасать Россию надо от кого-то другого, но отнюдь не от Сидорова, в итоге добровольцев не обнаружилось, и благая идея засохла на корню. Разве что Эдик Упаковкин с четвертого этажа при встрече с наследственным интеллигентом потирал те места, откуда растут пейсы, и ехидно блеял: «Шолом, СидорОвич!»

Вскоре к Эдику присоединился вокальный дуэт близнецов Ошалеловых. При виде Сидорова они срастались плечами, вытягивались в струнку и звонкими пионерскими голосами начинали петь гимн Израиля. Интеллигент среагировал и немедля закрасил надпись, столь дурно влияющую на неокрепшее сознание подрастающего поколения.

С неделю было тихо. Но как-то вечером у входа в хлебный магазин Сидорова тормознул потомственный алкоголик Мишаня. Отравив атмосферу отечества дозой перегара, по концентрации адекватной взрыву аммиачной бомбы, Мишаня потребовал показать ему шекель. Сидоров не знал, как выглядит шекель, поэтому отвесил алкашу оплеуху и дал еще одну возможность доказать существование земного притяжения. Планета притянула Мишаню ближайшей точкой своей поверхности, расположенной между хронической лужей и кучей собачьего дерьма. Однако даже из положения лежа Мишаня с упрямством заигранной пластинки продолжал требовать невозможного:

– Сидоров, покажи шекель! Покажи… гад… шекель!..

Когда Сидоров вышел из хлебного, Мишаня уже ничего не требовал. Он крепко спал, примостив голову на кучу дерьма. Вокруг него суетились две сердобольные старушки, отчаянно призывая прохожих оказать неотложную помощь жертве жидов, споивших народ. 

На душе наследственного интеллигента было мерзко, как после черносотенного погрома. Однако омерзение переросло в твердую решимость заняться воспитательным процессом при виде свеженькой желтой шестиконечной звезды на двери своей многострадальной квартиры.

Нахлеставшись чаю, Сидоров распластался на диване и стал ждать. В полночь квартира заполнилась всепроникающим запахом ацетоновой краски. Муж эмигрантки Голышевой-Гольдштейн бесшумно выплыл на лестничную площадку, прислушался к грохоту своего сердца и понял, что процесс пошел. Пятью ступеньками ниже допачкивал стену ядовито-зеленой краской гроза местных жидо-масонов некий Сивоконь. Выждав, пока борец за чистоту крови не поставил третий восклицательный знак в конце призыва «Смерть сионисту Сидорову!!!», интеллигент спикировал вниз…

На шум воспитательной акции выбежали соседи – и не пожалели. Подъездное шоу было столь захватывающим, что часть публики, выскочившая из постелей в экзотическом виде, застыла в позе натурщиков эротической живописи. Когда б еще удалось увидеть, как наследственный интеллигент, подняв «патриота» за портупею до уровня написанного, смазывает его физиономией аккуратные зеленые буквы в единую широкую полосу... 

Антисемит руками и ногами отталкивался от стены, как будто это была раскаленная сковорода, но тщетно. Обнаружив, что на слове «смерть» краска уже высохла, Сидоров окунул чернорубашечника головой в ведро и довершил начатое.

Зрители аплодировали и кричали «бис», но актер, исполнявший роль малярной кисти, молниеносно покинул сцену, как только главный герой отпустил ремни портупеи. Занавесом послужила простыня, которой прикрывались молодожены Ивановы, и Сидоров откланялся.

Ровно в шесть утра воспитательный процесс продолжился, но уже на другой сценической площадке, то есть под окном квартиры на первом этаже, где обитала семейка Ошалеловых. Близнецы только-только заснули после ночной разборки своей непутевой мамаши с очередным сожителем, когда ветхое окно задребезжало и распахнулось, не выдержав мощной волны еврейской музыки, исходящей из японского магнитофона, включенного Сидоровым на предельную громкость. Ошалеловы-младшие скатились с двухъярусной нарообразной кровати и прильнули к сожителю в поисках политического убежища, но им было отказано окончательно. Мужик стряхнул пасынков на пол, выругался и сунул голову под подушку.

Через пятнадцать минут музыкальная бомбардировка смолкла, близнецы выползли из-под кровати и выглянули в окно. Сидоров приветливо улыбнулся, показал пальцем на магнитофон и сказал: «До завтра!»

А в ближайшую субботу он осчастливил визитом коммерческий магазинчик, где Эдик Упаковкин зарабатывал себе не только на хлеб насущный, но и на сливочное масло с черной икрой.

– Шолом, Эдуард Самсонович! – заиздевался коварный интеллигент над скромным рабом Гермеса. – Что же это вы работаете по субботам? Поди забыли, когда кошерную пищу ели? И в синагогу не заходите, а там без вас хор фальшивит… Ай-яй-яй, ребе Тетрапакер, нехорошо, ой как нехорошо!..

Эдик сдался без боя. Почему-то высоко подпрыгнув на месте, он приземлился на четвереньки, заполз под прилавок и сныкался между трусиков и бюстгальтеров от Валентино.

Воскресный день Эдик провел в безуспешной попытке соскрести желтую звезду с дверей воспитателя. Тяжелый день понедельник стал для него воистину тяжелым, пришлось в одиночку затаскивать на третий этаж и устанавливать новую дверь. Только к ночи поклявшийся на Библии, Коране и Уголовном Кодексе РФ коммерсант был отпущен на заслуженный отдых.

Сидорова резко зауважали. Бритый наголо Сивоконь учтиво здоровался, оживляя зимний пейзаж зеленоватым цветом лица и лысины. Алкаш Мишаня закодировался на деньги спонсора Эдика Упаковкина. Близнецы Ошалеловы записались в клуб интернациональной дружбы, а их любвеобильная мамаша сменила хахаля-детоненавистника на гордое одиночество. Но, пожалуй, самое главное, – Сидоров нашел работу. Босс какого-то российско-американского СП предложил ему должность гувернера при своей единственной дочери, помешанной на самолетах…

В конце зимы Сидоровым овладело смутное беспокойство, и не напрасно. Однажды утром к нему, возившемуся с непокорным дверным замком, строевым шагом примаршировал Эдик, обутый в ботинки «а ля морская пехота».

– Доброе утро, сэр! Готов помочь вам, сэр! Порядок, сэр!

– Вы что, заболели? – поинтересовался шокированный Сидоров.

– Никак нет, сэр! Я здоров, сэр! – пролаял воспитанник и скосил глаза в сторону стены подъезда, странным образом располагающей к наскальной живописи.

Наследственный интеллигент обмер. На этот раз краска была красной, буквы кривыми, но содержание вызывало непроизвольные изменения в лице и судороги в конечностях. 

«Сидоров + ЦРУ = ЛЮБОВЬ!» – чуть ли не по слогам прочитал гувернер поневоле и опустился на ступеньку лестницы на грани обморока.

– Держитесь, сэр! Я вызову скорую, сэр! – продолжал добивать неуместным участием Эдик.

– Вольно! Кругом! Пошел вон! – собравшись с силами, прохрипел Сидоров, и «пехотинец» поскакал вниз, высоко поднимая колени.

От стены веяло мраком застоя и безысходности. Сидоров достал перочинный нож. Желание вскрыть себе вены сменилось другим: выскоблить стену и уехать куда подальше.

 

 

11. ГУВЕРНЕР

 

Наследственный интеллигент Сидоров так и не смог заставить себя унизиться до очереди за пособием по безработице. Поскольку околорыночной стране в неограниченном количестве затребовались бухгалтеры, охранники и девушки без комплексов до 25 лет, но отнюдь не авиаконструкторы, Сидоров довольствовался чем Бог послал. А Бог посылал ремонт бытовых приборов, оклейку обоями, сантехнические услуги соседям и выгул собак. Правда, по выходным знакомый мужик из типографии подкидывал ему пачку-другую скандальных газет, и Сидоров торговал ими у входа в парк. Дело не клеилось, покупатели шарахались от одних только названий, и Сидоров часами стоял в позе молчаливой окаменелости, олицетворяя собой памятник эпохе, когда «рот открывать уже можно, а положить в него еще нечего».

Однажды, слякотным субботним утром возле псевдоторговца остановились трое: элегантный подтянутый господин, рыжеволосая девчушка лет одиннадцати, похожая на куклу Барби, и собака редкой породы чау-чау с каким-то неестественным серо-голубым окрасом великолепной шубы. Господин сверкнул голливудской улыбкой, с акцентом попросил по два экземпляра каждой газеты, девчушка увековечила это мгновение «Полароидом», – на этом могло бы все закончиться, если бы не собака. Медведеподобный зверь несколько раз обошел вокруг Сидорова, потерся о его заляпанные грязью джинсы, поднял заднюю ногу и окропил колени интеллигента теплой дымящейся струйкой…

Дальнейшие события развивались со скоростью немого кино. Господин старался возместить моральный и материальный ущерб с помощью пятидесятидолларовой купюры, но интеллигент отмахивался с яростью ветряной мельницы. Девчушка сменила «Полароид» на видеокамеру. Пес высоко подпрыгивал и норовил облобызать того и другого. Вокруг порхали разносимые ветром газеты. Наконец к живописной группе подрулил серый «БМВ», господин втащил Сидорова на заднее сидение, собака получила возможность беспрепятственно облизывать гостя к полному восторгу девочки, а сам хозяин обрел самообладание и скомандовал: «Домой!». 

Впервые в жизни Сидоров столь тесно контактировал с иностранцем, не опасаясь за репутацию своего секретного КБ. Ему откровенно понравился американский мужик Гарри Джонсон, рискнувший бороться за цивилизацию дикого российского рынка вдалеке от столицы. Он обнимал собаку по кличке Джастин и хохотал до слез при виде себя, запечатленного «Полароидом» на фоне этой самой собаки с задранной на него задней ногой. Он ловил себя на том, что дочь Гарри, Кристин, вызывает у него самые что ни на есть отеческие чувства. Сидорову, несмотря на разницу в положении и мокрые колени, было хорошо, причем в конце пути стало еще лучше: судьбе вдруг захотелось, чтобы он покинул машину сэра Джонсона не торговцем газетами, а гувернером.

Мать Кристин, красивая и жутко эмансипированная Элизабет, присутствовала в их русской квартире в основном в виде большой настольной фотографии, но ее душа и тело принадлежали горячим точкам планеты, куда она доставляла гуманитарную помощь. Домашние дела Джонсонов вершила миловидная экономка из бывших учителей домоводства, но с гувернерами им не везло. Бездарей сменяли мелкие воришки, жлобы и прочие аморальные типы; няни женского пола вызывали у Кристин аллергию, головные боли и расстройство желудка одновременно, поэтому Сидоров показался даром Господним, причем со знанием английского в совершенстве. Когда же Кристин узнала о причастности своего гувернера к боготворимой ею авиации, причисление Сидорова к лику святых произошло автоматически и обжалованию не подлежало. На этом, однако, восхождение наследственного интеллигента по служебной лестнице семьи Джонсонов не закончилось. Куда-то исчезли занудливые учителя русского, математики и физики, испарилась тумбообразная охранница, помогавшая прежним гувернерам водворять Кристин в точку пространства, обусловленную режимом дня, зато появились два безликих молодых человека, сопровождавших Сидорова с подопечной на почтительном расстоянии везде и всюду.

Но что самое удивительное, Сидоров обрел свое имя. На всех этапах «большого пути», то бишь в детском саду, в школе, в институте и на работе к нему обращались по фамилии и только. Даже законная супруга отрывала его от телевизора командирским окриком: «Сидоров, вынеси мусор!». И вдруг он для какого-то мистера – Константин, для экономки – Костик, для Кристин – просто Кон…

На новой работе Сидоров выкладывался до упора, но быстро восстанавливал соответствующий шарм и лоск благодаря заботам экономки и спортзала закрытого типа. Возможно, весь этот «хэппи-энд» в какой-либо иной стране тянулся бы до бесконечности, но не здесь и не для наследственного интеллигента.

Бывшие коллеги при встрече сначала обалдевали, потом умирали от зависти. Соседей накрыл приступ шпиономании, и они перестали здороваться. Стукачи принимал его за иностранца и сопели в затылок. Знакомые собаки – и те периодически устраивали сцены ревности, не в силах пережить запахи чау-чау и французского лосьона для бритья. Светлая полоса жизни неумолимо накрывалась даже не тенью, а медным тазиком российского менталитета…

В конце февраля Кристин потащила гувернера-авиаконструктора на старый ДОСААФовский аэродром, процветающий на деньги сэра Джонсона, отваленные за аренду маленького серебристого ангарчика, где лелеялся и хранился пуще собственного глаза его частный самолет. При виде двухместной спортивной «птички» изумительной конструкции у Сидорова перехватило дух. Все остальное перехватило чуть позже, когда Кристин заманила его в кабину, почирикала с диспетчером о погоде и вырулила на взлетную полосу.

Нет, Сидоров не страдал воздушной болезнью, но сам факт его пребывания на борту самолета, управляемого ребенком, сражал наповал. Пять кругов над полем показались ему галлюцинацией. Кристин лихо посадила самолет, и ощущение реальности вернулось к Сидорову дрожью в коленях и в голосе.

– Крис, кто тебе позволил?

– Диспетчер. У меня два года летного стажа. А разве ты не умеешь летать?

– Могу, но только вот на таком, – и Сидоров указал на мрачный «кукурузник» с дырами на фюзеляже.

– В следующий раз я тебя научу управлять моим. Кстати, почему вам не разрешают иметь свои самолеты?

– Как тебе сказать… Зениток не хватит, чтобы сбить всех желающих перелететь через границу. Шучу, Крис. Видишь ли, нашим гражданам не по карману даже дельтаплан, не то что спортивный самолет, это раз; если бы даже закон о частном владении воздушным транспортом был принят, в первую очередь им бы воспользовались преступные группировки и прочая мафия, это два. А в-третьих, такой закон может быть принят где угодно, только не в России...

 

…Флегматичное февральское солнце равнодушно скользило над конечной остановкой автобуса №13, появление которого было столь же непредсказуемо, как душа шизофреника. Сидоров задергался. Вскоре он понял, что нет смысла ждать общественный транспорт, затерявшийся после обеда промеж родимых колдобин, и повел Кристин к одинокому такси, по самую крышу забрызганному дорожной грязью.

– Свободен? – Таксист, не поворачивая головы в глубоко натянутой на глаза фуражке, кивнул и нетерпеливо заерзал на сидении. Такси цвета сумерек промчалось по трассе до невесть откуда взявшегося знака «Объезд! Ремонт дороги» и резко затормозило возле недостроенного частного дома. Таксист буркнул: «Приехали», натянул противогаз и повернул кран на баллоне с закисью азота.

«Похищение!» – гувернер прижал голову Кристин к груди и потерял сознание.

 

 

12. ПОХИЩЕНИЕ 

 

Гувернер Сидоров очнулся на неструганном деревянном полу холодной кладовки с неоштукатуренными стенами. Почему-то резко вспомнилась камера на Лубянке, но по сравнению с ней кладовка заметно выигрывала и даже создавала благоприятное впечатление.

Кристин спала рядом, свернувшись калачиком и подложив ладошку под копну рыжих волос. Желание разбудить ее было остановлено яростным хлопаньем входной двери, сопровождаемым нагромождением фраз, выражений и отдельных слов из области народного фольклора, самыми безобидными из которых были «козлы вонючие», «идиоты» и «придурки».

Голос оравшего показался Сидорову знакомым до невероятности. Через полчаса ему удалось понять многое, если не почти все, а заодно и вспомнить хозяина голоса. Точно так же, только без мата, орал он на трибуне конференц-зала родимого НИИ, доказывая свою агрессивную преданность идеалам партийных вождей. Судя по нынешней речи, вождем стал он, а какие-то сукины дети вытерли ноги об идеал его мечты о миллионе долларов, потребовав с папаши меньше. Финал монолога новоявленного детокрада обозначился двумя мощными аккордами оплеух по мордасам бездарных соратников, потом дверь снова громыхнула, и все смолкло. Видимо, бывший комсомольский вожачок Коленька Суслов решил потрясти мистера самостоятельно, добавив к сумме выкупа все федеральные налоги, включая НДС и надбавку за вредность профессии…

Сидоров тихонько окликнул Кристин. Девочка давно проснулась и уже успела оценить обстановочку. Гувернера поразило ее ледяное спокойствие, как будто похищения в ее жизни были чем-то вроде визитов к зубному врачу. Как оказалось, это было третьим.

Впервые ее похитили в Майами в семилетнем возрасте, но ей удалось бежать, предварительно всыпав в кофе похитителей адскую смесь таблеток снотворного и слабительного, найденных в аптечке ванной комнаты хозяев дома, где ее прятали.

Второй раз это случилось год назад в Испании, и снова ей крупно повезло: микроавтобус с Кристин и мерзавцами, преследуемый полицией, врезался в автомобильную пробку на полной скорости, и ее выбросило через распахнувшуюся дверь прямиком в кузов грузовика, везущего на свалку отходы текстильной фабрики.

Кристин не сомневалась, что российское похищение закончится быстро и безболезненно, поскольку затеяно дилетантами. К тому же, сэр Джонсон, поседевший за одну ночь ее европейского приключения, собственноручно заковал левую ручонку дочери в неснимаемый стальной браслетик с крохотным электронным передатчиком, позволяющим в любой момент определить ее местонахождение в радиусе ста миль. Как оказалось, он был прав…

Тем временем к дому трижды несчастного отца с разных концов города мчались пять иномарок. Влетев во двор почти одновременно, машины запарковались в елочку и коротко просигналили клаксонами. Как по команде почти во всех квартирах погас свет и раздался дружный топот по направлению к окнам. Глаза любопытных соседей с переменным успехом смогли разглядеть пятерых суперменов, покидающих салоны машин с кейсами в руках. Пока господа поднимались по лестнице на шестой этаж, ибо после 23:00 лифт уже не работал, топот прокатился в обратном направлении от окон к дверным глазкам. Убедившись, что гости не к ним, а к Джонсону, соседи разбрелись пережевывать пищу для пересудов…

Узнав о похищении дочери и сумме выкупа, Гарри растерялся: перевести 500 тысяч зеленых из Америки в Россию в ночь с субботы на воскресенье было так же невозможно, как попасть в летящую моль нафталиновым шариком. Искусав губы до крови, он выбрал из толстенной записной книжки только пять номеров – и не ошибся. Коллеги молча вошли в квартиру, открыли кейсы и вытряхнули содержимое в одну большую спортивную сумку.

Хозяин разлил виски со льдом, но не успели они осушить по первому бокалу, как соседи снова дружно защелкали выключателями и ринулись к окнам.

На этот раз зрелище было куда более впечатляющим. В тесный дворик с иномарками «в елочку» с визгом и скрежетом втискивались четыре «жигуленка» и один «Москвич» с раздолбанным багажником. Водители негромко, но внятно материли друг друга, иномарки, тесный двор и свое начальство, с трудом выползая из зажатых со всех сторон машин. Иностранцы тоже заинтересовались происходящим и очень быстро опознали своих «пастухов» из госбезопасности. С высоты шестого этажа бизнесмены пяти континентов созерцали неповторимое действо величайшего в мире театра абсурда и смеялись сквозь слезы. И вдруг их осенило. В России часто случается нечто подобное, когда к нескольким людям сразу приходит одна и та же идея…

Бизнесмены со скоростью соревнующихся мальчишек скатились по лестнице. Последним бежал Гарри с тяжелой спортивной сумкой. Для федералов шквальный выброс джентльменов из подъезда был столь неожиданным, что каждый из них застопорился в театральной позе, отдаленно напоминающей финальную сцену хрестоматийной пьесы «Ревизор». Но господам было уже не до смеха: времени до встречи с похитителями оставалось в обрез.

Бизнесменам было достаточно двух слов: «похищение ребенка», чтобы «пастухи» мгновенно превратились в напарников. Процедив сквозь зубы популярное русское словосочетание, они ринулись выгонять машины со двора. Пересаживаясь на улице в иномарки, «пастухи» единогласно порешили не ставить в известность милицию. Ночное ралли вихрем пронеслось по городу и затерялось в районе хибар и недостроек...

 

Не доезжая двухсот метров до места встречи, охотники за киднепперами бесшумно подрулили как можно ближе и перекрыли переулки. И тут вдруг обнаружилось, что «напарники» не имеют в наличии не то что стреляющих, но даже колюще-режущих предметов, а популярные в народе монтировки остались при брошенных машинах. Бизнесмены изумленно переглянулись и полезли по багажникам. Федералы разочарованно разобрали помповые ружья и газовые пистолеты. Через пять минут их черные кожанки искусно вплелись в особенности местного ландшафта буквально в двух шагах от спортивной сумки с выкупом.

Похитители, однако, задерживались, но причина была самая что ни на есть уважительная. Оставшись одни, гувернер и Кристин обследовали кладовку, обнаружили пару ведер сухой побелки, пять банок с масляной краской, молоток, арматурный прут и кулек сухой серебрянки. Вполне естественно, что этот джентльменский набор спровоцировал пленников сократить поголовье детокрадов. Дождавшись возвращения мерзавцев, Сидоров рассыпал серебрянку под дверью и поджег зажигалкой. Похитители мгновенно клюнули на огненную наживку и распахнули дверь, не задумываясь о последствиях. На их слабомыслящие головы обрушился ниагарский водопад масляной краски в совокупности с сухой побелкой. На втором этапе освободительного движения гувернер прошелся по беззащитным ягодицам охранников дорогостоящего детства арматурным прутом, и – вот она, свобода!..

Увы, на крылечке с романтической деревянной резьбой сердечками их встретил вожачок, вооруженный славным изделием товарища Макарова. Коленька Суслов явно не шутил, пришлось подчиниться и по команде «вперед» двинуться в указанном направлении.

Откуда-то выползло грязное такси и осветило фарами одинокую фигуру окоченевшего сэра Джонсона, вожделенную сумку и часть помойки. Не отводя пистолета от головы Кристин, бандит приказал Сидорову принести сумку и проверить подлинность наличности. Поравнявшись с Гарри, гувернер заметил, как тот сжал и разжал кулак, выбросив дважды по пять пальцев. Сидоров кивнул, подхватил сумку и заспешил назад. Вдруг непредсказуемая Кристин отшатнулась от дула и с криком «ложись!» обрушила по-хозяйски прихваченный молоток на руку с пистолетом. Удар пришелся в аккурат по пальцам, раздался выстрел в никуда, затем грянула ответная канонада из десяти стволов.

Сидоров лежал на сумке с деньгами и никак не мог понять, что за странные насекомые жужжат и взвизгивают над ним в такую-то холодину. Когда все стихло, он вскочил на негнущиеся ноги и быстрее отца оказался возле девочки. Кристин сидела на земле и терла курточку носовым платком.

– Ты не ранена? – выдохнул Сидоров, не узнавая собственного голоса. 

– Нет. Представляешь, я испачкала новую куртку…

Гувернер подхватил ее на руки и передал отцу. Вожачок, так и не понявший, что «жадность губит фраеров», был мертв. Остальных, включая таксиста, били долго и страстно, затем распихали по багажникам, разоружились и тронулись в обратный путь.

В два часа ночи двенадцать мужиков и одна девочка, позабыв об идеологических распрях, опустошали холодильник и бар хозяина. Мужики пили стоя, пили сидя, пили на брудершафт, но никто так и не захмелел после совместно пережитого кошмара. Под утро «напарникам» присвоили звание Почетных Рэйнджеров, вызвали по телефону водителей и развезли спасателей по домам.

А через пару дней в местной красноватой газетенке «Комсомолец» возник траурный некролог по поводу трагической гибели верного сына трудового народа, комсомольского лидера и друга молодежи Н. Суслова, ставшего жертвой разборки между мафиозными группировками.

– Воистину, «умом Россию не понять», – посетовал Гарри и отправил газету в мусорник.

 

 

13. ШПИОН

 

Ежевечерний акт выноса мусора потерял для Сидорова смысл обязательного ритуала с тех пор, как жена и дочь стали мусорить на территории другого государства. Никто не сметал его с насиженного места на ночь глядя душераздирающим воплем: «Сидоров, вынеси мусор!» и не портил настроения и планов с утра, если он игнорировал ночной намаз. Отныне он общался с мусорным ведром по мере надобности и не повинуясь временнОму фактору.

Однажды «мера надобности» возникла в среду, переросла в «крайнюю необходимость» к субботе и закончилась «чрезвычайной ситуацией» в понедельник. Во время третьего выхода к мусоросборнику близлежащие коробки от «Панасоников» пришли в движение, обнажив некое человекоподобное существо мужского пола, слегка прикрытое остатками одежды спереди и сзади.

– Константин Викторович, можно вас на минуточку, – проскулило существо и поскребло когтями за ухом.

Поскольку Сидорова никто и никогда не называл по имени, да еще и с отчеством, да к тому же на помойке, бывший ведущий специалист проигнорировал источник звука и зашагал прочь. Но человекоподобный пошел ва-банк и повторил попытку. Сидоров замер в ожидании худшего, но помоечный монстр просил всего лишь о помощи.

– С какой стати вы обращаетесь именно ко мне? – поинтересовался наследственный интеллигент, выйдя из ступора.

– Потому что я шпион, внедренный в ваш чертов НИИ за месяц до обвального сокращения! Фотокопии ваших сверхсекретных чертежей, посланные мною в центр, оказались даже не вчерашним, а даже позавчерашним днем! Мне перестали платить. У меня фальшивые документы, и те потеряны. Я не могу устроиться на работу даже грузчиком… Кстати, меня зовут Серж Хантер.

Шпион протянул грязную когтистую ладонь, и Сидоров, поборов омерзение, пожал ее двумя пальцами.

– Почему я должен вам верить? – спросил он на всякий случай, но уже через минуту был ошарашен осведомленностью шпиона. Сидоров почувствовал себя миссионером на Берегу Слоновой Кости и пригласил одичавшего шпиона в относительно цивилизованный мирок своей квартиры. 

Отмытый, побритый и лишенный когтей шпион выглядел вполне симпатичным русским мужиком – сероглазым, светловолосым, круглолицым, без примеси восточных кровей в линии носа.

– Честно сказать, это из-за вас, господин Сидоров, я попал во все это дерьмо, – откровенничал шпион, утоляя голод жареной картошкой. – Какой-то идиот перевел на английский вашу статью из журнала «Наука и жизнь». Другой идиот вообразил, что вы не все сказали, и надо узнать остальное. Третий идиот заслала меня сюда без учета сложившейся политической и прочей обстановки.

– А вы не пробовали… как бы это сказать…

– Сдаться властям? Это было первое, что я попробовал. Как сейчас помню, был понедельник, там у них все держались за голову и орали на подчиненных. Меня долго не могли пристроить, наконец, какой-то полковник согласился выслушать, если я куплю ему пива. Кое-как наскреб последнюю мелочь на бутылку, он всосал это пиво, не отрываясь от горлышка, потом послал меня к такой-то матери и добавил, что если надо будет, сами поймают. 

– И даже перевербовать не пытались?

– Я предлагал. Они сказали: «Своих девать некуда и платить нечем». Что за страна! Инженеры не нужны, шпионы не нужны…

Выскоблив сковородку досуха, Серж набросился на кофе, и только потом изложил свою последнюю и единственную просьбу: дать ему письменную рекомендацию для трудоустройства грузчиком в продовольственный магазин, которым заведует подружка бывшей жены Сидорова Валька Лихая. Тут же «миссионер» набрал номер телефона этой общепризнанной королевы прилавка и порекомендовал пристроить к погрузочно-разгрузочным работам некого Сережу Охотникова, понесшего тяжелую утрату документов. Валька просьбе вняла, но потребовала немедленного внедрения грузчика в подсобку.

Через неделю она позвонила, и Сидоров испугался. Вместо привычного хрипатого клекота, разбавленного смачными всплесками ненормативной речи, в трубке раздавалось умильное мурчание благовоспитанной киски, закормленной «Вискасом» и заласканной до полного экстаза. «Киска» истекала глубоким удовлетворением, называла Сидорова «чудотворцем» и приглашала в конце марта на презентацию своего торгового салона «Валентина»...

Весна не клеилась. В марте завьюжило по-январски, троллейбусы блюли нелетную погоду сродни воздушным лайнерам, автобусы не выдерживали космических перегрузок, смельчаки бросались грудью на такси, как на амбразуру вражеского дзота, и Сидорову казалось, что он единственный, кто не поддается на провокации стихии.

Как-то вечером на пути к мусоросборнику дорогу перекрыл новенький «Мерседес». В улыбающемся господине при смокинге и суперотбеленных фарфоровых зубах Сидоров не сразу признал шпиона Сержа. Судя по всему, в грузчиках он не задержался.

– На том же месте, в тот же час… Приветствую, Константин Викторович! А я за вами, извольте на презентацию, мадам Лихая требует.

Действительно, с Валькиным гастрономом, прозванным в народе «крысятником», произошло если не чудо, то около того. В шикарном интерьере среди первосортных товаров порхали вышколенные продавщицы с внешностью фотомоделей; волчком крутился менеджер с высшим экономическим образованием и еще более высокой зарплатой; из пикантных зарослей зимнего садика за порядком зорко следили два охранника-каратиста. В том самом углу, где в бытность продавался шмурдяк на розлив и зеленые помидоры бочкового посола, ныне благоухала мини-пиццерия. Странным образом изменилась и сама Валька, причем в лучшую сторону: ее бюст больше не был похож на буфер маневрового тепловоза, исчезли жировые подвески с бедер и подбородка, а в смелом разрезе платья обнажились среднестатистические ножки. 

«Влюбилась!» – разгадал тайну скачка к развитому капитализму Сидоров и утонул в глубоком мягком кресле у столика с шампанским, налитым в хрустальную вазу…

Шпионское счастье длилось недолго. В начале апреля Серж сидел на асфальте – и не у одного, а у двух разбитых корыт. Фирму навестил Его Величество Рэкет, и то корыто, которое поменьше, образовалось от взрыва любимого «Мерседеса», а то, что побольше, – от разгромленного и сожженного магазина. Валюха исчезла.

Эх, не учел оборзевший от безнаказанности рэкетирский авторитет Гришка-Шишка, прозванный так за яйцеобразный нарост на макушке, двух немаловажных факторов: частнособственнических чувств шпиона и его физподготовки в спецшколе ЦРУ. А зря…

Переночевав у Сидорова, с утра пораньше Серж набросился на телефон, в обед куда-то выскочил и вернулся к вечеру с футляром от скрипки под мышкой. Сидоров понял, что вскоре состоится концерт огнестрельной музыки, после которого не досчитаются или зрителей, или самого исполнителя. Ночью, одевшись во все черное, спрятав светлые волосы под вязаной шапочкой и прихватив «инструмент», шпион ринулся в омут кровной мести. 

За двое суток Сидоров испереживался вдребезги. На третьи появился исхудавший шпион без футляра, но с Валюхой, светящейся от счастья и фонарей под глазами. Сидорова трясло, Валька рыдала у него на груди, шпион готовил ужин. Жизнь продолжалась.

С неделю было тихо. Но вскоре тишина сменилась розыском шпиона якобы за угон машины с одной стороны, и преследованием недобитых однокашников Гришки-Шишки с другой. Перед американским шпионом встал вопрос русской интеллигенции: «Что делать?».

Земляк шпиона, сэр Гарри Джонсон, помочь наотрез отказался, мотивируя тем, что из-за таких, как Серж, таким, как Гарри, в России невозможно спокойно работать. Однако Вальку пожалел и пристроил экономкой к бизнесмену из Австралии, безуспешно пытающемуся обустроить юг России страусиными фермами.

Вернуться на родину шпион не мог, вполне справедливо считая, что за провалы в ЦРУ его не погладят ни по головке, ни по другим местам. В исламском мире если его и ждали, то только для того, чтобы повесить без суда, как можно выше и на всеобщее обозрение. Африка Сержа тоже недолюбливала, появляться в зацивилизованных европейских странах было рискованно, Австралия без долларов не принимала. Оставались бывшие соцлагерные государства, в перестроечном хаосе которых можно было затеряться на какое-то время.

В рефрижераторе со свининой шпион добрался до Одессы и влез во время ночной погрузки в порту в контейнер с адресом «София, Болгария, ЛТД Рубин». Видимо, кто-то что-то напутал, но контейнер выгрузили отнюдь не там, где хотелось: не успел шпион выбраться из ящика, как его взяли в кольцо коллеги из Моссада. Серж представился, но ему не поверили. Мнения коллег разделились. Первые предлагали распить с ним бутылку русской водки и отпустить на все четыре стороны, вторые были уверены в необходимости набить ему морду и отправить обратно в Россию. Вторых было больше, и они победили.

Очутившись снова в нежеланных объятиях самостийной Украины, голодный шпион ринулся на поиски съестного. Сердобольный еврей угостил его бутербродом с салом. Шпионская печень сала не выносила, зато хлеб вызвал массу ностальгических воспоминаний. Захотелось прильнуть к Валюхиному бедру, но шпион прильнул к заднему сидению автомобиля, грузившегося на греческое судно…

Кто сказал, что все дороги ведут в Рим? Кто сморозил эту чушь? Выглянув из окна выгружаемого «жигуленка», шпион увидел на причале все тех же ребятишек из Моссада. На этот раз бить не стали, но установили по компьютеру, что пропавший без вести Серж Хантер не имеет ничего общего с худющим рыжебородым прощелыгой с настоящим паспортом гражданина СССР, выданным на имя Сергея Охотникова.

Третье пришествие шпиона в Одессу заставило его поменять тактику. Убедившись в непредсказуемости морского транспорта, Серж под покровом ночи забрался в багажный вагон поезда, идущего к румынской границе, и заснул тяжелым сном великомученика. Ему снилась Валюха у газовой плиты, бросающая в суп вместо картошки девятимиллиметровые патроны…

Несколько раз шпион просыпался от сильных толчков. Порой ему казалось, что поезд идет в обратном направлении. Его лихорадило от поднявшейся вдруг температуры, и не было сил что-либо изменить. Судьба явно увлеклась игрой без правил, в итоге многократно отцепляемый и прицепляемый вагон с сахаром и шпионом на борту оказался там же, откуда Сидоров месяц назад проводил трейлер со свининой.

Шпион был без сознания, когда его, выброшенного грузчиками из сладкого вагона, подобрали между путей проводники фирменного поезда. Лежа в служебном купе, Серж бредил и звал Сидорова. Проводники влили в рот бедолаги полстакана водки и задумались.

– А не тот ли это Сидоров, что работает гувернером для ЦРУ? – высказал предположение один.

– Ты про того, у которого жена в Израиле, а теща во Франции? – уточнил другой.

– Знаю, о ком вы. Это который грохнул Кольку Суслова! – засуетился третий. – Я сейчас, мигом…

Через пятнадцать минут растроганному Сидорову вручали бесценный груз, доставленный на тележке носильщика прямо к такси. Рассовав доллары по карманам, носильщики долго жали Сидорову руку и благоговейно заглядывали в глаза, долго махали вслед, а потом еще долго гордились своей осведомленностью и причастностью к маленькой тайне большой провинции.

 

 

14. АВИАТОРЫ

 

Получив ценный груз в виде полумертвого шпиона, Сидоров ничего лучшего не придумал, как переправить его в благодатную Тарасовку, куда пять лет назад схлынула его мать, вечная учительница Анастасия Константиновна, после седьмого или восьмого развода своего старшего сына Петьки.

В отличие от младшего, увязшего в семейной трясине случайно и надолго, старшенький пребывал в постоянном поиске одному ему известного идеала супружеского бытия и не находил оного. В канун охоты Петьки за очередной пассией мать сказала «довольно!» и обменяла городскую квартиру на деревенский дом с огородом, весенне-осенние хляби бездорожья и относительное затишье на женском фронте ненасытного сына. И Петька смирился. Чтобы ненароком не спиться на просторах обвального самогоноварения, он породил кооператив по ремонту бытовой техники «Петушок» в союзе с двумя соседскими мужиками на радость Тарасовке и всему человечеству в радиусе тридцати километров. Поскольку «компаньоны» разбирались в технике на уровне самогонного аппарата, Петька осуществлял ремонтные работы единолично, тогда как мужики поддерживали кооператив садово-огородной деятельностью на его неухоженной земле в свободное от запоя время...

 

Явление Сидорова-младшего народу в паре с рыжебородым трясущимся дистрофиком вызвало легкий шок у матери и нескрываемый восторг у брата. Шквал эмоций перерос в затяжное застолье, мать бросилась на откорм истощенца, не подозревая о его шпионской сущности, Петька не уставал гордиться своим «Петушком», к вечеру подвалили соседи, ночью гулеванила уже вся деревня, так и не понимая, по какому поводу праздник: по случаю Первомая, Пасхи или просто так.

Сидоров помалкивал об истинной причине визита, сочинив Сержу прикрытие коллеги, подцепившего тропическую лихорадку в африканской командировке. Откровенничать по поводу эмиграции жены и участи сокращенца тоже не хотелось, поэтому появилась байка про отпуск без содержания в связи с переходом НИИ к светлому рыночному будущему. Мать возрадовалась бессрочности свидания с младшеньким, но Петька почуял братским нюхом неладное и стал терпеливо дожидаться момента истины. Вскоре такой момент возник сам собой: ведущего специалиста заинтересовало, где его умелорукий братец достает запчасти для своего бытотехнического бизнеса. Оставив шпиона с матерью и рыбным пирогом, Петька выкатил из сарая «Урал» с коляской и повез брата по глубокой вешней колее на встречу с апофеозом российской бесхозяйственности.

Вскоре их мотоцикл слился с умопомрачительной панорамой гигантской свалки. Петька извлек список и занялся демонтажем холодильников, телевизоров, стиральных машин и велосипедов.

Загрузив коляску дармовой продукцией советской промышленности, братья забрели в молодую зелень лесополосы, организовали пикничок, и тут младшего прорвало. Старший только успевал охать, ахать, взмахивать руками, выкатывать глаза и хвататься за карман куртки, за которым громыхало растревоженное рассказом сердце. На полуденном солнце корежились забытые бутерброды, но перед лицом возникшей проблемы было не до хлеба насущного, хоть и с гусиным паштетом. Напоследок Петька поклялся не открывать тайну даже родной матери, не обслуживать посторонних в «Петушке», не пить до беспамятства и не контачить с бабами, дабы в пылу экстаза не ляпнуть лишнего.

Между тем Серж балдел от внимания матери, русской весны, рыбных пирогов, парного молока и быстро поправлялся. Ковыряя вилами землю, еще совсем недавно бывшую исконно вражеской, он испытывал чувство личной победы над президентами, политиками, экономистами, банкирами, идеологами, полицейскими и военными всего мира. У Сидоровых ему было хорошо, как у Христа за пазухой, невзирая на запах навоза и наличие холодного сортира без воды в пятидесяти метрах от дома. Ему хотелось зарыться в эту землю и прорасти какой-нибудь огуречной рассадой, лишь бы не вспоминать прошлое и не думать о будущем. Соловьиными ночами ему снилась Валюха при декольте на двенадцать персон, кокетливо прикрытом боа из страусиных перьев. Шпион просыпался потным, курил в ожидании рассвета местную душераздирающую «Приму», потом шел на картофельное поле собирать в баночку колорадских жуков…

Одному Богу известно, почему братьев Сидоровых столь неудержимо тянуло на свалку. В середине мая они добрались до эпицентра этого грандиозного явления эпохи сюрреализма и обнаружили нечто такое, от чего колесо Фортуны соскочило с оси повседневности и покатилось на поиск новых неприятностей. Братья учащенно задышали и с утроенной энергией двинулись к вожделенному объекту, яростно отбрасывая измятые кузова легковушек и прочего вторсырья. Объект реанимации быстро обнажался, являя внешнему миру первозданные формы хвоста, крыльев и фюзеляжа. Это был многострадальный АН-10, отправленный на свалку после кончины сельскохозяйственной авиации в связи с резким подорожанием всего того, что разбрызгивалось, распылялось и разбрасывалось в колхозно-совхозный чернозем с высоты птичьего полета. 

Изнутри «ветеран» выглядел намного хуже, но движок был целехоньким. Впрочем, при наличии головы авиаконструктора и рук мастерового-универсала все остальное показалось братьям вполне восстановимым. Петька подогнал свой «Урал» поближе, двумя тросами взял самолет на буксир, попытался вытащить брата из кабины, убедился в тщетности попытки и медленно порулил к деревне. «Птичку» загнали на коровий выпас позади огорода уже в сумерках. Эпоха реконструкции началась на рассвете и закончилась ровно через две недели. Испытательный полет назначили на воскресенье, если повезет с керосином. Но с тех пор, как местное сельпо перешло на коммерческие отношения с народом, керосин исчез, поэтому рискнули заправить самолет экспериментальной смесью самогона с автолом. Вместо обязательной субботней пьянки с последующим мордобоем, сельчане избавлялись от стрессов и прочих избытков отрицательной энергии на перестройке футбольного поля под взлетно-посадочную полосу. Деревенский художник-самородок Левитанкин изобразил на борту «кукурузника» трехцветный флаг и крупную белую надпись «СВОБОДНАЯ РОССИЯ». Директор школы пожертвовал два трофейных немецких парашюта из музея боевой славы. Повивальная бабка Фрося и молодой ветеринар Николаша Лейкин, которого пять лет назад забыли отозвать с производственной практики, заявились на летное поле с двумя чемоданами медикаментов и носилками. Последним прибыл районный участковый милиционер и загнал жаждущих зрелища детей, собак и баб на единственный в Тарасовке курган подальше от несанкционированных испытаний.

Под мелодию марша «Прощание Славянки», громко, фальшиво и старательно выводимую школьным духовым оркестром, Сидоров-младший и бывший шпион Сергей Охотников водрузились в кабину самолета. На краю поля заметно нервничала мать Анастасия с цепью в руках, на другом конце которой дергался Сидоров-старший, тоже рвущийся в небо. Самолет взревел, оркестрик бросился врассыпную, повитуха и ветеринар прикрылись носилками, дети перестали вытаскивать козюли из носов, собаки навострили уши, бабы похватались за детей, мать Анастасия трижды перекрестилась. Чихая, кашляя и отбрасывая густые клубы сизого дыма, «СВОБОДНАЯ РОССИЯ» все же оторвалась от земли и устремилась в Тарасовское небо. 

Сельчане молча и со слезами на глазах наблюдали за этим беспрецедентным полетом, как будто не было в мире ни «Антеев», ни «Боингов», ни «Буранов», ни прочих космических кораблей, а был только этот, единственный и неповторимый бипланчик в их собственном небе. Три круга показались вечностью. Посадка получилась менее гладкой, чем взлет, но все же без трагических последствий. Испытателей приняли на руки, несколько раз подкинули и понесли к правлению. Дети и собаки бежали первыми, сбоку семенил так и не спущенный с цепи Петька, бабы бросали в авиаторов цветы, музыканты дули в трубы каждый свое. Замыкал шествие милиционер с ракетницей, дающей осечку после каждого выстрела в небо. На крыльце правления процессию поджидала бухгалтерша АО «Заветы Ильича» с нерасчесанными после бигудей волосами и хлебом-солью, позади которой выстроилась акционерная элита со стаканами и шампанским наизготовку.

 

Авиаторов наконец-таки опустили на землю, но не успели они дотянуться до каравая, как из облака пыли выскочил джип «Мицубиси» и вытряхнул в центр всеобщего внимания лысоватого иностранца в костюме «сафари», средних лет блондинку в юбке с разрезом до бедра и трех телохранителей в штатском. Иностранец прокричал «хэлло-мир-дружба!» и застрекотал видеокамерой. Мадам с места в карьер извинилась за вторжение и принялась представлять австралийского специалиста по разведению страусов на юге России мистера Эндрью Стивенсона. Охранники дико озирались по сторонам, видимо, в поисках туалета. 

Вдруг шпион отделился от толпы и с криком «Валюха!» сгреб мадам в объятия. Охранники схватились за пистолеты, но их почему-то на месте не оказалось. Валька зарылась лицом в рыжую бороду Сержа, кто-то вопил «горько!», шампанское текло мимо граненых стаканов, австралиец продолжал снимать, но уже стоя на крыше джипа, а Петька потащил охранников за контору, пообещав показать им местонахождение сортира в том случае, если с него снимут цепь.

Когда на площадь въехал акционерский грузовик со столами и скамейками, народ все понял правильно и помчался по домам кто за чем. Пирушка получилась на славу. Она постепенно перерастала то в Сержеву с Валькой свадьбу, то в День Авиации, то в презентацию пока еще мифической страусиной фермы. Вот здесь и случилось то самое – братья Сидоровы по сей день не знают, какой черт или зеленый змий дернул их за язык заключить пари с австралийцем – и ладно бы где-нибудь в узком кругу, а то прилюдно и почти что на трезвую голову. Смысл этого безумного пари заключался в том, что братья облетят на своем самолете вокруг света за сорок пять дней. Если же им это удастся, австралиец завозит оборудование вместе со страусами и обустраивает Тарасовку за свой счет. Бурные эмоции сельчан по этому поводу спровоцировали в Сидоровых приступ нездорового патриотизма, и сделка состоялась на официальном уровне с подписанием двухстороннего соглашения и выпивкой на брудершафт.

На следующий день братья схватились за голову, но было поздно. Правда, мистер Стивенсон обещал оснастить кругосветников рацией, одеждой, сухими пайками и заменить парашюты образца Второй мировой войны на самые что ни на есть современные, найденные им пару лет назад в джунглях Вьетнама. Старт назначили на следующее воскресенье, невзирая на керосиновый кризис и закон о запрете частного воздухоплавания, действующий на всей территории СНГ. Зато Сидорову-младшему предоставлялась уникальная возможность сбросить с души камень по имени шпион Серж Хантер.

За день до вылета Валюха закатила истерику на тему нежелания расставаться с любимым мужем, и братьям ничего не оставалось делать, как зачислить ее в члены экипажа в качестве наблюдателя со стороны страусиного магната.

Керосин тоже нашелся совершенно случайно и в неограниченном количестве на территории бывшей воинской части, причем не только в цистернах, но и в колодцах.

Оставив жителей Тарасовки запасаться керосином на всю оставшуюся жизнь, авиаторы взяли курс на запад 1 июня ровно в девять часов утра, чтобы вернуться – или не вернуться – 15 июля в то же место, в тот же час. Каково же было их изумление, когда Серж извлек из планшета навигационные карты всего маршрута с указанием неисправных радаров, опасных районов и просто обстреливаемых участков воздушного пространства. Впервые за много лет его шпионская деятельность могла принести пользу не военным маньякам, а близким ему людям, причем совершенно бескорыстно…

 

На малой высоте авиаторы миновали большую часть Украины и приземлились на невспаханном поле вблизи от польской границы. Здесь шпион впервые вышел на связь с кем-то по ту сторону уже не железного, но еще весьма ощутимого занавеса. После короткого сообщения на языке цифр Серж отключился от свободного мира, сказал «все о’кей» и слегка удивился беспроблемности полета над не совсем русской территорией. В ответ ему предложили покинуть борт и взглянуть на самолет со стороны. Шпион взглянул и развел руками: первородная надпись была старательно замаскирована полосой самоклеящихся обоев с надписью «Самостийна Украина» и жовто-блакытным флагом. Серж оценил выдумку Сидорова-младшего и пообещал дать ему рекомендацию в разведшколу, если завтра им повезет, как повезло сегодня.

На следующий день авиаторы благополучно пересекли границу – мало того, что во время обеденного перерыва, но еще и под эгидой Фонда милосердия с красным крестом на борту. Сразу же Серж заявил о своем присутствии в воздушном пространстве, и в шлемофонах откликнулся далекий восхищенный голос: «Браво!».

На маленьком частном аэродроме под Варшавой их встречала толпа средней плотности, возглавляемая журналистами чуть ли не всех агентств мира. С этого мгновения для авиаторов началась другая жизнь. Во-первых, о пари с австралийцем знали все, везде и всюду. Во-вторых, их ждали, встречали, брали интервью, устраивали банкеты, дарили подарки, вручали письма мешками и газеты на всех языках мира пачками. Самолет заправляли, ремонтировали, оснащали необходимым и оставляли на бортах наклейки городов и стран пребывания. А в-третьих, ими восхищались и гордились, не мешая в полной мере ощутить вкус славы, меру ответственности и степень риска. 

Только над Атлантическим океаном у авиаторов появилась возможность заглянуть в газеты и оценить по достоинству те высоты, куда занесло воображение тамошних представителей второй древнейшей профессии. Итальянцы писали, что после полета братьев Сидоровых Пизанская башня наклонилась в другую сторону. Немцы жаловались на братьев в организацию «Врачи без границ» по поводу инфаркта, полученного их воздушным хулиганом Рустом на почве зависти к русским, посадившим свой доисторический биплан на площади у Версальского дворца в Париже. Англичане давали во всю первую полосу портрет принцессы Дианы, обнимающей братьев Сидоровых за плечи. Французы приглашали парижан и гостей Парижа на открытие ресторана «Мон Шер Сидорофф» и дегустацию нового блюда «Русский страус». Испанцы темпераментно описывали приземление русского монстра на поле, где шла коррида. Особенно понравилась авиаторам сцена с быком, пронзающим рогами фюзеляж. 

Вдруг Серж обнаружил американскую газету и почувствовал паническое состояние всего организма. «Вашингтон пост» предлагала русским совершить посадку посреди Атлантики на палубу авианосца «Миссури»! Далее подробно излагалось устройство сверхпрочной тормозной сетки с отверстием для винта посередине, гарантирующей чудную посадочку на малой полосе. Кроме того, ВМСовцы обещали отпадную культурную программу, омаров на ужин и какую-то мудреную цацку для взлета с палубы, позволяющую удерживать биплан на месте до необходимого количества оборотов двигателя. 

Братья Сидоровы задыхались от восторга, Валька закрывала глаза и силилась представить, насколько другие американские мужики похожи на ее Сержа, а сам Серж мучился в попытке предугадать свое шпионское будущее. Либо шеф простит ему российское фиаско, либо…

Его мрачноватые мысли прервал голос Петьки:

– И чего они все так бесятся? Деньги на нас тратят, из кожи вон лезут, на руках носят! Кем мы им приходимся? Никогда не думал, что капиталисты такие чокнутые…

– В отличие от России, где любят Иванов-дураков, Емелюшек на печке, юродивых и алкоголиков в канавах, Америка любит героев и дает возможность быть героем каждому. Зато Америка не любит неудачников, – выдал резюме Серж, передал управление Сидорову-младшему и пошел готовиться к встрече с неизбежным.

Несмотря на воздушные ямы, Серж придал бороде и усам относительно светский вид при помощи Валюхиных маникюрных ножниц, щедро облился автошейвом «Торнадо» и вышел на связь с «Миссури». Их ждали, и было все о’кей. Сержу, однако, хотелось выброситься в океан без парашюта. Ко всему прочему, Петька, возбужденный отповедью про тех, кого любят в России, не унимался и продолжал доставать шпиона коварными вопросами о расизме, безработице и Вьетнаме. И достал.

– Петр, заткнитесь! – перешел на официальный тон Серж. – Вы, гениальный механик от Бога, не имеете достойного дома с удобствами, вам никогда не купить машины и не встретить рассвет на Гавайях, вам пожизненно приходится преодолевать очередные трудности, вы не работаете на любимой работе, боретесь за непонятно что. И ваши золотые руки ваше отечество оценивает ниже, чем кучу дерьма из вашего коровника. Ваша матушка Анастасия на свою пенсию вечной учительницы не может обеспечить себя элементарным, тогда как наши пенсионеры имеют возможность путешествовать по всему миру. Ваш брат-авиаконструктор вынужден заниматься выгулом собак, продажей газет или гувернерством, чтобы не вспухнуть с голоду. А кто сжег Валюхин торговый салон? Рэкет? Нет, сударь, ваше государство. Оно знает, какого цвета трусы у бизнесмена-одиночки, но в упор не видит хорошо вооруженную банду в двадцать голов…

Монолог Сержа прервался позывными по рации и ревом истребителей, которых согнали с палубы авианосца в честь антикварного «кукурузника» и его сбрендившего экипажа. Серж пообещал допромывать Петькины мозги как-нибудь в другой раз, выплеснул остаток эмоций двумя словами английской ненормативной лексики и пошел на уникальнейшую в истории авиации посадку.

 

Как ни странно, все получилось именно так, как описывалось в газете. Но главное – Сержа простили. Его незримый шеф связался с «Миссури» сразу после ужина и поимел нерадивого шпиона по телефону в течение получаса, после чего Серж завладел камбузом, коком, оставшимися омарами и Валюхой, успевшей к тому времени убедиться, что ее суженый не похож на остальных американских мужиков...

«Миссури» подкинул авиаторов поближе к Багамским островам, расстояние от Майами до Сан-Франциско промелькнуло ярким безоблачным сном без особой веры в реальность происходящего, в Японии их попросили сделать круг над священной горой Фудзи и подарили надувного дракона невероятной раскраски и еще более невероятных размеров. До конца кругосветного турне оставалось пятнадцать дней, и где-то совсем рядом начиналась Россия.

Увы, это только казалось. В ночь перед вылетом Сержа разыскали два рыбака в штатском и сообщили нечто такое, что заметно повлияло на ход личной истории братьев Сидоровых. Во-первых, в России о пари с австралийским страусятником по-прежнему ничего не знали – или делали вид, что не знают. Во-вторых, цены на керосин стали такими, что дешевле заправляться ракетным топливом. В-третьих, им грозит срок, причем немалый, за угон самолета, нелегальное пересечение границы и укрывательство шпиона, которому ясно было сказано «надо будет – поймаем», и это «надо» возникло как раз в тот момент, когда Серж растворился в хлябях провинции, нежно опекаемый семьей Сидоровых.

Пари требовало жертв, хоть и не являлось искусством. Поскольку лететь над Китаем, Монголией, Пакистаном, Афганистаном и Ираном было невозможно, пришлось прокладывать маршрут намного южнее и рисковать потерей времени. И авиаторы рискнули, больше смерти боясь ярлыка неудачника после популярных лекций Сержа.

Тайвань, потом какие-то острова в Южно-Китайском море, Манила, Бангкок и Рангун равнодушно давали разрешение на посадку и взлет, журналисты были в основном американскими и европейскими, заправлялись на доллары Сержа, ночевали где придется, но балдели от собственной дерзости. Дальнейший полет над Азией порой граничил с кошмаром. Вынужденная посадка на Андаманских островах закончилась дракой Петьки с каким-то каратистом из-за девушки, в результате которой авиаторы унесли ноги, а каратист не смог, потому что одна из них, кажется, правая, оказалась переломанной в трех местах после столкновения с гаечным ключом на 38.

На пути от Мадраса до Бомбея потек маслопровод и пришлось ночевать в заповеднике совместно с львиным семейством, разлегшимся на ночлег прямо на крыльях и фюзеляже. Над Аравийским морем их изрядно потрепало ветром, а в песках одноименной пустыни какие-то бедуины на мотоциклах изъяли все, что смогли увезти, чудом не обнаружив зеленой наличности под пилотским креслом Сержа. Турция в приеме отказала по причине конфликта со своими собственными курдами. На горизонте замаячил Израиль, Серж снова запсиховал в предвкушении встречи со старыми «приятелями» из Моссада и не ошибся. Одинаковые очки, прически, костюмы и туфли замерли групповым портретом клонированных близнецов на фоне пестрой толпы с транспарантами на русском языке. Серж показал им средний палец правой руки и бросился в объятия репортеров. Впервые за долгие двенадцать дней запахло цивилизацией и вернулось настроение победителей, правда, вперемежку со страхом не добраться за оставшиеся три дня до чертовой Тарасовки, переклиненной на разведении страусов. 

И Серж пошел на самый унизительный из всех компромиссов, тайну которого никто и никогда не узнает, но через сутки, глубокой ночью, самолет Сидоровых тихо грузили в чрево грузового «Боинга» авиакомпании «Люфтганза» в аэропорту Софии. Здесь же состоялось тяжкое прощание братьев со шпионом и Валюхой, которым вход на родину Сидоровых отныне был строго воспрещен. Серж сунул в карман Сидорова-младшего последние доллары, сгреб в охапку истекающую слезами жену и канул в темноту летней болгарской ночи.

 

«Люфтганза» везла очередную партию гуманитарной помощи куда-то на Северный Кавказ с транзитной посадкой неизвестно где, но на российской территории, и братья пошли ва-банк. Их выгрузили под утро в крупнейшем аэропорту юга России, кишмя кишащем сотрудниками милиции, ОМОНом и спецназом. Все они брали измором местный самолет с террористами и заложниками в ожидании приказа о штурме или бронированной машины с выкупом, но до вечера братьям пришлось изображать сотрудников местного ДОСААФа, никак не долетящих до какой-то Тарасовки на презентацию тамошнего аэроклуба.

До конца пари оставалось десять часов, но диспетчерская отмахивалась от Сидоровых, как от назойливых мух: что из того, что террористы улетели, у нас надвигаются и перемещаются метеоусловия накануне забастовки, нет консенсуса с профсоюзами, задолженность за топливо и по зарплате, а вы тут со своим задрипанным «кукурузником», кстати, вам керосин по договорной цене не нужен?..

К пяти утра разъяренный Сидоров-младший, никогда и никому не дававший взяток, тряс пачкой «зеленых» перед носом начальника диспетчерской службы и нецензурно выражался. Сработало. Начальник завел Сидорова в туалет и шепотом сообщил курс и прочие координаты в совокупности с разрешением на вылет, но чтобы никто ничего не знал. Авиатор чуть не укусил начальника за кадык, но время поджимало, а где-то в трех часах лету австралиец уже подбивал дивиденды. 

На полпути Сидоров вдруг засомневался, та ли это Тарасовка, и чуть не потерял сознание. Петька извлек из бардачка фляжку с ядреной смесью остатков самогона, израильской водки и ликера «Амаретто», заставил брата хлебнуть и сбавил высоту ради опознания местности. Вынырнув из утренних облаков, братья ровным счетом ничего не увидели в густом тумане. Петька впал в прострацию, Костя подчинился координатам курса и мысленно обратился к Богу, Сержу и матери Анастасии. Часы показывали половину девятого и крушение надежд. Вдруг заработала рация, и в шлемофон вторгся голос незнакомого радиолюбителя. Пилот отозвался и заорал: «Где Тарасовка?!»

Получив невразумительный ответ дилетанта, Сидоров сбросил высоту и внезапно выскочил из тумана. Под крылом простиралась родная свалка, а более верного ориентира быть не могло.

В Тарасовке все было как в день испытательного полета: холм с детьми, собаками и бабами, бездарный духовой оркестрик, двое с носилками и мать Анастасия у края поля. К панораме добавился разве что австралиец с «Мицубиси» и секундомером в руке. Сидоровы коснулись полосы без трех минут девять. День победы состоялся. 

Вечером в суматоху праздника врезались военный тягач и черная «Волга». Самолет по имени «СВОБОДНАЯ РОССИЯ» арестовали и увезли, с Петьки взяли подписку о невыезде, а младшенького, несмотря на пьяные протесты общественности, затолкали в черную тачку. Прессы не было. По местному ТВ мелькнуло сообщение об успешной операции по задержанию воздушных пиратов, неких братьев Сидоровых, и присвоении очередных званий участникам задержания. Через неделю Петька посетил свалку с целью поддержания ушедшего в глубокое подполье кооператива «Петушок», прикрытого намедни районными властями якобы за неуплату налогов. Однако Петька унывал очень даже недолго. Мужикам-фермерам срочно потребовался ремонт (и не только) огнестрельного оружия в связи с несостоятельностью государства в деле охраны от посягателей на частную собственность. Оценив ситуацию, Петька понял, что безработным он не останется.

С мыслями о брате, Серже и судьбе-злодейке Петька углубился в дебри железных джунглей и вдруг обмер. Покачиваясь на арматурных прутьях, на него глядел пустыми глазницами выбитых иллюминаторов до боли знакомый самолет с остатками иностранных наклеек и белой надписью на борту «СВОБОДНАЯ РОССИЯ».

 

15. СУИЦИДИНИК 

 

– Вот ты, Сидоров, зачем живешь? Работы нет, семья сбежала, ты не пьешь... М-да, бес...ик...цельный ты какой-то... Скучно с тобой... И друга у тебя нет, чтоб... мать его... задуш...шевно посидеть. И никому ты не нужен... мать твою... Ни собесу, ни черту, ни Богу, и бабы тебя не хочуть. Холодный ты какой-то, не уважаешь... ник...ик...никого. Тоска ходячая, блин, трезвенник хренов! Толку с тебя...

Так философствовал агрессивный алкоголик Палыч, преднамеренно поджидая наследственного интеллигента с целью поглумиться и с уверенностью не получить в пятак.

– Вот ты учился, женился, раз...множался, и что? Ради чего тебе теперь дергаться? Дипломом твоим даже зад не подотрешь. Жена в гробу тебя видала. Дочка замуж выскочит и тоже видала тебя... И я тебя видал... И кореш мой тебя видал...

Палыч размахивал руками от плеч, словно пытался разогнать густое облако перегара, заменявшее ему ауру с первого курса ПТУ.

– Цели у тебя нетути. А у меня есть. Я вот вчерась задремал на кладбище, так ко мне ангел спустился. Я его спрашиваю, мол, сколько мне еще пить осталось? А он, так-перетак, улыбается и уваж... жительно мне говорит: «Как допьешь свою цистерну, так и хватит». А я еще не допи-и-ил... 

Алкаш повадился донимать Сидорова ежедневно, страстно и с методичностью садиста, утяжеляя многократно и без того не легкую каменюку на душе интеллигента. Ему все чаще стало казаться, что истина глаголет устами не младенца, а алкоголика Палыча, и с этой малоприятной истиной надо что-то делать. Целеустремиться в одном с ним направлении Сидоров не мог и не хотел, хотя не отрицал возможности самоубийства таким способом. Осквернять квартиру суицидом было для него не эстетично, болтаться на бельевой веревке где-нибудь на даче – банально, броситься под электричку – как потом с этим будет жить машинист, прыгнуть с моста – ненадежно, отравиться – нереально, вскрыть вены – слишком театрально, застрелиться – надо иметь из чего, и знать, как.

Сидорову мерещился Палыч, торжествующе констатирующий: «Никчемушник, даже самоубиться не можешь по-человечески!..» Сирена скорой помощи вызывала видение психушки, куда обычно доставляют недосамоубиенных... Может, имитация несчастного случая? А что, никто ничего не докажет, и к лику грешников не причислят... Надо только оказаться в нужном месте в нужное время.

В понедельник началась осень, и тщательно выбритый Сидоров, облаченный в черный костюм, зависевшийся в шкафу со дня свадьбы с Сонечкой и брезгливо отвергнутый молью, вышел из дома в мазохистском настроении. Он был похож на школьного учителя старших классов, спешащего на любимую работу после изнурительного отпуска. Он увидел свое отражение в витрине и на какой-то миг пожалел себя. Но только на миг. Вскоре он достиг вожделенного объекта – стройки века, а точнее, долгостройки нового театра, затеянной двадцать два года назад в трех кварталах от старого.

– Здравствуйте, чего заказывали? Кирпичик, цементик, швеллерочек, песочек? – перестрел его вертлявый не по комплекции прораб с бабьим голосом, амбарной книгой в волосатой ручище и карандашом за ухом. – Как ваша фамилия?

– Сидоров, – автоматически ответил интеллигент, видимо, ошибочно принятый за административную шишку.

Прораб активно зашелестел страницами, не переставая крутиться волчком и рявкать на мешкающих грузчиков, пока его толстый палец не уткнулся в нужную строчку.

– Не извольте беспокоиться, сегодня отгрузим. У вас тут значится арматурочка, бетончик, опалубка... А рабов не хотите взять? Совсем недорого и навалом...

Сидоров обреченно махнул рукой, и его жест был воспринят как согласие. Не успел он выйти за забор долгостройки, как его обогнал бетоновоз, везущий будущий фундамент благосостояния для какого-то другого, более приспособленного к жизни Сидорова. 

 

А неприспособленный плюхнулся на скамейку в ближайшем сквере и затянулся дешевой сигаретой. В ответ на его внутренний вопрос «и что теперь?» порыв ветра принес розовый листок с набранным на пишущей машинке текстом: «ВАШ семейный доктор-психотерапевт. Конфиденциальность гарантирую. Звоните круглосуточно». Это ли не знак? И Сидоров сдался. Тем более, первый визит бесплатно... 

Ему открыл дверь миловидный коротышка с полными сочными губами и подкрашенными хной остатками седых волос. Чай? Кофе? Сигару? С Фрейдом знакомы? Глаза вправо, глаза влево, дотроньтесь до кончика носа, что вам напоминает это пятно на скатерти, да расслабьтесь же вы наконец, заполните анкетку, чай, кофе, когда был секс в последний раз, что ж так плохо, и напоследок притча о двух лягушечках, упавших в кувшин с молоком. 

– Как, вы не знаете? Одна бездействовала, поэтому утонула. Другая барахталась так, что сбила масло, оттолкнулась от него и – оп-ля! Жизнь продолжается! Что вы на это скажете, сударь?

И сударь, полулежа в мягком глубоком кресле, начал импровизировать:

– Вариант первый. Выбралась лягушка из плена, скачет, радуется, хвастается своей волей к жизни, вдруг видит – все лягушки направляются к пруду для спаривания. И она туда же. И настолько ее захлестнула эйфория, что не заметила наша жизнелюбка шоссе с оживленным движением в обе стороны... Вот тебе и оп-ля!

Вариант второй. Доскакала она все-таки до пруда, насладилась метанием икры и все такое... Но вдруг на пруд пришли купаться голодные местные мальчишки. Искупались, еще больше проголодались, развели костерок, наловили лягушечек, надели их на прутики, пожарили и съели. Нашу в том числе...

Вариант третий. Скачет лягушка по берегу и знакомых мест не узнает: деревья срубили, площадку расчистили, собираются дом строить на месте ее обитания. Стала она материться на строителей на своем лягушачьем языке, а они своего-то толком не знают. И нет бы поискать другое место обитания, так нет же, доквакалась, заметили. «Ого, какая крупная! – восхитился солдатик-стройбатовец. – Может, царевна-лягушка?» «А ты поцелуй, тогда узнаешь», – посоветовал бугор-прапор. Ну, солдатик и поцеловал. И ничего. А он уже о бабе размечтался. А тут крушение надежд. Обозлился он и шмякс лягушечку в бетон. И замуровал живьем... Хотите еще варианты, доктор?

Смачные губы доктора беззвучно зашевелились, что, видимо, означало «пошел вон, урод». И Сидоров откланялся. А через неделю, одетый в драную джинсу, он вышел из электрички на какой-то малолюдной платформе между пунктами А и Б. Он воровато огляделся и зашагал в сторону живописной лесополосы с видом опытного грибника-одиночки.

Дивная погода и пасторальный пейзаж не слишком-то располагали к суициду. Однако ж, Сидоров сел на ствол поваленного старостью дерева, достал из рюкзака флягу с чаем и пачку нейролептиков, купленных по рецепту, совершенно случайно прилепившемуся к его потной ладони в кабинете смачногубого доктора. Вдруг над его головой взметнулась стая напуганных кем-то ворон, щедро облепив его плевками помета, и Сидоров понял, до какой степени ненавистны ему эти сумрачные падальщики. Это что же получается? Притащился сюда, чтобы стать их жратвой? Какая мерзость! Какой облом...

Он зашвырнул таблетки по курсу полета ворон, отхлебнул из фляги чаю с добавлением настойки боярышника и собрался было покинуть столь неудачное место для сведения счетов с жизнью, но его остановило собачье поскуливание, доносившееся с того конца посадки, откуда взлетело это кодло долгожителей. Возникла мысль, что какая-то бездушная сволочь привязала собаку к дереву, адреналин ударил в голову, дыхание участилось, и Сидоров ринулся на звук.

Защитник животных был слегка разочарован, когда вместо несчастной псины обнаружил деваху, висящую на дереве вниз головой на высоте трех метров. Ее длинные джинсовые ноги основательно запутались в бухте красного телефонного провода, захлестнувшего их немыслимыми петлями. Без посторонней помощи она была обречена. Сидоров извлек грибной нож и молча полез на дерево. У ворон сегодня тоже облом...

Потом они сидели на бревне, плотно прижавшись одинаковой джинсовой рванью, мелко дрожали, нервно курили и судорожно отхлебывали из фляжки. Сидоров никак не мог вспомнить, где видел прежде это чудо природы, почему-то несправедливо выброшенное на обочину жизни. Она оказалась к тому же его однофамилицей, Татьяной Сидоровой... Она взяла его легко и просто, а он не почувствовал при этом ни физического, ни морального сопротивления. Видимо, этот акт человеческой трагикомедии был написан свыше и саморедактуре не подлежал. Потом они развели костер и пожарили грибы-вешенки, нанизанные на забытые летними туристами шампуры.

В сведениях о себе Таня была немногословной: английская школа, балетная студия, пединститут в пункте Б, модельное агентство в пункте А, эскортная служба... И тут Сидоров вспомнил, где и когда видел ее раньше. Полгода назад ему обломилась шабашка по установке камер видеонаблюдения в новорусском бутике «Дольче Вита», поскольку инструкция к ним была на всех языках, кроме русского, а он оказался крайним, кто знал хотя бы два без словаря. Монтируя камеры, он пытался и не мог представить свою жену облаченной в эти звездные наряды... И тут из примерочной вышла Татьяна в чем-то ослепительно-коротком и немыслимо дорогом. С белого кожаного дивана навстречу ей выкатился маленький пухлый итальянец, не выпуская из пальцев чашки с кофе и шумно восхищаясь ее выбором. У входа в бутик их поджидал «мерс», укомплектованный водителем-негром. Отвисшая челюсть Сидорова захлопнулась только одновременно с дверью машины, за которой скрылось само Совершенство...

 

Они разъехались в пункты А и Б, обменявшись телефонами и зная, что никогда не позвонят. Сидоров созерцал из окна электрички сочный закат, похожий на многократно увеличенные губы психотерапевта, потерпевшего фиаско, и чувствовал себя почти именинником. Ты спас, тебя спасли... Какая на фиг разница, кто это сделал, – погода, природа, доктор, вороны, девица из службы эскорта... Главное, тебе дали шанс. Вот и живи. И почаще задавай себе вопрос, зачем тебе этот шанс дали. 

 

 

16. МУЗА

 

Измотанный трехсуточным допросом, «воздушный пират» Сидоров-младший был внезапно отпущен «к чертовой матери и за недостаточностью улик», а точнее, в связи со сменой местного руководства внутренних органов. Добравшись домой, что называется, на автопилоте, он вырубил дверной звонок, накрыл телефон подушкой и рухнул на софу с единственным желанием: отоспаться! Однако в царстве Морфея на него напало кошмарное сновидение в виде трехстороннего преследования ниндзями из «Якудзы», близнецами из Моссада и обнаженной бывшей супругой Сонечкой, причем все они требовали сатисфакции на каком-то бескрайнем капустном поле, на краю которого спасением маячил его бипланчик. Ниндзи отхватывали капустные головы мечами, моссадовцы крошили их на лету из «Узи», мадам Голышева-Гольдштейн доваривала капустное крошево из огнемета, а он, обессиленный, но непобежденный Сидоров, бежал, падал, полз и снова бежал, пока два ангела-спасителя с лицами Сержа и брата Петьки не вознесли его над кромешным адом. Сидорова усадили на беленькое облачко величиной с кресло, и он подумал, что умер…

Душераздирающие вопли и грохот на лестничной площадке вернули Сидорова из закошмарья. С трудом приняв вертикальное положение, он захромал к двери с целью удавить орущего. Кандидатом в удавленники был четвертоэтажный Эдик Упаковкин. Грохот же возникал от поочередного соприкосновения различных частей тела Эдички с перилами лестницы и противоположной стеной. Полоскание соседа производила незнакомая дама неопределенного возраста и подросткового телосложения, видимо, за оскорбление нижней половины ее чести и достоинства, туго обтянутой джинсами. Сидоров знал о донжуанской сущности Эдика, от плотоядных взглядов которого не ускользали даже замордованные бытом бабы старшего бальзаковского возраста, поэтому довольно нескоро вмешался в процесс общения этой парочки. 

Когда крики Эдика переросли в вой пикирующего бомбардировщика, Сидоров не выдержал и заорал: «Смирно!». Истязаемый смолк и замер, дама пнула его напоследок и, как ни в чем ни бывало, представилась:

– Я ваша новая соседка, Муза Романовна Ковальчук. Надеюсь, мы отлично поладим. А вы – Сидоров? Как же, весьма наслышана. Национальный герой, можно сказать. Заходите на чай, буду рада… 

И однажды вечером, когда за окнами бушевала летняя гроза, из углов лезли воспоминания и хотелось взять билет в один конец до какого-нибудь Лондона, он посетил Музу. Общаться с ней было на редкость просто, к середине чаепития выяснилось, что она свободный художник, поэт, портниха поневоле в канун безденежья, слегка садовод-любитель и классическая жертва политических репрессий в третьем поколении, к тому же феминистка. Сидоров почувствовал себя исключением из правил и откланялся далеко за полночь, прижимая к груди два ее поэтических сборника, изданных за счет средств автора на ворованной бумаге в эпоху заигрывания однопартийной системы со своими жертвами...

Кстати, о воровстве. Что было делать поэту, если сидящее на голодном бумажном пайке издательство ставило условие «ты нам бумагу – мы тебе книгу», а государство в одни частные руки полтонны этой самой бумаги не отпускало – не положено! И тогда поэт шел в какой-нибудь НИИ и долго вынуждал тамошнего замдиректора по хозчасти продать ему за наличный расчет что-нибудь офсетное №2, якобы подмоченное вялотекущей канализацией в подвале…

Разумеется, при наличии спонсоров процесс заметно упрощался, но от Музы, невзирая на явный талант от Бога, меценаты шарахались как от взрывного устройства, и ей приходилось поднимать целину самиздата в гордом материальном одиночестве. 

Еще одной глобальной проблемой несгибаемой Музы был сын Кирюха. Когда над ним, хроническим аллергиком и пацифистом, навис топор призыва в ряды «непобедимой и легендарной», Кирилл заявился в военкомат в рокерской куртке с трехцветным флажком на груди и серьгой в ухе. На вопрос майора «желает ли он…», парень ответил, что не желает, ибо состоит в интимных отношениях со всем милитаризмом вообще и майором в частности. Пока майор наливался спелым соком ярости, Кирюха исполнил первый куплет «Боже, царя храни» и переместился не без посторонней помощи в кабинет психиатра, где и получил соответствующее направление на обследование с диагнозом «шизофрения».

В городском психодиспансере шизофрении почему-то не обнаружили, но осчастливили трехлетней отсрочкой от службы и спецучетом по месту жительства. Муза накоротко остригла свои вмиг поседевшие с левой стороны волосы, протащила сына через платные курсы по ремонту холодильников и отправила его к бабушке в райцентр: не на воспитание, а безопасности ради. Сама же ринулась в самое пекло политических глупостей и на поиск новых неприятностей в качестве корреспондента самой скандальной и низкооплачиваемой газеты.

К моменту знакомства с Сидоровым газету прихлопнули «по экономическим причинам», и Муза ушла в шестисоточное подполье, изредка огрызаясь на издержки провинциального абсурда в изданиях демократического толка. 

Однажды в августе, вернувшись с фазенды около полуночи с двумя ведрами помидоров-мутантов по пятьсот-шестьсот граммов каждый, Муза обнаружила дверь квартиры полуоткрытой. В прихожей раздавалось кряхтение-сопение, исходящее из двух мужиков, волокущих к выходу единственную ценную вещь: крашенный под бронзу деревянный подсвечник в три четверти человеческого роста и с двумя ангелочками у основания, держащимися пухлыми ручонками за то место, куда по идее вставляется колоннообразная свеча. Подсвечник был семейной реликвией, передававшейся по наследству чуть ли не с Петровских времен, но за неимением соответствующей свечи использовался в качестве вешалки для головных уборов и зонтиков. 

Музу взбесило столь наглое посягательство на семейное достояние, и секундой позже она превратилась в помидорометное орудие. Тяжелые бурые плоды, ничуть не уступающие по свойствам булыжникам, оказались весьма эффективным средством в борьбе с домушниками. Одному из них «снаряд» расквасил переносицу, другому расплющил ухо, и воры полегли. Окрыленная Муза произвела победный залп переспелым помидорищем, привязала мерзавцев к подсвечнику бельевыми веревками и только тогда позвонила в дверь Сидорову. 

Наследственный интеллигент при виде «гамбургера» с подсвечником невероятно возбудился, вызвал милицию и заметался вокруг шедевра прикладного авангардизма с «Полароидом». Грабители, свесившие головы между ножек ангелочков, на снимках выглядели очень даже эротично. Чрез час явилась ПМГ, молодой сержант со слезами от смеха на пушистых ресницах составил протокол, воров привели в чувство дубинками и погрузили в машину, оставив Музу переживать торжество справедливости и разбитые помидоры.

А через неделю Муза получила повестку в райсуд. Гражданка Ковальчук М.Р. вызывалась в качестве ОТВЕТЧИКА по делу о нанесении телесных повреждений и морального оскорбления неким двоим соотечественникам. На пути в суд Муза впала в транс, и Сидорову пришлось адвокатствовать от ее имени. Истцами оказались подсвечникокрады. Из их жалобы следовало, что гр. Ковальчук заманила их в квартиру с целью аморальных действий, напоила отравленной водкой и зверски обесчестила в особо извращенной форме. Наигуманнейший в мире суд был на их стороне однозначно, как ни пытался Сидоров доказать обратное. Безгубая судья с острым крысиным носиком и серыми волосами на прямой пробор приговорила Музу к штрафу за хулиганские действия и возмещению ущерба потерпевшим в размере двадцати минимальных окладов… 

Истцы торжествовали, Муза безмолвствовала, Сидоров замышлял недоброе. Поскольку протокол о краже, составленный сержантом с пушистыми ресницами, бесследно канул в бюрократическом омуте криминогенных будней, и встречный иск стал попросту невозможен, Сидоров назначил время и место встречи гениям победившего абсурда: через неделю в пивбаре подвального типа «Якорь».

Расчет Сидорова оказался верным. Нагрузившись пивом, халявщики скрылись за дверью с буквой «М» и пристроились к писсуарам. В самый ответственный момент позади них возник некто в черных колготках на голове и большим черным пистолетом в руке. Этот некто заставил джентльменов плавно опуститься на колени, заложить руки за голову и ознакомиться с изображением на цветных фото. Убедившись, что кореша себя опознали, хозяин положения предложил сделку: или фото появятся на первой полосе всех местных газет, или они подпишут отказ от претензий к гр. Ковальчук в двух экземплярах. Поймавши в зеркале отражение пистолета, мужики выбрали второе. Спрятав подписанные бумаги, новоявленный Зорро приказал:

– А теперь пойте в течение десяти минут. Если замолчите – пристрелю!

– Что петь? – хором спросили солисты.

– Что хотите. Например, «У писсуара я и моя Маша…» и так далее…

Держа голосящих на прицеле, «супермен» метнулся за дверь, намедни подобранным ключом совершил два оборота и повесил табличку: «РЕМОНТ».

Вскоре удовлетворенный Сидоров об руку с издерганной Музой вышел из помещения райсуда. Поравнявшись с жухлой предосенней клумбой, он достал свой большой черный пистолет и пустил из него длинную водяную струю.

– Спасибо, друг... Пытаюсь припомнить, кто и когда ради меня шел на что-либо... Нет таковых, не делай страшное лицо... Отдаю тебе пальму первенства – подставляй свою небритую щеку моей аллергии на щетину... А может, мы еще в одно инквизиторское местечко заглянем на пару? Раз уж пошел такой экскурс по казенным местам...

Сидоров возгордился настолько, что даже не поинтересовался, куда и зачем, - он обнаружил в себе ген авантюриста и старался вовсю насладиться этой неожиданной находкой – да хоть на танк с зубочисткой! Но все оказалось намного прозаичней. «Инквизиторским местечком» оказалась редакция единственного в городе когда-то толстого, а ныне схуднувшего до полутолстого журнала «Степь», возглавляемого Мэлом Ковригиным – серым кардиналом прозы с наследственно красным мировоззрением. Ознакомившись с табличкой на двери кабинета главного редактора, саркастически настроенный Сидоров спросил:

– Его что, в честь Мэла Гибсона так назвали?

– Размечтался... Мэл – это аббревиатура от имен Маркс, Энгельс, Ленин. Три в одном, причем хорошо уживаются... У меня к тебе просьба: не дай мне задержаться больше трех минут.

Сидоров засек время и стал невольным свидетелем короткого, но весьма энергетически насыщенного диалога антиподов.

– Вечер добрый, Муза... Рома-а-новна! – сгусток серых теней выплеснулся из-за массива стола с парой тоненьких папок солидных местных авторов.

– Еще не вечер, Мэл, но все равно привет. Говорят, к тебе случайно попала моя рукопись... Не мог бы вернуть... по-хорошему... – синий разряд взгляда Музы пригвоздил серые тени к графику выхода журнала над лысеющей макушкой редактора.

– Проза у тебя какая-то не русская, Муза. Ни патриотизма, ни народности, ни идеологии... Хотя прототипствуешь основательно! – заработала камнеметная машина Мэла вместе с руками, откапывающими в ящике стола ее опальную рукопись.

– Да, прототипствую... зато не проститутствую! – накрыла Муза маленьким ядерным взрывом рассадник квасного патриотизма и удалилась с гордо поднятой головой.

Видимо, в этот момент шкодливый амур со старинной лепнины купеческого особняка пустил стрелу в лоб потомственного цензора, но промахнулся, и она встряла под левую джинсовую лопатку наследственного интеллигента... 

 

 

17. ПРИШЕЛЕЦ

 

Жаркий сухой сентябрь действовал на душу и нервы наследственного интеллигента Сидорова раздражающе. Его мифическая Муза мордовалась между фазендой и кухней в борьбе с последствиями небывалого урожая помидоров, работы снова не было, и Сидоров решил махнуть в Тарасовку – успокоить мать и доставить брату Петьке две бутылки технического спирта. К тому же брат взял моду являться во снах чуть ли не еженощно, но не в обличии ангела-спасителя, а в семейных трусах, при ластах и с вилами в навозе наперевес.

Оставив соседке ключи от квартиры и неловкий поцелуй в пахнущую яблоками щеку, Сидоров устремился на зов родной крови. В насквозь пропыленном автобусе роились мухи, и ревел водительский магнитофон. С кассеты орал кто-то очень крутой и хрипатый, разобрать смысл воспеваемого было невозможно, но мат слышался отчетливо. Сидоров заткнул уши жвачкой, развернул газету и вдруг понял, что почитать не удастся: на его плечо мостился пьяный мужик с целью вздремнуть со всеми удобствами. Устав стряхивать с плеча инородное тело, интеллигент молча перебрался на заднее сидение и втиснулся между пышными потными формами бывших колхозниц. Дорога казалась бесконечной, мухи остервенело претендовали на обсиживание его носа, телеса колхозниц вызывали парниковый эффект, из-под алкаша текло...

Вдруг магнитофон заткнулся на полумате, следом заглох двигатель автобуса. По обе стороны трассы застыли еще несколько легковушек и самосвал с бетоном. Водители чертыхались, что-то искали под капотами, а какой-то мальчик в очках приставал ко всем по очереди с заявлением, что только что видел НЛО. Мальчика отсылали то к маме, то к бабушке, а то и в задницу, но машины от этого не заводились. Сидоров прикинул ситуацию и предпочел преодолевать оставшиеся семь километров пешком. Кратчайший путь до Тарасовки лежал через чудом уцелевший меж великих строек лесной массив с живописным оврагом посередине.

Освобожденный от прелестей пригородного автосервиса, Сидоров бодро шевелил ногами по едва заметной тропинке, благо места были знакомыми. Оврага, однако, не обнаружилось. Вместо него голубело и переливалось на солнце чуть ли не сказочное озерцо с оранжевым плотиком в центре, поперек которого лежал двухметровый аквалангист лицом вниз и что-то высматривал на дне через прозрачное забрало маски. Сидоров сбросил с плеча спортивную сумку и вторгся в частные владения Нептуна не раздеваясь и горя желанием смыть въедливый запах соавтобусниц. Удовлетворившись альянсом купания со стиркой, он растянулся на теплой полуувядшей траве и зажмурился. Но абсолютного блаженства не получилось, ибо возбудился ближний муравейник, с дерева развозмущались вороны, а в спину врезалось что-то острое и твердое. Именно с него все и началось…

Странный кристалл, похожий на граненую пробку от хрустального графина, от прикосновения руки изменил цвет и температуру, и загипнотизированный Сидоров отдался созерцанию. Вскоре в ушах зашумело, потом звонко щелкнуло. Незнакомый металлический голос вверг наследственного интеллигента в дрожь и распластал на песке.

– Конструктор Сидоров, мне нужна ваша помощь! Берите сумку и направляйтесь к плоту! Идите и ничего не бойтесь.

В голове вихрем пронеслась масса интересных вопросов, но Сидоров повиновался и ступил на воду. Дойдя до плота «по воде, аки посуху», божий избранник спросил: «Ты кто?». Лжеаквалангист представился:

– Командир 113-й межгалактической миссии. Меня зовут… – сквозь мозги Сидорова пронеслась гамма звуков, непередаваемых человеческим горлом, – что в переводе означает Блик Сиреневой Звезды, Проникающий В Сердце Растения На Берегу Изумрудной Лагуны. Можешь называть меня просто Блик. Мне срочно нужен консервант из твоей сумки, иначе ваши вирусы меня дематериализуют.

На Сидорова сквозь маску смотрели умоляющие глаза, по форме и цвету похожие на глаза сиамской кошки в момент охоты. Завладев бутылками, пришелец опустил в них розовые кристаллики, жидкость забурлила, выделила газ, на дно выпал осадок. «Процесс очистки», – пояснил Блик и вылил половину бутылки под маску. Несколько минут по его плотно облегающему тело костюму пробегали шаровые молнии, Сидоров балдел и вздрагивал, но обращаться в паническое бегство считал ниже своего достоинства.

– Спасибо, брат! – голос миссионера обрел жизнеутверждающую интонацию. – Мы будем Первой экспедицией, которая вернется на базу. Предыдущие 112 не вернулись по самым разным причинам: аварии, вирусы, экологические бедствия, ваши непонятные войны и тому подобное. Пока остальные члены моего экипажа ищут на дне робота, можешь задавать любые вопросы.

– Иисус Христос был ваш? – ляпнул Сидоров первое, что пришло в голову после шока.

– Нет. Нашими были те, кого вы называете древнегреческими богами. Их программа предусматривала обогащение интеллекта землян путем воспроизведения потомства от браков с наиболее развитыми особями гомо-сапиенсов. Результаты оказались плачевными. Самым плодовитым проявил себя Меркурий, поэтому земляне в своем большинстве торговцы. Вторым по плодовитости был Марс. На нашей планете он исполнял функции спортивного инструктора и изобретателя-кондитера. На Земле он должен был создать спорт и шоколад, но стоило ему победить в нескольких соревнованиях, как его обозвали Богом Войны и превратили большинство спортивных игр в побоища. От его детей пошли военные, а от брака его детей с детьми Меркурия – торговцы оружием.

Третьим в деле осеменения стал Зевс, от него произошли политики, цари, президенты и прочие властолюбцы. Разумеется, никто не мог предвидеть, что от брака детей Зевса с детьми Марса возникнут генералы, жаждущие абсолютной власти над миром.

От Сатурна получились мрачные монстры со всеми комплексами неполноценности, и он их дематериализовал, – но не сожрал, как нарисовано на одной из ваших картин. Судя по количеству маньяков и прочих злодеев, кто-то все же уцелел...

Аполлон оказался чуть ли не импотентом, поэтому у вас так мало людей искусства...

Нептун тоже был разочарован в своих отпрысках. Чтобы хоть как-то сохранить сокровища морей и океанов от деток-грабителей, он развел акул, пираний и Медузу Горгону.

Но сущим кошмаром во плоти оказалась в ваших земных условиях Венера. Вместо избранных она прелюбодействовала с кем ни попадя, в результате чего рождались точные копии беспородных папаш со всеми их пороками и недостатками. Никакие уговоры членов комиссии на нее не действовали. Венера погрязла в разврате и болезнях. И тогда Зевс лишил ее рук – в надежде, что землян перестанет привлекать женщина с физическим недостатком. Зевс ошибся. Земляне сваяли безрукую из мрамора и обожествляют по сей день, невзирая на порожденные ею болезни.

Миссия провалилась. Другие экспедиции ужасались последствиям и пытались что-то исправить, явно не учитывая мнение землян, что «дорога в ад вымощена благими намерениями». Мы хотели дать людям чистую энергетику, а получилась атомная бомба. Мы вложили в мозг одного из вас таблицу химических элементов Земли, а получилась отравленная насмерть природа. Мы дали вам крылья, а вы сделали бомбардировщики. Мы пошли на кровосмешение, чтобы обоготворить род людской и направить его энергию на созидание, но гены обезьян-разрушителей оказались гораздо сильнее…

Сидоров поглощал информацию с усердием отличника, но со дна озера вынырнули двое с подобием старого пылесоса в руках, и он понял, что пора закругляться. 

– По каким законам живет общество на вашей планете? – попытался продлить интервью Сидоров.

– У нас нет общества, но есть совокупность индивидуальностей. У нас нет государств, армий, войн, границ, политиков, денег, ограничения места жительства, воровства и убийства. У нас нет всего того ненормального, что есть у вас. Поэтому вас надо спасать. Поскольку на Земле любые формы логического мышления заканчиваются абсурдом, мы должны совершить попытку спасения из космоса.

Пользуясь тем, что сотарелочники Блика припали к бутылками с «консервантом», Сидоров спросил:

– Но ведь алкоголь у вас есть? Ваш Бахус тому подтверждение…

– Наш Бахус хотел научить людей производить энергетический нектар из сока фруктов, но не учел того, что на Земле есть микробы брожения, которых нет у нас. Извините.

На прощание Сидорова удостоили чести осмотреть летательный аппарат, спрятанный в густых зарослях орешника. Заносить земные вирусы внутрь корабля ему не хотелось, но заглянуть под скафандр Блика Сидоров не отказался. Кожа пришельца была нежно-сиреневой, бархатистой, только вместо волос на груди торчали какие-то датчики. Застегнув невидимую молнию на комбинезоне, Блик сказал что-то очень красивое на своем языке, обнял Сидорова совершенно по-человечески и исчез в чреве «тарелочки»...

 

Когда Сидоров-младший открыл глаза, над ним покачивались ветки материнских яблонь с краснощекими плодами, было раннее утро, Анастасия громыхала кастрюлями, черный соседский петух нагло клевал его свесившуюся с Петькиного гамака руку. Младшенький никак не мог вспомнить, когда и каким образом он очутился в Тарасовке вообще и в гамаке брата в частности. Попытавшись подняться, он снова рухнул. Сил не было, голова шла кругом, язык присох к зубам, руки дрожали, как после общения с отбойным молотком. Усилием воли Сидоров вытряхнул тело на землю и подполз к сумке. Бутылок со спиртом не было. В конце концов, не мог же он в одиночку выжрать литр технического спирта! Дико озираясь по сторонам, великомученик ощупал карманы и вдруг наткнулся на какую-то пробку от графина. Тупо зажав стекляшку в ладони, он прислонился спиной к яблоне и замер в ожидании хоть какой-нибудь мысли.

Вдруг ладонь обожгло, горячая волна пронеслась по всему телу, в ушах щелкнуло, и откуда-то сверху зазвучал неизмеримо далекий голос:

– Приветствую тебя, земной брат Сидоров! Как ты? Не волнуйся, скоро все будет хорошо. Мы на пути к базе. Только что преодолели вашу космическую свалку. Не удивляйся, брат, ваши свалки бывают не только в тарасовках, но и в открытом космосе. Кстати, знаешь, почему мы стараемся не допускать вас на другие планеты? Потому что ваш писатель Войнович предупредил нас о склонности землян к загаживанию мест обитания такими словами: «На пыльных тропинках далеких планет останутся наши следы». Передай людям, что оставлять потомкам свалки безнравственно. Прощай, брат, мы выходим за пределы связи…

Сидоров-старший, выйдя спозаранку на крыльцо, зачерпнул кружкой из ведра ледяную колодезную воду, но так и не донес ее до пересохшего рта. Посреди сада, высоко задрав голову и привстав на носки, махал кому-то в пустынном небе рукой с ослепительно сверкающей штуковиной его непутевый братец.

– Все, крыша поехала, – подумал Петька и не спеша осушил кружку. – Это ж надо такое придумать – пришельцев техническим спиртом спас от вирусов!..

Петька с жалостью заглянул в красные горящие глаза младшенького, отобрал у него стекляшку и зашвырнул ее в колодец. С тех пор вода в колодце Сидоровых светится загадочным фиолетовым светом, и даже средь бела дня в ней отражается звездное небо. Правда, по Тарасовке ходят слухи, что Петька спьяну обронил в колодец пачку марганцовки.

 

 

18. ЧАСТНЫЙ ДЕТЕКТИВ

 

За три недели отсутствия Сидорова в его крупнопанельном и до жути многоквартирном доме явно что-то произошло. Первое, что бросалось в глаза и уши, – это по фирме прикинутые близнецы Ошалеловы с плеерами на тыквообразных рыжих головенках и пузырями жвачки на слюнявых губах, сидящие верхом на новеньких мопедах. Второе, что неприятно поразило духовно обогащенного контактом с Пришельцем интеллигента, – это владельцы породистых и просто горячо любимых домашних животных, безуспешно ищущие своих братьев меньших в осенних сумерках вечера и даже глубокой ночью. Кроме опечаленных и заплаканных глаз, Сидоров заметил еще и резко возросшее число газетных объявлений с просьбой вернуть лающие и мяукающие сокровища за вознаграждение. Возможно, в другое время и в другом месте он посмотрел бы на сию проблему философски, но не теперь и не в своем доме.

Пообщавшись с теми, кто испытал радость приобретения исчезнувших зверюшек за рубли и доллары, Сидоров интуитивно понял, что дело воняет вымогательством, а похитители и вознагражденцы если не одни и те же лица, то весьма близкие подельники или даже родственники. Вскоре Сидорова посетили ходоки с подношением в конверте на жостовском подносе и просьбой вычислить ублюдков, спекулирующих на лучших чувствах человечества к представителям фауны. От подношения наследственный интеллигент отказался, но обещал испробовать себя в качестве частного сыщика со вполне искренним рвением. От соседей он потребовал только мощный бинокль, лестницу-стремянку, две мышеловки, пачку ксерокопий со стодолларовой купюры и сохранения тайны своей причастности к розыску.

Бинокль и лестницу ему доставили сиюминутно, фальшивки с мышеловками обещали к утру. Спустя час сыщик в черном лежал на крыше гаража и пялился во все окуляры на окна родного дома: он был уверен, что ежели грабеж и вымогательство осуществляются с учетом благосостояния жертвы, значит осведомленность объяснима проживанием паршивцев где-то по соседству.

Долго пролеживать крышу ему не пришлось. Сквозь небрежно задернутые шторы Ошалеловских окон четко просматривались новый телевизор с игровым компьютером, ворохом насыпанные на столе жвачки и «Сникерсы», сами близнецы, сосущие из баночек «Пепси», разноцветные упаковки всякого разного импортного, купленного, видимо, на одну зарплату уборщицы и пособие матери-одиночки.

В одиннадцать вечера, совершая традиционный вынос мусора, Сидоров сделал еще одно открытие, всецело подтверждавшее его версию. В мусорном ведре мамаши Ошалеловой, случайно обогнавшей бдящего соседа в халате на одну пуговицу и шлепанцах на босу ногу, корежились упаковки от кошачье-собачьих кормов, и это при том, что кроме поочередных сожителей в ее квартире другой живности не водилось.

Остальное было просто. Близнецы попались с поличным при выходе из подвала – они клюнули на доллары в мышеловках, замаскированных опавшими листьями. В шесть утра дом проснулся без будильника, но от совместного хора воров и украденных. Общественность возликовала. Близнецам драли уши почти все пострадавшие по очереди, но некоторые претендовали на другие, более важные органы, чтобы такие уроды больше не размножались. Прибывшая на место преступления милиция слегка пожурила несовершеннолетних сволочат и передала проблему на усмотрение общественности. Правда, к вечеру того же дня стражам закона пришлось вновь выехать по знакомому адресу, потому что эта самая общественность обнаружила в квартире Ошалеловых ученическую тетрадь, исписанную отнюдь не детским почерком. В аккуратных колонках под линеечку значились имена жертв, клички животных, даты изъятия и суммы гонораров. Почерк принадлежал мамаше, суд был громким, наказание соответствующим, близнецов отправили на освоение детского дома, но после устроенного ими поджога детская трудовая колония гостеприимно распахнула перед ними свои лишенные архитектурных премудростей ворота. Но Сидорову почему-то было грустно.

Почти мгновенно обретя рейтинг сыщика, он теперь чуть ли не ежедневно спроваживал неких граждан, требующих глобального розыска блудливых жен, взгульнувших мужей и ушедших за хлебом старушек в темных драповых пальто с воротниками из объеденных молью норок. Нет, не об этом грезилось ему по ночам после сидения над Чейзом и Уголовным Кодексом РФ, – жаждалось головокружительного поиска и ошеломляющей победы. И однажды его желание чуть не сбылось.

 

Ненастным субботним вечером Сидоров вздрогнул от внезапного телефонного звонка, и мадам Интуиция воскликнула: «Началось!». Приятный, хорошо поставленный баритон совершенно спокойно сообщил об исчезновении двадцатилетней дочери, которая месяц назад ушла на работу и сгинула. Об официальном розыске не могло быть и речи по некоторым политическим обстоятельствам, суета частного сыскного агентства так и осталась на уровне суеты, но люди добрые дали телефончик господина Сидорова и весьма рекомендовали…

Заглушив удары сердца ладонью, Сидоров согласился на встречу и записал адрес. До глубокой ночи в мозгу сыщика металось уравнение с тремя неизвестными: ледяным спокойствием папочки, беспричинным исчезновением дочери и пятизначной суммой гонорара. На встречу с семьей пропавшей Сидоров явился с больной головой, промокшими ногами и предчувствием грандиозной лжи. Дверь открыл сам клиент, чья внешность не имела ничего общего с приятным голосом. Растянув бескровные тонкие губы в подобии улыбки, лысеющий мужик с отпечатком порочной зрелости на выбритом до порезов лице широким жестом памятника указал верную дорогу по коридору коммуналки.

В большой занафталиненной комнате, обставленной в стиле ретро, на стульях в рядок восседали три женщины, в равной мере похожие друг на друга, на снежных баб и Н.К. Крупскую. Убедившись, что по три шара на каждую слеплены не из снега, а одна из сестер даже является матерью пропавшей, Сидоров потребовал фотографию девушки и прочие социально-биографические данные. Когда папаша предъявил портрет Наташи в рост, Сидоров понял, что ложь в этом доме так же естественна, как засиженная мухами люстра. С портрета улыбалась красавица с классическими чертами лица и фигурой фотомодели. Сыщику захотелось подвесить клиента на его собственном галстуке, но тот ускользнул на безопасное расстояние и торопливо пояснил, что дочь приемная.

Потом Сидорова познакомили с раскладушкой, золотой медалью и личными вещами Наташи, количество которых не превышало вместимости среднего чемодана. Отчим похвастался, что от подруг, мальчиков и вредных привычек ее берегли пуще банковского сейфа, воспитание дали почти монастырское, но на основе атеизма, и вообще, образцово-показательность данной советской семьи неоспорима, сплошные Макаренко-Сухомлинские. Хозяин собрался было растечься пастилой на солнце относительно сестер-настоятельниц в смысле перечня их добродетелей, но Сидоров ощутил вкус полыни во рту, взял конверт с авансом и вышел вон. Порывистый ветер дирижировал полуобнаженными ветвями деревьев, вызывая в подсознании бетховенское «Судьба стучится в дверь».

Мадам Интуиция потащила сыщика на вокзал. Действительно, одна из кассирш южного направления вспомнила, что очень красивая, но стеснительная или запуганная девушка долго не могла сказать, куда именно ей нужно уехать. Кажется, она взяла билет до Сочи, но такие девушки могут сойти с поезда где угодно, вы уж поверьте опыту кассира с двадцатилетним стажем…

Прежде, чем ринуться по следу месячной давности, Сидоров вплотную занялся личностью отчима, и очень даже не зря. Клиент занимал должность третьего или пятого советника главы городской администрации по вопросам соцобеспечения, но в коммуналке с тремя сестрами прописан не был. Милая блондинка из Горсправки за десять долларов дала незамедлительно новый адрес чиновника, соответствующий фешенебельному элитному дому в престижном районе, где площадь его однокомнатной квартиры многократно превышала площадь всей коммуналки с кухней и сортиром включительно. Однако опрошенные сыщиком соседи Наташу здесь не видели ни разу, хозяина встречали изредка, зато его боссы с девицами из эскортной круглосуточной службы были известны даже по именам. Высокопоставленные завсегдатаи не утруждали себя конспирацией и довольно шумно справляли уик-энды, именины и прочие бомонды, за что истинному хозяину перепадала львиная доля благосклонности, относительная стабильность и предвкушение взлета по служебной лестнице. Поняв, что чиновник сутенерствует, Сидоров заподозрил худшее. Пара дней наблюдения за увеселительным заведением улучшенной планировки дала сыщику полное представление о вкусах сюда входящих. Напрашивалась жутковатая версия: эскорты приелись, захотелось подлинной красоты и девственности, отчим наобещал чудес, Наташа прознала о сделке и пустилась в бега. В понедельник утром Сидоров уже влился в число любителей бархатного сезона, догоняющих уходящее лето на черноморском побережье.

Бросив беглый взгляд на «ночных бабочек» Туапсе и Лазаревской, сыщик ринулся в Сочи, где интуиция вновь потащила его по следу, как спаниель тащит таможенника к багажнику с наркотиками. Главным для Сидорова было определить, чем могла заниматься девушка. Панель отпадала. Торговля сувенирами с лотка? Навряд ли, тем более без прописки. Официантка в баре? Опять же, не то воспитание. Горничная в гостинице? Слишком хороша для обслуги, но если выбирать не из чего, то вполне может быть. Стоп! Она увлекалась историей, музыкой, двумя иностранными языками… Конечно же, экскурсовод! Ай да Сидоров, ай да сукин сын! Сыщик почувствовал себя Пушкиным на стадии завершения «Бориса Годунова» и помчался приобретать путеводитель по городу-курорту. Гостиниц и турбюро была тьма-тьмущая, но он выбрал только те, что обслуживают иностранцев. В первый же вечер сыщик чуть было не вляпался в историю, ибо местные кенты, кидалы, авторитеты или как там их еще называют, приняли его за кого-то другого. После короткого знакомства ребер интеллигента с их кулаками, он потребовал встречи с ихним боссом. Сидорова спасло неумение и нежелание лгать. Со своей стороны босс оценил благородную миссию частного сыщика, рассентиментальничался и за сто баксов дал наводку на объект поиска, не говоря уже об охране вообще и покровительстве в частности…

Наташу сыщик опознал сразу. Пожилые иностранцы с волосатыми ногами в шортах обложили ее плотным кольцом возле прогулочного автобуса, и Наташа, застенчиво улыбаясь, втолковывала им по-английски все прелести предстоящего маршрута. Сидоров встретился с ней глазами и понял, что никогда, ни за какие деньги, не вернет ее в тюрьму удочерителей. Примазавшись к ее группе, он тоже что-то вякнул на языке Шекспира и Клинтона, представился журналистом и плюхнулся на сидение поближе к очаровательнейшей из экскурсоводов. 

 

Получивший неплохую школу общения за период гувернерства и кругосветного путешествия на «кукурузнике», Сидоров быстро стал душой импортной компании. Он переиначивал русские анекдоты на американский манер, и джентльмены ржали, как техасские лошади. Всю дорогу за автобусом следовал почетный эскорт из одного черного лимузина мафиози-покровителя, встречные машины приветливо клаксонили, в запланированных барах обслуживали на высшем уровне, гаишники не обращали внимания на чудеса парковки. Вечером по протоколу был банкет, и американские пенсионеры уже не мыслили его без Сидорова, кстати, назвавшегося Сержем Хантером. Впрочем, шпион вряд ли расстроился бы по такому случаю, и даже совсем наоборот, был бы счастлив, что его помнят.

Впервые в жизни Сидорову понравился банкет. Повар был отменным, официанты благоухали и видели клиентов насквозь, старички резвились и пели «кантри», Наташа покоряла естественной неотразимостью.

Далеко за полночь, уторкав иностранцев по номерам, сыщик открылся беглянке. Она не удивилась, не расплакалась, а просто сникла, поняв иллюзорность своей безопасности: раз ее нашел какой-то Сидоров, то найдут и другие, и если даже этот не сдаст – другие окажутся куда более исполнительными. Наташа подтвердила версию о предстоящем сутенерстве отчима в случае ее возвращения и уцепилась за соломинку в виде руки частного сыщика, напряженно работающего мозгами. Единственная знакомая семья за рубежом, которой он мог бы доверить судьбу девушки, – это Серж и Валюха, но они расстались в середине лета в Софии, и с тех пор ни письма, ни звонка, только сплошные воспоминания…

Деликатный стук в дверь прервал суровые размышлизмы Сидорова. Спрятав Наташу за портьеру, он впустил в номер гостя. Сухощавый высокий джентльмен из Наташиной тургруппы, прозванный за роскошь седой шевелюры «белым львом», вошел, приложил палец к губам и шепотом произнес по-русски:

– Вы не есть Серж Хантер. Я имел возможность обучать Серж в одной особый школа. Но вы есть хороший человек. Вы знал Сержа?

– Я его друг, – пошел Сидоров ва-банк. – Помогите мне найти его, и чем быстрее, тем лучше!

– Какая ваша цель? – продолжал играть в холодную войну иностранец.

Сидоров выдернул Наташу из-за портьеры и категорично прошипел:

– Ее хотят продать в рабство. Вам понятно? Или вы поможете спасти девочку, или убирайтесь к чертовой бабушке!

Белый Лев долго осмысливал, куда его послали и почему именно к бабушке, потом рассмеялся и достал сигару. Они перешли на английский. Старику пришлось почти до рассвета осмысливать эту отнюдь не курортную ситуацию, прежде чем прозвучало обнадеживающее «О’кей».

Старик спустился в холл и заказал три международных разговора. А через день Сидорова трясло от голоса настоящего Сержа Хантера в телефонной трубке. Шпион заметно волновался тоже, звал в гости, а под конец сообщил, что они с Валюхой ждут бэби. Вечером туристы улетали, захватив с собой Наташу «по вызову родственника из Швейцарии». Сидоров трижды поцеловал в щеки самую красивую девушку в мире и взял курс на обитель мафиозы-покровителя. Еще одна зеленая сотенная купюра довершила процесс поиска: сыщик возвращался домой со справкой из сочинского морга, свидетельствующей о гибели некой Натальи Черных в автомобильной катастрофе в начале октября сего года.

 

 

19. ПИСЬМО

 

Ночной поезд нехотя тащился из курортного благолепия в стылую хлябь ноября, философски отстукивая колесами на стыках «все прошло, все прошло…». Запахи романтики, моря и мандаринов постепенно заменялись другими, менее приятными, но более реалистичными. Когда в вагоне резко похолодало и еще более резко потянуло органическими соединениями с завода плавленых сыров, Сидоров понял, что он почти дома. Позволив себе усомниться в классике, которому запах родины был дорог и приятен, Сидоров спросил у проводника, почему не выдают противогазы, взял свой билет для отчета перед клиентом, шагнул в лужу на перроне и дал себе слово никогда не заниматься сыскной деятельностью.

Настроеньице было под стать погоде, встречаться с чиновником-отчимом-сутенером не хотелось, подвергаться экзекуции троллейбусной давкой тоже, и наследственный интеллигент, мысленно прокричав «Карету мне, карету!», пошел пешком. На полпути его перехватила Муза на газике с табличкой «ПРЕССА». Покончив с фазендой, она снова штурмовала коридоры власти с позиций второй древнейшей профессии.

– Ой, Сидоров, у нас тут такое творится! – затарахтела она вместо приветствия. – Новая администрация обещает мести по-новому, прежних всех умыли, кое-кого даже с песочком, жуть! Чего дрожишь, давай в машину. Короче, кадры кадрили-кадрили и довыкадриливались. Хочу небольшой скандальчик организовать – так не дают же! Говорят: «Пиши, Муза, свои стихи и не лезь на рожон». Каково, а? Ну, жертвы патриархата, ну погодите!..

Сидоров сжал холодную ладошку Музы и процитировал:

– И мне сказал Души Порыв: «Уймись! Живут же люди без души порыва…»

Муза опешила и смолкла. Водитель газика облегченно вздохнул, расслабился и сбавил скорость. На подступах к сидоровскому дому машина угодила с яму и чуть не перевернулась, но Муза даже не чертыхнулась. Только на лестнице она вышла из творческой комы и оживилась.

– Кстати, тебе письмо. Плясать будешь. Извини, оно заказное, пришлось расписаться за тебя. Угадай, откуда? Да шевелись ты, курортник, я чаю хочу. 

При виде заграничного конверта Сидоров побелел и задохнулся. Муза смекнула, что танцевать он будет у себя дома и уж никак не «цыганочку» с выходом, а что-то куда более драматическое.

Вскрывать конверт Сидорову почему-то не хотелось. Он долго стоял под душем, замедленно брился, растягивал чаепитие и даже вздремнул под включенный телевизор. Но ему приснился израильский бомбардировщик, пикирующий на тарасовскую баню в момент помывки в ней деревенской элиты, и Сидоров проснулся. Без единой мысли в гудящей в голове он заглянул в конверт. Один листок оказался официальной бумагой, извещающей гражданина России Сидорова Константина Викторовича о расторжении брака с гражданкой Израиля Гольдштейн Софьей Моисеевной. А другой был наполовину исписан крупными детскими буквами, из которых складывались вроде бы русские, но совершенно непонятные слова.

«Здравствуйте, господин Сидоров!» – прочитал он и протер глаза. Нет, вроде бы не галлюцинация. Его единственная и неповторимая дочурка Алиса называет папочку «господином»! Та, которую он забирал из роддома и садика, купал, причесывал, развлекал на ночь сказками, которой все прощал, – и вдруг такое обращение… Ладно, что там дальше…

«Мы живем хорошо на мамочкино пособие, у нас все есть. Скоро мы будем жить еще лучше, потому что мамочка выходит замуж за богатого дядю. Он больше похож на дедушку, совсем лысый и толстый, но мамочка очень счастлива. Мой новый папа приехал с Украины, он тоже почти не еврей. Его зовут дядя Юрий, и он подарил нам много золотых вещей. Погода здесь все время хорошая, а детей никто не наказывает. Мама говорит, что нам очень повезло. До свиданья. Алиса Гольдштейн».

Задыхающийся Сидоров босиком выскочил из квартиры и позвонил в дверь Музы. Она молча полезла в аптечку, накапала в стакан из пяти пузырьков, потом вылила все это в раковину и достала бутылку коньяка с изображением горы Арарат на этикетке. Коньяк подействовал с третьего захода. Прочитав детское посланьице, Муза обронила единственное слово «сочувствую» и постелила Сидорову на диване. Свернувшись втрое, он заснул под стук ее пишущей машинки.

 

Проснувшись поздним утром и отхлебнув из пивной кружки огуречно-капустно-помидорного рассола, заботливо оставленного лояльной феминисткой на журнальном столике у изголовья, Сидоров ощутил головокружительное чувство свободы от семьи и похмелья. Муза уже куда-то умчалась, оставив записку с предложением красиво поужинать при свечах. Сидоров замурлыкал «Аргентинское танго», крупно нацарапал «ДА», навел марафет на кухне и вдруг почувствовал присутствие идеи. Вскоре идея настолько конкретизировалась, что Сидорову осталось принять светский вид, пойти в синагогу, встретиться с раввином и выяснить наконец, каким образом его Сонечка Голышева трансформировалась в Гольдштейн. 

На лестничной площадке Сидорова встретил полный ужаса взгляд классического бабника Эдички Упаковкина, устремленный на его босые ноги. Наследственный интеллигент пошевелил пальцами ног, пытаясь скрутить кукиш, но фокус не удался, и он погрозил бабнику кулаком, выдохнув в его сторону облако коньячного перегара. Эдик перекрестился и как-то необычайно быстро вознесся на свой этаж. Сидоров сделал ему вслед «догоню-догоню» и скрылся за дверью своей квартиры, весьма довольный собой.

По пути в синагогу небо разверзлось, и с него посыпались ангелы в виде огромных пушистых хлопьев первого снега. Служба только что закончилась, и Сидоров, нахально разглядывая носы, пейсы и ермолки встречных прихожан, грешным делом подумал: «А эти-то, настоящие, почему никуда не уехали?.. Или у них двойное гражданство, как у Хазанова?»

При виде раввина, похожего на быка, идущего к жертвенному алтарю, эмоции Сидорова заметно поутихли. Сняв шляпу и стараясь не дышать на ребе, он протянул дрожащей рукой письмо с земли обетованной и попросил аудиенции. Долго упрашивать ему не пришлось, раввин оказался мужиком общительным, и вскоре Сидоров уже дегустировал израильскую водку в его крохотном кабинете, заваленном книгами. Закусив водку мацой и солеными орешками, ребе Иаков извлек из стола толстенный гроссбух и отыскал соответствующую запись почти годичной давности. Действительно, некая Софья Моисеевна Гольдштейн, по мужу Сидорова, попросила помочь ей с выездом по следующим причинам: ее брак совсем не де-факто, а только де-юре; ее дочь Алиса родилась не от мужа, а, извините, от начальника отдела по фамилии Гринберг; и вообще, если уж еврейство определяется по матери, то ее мать в девичестве была Бергман; а замуж эта Бергман вышла за Гольдштейна, поменявшего фамилию на Голышева из страха перед немцами…

От всего этого фамильного бреда Сидорову стало дурно. Это его-то тесть с картошкообразным носом и комплекцией племенного бугая – Гольдштейн? А его сумасбродная теща, дочь извозчика Бирюкова – и вдруг Бергман? И Алиса – от старого импотента Гринберга? Сидорову захотелось выругаться, невзирая на стены синагоги. Ребе, однако, воспринял обман философски и со словами «Бог ей судья» разлил по рюмочкам остатки водки. Они расстались, облобызавшись и обменявшись номерами телефонов. Сидоров скрылся в белизне снегопада, покачиваясь и напевая дурным голосом «Хавва, нагила хавва»…

Через час заснеженный свободный интеллигент протрезвел, сориентировался, вспомнил о приглашении Музы на ужин и заскользил к дому. Ему почему-то захотелось блеснуть риторикой и написать письмо Г. Хазанову. А что, вот он сейчас все бросит и напишет! Перед его мысленным взором возникла первая фраза: «Многоуважаемый и горячо любимый г-н Хазанов! Вы, как гражданин двух стран, как никто другой поймете истерзанную ложью и изменой душу русского интеллигента. Боже Вас упаси принять меня за антисемита – ни в коем разе! Но кто, как не вы, сможет мне объяснить, зачем и почему наши Голышевы и Бирюковы превращаются в ваших Гольдштейн и Бергман? И зачем они Вам нужны там, на земле обетованной, с их интеллектом на бытовом уровне, с их манерой выбрасывать мусор из окон, принимать ванну раз в неделю и делать маникюр по великим праздникам? Зачем они Вам с их извечными борщами, котлетами из хлеба с перцем и халатами из фланели размером с чехол от «Запорожца»? Зачем вам нужны эти бабочки-капустницы, плодожорки, точильщицы, эти полуфригидные куколки, оживляющиеся только при виде очереди за дешевыми яйцами?..»

Метко брошенный снежок расплющился о спину Сидорова, прервав мысленную попытку эпистолярного жанра на самом интересном месте. Откуда-то из другого мира долетел воинствующий голос Музы:

– Эй, Сидоров, опаздываешь на ужин! Кстати, почему на тебе шляпа раввина Иакова?..

 

 

20. СТРАУСИНАЯ ФЕРМА

 

После ужина с Музой при свечах, плавно перешедшего в завтрак без оных, Сидоров обрел чувство затянувшегося полета, с высоты которого можно было плевать на гравитацию быта, инфляцию и общественное мнение домового масштаба. Муза вдохновляла. Хотелось крутизны, риска и привкуса авантюры. По ночам снился океан, кишащий акулами с лицами знакомых мерзавцев, и Сидоров стрелял в них из арбалета с борта «Свободной России». А однажды ему приснился рыжий кенгуру с унитазной сидушкой на шее. В соннике кенгуру не значился, и Сидоров сунулся за разъяснениями к Музе. Мимо него прошмыгнул Эдик Упаковкин и с безопасного расстояния запел «свадебный марш» Мендельсона…

Муза не открывала подозрительно долго, а когда дверь все же открылась, Сидоров испугался: в лице ни кровинки, левая рука на желудке, ноги подкашиваются.

– Извини, Сидоров, язва. Не паникуй, переживу. Хорошо, что зашел. Можно, я тебя разок сэксплуатирую? Поставь чайник. Видишь ли, газета «Фермер» меня послала… ой, не могу… – Муза отхлебнула из кастрюльки травяного отвара, забилась в любимый угол между столом и холодильником и внесла ясность. – У меня горит синим пламенем командировка в какую-то чертовокуличную Тарасовку по поводу уникальной страусиной фермы…

Сидоров насторожился и налил чай мимо чашки.

– Понимаю, просьба дичайшая, но сам видишь, не доползу.

– Муза, не темни, – заторопил события Сидоров, вытирая полотенцем чай со стола и брюк.

– Берешь диктофон, едешь на эту хренову ферму, берешь три-четыре интервью, возвращаешься, я к тому времени оживаю и пишу очерк с твоих слов и с диктофона. Командировочные на трюмо, электричка ночью или автобус утром. Ты как? Надо, Сидоров, надо…

– Уже еду. Кстати, у меня там мамуля и брат Петька. А знаешь, как там появилась эта ферма?

Вплоть до ночной электрички Сидоров удивлял Музу повествованием о пари с австралийцем, о кругосветке на «кукурузнике» со всеми вытекающими последствиями и даже о встрече с Пришельцем.

– Муза, это не Тарасовка, это Судьба, и тебе все равно рано или поздно придется там побывать. Например, на Новый год… в кругу моей семьи… ну, ты понимаешь…

Оставив лихорадящую Музу с впечатлениями, язвой и медсестрой времен Великой Отечественной войны Клавдией Ивановной со второго этажа, Сидоров окунулся в бомжатник ночной электрички, где до самого прибытия прорезался в карты с двумя вшивыми мужиками.

В Тарасовке на внезапное явление Сидорова-младшего народу реагировали как на знамение свыше: жди сюрприза или головной боли. Вот и теперь, разглядев с утречка пораньше его долговязую фигуру среди односельчан, скользящих кто на чем с горки от станции, аборигены нутром почуяли непредсказуемость ближайшего будущего и запредвкушали смак соучастия.

Мать Анастасия тоже прихварывала на погоду, но, завидев младшенького, молодо завращалась по дому, успевая готовить завтрак, сообщать сельские новости и отвешивать подзатыльники не хотевшему просыпаться Петьке. Разгрузив сумки с подарками, Костя вышел во двор, зачерпнул воды из светящегося розовым колодца и погрузил голову в ведро в надежде расстаться с последствиями бессонной ночи и запахами бомжеской компании. Изгнанный из постели Петька с крыльца смотрел на брата, не скрывая безысходной дрожи. Младшенький через минуту вынырнул, тряхнул головой на собачий манер и посоветовал Петьке повторить обряд. Старшенького хватило только на то, чтобы обмакнуть два пальца и помусолить ими красные с недосыпу глаза. Памятуя о пристрастии Кости к водным процедурам, Петька во избежание насильственного полива скрылся от брата в сортире.

Неугомонный борец за гигиену подкрался с фланга, водрузил ведро на крышу и отошел на длину веревки, привязанной к дужке ведра. Омовение потерявшего бдительность братца свершилось в момент выхода того на свет божий. Взвизгнув по-свинячьи, Петька побил мировой рекорд в беге на короткую дистанцию и пообещал младшенькому провести испытания новой бензопилы на передней нижней части его тела, если тот еще раз позволит себе нечто подобное.

Бурная процедура утреннего туалета, однако, не помешала братьям мирно расправиться с кулинарными изысками матери и совместно отправиться на страусиную ферму для взятия интервью. Приступив к этому делу, Сидоров подумал, что легче взять штурмом крепость.

На подступах к ферме уже стояла акционерная элита и дружно зубрила по бумажке показатели мяса, перьев и яиц. Из дверей фермы изредка по одному или по два выбегали страусы, описывали круг по незнакомому белому веществу и снова прятались в относительное тепло. Отопление на ферме не то что отсутствовало, но периодически не работало по причине частого отключения электроэнергии в ночное время с целью осуществления экономной экономики. По этой же причине позади фермы дымили наспех сложенные печурки из кирпича, на которых мужики грели песок в корытах и ведрах, а другие мужики заносили этот песок внутрь фермы на предмет обогрева.

Братья Сидоровы шагнули под своды фермы и мысленно помянули нехорошим словом тот день, когда они выиграли пари. В холодной полутьме шевелилось не более трех десятков дрожащих птиц с неимоверно тонкими шеями. Ни о каком мясе с яйцами не могло быть и речи, зато опавших перьев вперемежку с пометом было предостаточно. До того момента, как Сидоров-младший достал диктофон, мужики охотно признавались в том, что не получают зарплаты, что в сентябре страусихи отложили яйца, но потомство на свет не появилось по причине их исчезновения, и что пропажу списали на крыс. Однако странная метаморфоза произошла с теми же самыми разговорчивыми субъектами, когда Костя попросил их повторить ранее сказанное в микрофон: мужики одеревенели и словно окуклились. 

Не лучшим образом выглядело и начальство. Пыхтя, потея, заикаясь и путаясь, председатель начал было читать по бумажке про какие-то центнеры и удои, но Сидоров вовремя спохватился и остановил оратора. Это был отчет по коровнику. Председатель махнул рукой, слезно попросил выключить диктофон и, склонившись к уху «корреспондента», обреченно произнес: «Да на кой они тебе сдались, эти штраусы?..» На вопрос Сидорова об австралийце-обустроителе председатель ткнул пальцем в ту сторону, где по его мнению должна была находиться Австралия, и побрел к Правлению.

Народ начал расходиться, явно разочарованный тем, что шоу не состоялось, и вскоре на ферме остались только братья, молодой ветеринар да трое страусоводов, не способных на предательство полюбившихся питомцев. Костя поклялся, что по возвращении бросит все силы на поиск австралийца и убедит его спасти ферму. На прощание Сидоров-младший написал древесным углем на фасаде: «Мы в ответе за тех, кого приручили. Сент-Экзюпери». Вечером того же дня он покинул Тарасовку.

Заметно поздоровевшая Муза встретила его с горящими от нетерпения глазами. Но после устного отчета Сидорова и прослушивания пленки с записью печального клекота страусов на фоне речи председателя о достижениях коровника, Муза окончательно забыла про свою язву и начала действовать. Почти мгновенно обнаружив на книжной полке «Справочник для выезжающих за границу», она выписала номера телефонов Австралийского посольства и загнала Сидорова на тяжкую работу дозвона. 

Не прошло и часа, как связь состоялась, и Сидоров красноречиво описал гнетущие подробности страусиной жизни в России. На том конце провода забеспокоились и пообещали в трехдневный срок обнаружить мистера Эндрью Стивенсона, в какой бы точке земного шара он ни был. Через неделю австралиец уже совершал миссию спасения, и не на словах, а на самом что ни на есть деле. Он привез ветряной двигатель для обеспечения фермы независимым электроснабжением, несколько тонн прозрачного утеплителя, витаминизированные корма для птичек и даже спецодежду для рабочих фермы. Страусы повеселели, отъелись и занялись любовью, а Сидоров получил официальное предложение мистера стать его компаньоном. 

Гордый собой спасатель австралийской фауны тут же помчался к Музе на предмет дележа впечатлениями, но встретил отрезвляющий взгляд реалистки и слегка приостыл.

– Ты же не специалист, Сидоров! Птицы – это же не самолеты, на всякий случай. Как там говорил председатель? «Да на кой они тебе сдались, эти штраусы!»

 

 

21. ЗАГАДКА

 

Странное времечко переживал наследственный интеллигент Сидоров: местные «официальные лица» менялись со скоростью сводок погоды, спекуляция переименовалась в бизнес, тунеядство – в безработицу, а толпы чокнутых иностранцев, влюбленных в Россию просто так, а не по причине коммерции или шпионажа, стали так же привычны, как заказная пальба по банкирам. Группами, семьями и в одиночку эти жертвы так называемого культурного обмена вкушали плоды российской экзотики и не понимали, чего ради существовали все эти «железные занавесы» и «холодные войны». Правда, некоторым из них, ограбленным и отмордованным, приходилось усложнять и без того сложные трудовые будни райотделов милиции, но от этого общее впечатление портилось незначительно, и количество искателей приключений не убавлялось. 

С одним из таких чокнутых французов, помешанных на русском фольклоре, Сидорова познакомила Муза. Горбоносый брюнет Мишель Гроссак, больше похожий на местного армянина, чем на француза, привязался к ней в редакции какой-то едва народившейся сатирической газетки в тот момент, когда Муза выдавала серию новых анекдотов. Присутствующие при сем спектакле ржали, рыдали, хрюкали, вытирали слезы, взвизгивали, держались за животы, и только француз сосредоточенно и серьезно вписывал сказанное Музой в толстенную тетрадь. Он не мог смеяться, ибо не понимал наших мужей, которые внезапно возвращаются из командировки и почему-то не звонят своим женам по телефону из ближайшего автомата или офиса. Он не понимал, почему жены не могут их познакомить со своими любовниками, и почему те выдают себя то за моль в шкафу, то за геологов, ищущих нефть в туалете. Странный юмор у этих русских! Дьявол в аду предлагает гостям коньяк «Четыре звездочки», но почему-то наливает его не из бутылки, а из Брежнева! Хулиган Вовочка совершает уголовно наказуемые преступления, а русские смеются – вместо того, чтобы изолировать его от общества. Образы поручика Ржевского и Василия Ивановича вызывали у француза мистический ужас, «армянское радио» шокировало глубиной житейской философии, секс-юмор настораживал…

Напоследок расходившаяся Муза выдала перестроечную долиберализационную загадку и, не дождавшись отгадки от обалдевших коллег, помчалась домой. Следом засеменил француз. 

– Пардон, мадам, я не успел записать. Как вы сказали? «Хвост длинный, глаза бешеные, яйца маленькие и не очень чистые»? Так?

– Не совсем, месье. «…глаза злые, яйца маленькие и грязные», если вы хотите быть точным.

– О, мадам, умоляю, несколько наводящих вопросов, вы позволите? Это существо одушевленное?

– Еще какое! – вошла в роль Муза. – Оно дышит, двигается, плюется, толкается, удлиняется, вопит, воет, огрызается и дерется.

– Это какое-то ваше животное? Экзотика, да?

– Не надейтесь. Кстати, Мишель, это мой дом, я замерзла и проголодалась. Вы можете разгадывать до бесконечности, но только не сейчас и не здесь.

– Мадам, прошу вас, пригласите меня на чай! Я буду платить вам по пятьдесят долларов за каждый час вашего бесценного времени, но я должен узнать, что это такое, – разнылся француз и опустился на колени в месиво грязного снега.

Муза обмякла, махнула рукой и потащила француза по лестнице.

– Вы не против, месье, если я приглашу моего друга? – подстраховалась «мадам» и позвонила в квартиру напротив. – Сидоров, привет! Это Мишель, он пришел на чай собирать русский фольклор. Давай ко мне, будешь свидетелем, шоу гарантирую…

Сидоров успел привыкнуть к сюрпризам непредсказуемой Музы, но ставить на место отвисшую челюсть иногда забывал. Совсем некстати сверху высыпался Эдичка Упаковкин и вякнул что-то банальное насчет любовного треугольника, нервно захихикал и вильнул бедрами. Сидоров сжал зубы, но опускаться до мордобоя в присутствии месье не стал.

– О чем он сказал? – поинтересовался француз, переводя глаза с Музы на Сидорова и обратно.

– Он хочет взять урок геометрии, – перевел Сидоров и поспешно втолкнул гостя в квартиру Музы. 

Пока гостеприимная мадам жарила свои фирменные оладьи, француз засек время и пустился по тернистой тропе русской словесности. 

– Мадам, а нельзя ли узнать, сколько глаз у этого вашего существа?

– Много! – категорично отрезала Муза, переворачивая оладьи. – И подсчитать невозможно, потому что их всегда разное количество...

– А как это, – занедоумевал француз, – на одном лице много глаз?

– Кто вам сказал, что глаза на лице, причем на одном? Они везде, с головы до конца этого хвоста, – вмешался в процесс разгадывания Сидоров, с полуслова догадавшись, о какой загадке идет речь.

– А ноги или лапы у него есть? – закинул удочку с фланга месье. 

– И ног у него столько же, сколько глаз.

– Значит, и яиц столько же! – сделал открытие фольклорист, но русские, сдерживая хохот, отрицающее покачали головами.

– Нет, Мишель, яиц во много раз больше. И чем они мельче и грязнее, тем больше будет хвост, и тем злее глаза, – менторским тоном добивал француза Сидоров.

Мишель задумчиво жевал оладьи и тупо смотрел на часы, как будто они могли подсказать избалованному цивилизацией иностранцу жуткую тайну варварского мышления. Шел второй час. Француз пил чай, потел, строил версии и уходил все дальше от разгадки. 

– Видимо, это много ягуаров или пантер возле гнездовья птиц, да?

– Нет, Мишель, нет. У нас не водятся названные тобой хищники, тем более в городе. – Сидоров погрозил французу пальцем и пошел к себе в квартиру за бутылкой сухого.

– О, тогда это может быть зоопарк, где сидят в клетках много диких обезьян, а над ними птицы свили гнезда! – победно заорал француз и опять промахнулся. 

Муза кокетливо мазала оладьи клубничным вареньем, Сидоров разливал вино, когда вконец обессиленный мозговой деятельностью месье выложил на стол две банкноты по пятьдесят долларов и сказал: «Сдаюсь!»

– Слушай внимательно, Мишель. Это очередь за дешевыми яйцами!

– А почему у нее хвост? И почему яйца мелкие и грязные? И при чем тут злые глаза? – чуть не плакал француз, не в силах осмыслить экономические тонкости посткоммунистической эпохи.

Еще очень долго французу пришлось объяснять, что мелкие и грязные куриные яйца стоят дешевле крупных и чистых; что их продают прямо с машины; что желающих приобрести товар по дешевке настолько много, и стоят они столь плотно, что образуется извилистый хвост, а от долгого стояния, особенно в ненастную погоду, люди звереют, и глаза у них становятся злыми независимо от воспитания, образования, пола и возраста. Мишель плакал, целовал Музе руки и пел «Марсельезу»…

Далеко за полночь француза усадили в такси и отправили в гостиницу. После душа он застрадал бессонницей и попытался найти ответ на вопрос: почему победители фашизма и покорители космоса не могут себя нормально обслужить? Ответа не было.

Нет, он никогда не расскажет знакомым соотечественникам по возвращении на берега Сены, что в его любимой России для приобретения мелких и грязных яиц по низкой цене надо становиться длинным хвостом со злыми глазами...

 

 

22. «ГАМЛЕТ-95»

 

В начале зимы без видимых причин к Сидорову привязалась депрессия. Когда по утрам он вынашивал наполеоновские планы, депрессия спрашивала: «А зачем?» и, не найдя ответа, вновь придавала ему горизонтальное положение. Вскоре эта привязчивая особа распоряжалась душой и телом наследственного интеллигента столь безраздельно, что только на потребность выпить чаю и посетить туалет реагировала без своего коварного философского вопросика.

Встревоженная его состоянием Муза спешно заварила настойку из корня женьшеня, но Сидоров вяло схохмил, что корень лучше не пить, а привязывать к некоему месту, и настойку пить отказался.

Муза не отступала. Раздобыв у знакомых видак с десятью отпадными голливудскими комедиями, она чуть ли не насильно разворачивала Сидорова лицом к экрану, но депрессия шептала на ухо: «На фиг она тебе, чужая жизнь? Зачем ты это смотришь, зачем?». И Сидоров отворачивался со вздохом капризного мальчика, которому вместо настоящего танка подарили игрушечный.

После недельной борьбы с депрессирующим, согласным на встречу с врачом только через собственный труп, Муза притащила волосатого коротконогого экстрасенса с чемоданом каких-то цацек, свечей и веничков. Обезьяноподобный мужик долго прыгал по квартире со свечкой, издавал неразборчивые гортанные звуки, искал кого-то под диваном и в ванной, жег свои вонючие венички, потом заявил, что это сглаз, и облил Сидорова из клизмы. Тот ожил на полчаса после его ухода, ликвидировал последствия прыжков и обливаний, затем снова залег.

На следующей неделе с официальными и не очень визитами у Сидорова побывали: буддистский монах, лидер профсоюза горняков, две сексапильные жонглерши из «Цирка на сцене», отставной дипломат, пять местных бардов и игрок в гольф с клюшками, который тут же начал объяснять правила игры и делать лунки в паласе. Депрессия не уходила. Муза решилась на крайнее средство, принесла свою пишущую машинку и завдохновляла: 

– Чем так лежать без дела, написал бы что-нибудь для газеты…

Сидоров отвесил челюсть и поскреб заросшую щеку, не в силах осмыслить масштабы предложенного.

– Муза, ты о чем? Все равно никто, никогда и нигде не напечатает.

– Лодырь, лентяй, бездельник! Откуда такая уверенность?

– Даже не от верблюда, Муза, а из собственного что ни на есть опыта. Еще в школе я регулярно приносил заметки в стенгазету, мне делали страшные глаза и говорили: «Ну, Сидоров, ты даешь!». Ладно, пошли дальше. В институтской многотиражке редактор делал такие же глаза и с теми же словами складывал мои перлы в папочку с грифом «Совершенно секретно». Этого мало? Тогда еще один пример. В родимом НИИ мне доверили выступить по местной трансляции, но на третьей минуте меня отключили и пустили в эфир легкую музыку. Все, Муза, больше не хочется, не можется и не пытается.

– Вот это мне и нужно, – воссияла Муза. – Пиши, миленький, пиши!

– Не буду! – уперся рогом Сидоров и спустил исхудавшие ноги с дивана. – Моя депрессия меня бережет. Кстати, у меня чай весь вышел…

– Сидоров, детка, давай поспорим, что напечатают, причем в ближайшем выпуске, а с меня и чай, и это… как бы помягче выразиться… ну, новогодняя ночь в Тарасовке.

– А если не напечатают? – заторговался Сидоров, заскучав по чаю.

– Значит, оставлю тебя в покое вместе с твоей депрессией!

Муза хлопнула дверью, потом еще раз, и пачка индийского чая распласталась на коврике в прихожей.

Сидоров набросился на аванс и придавил депрессию чайником. В результате всенощной к утру на свет народились две с половиной странички плохо пропечатанного текста, ибо колотить по клавишам сил не было. Муза прочитала его творение дважды, удовлетворилась и помчалась в редакцию. Там посмотрели на нее страшными глазами и сказали: «Ну, Муза, ты даешь!». Она вылила остатки холодного кофе на лысину редактора, выхватила рукопись и умчалась туда, где редактор еще не облысел и не научился делать страшные глаза. День прошел в неопределенности и на грани срыва. Сидоров трижды стоял под душем и дважды затевал генеральную уборку. Он утихомирился за полночь, а Муза почти до рассвета искала и не находила на карте области разнесчастную Тарасовку. При свете дня оказалось, что это была карта Южной Америки…

В киоск «Роспечати» они помчались вместе. Дрожащими руками Сидоров листал страницы газеты и ничего не видел. Муза листать не стала, а просто сунула ему под нос последнюю полосу, «на чердаке» которой было крупно набрано: «ГАМЛЕТ-95». Впервые К. Сидоров видел плод своего творчества, набранный типографским шрифтом.

– Но ты подожди радоваться, – осадила его Муза, – возможно, кроме заголовка, тут мало чего твоего оставили. Все равно, поздравляю!

Читать пошли к Музе. Там это лучше получалось, потому что были оладьи с клубничным вареньем. Как ни странно, редакторской правки не было вообще, сокращений тоже. Сидоров читал и не верил, что имеет к написанному какое-то отношение. Текст казался чужим и ошарашивал не то с недосыпу, не то после депрессии:

«Стрелять иль не стрелять – вот в чем вопрос…

Торговец-жулик обсчитал на тыщу, другой такой же

на кило обвесил, а третий мне всучил товар пропащий 

в галантной иноземной упаковке.

Похоже, что стрелять. А впрочем, нет…

Наслать на них ораву ревизоров

из нашей потребительской защиты – 

пускай изводят их, как бормашинки

по нервам оголенным ежедневно, – 

все лучше, чем переводить патроны!

А значит – не стрелять. К тому же, рядом

есть хищники похлеще, помасштабней…

Вот акций полмешка. Где дивиденды,

обещанные нам с телеэкрана 

сто раз на дню? Мне ролик тот рекламный

является почти что еженощно 

в кошмарно-детективных сновиденьях…

И вот опять, об тот мешок споткнувшись,

который не сменять на рынке даже 

на километр бумаги туалетной, 

почувствовал, как чешутся ладони,

и ружьецо извлек из шифоньера.

Да, надо бы стрелять, но вдруг сказали,

что президент концерна воровского

сквозь все границы тихо просочился 

с имуществом, семьей и лимузином, 

оставив на счету своей шарашки

не стольник даже – с мелочью червонец!

И сей кортеж никто не заприметил: 

ни ФСК, ни МВД с таможней!

Куда уж мне с охотничьим ружьишком!..

Гляжу на днях – толпа перед подъездом,

а перед ней глаголет агитатор,

пуская петуха от возбужденья,

глаза горят, в усах белеет пена,

как Лермонтовский парус одинокий.

И ежели его речам поверить, 

то виноваты в бедствии российском…

лицо национальности кавказской 

да ЦРУ напополам с Моссадом.

Назвался депутатом-патриотом, 

призвал стрелять налево и направо,- 

и укатил на жигулях-девятке 

во тьму криминогенного района. 

Всю ночь мы с мужиками создавали 

отряд национального спасенья, 

а с утречка, в пивбаре похмелившись, 

врагов Отчизны-матери искали. 

Нашли троих. И мы бы им задали, 

не будь они такие каратисты…

Короче, нам устроили разминку, 

и мы же оказались в отделенье! 

Какой уж тут стрелять – срослись бы кости! 

Придется поработать на аптеку…

По осени у них цыплят считают – 

на Западе, никак не догниющем, 

а нам считать приходится патроны. 

Виной тому российская ментальность: 

в крови у нас осенние разборки, 

от мордобоя до переворота. 

Казалось бы, весной оно же лучше 

чего-то штурмовать стране на благо, 

однако ж ни один родной политик 

(неоспоримо слабоумный даже) 

не призывает по весне к оружью.

А если бы позвал, то не дозвался б – 

безмолвствует народ на огородах 

и прочих приусадебных участках. 

И летом никого не дозовешься: 

безмолвствует народ за кружкой пива – 

в кустах, на пляжах… Или на фазендах 

чего-то из ворованного строит. 

Попробуй, позови на бой кровавый – 

зовущего пошлют куда подальше, 

к трехбуквенной общеизвестной цели…

Зато когда покончено с картошкой, 

и думцы возвращаются с каникул, 

ждешь октября, как светопреставленья, 

и весь ноябрь штудируешь учебник – 

по НВП, который в средней школе 

и шутки ради не открыл ни разу…

Что делаешь ты с нами, ведьма-осень?!

Когда друг друга все перестреляют, 

окажется, что это вновь напрасно… 

И поимеют власть не те, что надо… 

И дедушка Калашников нацепит 

очередную высшую награду…

Что Гамлет нам – с его смешной проблемой?

Увы, не скифы мы, а сверхгамлЕты! 

И надо быть четырежды Шекспиром, 

чтоб на вопрос ответить каждодневный: 

СТРЕЛЯТЬ ИЛЬ НЕ СТРЕЛЯТЬ?»

Сидоров реанимировался. Он испытывал чувство собственной невесомости еще с неделю, но однажды вечером его навестил участковый и отхлестал свернутой в трубку газетой по физиономии. Потом вошли двое в штатском и совершили обыск в вышеописанном шифоньере на предмет незаконного хранения огне-стрельного оружия. Посреди ночи те же двое без понятых вломились к Музе и ринулись составлять акт о наличии килограмма сахарной пудры, которую почему-то обозвали «героином»… 

И тут Сидоров сорвался. Насильственно накормив гостей «наркотиком», он спустил их с лестницы, так и не дав дописать протокола.

– Все, Муза, собирайся! – скомандовал дебютант скандальной прессы. – Пусть попробуют сунуться в суверенную Тарасовку!..

 

 

23. ТВОРЧЕСКИЕ ВСТРЕЧИ

 

Не такова была Муза Ковальчук, чтобы по первому посвисту исполнять желание мужика, пусть даже столь видного, как наследственный интеллигент Сидоров. Ни в какую Тарасовку с места в карьер она не засобиралась, ибо пришлось отдаться лавине неотложных предновогодних встреч, как сугубо творческих, так и не совсем. К тому же по ночам она мастрячила себе новый полушубок «под котика» из старой материнской кротовой шубы и никак не могла добиться от него единства формы и содержания. «Котик» пузырился, корячился и явно просился на помойку, но непреклонная Муза шов за швом прокладывала путь к идеалу, выражаемому единственным словом «отпад!». 

Первым делом Муза ринулась встречаться с влиятельными людьми из компетентных органов, в итоге чего выяснилось, что никто из них никаких «ночных визитеров» с облавой к ней не посылал, а источник всей этой туфты с преследованием следует искать на любительском, а скорее всего, на депутатском уровне. Неудовлетворенная Муза помчалась искать сатисфакции в другом бойком месте, и вскоре раздобыла адрес штаб-квартиры народного избранника, чей незабываемый образ увековечил Сидоров в своем перле о современном Гамлете.

Вскоре деловая Муза торжественно вручала две литровые бутылки вожделенного зелья крутым сантехникам из своего ЖЭУ на предмет организации маленькой аварии ближе к праздничку в масштабе отдельно взятой канализационной трубы под гнездом местного национализма. Мужики заверили ее, что «все путем», и вскоре фекальное благолепие зафонтанировало изо всех сливных дырок штаб-квартиры, расположенной на первом этаже обычной жилой пятиэтажки. Оскверненные нацики заявили в прессе о нанесении им морального и материального ущерба, а единственная боеспособная аварийка Водоканала смогла обеспечить им удовлетворение насущной нужды только через пару дней, и это при том, что вышеживущие жильцы не смогли отказаться от пользования кухнями, ванными и сортирами на столь продолжительное время даже во имя поборников русской идеи.

Впрочем, косвенное отношение Муза поимела не только к санитарно-техническому шоу. От подъезда до подъезда приютившего нациков дома появилась надпись масляной краской из баллончика: «Фашизм у власти – для всей страны фекальные напасти!». Адресаты были в ярости, жильцы дома озверели от вони и причиненных неудобств, санэпидемстанция забила во все колокола, районная администрация заерзала и подписала указ о выселении «пострадавших» из аварийного помещения. Никто не догадался о причастности маленькой Музы к этому большому делу, и только Сидоров спинным мозгом чувствовал ее отчаянный почерк и втайне безмерно гордился, – как за себя лично, так и за ту часть интеллигенции, которая знает, «что делать». 

Похоже, Фортуна решила поулыбаться Музе не только на почве политики: приглашения пообщаться с возжаждавшими поэзии коллективами следовали одно за другим, на ее книжки набрасывались, как на бутерброды с сервелатом, вазы не вмещали зимних гвоздик, а сама Муза светилась, как мраморная скульптура в лунную ночь. Она вновь обрела летящую походку и невидящее выражение глаз, отличающее творческих людей и наркоманов от остальной части нормального общества. Сидоров, однако, понимал, что это ненадолго, и с тревогой ждал переломного момента. Се ля ви, долго ждать не пришлось.

Однажды, во время традиционного чая, когда отрешенный взгляд Музы над чаем, над Сидоровым, над городом устремлялся куда-то в космос, раздался звонок в дверь. Муза привычно вздрогнула и выпорхнула в прихожую, Сидоров напрягся. Знакомый голос напарника Музы по творческим встречам Сереги Лопатенко, гениального барда-самородка с врожденным «бельканто», облегчения, однако, не вызвал. Серега основательно заполнил собой и гитарой кухонное пространство, по-братски поздоровался с Сидоровым и без долгих церемоний выложил суть дела.

– Муза, нас жаждут в Октябрьском продторге. Ты как?

– Никак, милый. Или ты бредишь, или спутал название организации.

– Нет, я на полном серьезе. Тамошняя заведующая – бывшая учительница, классиков наизусть шпарит. Что плохого в том, что она загорелась идеей повысить культурный уровень завмагов и лотошниц? У них отчет за квартал, победа в соревновании промежду торгами, будет скромный банкетик. Перестройка, сама понимаешь, требует…

– …жертв! – съехидничала Муза, вклинившись в монолог. 

– Не жертв, а культурной программы. Думай быстрей, завтра в три нам надо быть там, это в районе Молодежной площади...

– Сергей Николаевич, я вас беспредельно уважаю, но – нет! Как представлю поэзию среди жрущих-пьющих, так столбняк нападает. На фиг людям стихи, когда они подбивают бабки?!

– Муза, меня заверили, что все будет на высшем уровне. Сидоров, уговори ее, я уже пообещал живую Цветаеву…

Сидоров вяло кивнул, но энтузиазмом не вспыхнул. В глубине души он знал, что Муза права, другое дело – подставлять напарника: ярлык трепача уж больно не вязался с его на редкость чистой безалкогольной репутацией. К тому же бард был уверен в безотказности Музы.

– Ради тебя, Сереженька, и только ради тебя. Но когда же ты прозреешь? Им, всем этим банкам и продторгам, нужен клоун или тамада, на худой конец, исполнительница цыганских романсов. Могу спорить на что угодно, завтрашнее мероприятие будет выглядеть вот так… – и Муза нарисовала пошловатую картинку на эротическом фоне похотливого сборища.

Сидоров нервно посмеивался, бард смущался, ерзал на стуле и мотал крупной красивой головой, Муза не скупилась на выражения.

– Дай Бог, чтобы я ошиблась! – завершила она пророчество, которому, увы, суждено было сбыться...

 

День выдался холодным, серым и слякотным, под стать настроению Музы. Почти так же выглядел интерьер давно не крашеного помещения с бетонным полом и выцветшим красным транспарантом под потолком, призывающим всех и каждого внедрять в свою жизнь какие-то решения съезда уже несуществующей партии. Под ним суетился бард, зачем-то устанавливая микрофоны и синтезатор. Завидев Музу и Сидорова, он виновато улыбнулся и пояснил:

– Публика изъявила желание поплясать…

– А микрофоны зачем? – завелась Муза. – С твоим-то голосом? В заводских цехах обходились и без усилителей, на автобазах тоже. Никак шумновато будет, а? – Муза кивнула в сторону длинного стола персон на полторы сотни, густо уставленного дарами складов и подсобок.

Она скинула дошитый наконец-таки полушубок «под котика» и, примостившись на колченогом стуле с инвентарным номером, стала наблюдать за входящими. Сидоров из противоположного угла наблюдал за нею. Маленькая, похожая на подростка Муза в своем единственном черном скромном платье, без побрякушек, явно терялась среди наплыва обширных телес, обтянутых крутым импортом и обвешанных драгметаллами от пятидесяти граммов и выше. Телеса плыли прямиком к столу, шумно громоздились, наливали, закусывали, не обращая ни малейшего внимания на гостей, черед которых, видимо, еще не пришел. Обанкетившаяся публика притихла только однажды, когда представительный мужик с крупными перстнями на каждой руке выступил с короткой речью на тему «хорошо поработали, хорошо посидим».

Прошло полчаса. Музе стало казаться, что эти люди никогда не насытятся и не напьются, но тут о ней вспомнили. Заведующая с учительским прошлым и лисьей улыбкой просеменила от стола к Музе и подвела ее к микрофону. Коллектив не отреагировал. Бард пошел на выручку и, чтобы хоть как-то привлечь внимание, запел свой знаменитый «Афганский романс». Коллектив, не отрываясь от бокалов и тарелок, загалдел громче, стараясь перекричать поющего. Муза молча накинула на плечи полушубок и медленно, на каких-то негнущихся ногах пошла к выходу. Сидоров тенью выскользнул следом. А коллектив уже отплясывал вовсю, стуча каблуками по бетонному полу и позванивая тройными рядами нашейных цепочек.

Заведующая догнала Музу в конце коридора с извинениями и бокалом шампанского.

– Прошу прощения, – залепетала она на ходу, – все мы только что с ярмарки, замерзли, проголодались. Мы вас послушаем как-нибудь в другой раз, хорошо? Может, вы посидите в моем кабинете, побеседуем? Да не обижайтесь вы, ничего страшного не произошло! Мне самой иногда стыдно признаваться, что я работаю в торговле. Ну, Муза Романовна, хоть вы меня не судите строго… Мне Сереженька давал читать ваши стихи, я даже плакала, настолько они проникновенные, что ли. Выпейте со мной шампанского, прошу вас…

Музе показалось, что она заболевает: лицо горело, пальцы не слушались, открывать рот не хотелось, в душе нарастало ощущение абсолютной пустоты, как от невосполнимой утраты. Сидорову захотелось тихонечко удавить заведующую вместе со всем авангардом советской торговли, но он ограничился тем, что достал сигареты для себя и Музы. Заведующая, то ли икая, то ли кланяясь, скрылась за дверью туалета вместе с шампанским.

Музыка ненадолго смолкла, из зала выскочил бард с двумя банками майонеза и протянул их Музе.

– Держи! Новогодний салатик заправишь…

Муза равнодушно взяла банки, отправила их в кучу мусора на лестничной площадке торга и безучастно поплелась к выходу. Резкий ветер набросился на ее полушубок и захлестал по глазам, но даже ему не удалось вышибить ни слезинки. Муза ушла в себя. Сидоров крепко сжимал ее плечи и дрожал от бессильной злобы и холода. Вскоре небо заплевалось мокрым снегом, общественный транспорт вник в сложности метеоусловий и затерялся, пришлось ловить такси. Дорога домой показалась вечностью, а дома их ждал сюрприз в виде отключенного отопления…

 

Утром Сидоров обнаружил, что кончились спички, и пошел побираться к Музе. Она, судя по ввалившимся глазам, ночи зря не теряла. Заметив в пишущей машинке листок с ее ночным творением, Сидоров застопорился и забыл, зачем пришел.

Рассыпан бисер перед свиньями, 

а им бы – теплые помои…

Тоска с глазами томно-синими –

и та не восхитилась мною…

«Это она обо мне? Правильно, я вчера действительно был похож на тоску, разве что не зеленую, а с глазами томно-синими», – подумал Сидоров, и под сердцем защемило. 

Старым-старо сие занятие, 

и свиньям – не до эволюций:

всесильны племенные, знатные –

живьем и холодцом на блюдце…

«До чего же ты, Муза, права. Всесильны еще и тараканы, хоть и не такие племенные-знатные, им эволюция тоже не грозит. Но свиньи страшней, особенно на престолах…»

Всемощны чуханьем и чавканьем,

и неоправданно клыкасты –

хрустит не бисер, а отчаянье

меж челюстями жрущей касты!

Хрустят созвездья безымянные,

Хрустят стихи, балеты, оперы…

«Да, Муза, они сожрали твой вчерашний день вместе с твоим здоровьем, нервами, кровью. Все правильно, они нагадили тебе – и не только тебе – в душу, и ты имеешь полное право быть резкой. И не ты напрашивалась на общение с ними, а они замахнулись на высокое, на несъедобное для них искусство. А когда нельзя сожрать стихи, жрут поэта…»

Извозом туш свиных измаяны,

под грузом оседают «опели»…

Стада – увы! – несокрушимы:

то во дворцах, то у камина

в дезодорантах с крепдешинами

видна отчетливо свинина».

«Спасибо, Муза, что сказала все это за всех нас, безъязыких. Кстати, теперь мне понятно, почему ты не ешь свинину ни в каком виде. Оказывается, не обязательно быть мусульманкой, чтобы игнорировать бутерброды с салом. Для этого есть более веские основания…»

Сидоров вспомнил запах Сонечкиных свиных холодцов в момент варки, и его замутило.

– Муза, плесни чайку, – жалобно проныл он в сторону кухни, не замечая давно стоящей и остывающей перед ним чашки.

– Зачитался ты, однако, – буркнула Муза, зябко кутаясь в кротово-котиковое изделие.

Сидоров жадно припал к чашке, его зубы мелко застучали о фарфор. И вдруг Муза расхохоталась, но не истерично, как следовало бы ожидать, а естественно и непринужденно, как на концерте Михаилов-сатириков. Сидоров представил себя со стороны и тоже развеселился, хотя прекрасно понимал, что Муза смеется не над ним, а над «плачущей собой», над скопищем желудков, победивших разум, над нелепостью бытия и уязвимостью сознания. Ему вдруг вспомнилось ночное сновидение, тоже очень смешное, и он спросил у Музы, к чему бы такое могло присниться.

– Представляешь, будто открываю шкаф, а оттуда вылетает злая голодная моль, набрасывается на меня и отгрызает кусок рукава от свитера. Ладно, думаю, надо покормить зверюгу. Бросаю ей в шкаф кофту бывшей супруги – не жрет. Бросил свой носок – она аж заурчала от удовольствия, только резинка и осталась. А моль раздулась до размеров воробья и как зачихает! Тут я проснулся и слышу: действительно, чихает… А знаешь, кто чихал? «Запорожец» во дворе никак не хотел заводиться!.. 

Муза тем временем сочетала полезное с приятным, ловко орудуя двумя сковородками в процессе сотворения если не мира, то по крайней мере румяных, солнечных блинов. Никогда еще в жизни Сидорова не было такого веселенького завтрака, правда, очередной звонок в дверь чуть не доконал обоих. На лестничной площадке смущенно топтался беспросветный коммерсант Эдичка Упаковкин с внушительной сумкой, напоминающей на двух языках о преимуществах доставки товаров на дом.

– Доброе утро, дамы и господа! – почему-то срывающимся голосом изрек представитель передового сервиса. – К вашим услугам товары от фирмы «Тип-Топ»: кофе четырех видов, майский чай, кондитерские изделия, пикантные супы…

– А пикантных подробностей у тебя нет? – съехидничал Сидоров, но Эдичка невозмутимо продолжал голосить на весь этаж: – …сухие колбасы, свежие фрукты, экстравагантные напитки!

Муза уже собралась было захлопнуть дверь, как вдруг пасынок Меркурия перешел на трагический шепот:

– А дешевая свининка вам не нужна? Филе, антрекотик, грудиночка, язычок, – все парное и очень даже недорого…

Сидоров едва успел подхватить сползающую по стенке Музу.

– Эдик, вали в соседний подъезд, в сорок пятую квартиру, они возьмут все и еще попросят, – тоже шепотом изрек Сидоров и занес Музу в комнату. Эдичка бросил вслед «большое спасибо» и поскакал по лестнице, не подозревая о Сидоровом коварстве. 

В этой самой квартире жила недавно въехавшая семья, состоящая из отца, матери и пятерых братьев в возрасте от пятнадцати до двадцати трех лет. Пожалуй, только Эдичка не знал, что все они, во-первых, мусульмане, а во-вторых – глубоко верующие фанатики. И надо же было господину Упаковкину предложить им свою парную свининку в аккурат ко времени священного намаза!..

 

 

24. ЖЕРТВА 

 

Если бы наследственный интеллигент Сидоров таковым не являлся, он послал бы Эдичку Упаковкина вместе с его парной свининкой куда-нибудь в район детородного органа, как это делает значительная часть цивилизованного человечества, и ничего бы не произошло. Однако, послав его в квартиру с мусульманами, он явно переоценил не только коммерческие способности «нового русского», но и умственные. Сидоров даже в страшном сне не мог себе представить, что тот сначала предложит свой кощунственный свежезабойный товар, а только потом взглянет на покупателей, чьи ярко выраженные восточные черты может не отличить разве что слепой или инопланетянин. Но, видимо, Эдичка был действительно ослеплен подсчетами прибыли, поэтому слишком поздно осознал, что его будут бить долго, больно и вполне обоснованно, благо до намаза времени хватало. 

От праведного гнева мусульман-фундаменталистов непутевого торговца свининой спасла голая женщина, с грохотом вывалившаяся на лестничную площадку из квартиры напротив. С криком «Помогите, убивают!» она бросилась к пяти братьям и зажатому в их кольцо Эдичке. Как по команде, мусульмане закрыли лица руками, забормотали «шайтан, шайтан» и молниеносно поскрывались за дверью своей квартиры. Спасенный Эдичка поволок даму вниз по лестнице, на бегу снимая с себя куртку с целью прикрытия ею наготы спасительницы, оказавшейся отнюдь не путаной, а… такой же, как он, разносчицей товара на дом, только ограбленной и чуть было не обесчещенной. 

Впоследствии Эдичка высоко оценил закон Шариата, запрещающий верноподданным взирать на обнаженную женскую натуру при дневном свете, но теперь он был всецело поглощен проблемой – как доставить голую девицу в свой подъезд, на свой четвертый этаж – не босиком же по снегу! И что скажут соседи при виде эротической ноши в его куртке на голое тело? А если, не приведи Бог, на пути попадется этот монстр Сидоров?! И как перенести девицу и свою бесценную сумку одновременно, если оставлять без присмотра нельзя ни то, ни другое?

Подгоняемый страхом преследования и щекотливостью ситуации, Эдичка не мог предложить ничего лучшего, кроме общеизвестного варианта из мультика про Чебурашку и крокодил Гену:

– Так, мадам, ты берешь мою сумку, а я беру тебя на руки. Ясно?

«Мадам», стуча зубами и синея пупырчатой кожей, покорно кивнула и легко отжала груз сумки, но для неохваченного спортом коммерсанта отжатие не увенчалось успехом даже в столь экстремальных условиях. У Эдички мелькнула мысль покинуть даму во имя спасения своей шкуры и остатков репутации, да жаль было расставаться с модерновой курткой, купленной строго за баксы, в которую та вцепилась как в собственную. Каким-то образом прочитав подлые мысли Эдички, дама предложила свой вариант:

– Может, сначала повесить сумку на дверную ручку, потом взять меня на руки, а уж потом я возьму сумку?..

Сверху послышались шаги, и Эдик засуетился. Поднятие дамы состоялось, но стоило ей взять сумку, как жертва силового аттракциона согнулся пополам и уронил реквизит на пол. Шаги, тем не менее, звучали уже где-то совсем близко.

Трепещущий от всех и всяческих предчувствий рыцарь задвинул даму в угол, прикрыл ее ноги сумкой и вжался взмокшей спиной в закуток под лестницей. Однако, разглядевши в спускающемся мальчика с видавшими виды саночками, Эдик воссиял, и его примитивный мозг снизошел до гениального решения. С тысячной купюрой во вспотевшей ладони он подскочил к мальчику и предложил чартерный рейс до соседнего подъезда. Мальчик сосредоточился было на купюре, но, увидев полуголую девицу с кошелкой, быстро смекнул, что есть смысл поторговаться. Маленький деляга присовокупил впридачу двухлитровую «Пепси», блок жвачек и пять долларов. Обозвав его «кровососом», Эдик выхватил саночки и блестяще исполнил роль ломового рысака в борьбе за кубок чемпионата Европы. Мальчик бежал рядом и звонким пионерским голосом покрикивал: «Ну! Пошла, пошла, залетная!», на что «рысак» оскаливал зубы и хрипло шипел: «Заткнись, урод!». 

На финише «урод» потребовал премию и получил ее в виде пинка под зад и далеко заброшенных саночек. Эдику с его фатальным грузом осталось преодолеть последнюю дистанцию с первого до четвертого этажа, но ужас при мысли о возможности столкновения с душегубом Сидоровым вводил его в ступор. Вдруг девица заметно повеселела.

– Боже мой, да здесь живет мой двоюродный дядя! Мужик, мы спасены. Да ты его должен знать…

Девица ринулась вверх через ступеньку, оставив Эдичку с отвисшей челюстью и мрачными подозрениями. 

– Эй, ты чего застрял? Давай быстрей, у меня ноги обморозились!

Эдичка обреченно пополз следом, тяжело волоча сумку, из которой начало капать: видимо, не выдержав перегрузок, потекла «парная, свежезабойная». Девица тем временем благополучно дошлепала до третьего этажа и оправдала опасения коммерсанта настойчивым звонком в дверь изверга Сидорова.

– Лариска, ты?.. – послышался вскоре его незабываемый голос, и Эдичка, конвульсивно задергавшись, опустился на ступеньку пролета. – Входи скорей, кто это тебя так принарядил?

– Я не одна, там где-то мой застенчивый спаситель, – махнула рукой двоюродная племянница в сторону распластанного Эдика, решившего отдаться судьбе без лишних телодвижений. 

Загнав Лариску в ванную, Сидоров вернулся и втащил обмякшего соседа в свою квартиру. Эдичка чувствовал себя пациентом накануне кишечно-полостной операции, но броситься в бега не мог, поскольку его куртка ушла в ванную вместе с дамой. Он вжался в кресло в ожидании словесной экзекуции, однако садист Сидоров почему-то молча поставил на журнальный столик три фужера и разлил коньяк. Эдичка принял его действия за галлюцинацию на почве стресса, но Сидоров рявкнул: «Пей!», и страдалец присосался к фужеру.

Когда отмытая, отогретая и даже симпатичная Лариска в халате бывшей супруги Сидорова возникла в комнате, Эдичка уже понял, что не так страшен этот черт Сидоров, как его малюют, а его племянница очень даже ничего, хоть и в старом халате в два оборота вокруг оси…

А еще Эдичку крайне радовало, что Сидоров в присутствии дамы не интересуется итогами его рандеву с фундаменталистами. Посему он рискнул быть галантным, ненавязчивым и щедрым. Пока Лариска вещала о своем ограблении с чуть было неизнасилованием, Эдичка создавал натюрморт века из фруктов, бисквитов и шоколадных изделий, не успевших потерять внешних и внутренних достоинств в процессе соприкосновения со свининой. Когда в рассказе девахи дошла очередь до описания героической личности Эдички на этапе преодоления уличного пространства, Сидоров даже рассентиментальничался и снизошел до короткой благодарственной речи.

После проникновенной трапезы Сидоров разглядел перед собой две насущных проблемы. Во-первых, надо было во что-то одеть Лариску. Во-вторых, есть смысл попытаться вернуть ее вещи, деньги, а главное, сумку с товаром фирмы на полмиллиона, слава Богу, рублей, а не долларов. Вот здесь бы Эдичке вежливо раскланяться, забрать остатки материальных ценностей и удалиться подсчитывать издержки. Но перед его мысленным взором периодически вставала картина выпадания обнаженной Лариски из черного дверного проема квартиры ужасов, и Эдичка не торопился с разлукой…

Оставив парочку тет-а-тет, Сидоров провел обвальную ревизию вещей «тети Сони», по разным причинам не заслуживших совместного с ней продолжения жизненного пути на земле обетованной, и с разочарованием подытожил две истины: никаких ностальгических воспоминаний и ничего подходящего по размеру, не говоря уже о прочих существенных для дам факторах, таких как размер, фасон, цвет, длина, мода и тому подобное. 

Прочитав на кислой физиономии Сидорова диагноз, Эдичка запредчувствовал шанс поймать удачу на лету, пропел «уно моменто» и исчез за дверью, предусмотрительно захватив сумку с вялотекущей свининой.

За полчаса его отсутствия Лариска успела вздремнуть, свернувшись калачиком на диване, а Сидоров нагрянул к Музе, ошарашил ее бедой племянницы, хоть и двоюродной, затем с прокурорской и божьей помощью наслал на квартиру грабителей группу быстрого реагирования, зачехленную в камуфляж и черные маски.

«Бандитский притон» состоял из двух баб с передовым прошлым в стенах кирпичного завода и трех собутыльников с уголовным настоящим и ближайшим будущим в стенах кирпичных, но не заводских. Кроме личных и казенных вещей Лариски, в квартире было много еще всякого другого, жильцам явно не принадлежащего и числящегося в розыске. Правда, спецгруппа была слегка разочарована отсутствием оружия и наркотиков на данном воровском подворье, зато парни с удовольствием дали интервью с места события подоспевшей с диктофоном звезде скандальной прессы Музе Ковальчук.

Спустя час на опознание вещей заявилась Лариска, и Сидоров не сразу узнал в эффектной обаятельной чувихе свою племянницу. Он обалдело и онемело следил за ее движениями, словами и жестами до тех пор, пока она сама не удивилась его реакции.

– Старик, ты чего млеешь? Я это, я, можешь потрогать. Или ты возражаешь? Надо было голяком сюда заявиться? В чем вышвырнулась? Да? Закрой рот и помоги донести сумку, внизу Эдуард ждет…

– Кто? – не успевая следить за событиями, переспросил Сидоров. Видимо, в данном случае он считал, что у этого конкретного Эдички полного имени нет и не предвидится. 

– Эх, дядя Костя, ничего ты в жизни не понимаешь! Завтра в шесть наша помолвка в квартире господина Упаковкина, изволь присутствовать вместе со своей девочкой…

– Как ты это носишь?! – согнулся дядя под тяжестью сумки племянницы. – Да он же…

– …на голову ниже, без диплома, обыватель без шестых чувств, ты это хотел сказать? Зато вспомни на минуточку, как он совершил свое «шерше ля фам», то есть, нашел меня! Что, слабо? А ты бы мог за полчаса вот так приодеть свою невесту? Нет! Поэтому у тебя была тетя Соня, а не Софи Лорен. А знаешь, почему твоя Муза – феминистка? Потому что у нее никогда не было Эдички Упаковкина! Тебе хватило ума, чтобы послать его на растерзание мусульманам, но того же ума не хватает, чтобы обустроить бабу…

Назревал скандал, которого в канун праздника особенно не хотелось. У подъезда на грязном снегу нервозно топтался прикинутый по фирме жених, и Сидоров про себя отметил, что с момента их утренней встречи Эдичка явно похорошел: щеки ввалились, животик опал, площадь глаз увеличилась вдвое, да и ростом он стал вроде как повыше. Лариска, разбрызгивая грязь крутыми американскими ботинками «а ля морская пехота» на длиннющих стройных ногах, бросилась к нему не разбирая дороги и с лету, на виду у всего двора, притянула его намарафеченную голову к своей «французской» груди.

Сидоров доплелся минут через пять и, силясь не перегибаться на бок под тяжестью Ларискиной сумки, поздравил соседа с выбором невесты, миролюбиво пообещав при этом оторвать голову только в самом крайнем случае. Эдичка кисло улыбнулся и подумал вслух:

– Ну вот, опять влип.

– Еще как влип, Эдичка, еще как, – устало отрезюмировал Сидоров и поплелся к Музе отводить душу, порядком израненную отповедью племянницы, чье мимолетное замечание по поводу возникновения феминизма требовало сиюминутного анализа.

На площадке между лестничными пролетами Сидоров бросил случайный взгляд на грязное стекло окна, увидел свое отражение и резко поменял планы. Он пошел не к притягательной для него женщине, а первым делом связал в огромный узел все вещи «тети Сони» и вынес их на мусорник. Потом Сидоров посетил совсем другую женщину и вышел от нее с прической супермена и приятным покалыванием в теле после общего массажа. К Музе он заявился гораздо позже – хипповый, непонятно отчего раскрепощенный, с букетом петрушки и хрустальной вазой, до краев наполненной шампанским. 

– Муза, признайся честно, – начал он с порога, – почему ты стала феминисткой?

– Потому что у меня никогда не было таких, как ты, Сидоров!.. Если бы лет двадцать тому назад ты пришел ко мне на свидание с петрушкой и шампанским в цветочной вазе, я бы впоследствии не вышла замуж за того, кто пришел с бутылкой вермута и жареной мойвой в газете. Очнись, Сидоров, между нами пропасть в семь лет!

Откусив от букета, он жевал и не чувствовал вкуса. Странно, но его никогда не интересовал возраст Музы, как, впрочем, и ее опальное прошлое. Семь лет? Всего-то? Эдит Пиаф в свой последний миг любила двадцатилетнего, а он ее еще больше. Да и кому какое дело?

– Муза, не комплексуй, – воспрянул духом Сидоров и запил петрушку шампанским. – Сформулируем вопрос иначе: что для тебя феминизм?

– Вот пристал! Мне еще статью дописывать… Ладно, слушай… Это как монахини без монастыря. Сами себе пастыри и судьи. Сами себе кормильцы и снабженцы. Это как бы самоотделение от патриархального государства. Это - над властью мужиков, над их прихотями и похотями. Это - когда с ними неинтересно и бессмысленно, внешне рядом, внутри врозь. Это когда обвальное безлюбье с бытием на уровне животных инстинктов становится так же неприемлемо, как каннибализм. Но это не то одиночество, от которого сходят с ума и выбрасываются из окон. Это форма выживания хороших женщин при плохих мужчинах в непредсказуемой стране с законами наизнанку. Чтобы покорить слабый пол, мужики сочинили структуры власти, религию и дискриминацию. Слабый пол прихлопнули мышеловкой быта, дабы он не написал на скрижалях историю рабства от матриархата до феминизма. Нас обвешали фальшивыми ценностями, безжалостно угробив ценности подлинные. Феминизм создали всемогущие самцы, начав уничтожать такие объекты женского рода, как планета, природа, почва, вода, атмосфера, флора, фауна, жизнь. Феминизм создали самоубийцы, не желающие гибнуть в одиночку…

Ты не спишь, Сидоров?

– С тобой уснешь… – он лег на пол и попытался отжаться.

 

 

25. РЕВНИВЕЦ

 

За пару дней до благословенного праздничка по новенькой, неподвластной гололеду бетонке в Тарасовку закатился казенный зеленый фургон с желтыми буквами на борту: «Доставка на дом». На этот раз явление Сидорова населению состоялось не в «бомжатнике» электрички, а на заднем сидении бывшего маршрутного такси, превращенного корифеями малого бизнеса в недостающее звено отечественного сервиса. К тому же явление Сидорова было не одиночным, а групповым. С места водителя сполз вперед ногами и потянулся, разминая затекшие члены, моложавый Дед Мороз с аллергичной синтетической бородой. Следом выпрыгнула сексапильная Снегурочка в мини-кафтанчике, сверкая на полуденном солнце колготками с лайкрой на бесконечных ногах и ошарашивая местную молодь отпадными ботинками «морская пехота». Последней разгрузилась маленькая, коротко стриженная мадам в джинсах, полушубке из странноватого меха и с репортерской сумкой через плечо. Экзотическая компания о чем-то недолго посовещалась и разделилась пополам: Сидоров с Музой в подмышке отправился демонстрировать местные достопримечательности, а свежепомолвленные Эдичка с Лариской занялись семейным бизнесом, широко распахнув двери и багажник фургончика с товарами от фирмы «Тип-Топ».

Сидоров не страдал комплексом тщеславия, но тарасовские перемены и грели, и ошарашивали одновременно. На пятачке перед школой возник самый настоящий монумент, составные части которого опытный глаз художника мог бы разделить на «низ» и «верх». Низ представлял собой плод немыслимой фантазии авангардизма, в коем Сидоров легко распознал незабываемые элементы тарасовской свалки, тщательно скрепленные между собой методом сварки. Зато созерцание верха вызывало у него шквал эмоций, ибо это были гипсовые братья, стоящие на крыле бипланчика, окрещенного многострадальным именем «Свободная Россия».

Муза долго и недоверчиво взирала на это детище провинциальной духовности, пока не наткнулась на мемориальную доску с четырьмя именами членов экипажа легендарной кругосветки. Первые два показались ей знакомыми, но совместить образ рядом стоящего Сидорова с вышеуказанными героями никак не удавалось. Сидоров уловил нюанс, проглотил непрошенный ком в горле и тихо выдавил:

– Видела бы ты нас вчетвером, там, в небе…

– А где было труднее всего?

– Над своей территорией и после того, как… – мрачно отмахнулся вице-авиатор и повел спутницу к тому объекту, ради которого стоило рисковать по-крупному.

 

Страусиная ферма с появлением отца-основателя существенно преобразилась как по содержанию, так и по форме. По всему периметру завозвышался пятиметровый забор из сетки-рабицы с табличками «Осторожно! Под напряжением 220В». Сама ферма под толстым слоем серебристого утеплителя стала похожа больше на ангар, чем на птичник, и только надпись углем на фасаде «Мы в ответе за тех, кого приручили. Сент-Экзюпери», сотворенная Сидоровым в порыве отчаяния, напоминала о нелучшем времечке.

Признаки развитого капитализма в Тарасовке выражались еще и появлением по обе стороны фермы двух добротных двухэтажных коттеджиков с прожекторами на крышах. Один служил офисом и жильем для мистера Эндрью Стивенсона, в другом питались, отдыхали и принимали ванны вахтенные страусоводы, поскольку работа на ферме требовала круглосуточного бдения. Но, пожалуй, апогеем в переменах тарасовского ландшафта стал ветряк – символ независимого электроснабжения. Все это государство в государстве отныне значилось в умах и отчетах как «Акционерное общество «Русский страус». 

Местная шокотерапия благотворно повлияла на Музу в смысле появления голодного блеска в глазах, вследствие чего с визитом к австралийцу пришлось повременить. К тому же словно из-под земли возник Сидоров-старший, первым делом облобызал незнакомую ему даму младшенького, а потом уже самого братца. На Петьке с небрежной элегантностью синела фирменная многозастежечная одежда механика фермы и, судя по отсутствию красно-фиолетовых оттенков на обретшей черты наследственной интеллигентности физиономии, поклонение Бахусу прекратилось если не окончательно, то почти бесповоротно. Ко всему прочему, старшенький благоухал импортным шампунем и, похоже, напропалую нарушал материнское табу на порочащие связи, что мгновенно насторожило младшенького.

Костя был счастливцем в том отношении, что никогда прежде не испытывал мук Ее Величества Ревности. Но теперь, ловя плотоядные взгляды брата в сторону своей духовной собственности, он внутренне сжимался и физически чувствовал, как трещат по швам узы кровного родства, рамки приличного воспитания, догмы морального кодекса и христианские заповеди, но остается самец, во владения которого вторгся другой самец, – и не случайно, а с общеизвестным умыслом. Он даже не подозревал о наличии в своем интеллигентском организме столь первородных, диких инстинктов…

Прозрение в области чувств потрясло Сидорова более самих чувств. Одно дело – там, в городе, когда Муза просто соседка, друг, феминистка, «Венера у плиты», и никаких в ее доме бомондов, богем и тусовок, а он – единственный, кому вход не запрещен, и выход, кстати, тоже. Другое дело – здесь. Муза – городская тайна с неординарной внешностью и одеждой, звезда скандальной прессы и нелегальной в недавнем прошлом поэзии, в конце концов, просто аппетитная мадам, деликатес из области экзотики, не покуситься на который хотя бы мысленно мог только импотент. Петька таковым пока не являлся, и младшенький тихо зверел. Петр Викторович профессионально делал вид, что не замечает блуждающих красных пятен на лице Константина Викторовича, его похрустывающих пальцев, поскрипывающих зубов и огнедышащих глаз. Петька завладел Музиной сумкой и ее вниманием. Он откровенно донжуанничал, многообещающе заглядывал в глаза и поддерживал даму под локоток на скользких колдобинах. Он распалялся на сугубо производственные темы, но в тембре его голоса прослушивались обертоны совсем из другой темы. У калитки материнского дома младшенький дошел до нужной кондиции и, пропустив Музу вперед, всадил движимый ревностью кулак под дых старшенькому. 

Не ожидавший столь скорой развязки Петька согнулся и захватил воздух ртом.

– Извини, брат, я не хотел, – ехидно пояснил Костя трясущимися губами и тихо добавил: – Я хотел тебя предупредить, скотина, чтобы ты не надеялся. Это – мое! Понял?

Петька медленно разогнулся, поставил сумку на снег и молча приступил к отдиранию доски от забора. Муза недоумевала при виде братских действий, но вмешиваться не рискнула. Зато вмешалась мать Сидоровых Анастасия, выскочив во двор в одном платье и тапочках на босу ногу. Вид матери подействовал впечатляюще. Младшенький заторопился с объятиями, старший же нехотя вернул доску забору. Впрочем, братья недооценили миротворческих способностей матери. Больно дернув Костю за ухо, она прошлепала к Петьке и, невзирая на его многоженское прошлое, страусиное настоящее и бестолковое будущее, вцепилась в кучерявый чуб – этот предмет зависти лысеющих сверстников и воздыхания местных вдовствующих особей.

В позе ротвейлера на коротком поводке Петька покорно позволил завести себя в дом, не забыв, однако, показать брату средний палец правой руки. Только теперь Костя вспомнил о предмете дележа и оглянулся. Он ожидал увидеть Музу, одиноко чернеющую на сверкающем фоне заснеженного подворья, но с того места, где она стояла мгновение назад, на него нагло таращилась бурая бодливая коза Фроська. Похоже, коза не просто оценивала редкого гостя, но еще и размышляла на тему, с какой стороны удобней поддеть его рогами. Костя ускорил козлиное решение тем, что помчался на поиски Музы. В два прыжка спровоцированная стерва оказалась сзади, чтобы придать ему в точке соприкосновения с поясничной областью соответствующее ускорение. Перелетев через закрытую калитку, Костя приземлился в аккурат на живописно заиндевелый куст шиповника у дороги.

Он лежал словно внутри кокона из колючей проволоки, и не мог ни позвать на помощь, ни сотворить чуда реанимации. Сидоров представил свой не лучший из полетов со стороны, ужаснулся при мысли «а если его видела Муза» и потерял сознание. 

 

Он очнулся в постели под крышей материнского дома от жгуче-щипучих прикосновений к бесчисленным ранам и царапинам. Невзирая на скулеж и активное подергивание, Анастасия невозмутимо врачевала сыновнее тело спиртовой настойкой целебных корней и трав, ибо доверяла ей больше, чем йоду с зеленкой. Если бы Костя был свидетелем своего спасения, то деликатность тарасовцев, единодушно проявленная в столь щекотливом процессе, поразила бы его весьма и очень. В адрес национального героя, принародно пострадавшего от рогов и колючек, не последовало никаких хиханек-хаханек, а даже совсем наоборот. Массовое сострадание подвигло на миссию спасения всю улицу – от школьников с ножницами до старушек с садовыми секаторами, от механизаторов с кусачками до животноводов с вилами. А если еще учесть, что операцией командовал сапер-афганец, а застрявшие повсеместно колючки извлекала пинцетом парикмахерша Любаха, то высшей чести в Тарасовке до него не перепадало никому. К обеду полное истребление злополучного куста шиповника было завершено до основания, а затем все желающие разобрали его по веточке на память о трагедии сельского масштаба и в назидание потомкам. Кто-то предложил поставить на этом месте мемориальную доску, но предложение почему-то не прошло. С тем и разошлись – кто управляться по хозяйству, кто гордиться собой, кто разносить по Тарасовке благую весть.

Между тем «национальный герой», оклемавшись и натянув старое вылинявшее трико, активно заперемещался по дому. Похлеще болевых ощущений его начала мучить дилемма: ждать Музу или все же отправляться на поиски. Ждать в полном неведении было невыносимо, но и выходить на свет божий со свежеизодранной физиономией было дискомфортно. К тому же не все до конца выяснилось с братом, из-за закрытой двери которого раздавалось то невнятное мычание, то беззастенчивое бульканье. Мать с поджатыми губами нависла над печкой, и ее молчание давило, как модельная обувь сорокового размера, натянутая на ногу сорок второго.

И младшенький не выдержал. Слегка поужасавшись отражению в зеркале, он, кряхтя и охая, все же переоделся и с мыслью, что теперь не придется бриться ох как долго, высунулся во двор. Странным образом его потянуло к колодцу. Вода в нем по-прежнему сиренево светилась и отражала звезды вопреки дневному свету. Костя зачерпнул воды и с наслаждением погрузил саднящее лицо в ведро. Почти сразу кожу стянуло, боль стихла, и его неудержимо повлекло на подвиги, которым, если верить классику, в жизни всегда есть место. 

Когда Сидоров достиг центра села, изрядно подустав от приветствий и прочих поздравлений, Дед Мороз со своей аппетитной Снегурочкой доканчивали распродажу во благо фирмы и к ободному удовольствию себя и клиентов. Музы они не видели с того момента, как она покинула фургончик и занырнула в подмышку «огнепоклонника». Зато коммерсанты успели понравиться самому «страус фазеру» Эндрью Стивенсону и теперь собирались провести многообещающий ужин и волшебную ночь под крышей его милого взору коттеджика.

Беспардонный Эдичка, однако, поинтересовался, уж не Муза ли осчастливила интеллигентское личико нежным прикосновением зубов и когтей, и не требуется ли борода напрокат по смехотворно низкой цене, на что Сидоров снисходительно опустил за его ворот пригоршню снега, но бить не стал. Лариска же, наоборот, воссияла состраданием и сунула в карман дяди пару «сникерсов»…

И тут он вспомнил, что ничего за день не съел, если не считать едой травяной чай матушки. Шоколадки, однако, не спасли, а только вызвали изжогу и горечь воспоминаний о дочери Алиске, ныне жующей сладости земли обетованной без существенных воспоминаний о папочке.

 

…Тарасовка погрузилась в белые, какие-то кисломолочные сумерки, когда промокший и взбешенный безрезультатными поисками Сидоров-младший вернулся под материнский кров, втайне надеясь, что они с Музой разминулись, и теперь она спокойно уплетает волнующие воображение пироги Анастасии или кокетничает с красноглазым с перепоя Петькой. Увы, в доме было полутемно и буднично тихо.

Мать дремала перед почти обеззвученным телевизором, из Петькиной комнаты долетали колоритные рулады здорового храпа – и никаких признаков Музы. Костя отхлебнул из чайника терпкой заварки, зажег повсеместно свет и вытащил пришибленное Бахусом тело брата на снег. Воссоздав в нем проблески сознания через десять минут, младшенький подумал, что в случае очередного безденежья ему стоит открыть частный вытрезвитель, ибо никакого сочувствия к реанимируемой жертве чрезмерного возлияния он не испытывал.

Вернувшись из небытия, Петька вяло замахал кулаками, но, не достигнув желаемого эффекта, сник. Сидя в одних трусах и майке посреди леденящей кровь лужи, он с удивлением наблюдал за инквизиторскими действиями братца, которого всегда считал бесхребетным и даже трусоватым. Наконец, уровень трезвости дошел до нужной кондиции, и Петька взмолился о пощаде. Костя натянул на него свитер из верблюжьей шерсти и пинком подсказал направление к дому.

Позволив переодеться, но не дав опохмелиться, младшенький заварил крутого чая и поставил старшенького в известность о факте исчезновения Музы. Версия о том, что она укатила в город, отпадала: кассирша на станции ее бы обязательно запомнила. Если бы она очутилась в гостях у кого-нибудь из бесшабашных тарасовцев, братья знали бы об этом благодаря бесперебойной связи устного телефона кумушек и всевидящих несмотря на катаракту старушек. На страусиной ферме вообще не знали, о ком идет речь, значит, ее там тоже не было. 

Объединенные нехорошим предчувствием братья ринулись к тарасовскому участковому на дом, но тот, не отрывая глаз от телевизора с хоккеем, однозначно пояснил, что розыск на официальном уровне начинается по истечении двух суток со дня пропажи субъекта. Братья мрачно переглянулись, оторвали сельского детектива от одного из любимейших зрелищ рывком под руки, засунули в тулуп и помогли в кратчайшее время преодолеть пять ступенек крыльца. 

Участковый дважды пальнул в небо из ракетницы, и на красный сигнал вскоре начали подтягиваться местные «рэйнджеры» – по крайней мере, те из них, кто не совсем внял русской пословице: «Кто праздничку рад, тот заранее пьян». Добровольцы от законности тупо выслушали указания шефа и разбрелись по селу, не слишком хорошо представляя, какую такую Музу им предстоит искать.

Костя спал мало и тревожно. В его сновидении полуголые, обильно татуированные бандиты приплясывали вокруг столба с привязанной к нему Музой, били алюминиевыми ложками в донья пустых кастрюль и жутко матерились. Бандиты были босыми, но в шляпах со страусиными перьями, из-под полей которых выглядывали только нижние части красных мордас со сталинскими усами, а он, Сидоров, ничего не мог сделать. Отгороженный от мерзавцев толстой железной решеткой, он в бессильной злобе грыз массивные прутья и беззвучно кричал что-то не менее нецензурное… 

На рассвете раздался тихий стук в окно со стороны сада, и братья, вскочив почти одновременно, прильнули к стеклам. Снаружи никого не было, но на подоконнике белел конверт без адреса, и в сторону соседского огорода вели глубокие большие следы. Корявое, с немыслимыми ошибками послание было адресовано Петьке. Из него, к величайшей ярости младшенького, следовало, что бабу вернут за вознаграждение в виде страусиных яиц со стриптизом Снегурочки в придачу. Так сказать, публика размечталась о хлебе и зрелищах. К тому же у этой публики, видимо, принадлежность Музы старому ловеласу Петьке не вызывала сомнений…

Острейший приступ ревности свел пальцы Кости на шее оправдывающегося брата. Удар материнской скалки по спине подоспел вовремя.

 

 

26. НОВОГОДНЯЯ НОЧЬ

 

Идея вкусить страусиной яичницы со стриптизом принадлежала трем лицам славянской национальности, ранее судимым, и не единожды. Они не были уроженцами Тарасовки, но и абсолютными чужаками ей не доводились, даже некоторое время успешно вносили достойный вклад в дело разграбления здешнего совхоза, за что и существенно пострадали в виде очередной отсидки. За какие-то тюремные благодеяния они, однако, подпали под амнистию и тихой сапой обосновались в заброшенном свинарнике на отшибе тарасовских владений, чтобы хоть как-то испакостить внешне благополучную картину не по делу запроцветавшего акционерного общества. 

Гипотетически идеальный случай подвернулся как раз в тот момент, когда они, затарившись водкой в сельмаге, стали свидетелями явления провинции Сидорова и К°. Сначала замыслилось было украсть зеленый фургончик со Снегурочкой, длина и нагота ног которой вызывала непроизвольное слюноотделение, но мешала ни на минуту не редеющая толпа покупателей и зевак несовершеннолетнего возраста, да и оружия при себе не имелось.

Зато фортуна улыбнулась уголовничкам чуть позже, когда проезжая на угнанном мотоцикле мимо страусиной фермы, они стали свидетелями бурных лобзаний Сидорова-старшего с братцем и незнакомой дамочкой, похожей на иностранку. Вот тут-то они и приняли Музу за Петькину пассию. А поскольку сам Петька был компаньоном мистера австралийца и его правой рукой, то преступный замысел вскоре перерос в активное действие.

Пока старшенький Сидоров, ограничив рамки Вселенной до размеров дамочки, подвергался пагубному воздействию неуправляемой страсти, а младшенький тихо зверел от ревности, бандиты ехали следом и ждали удобной ситуации. Разборка братьев у калитки свалилась на мерзавцев, как манна небесная: дамочка осталась без присмотра, а накинуть ей мешок на голову, зажать рот и забросить в коляску мотоцикла было уже делом техники. Свидетели? Да, многие видели этот трепыхающийся мешок, но кто мог подумать, что его содержимое – отнюдь не поросенок к праздничному столу, а нечто гораздо более дорогостоящее. А еще свидетели напрочь забыли о том, что на подворье Сидоровых свиней не водилось…

Получившие послание похитителей братья не без помощи Анастасии справились-таки со вполне объяснимыми в данном случае эмоциями. Петька так и не дооправдывался, а Костя не додушил бабника, потому как приложение полуметровой дубовой скалки к его хребту заставило опустить руки по швам и замереть по стойке «смирно». Младшенький мысленно отметил, что аналогичные ощущения вызывает удар разъяренной козы Фроськи, и решил временно выйти из роли Отелло... 

Убедившись, что миротворчество в данном виде вполне результативно, мать накрыла на стол, разлила по чашкам вишневую наливку и вынудила сыновей изложить суть дела. Нисколько не удивившись этой самой сути, она поманила непутевых отпрысков в свою комнатушку и заставила приподнять половицу. Из укромного тайничка мать осторожно достала нечто в промасленной тряпице и протянула Косте. «Нечто» оказалось трофейным «Вальтером» образца тридцать восьмого года в отличном состоянии.

– А почему не мне? – возмутился старшенький, но мать категорично отрезала:

– А полюбовница чья? Твоя, что ли?

Петька обиженно шмыгнул носом и отправился в сарай-мастерскую, бурча на ходу что-то о любимчике и о том, что у него есть штучка и покруче. Он вернулся довольно скоро с неким предметом, завернутым в газетку. Предмет по форме напоминал традиционную в народе монтировку, и младшенький снисходительно усмехнулся: дескать, каждому свое…

Вскоре темные силуэты агрессивно настроенных интеллигентов нарисовались на фоне сетчатого забора под напряжением, вопреки инструкции не отключенным с ночи. Похоже, братьев ждали. Автоматические ворота фермы, искрясь в утреннем тумане как троллейбусные штанги, слегка разъехались, пропустили виновников предстоящего торжества и снова сомкнулись с поистине змеиным шипением. Мистер Стивенсон, внешне подозрительно спокойный, встретил их на крыльце коттеджика и провел в офис, где за длинным деревянным «под лак» столом с видом обреченных на заклание уже сидели Эдичка и потенциальная стриптизерша Лариска. С джутового ковра у камина за ними внимательно наблюдали четыре черных волкодава, самолично натасканные мистером на укрощение нравов мародерствующих и бандитствующих двуногих. Жрать Деда Мороза со Снегурочкой они не собирались, но чужие запахи и волны неподдельного страха, исходящие от незнакомых гостей, вызывали у них естественный собачий интерес.

Петьку псы знали по ночным дежурствам и даже общались с ним накоротке, когда втихаря от мистера тот делился с ними материнскими пирогами. Но они умели хранить тайну, и теперь, при виде сотрапезника, они только слабо завиляли хвостами и обнажили в улыбке жемчужной белизны зубы. Петька поприветствовал их по именам и представил собакам брата.

– Господа хорошие, это мой единокровник, прошу не кусать без надобности. Его зовут Костя, и у него есть пистолет. Раз уж вас натаскали бросаться на вооруженных людей, смотрите, не перепутайте, – это свой. Скажи им, Эндрью, по-английски, а то вдруг они чего не поняли…

Мистер несколько опешил, ибо не учел возможность организации самообороны таким способом от такой интеллигенции, а посему пришлось знакомить младшенького со всеми сразу и с каждым зверем в отдельности. Собакам Костя почему-то понравился, двое из них даже умудрились облизать ссадины на его лице, намедни оставленные шиповником. Эдичка с ужасом таращился на общение своего недавнего врага, а ныне почти что родственника с черными монстрами и никак не мог понять, почему тот может, а он – нет. Вот если бы эти «церберы» знали толк в зеленых бумажках достоинством от одного до ста долларов, тогда бы он им показал…

Мистер тем временем поджарил тостики, разлил кофе, и совещание «великолепной пятерки» началось.

Как оказалось, мистер тоже получил с утра пораньше конвертик без адреса, но с уведомлением, что аппетиты уголовничков существенно возросли, и помимо страусиной яичницы со стриптизом в обмен на «бабу его зама» они требовали еще и десять тысяч долларов. Далее бандиты излагали программу новогодней ночи. Первым номером ровно без четверти полночь под музыку из «Крестного отца» Снегурочка должна медленно и со вкусом раздеться до «в чем мать родила» на помосте посреди двора фермы при свете прожекторов. Вторым номером та же Снегурочка должна вынести за забор корзину со страусиными яйцами и мешок с долларами в мелких старых купюрах. Третьим номером будет отпущена «баба Сидорова», если первые два понравятся публике и при этом не будет ментов, охраны или каких других сюрпризов. Внизу послания стояла подпись «Голос народа», что, видимо, обозначало название преступной группировки. 

Разумеется, мистер сразу же привел ферму в боевую готовность: ветряк исправно вырабатывал необходимые для забора киловольты, рабочие получили по газовому баллончику и электрошоковой дубинке, собаки накормлены сырой говядиной и поднатасканы, а сам вход в страусятник подсоединен к системе хитроумной электронной защиты, сконструированной самим Стивенсоном и воплощенной в реальность Петькой. В случае, если кому-то все же удастся прорваться через сетку или десантироваться на территорию фермы с воздуха, то любая попытка взлома дверей страусятника по идее должна закончиться извержением газа паралитического действия из пожарных огнетушителей, в неимоверном количестве развешанных вокруг дверных проемов. Правда, мистер был почти уверен, что до крайности дело не дойдет, если…

Сидоров-младший был единственным, кто с места в карьер возразил против всех и всяческих «если», посчитав требования бандитов легко выполнимыми и в какой-то степени даже несерьезными. Что с того, если его племянница изобразит стриптиз? Прохладно, конечно, но не смертельно, и от нее не убудет, тем паче, половина цивилизованного мира тем и живет, что одни раздеваются под музыку для других. И что такое десяток яиц? Ведь в корзину больше того не поместится! Да и десять тысяч баксов не больно много за человеческую жизнь. К тому же их можно вернуть в скором будущем на первых же страусиных бегах или поставке страусов зоопаркам…

Доводы младшенького выглядели логично, но поддержки почему-то не вызывали. Вскоре ему пришлось согласиться с ошибочностью своего мнения, вняв моральным и прочим факторам оппонентов. Во-первых, Уставом АО «Русский страус» категорически отвергалось кулинарное воззрение на этих умных, общительных и ласковых ручных птиц. А поскольку адаптация еще не наступила, и потомство росло с великим трудом, то о потере десятка яиц не могло быть и речи. Во-вторых, стоит уступить одним гурманам с уголовной родословной, как вскоре у ворот фермы выстроится натуральная очередь – и не только за яйцами, но и за окорочками. В-третьих, у мистера на данный момент не было десяти тысяч ни в крупных, ни в мелких купюрах, ни даже в рублях, потому что как послушный налогоплательщик он за неделю до праздничка пополнил государственную казну всеми мыслимыми и немыслимыми налогами. Все это были доводы мистера, с которыми пришлось согласиться однозначно. Но помимо Эндрью были еще и другие сопротивленцы…

Лариска наотрез отказалась являть свои телеса взорам преступного мира. Эдичка мылился смотаться в город за баксами, но с условием, что стриптиз покажет кто-нибудь другой. Петька предлагал вылепить яйца из алебастра, а баксы напечатать на ксероксе. У Кости возникла идея срочно провести конкурс сельских снайперов, отобрать трех победителей и угрохать террористов на подступах к ферме без всякого стриптиза, яиц и баксов, ведь покойникам они как-то ни к чему. Мистер внимательно выслушивал каждого и многозначительно поглядывал на собак. После пяти литров выпитого кофе единый план действий все же принял пусть призрачные, но вполне приемлемые очертания. 

 

С обеда во дворе фермы застучали молотки, и еще до наступления темноты вырос полукруглый деревянный мостик, щедро украшенный полутораметровыми елочками и мигающими невпопад гирляндами. Куда труднее было найти кассету с записью музыки из «Крестного отца». Мистеру пришлось связаться с кем-то очень далеким по сотовой связи, и этот кто-то далеко не сразу перезвонил, чтобы сказать «все о’кей» и перегнать на компьютер Эндрью через какой-то там модем жизненно важную для него мелодию. Петька сочетал лепку алебастровых яиц с организацией строго засекреченной иллюминации. Эдичка потел и трясся как в лихорадке, что, однако, не мешало ему печатать на ксероксе доллары, используя шершавую упаковочную бумагу. Лариска уединилась с Костей, только мистер да сам Господь Бог знали, чем они занимались в его спальне. Рабочие фермы свято блюли сухой закон и огораживали страусятник пуленепробиваемыми щитами.

В одиннадцать ночи мистер вручил всем защитникам фермы по бронежилету и залег с рацией у окна мансарды с помповым ружьем. Петька загрузил овчарок в Эдичкин фургон, потом запихал за руль его самого, полуживого от страха и безысходности. Тихо и очень медленно «собаковоз» выплыл за ворота, остановился в самом темном месте, и только тогда вспыхнула до рези в глазах праздничная иллюминация. Отныне все переговоры велись только по рации, и ни одна живая душа не мельтешила в ирреальном световом пространстве страусиного подворья.

Ровно без четверти двенадцать, как и требовалось по протоколу бандитов, изо всех динамиков полилась заказанная музычка. Заслышав требуемое, они почти бесшумно подкатили свой мотоцикл с коляской к воротам, выдернули из нее Музу со связанными за спиной руками и приготовились к возбуждающему зрелищу. Трое мерзавцев с колготками на рожах, в одинаковых вязаных шапочках и куртках-алясках казались близнецами-сиротами и выглядели довольно нелепо на фоне компьютерной светотехники другого мира. Судя по всему, у каждого из них была своя, отнюдь не карнавальная роль. «Пахан» остался за рулем мотоцикла и потихоньку подгазовывал. Второй подельник держал обрез у головы Музы, третий с автоматом орденоносца Калашникова прикрывал второго с тыла от предполагаемых снайперов, психопатично дергаясь из стороны в сторону. Однако, когда на мостике среди нестерпимо сверкающих елочек возникла Снегурочка, третий сунул автомат под мышку и истерично зааплодировал. Увлеченные публичным раздеванием красотки в пятнадцати метрах от их одичавших и провонявшихся свинарником тел, уголовнички не заметили ни зеленого фургончика, ни его опасного содержимого, ни сбегающихся «на огонек» тарасовцев, нежелательного присутствия которых бездарно не учли ни те, ни другие… 

Между тем красотка на помосте избавилась от мини-кафтанчика и начала принимать вызывающие позы, чуть ли не выпрыгивая из ослепительно сверкающего лифчика и символических трусиков с огоньками вдоль пояса. Она добросовестно виляла бедрами, периодически прячась за елочками и высовывая из-за них то одну умопомрачительную ножку в ажурном чулке с подвязкой, то лифчик без груди, то саму грудь. Личико дивы было прикрыто сверкающей белой вуалью, но длинные, почти до плеч, серьги из отражающего свет металла, заставляли работать даже уголовное воображение в нужную сторону: они гипнотизировали так, что наблюдавшим за зрелищем из тьмы фургончика Петьке с Эдичкой пришлось то и дело отворачиваться и протирать глаза. 

Наконец «Снегурочка», доизгалявшись отведенные регламентом десять бесконечных для нее минут, прикрыла обнаженную грудь длинными вьющимися волосами, каких Эдичка у своей Лариски никогда не видел, осторожно подняла за ручку корзину с алебастровыми «страусиными» яйцами, другой рукой закинула по-мужски за спину мешок с фальшивыми долларами и плавно двинулась к воротам.

Толпа тарасовцев, ошарашенная невиданным доселе шоу, в один голос заорала «Еще! Еще!», не замечая ни вооруженных преступников, ни связанной Музы, ни всей странности происходящего...

Между тем белые груди пятого как минимум размера, сочно переваливаясь в такт шагу девахи, победоносно приближались к предупредительно искрящимся воротам. По ее сигналу кому-то невидимому створки разъехались ровно настолько, чтобы без риска для жизни порнозвезды провинциального стриптиза выбросить мешок с валютой и аккуратно поставить на снег бесценную корзину.

Бандит номер два по знаку «пахана» толкнул Музу к корзине и скомандовал: «Принеси!». В ответ она показала связанные руки и хрипло прошипела что-то насчет «затраханного придурка», однако осторожно двинулась в сторону спасительных ворот. Бандит, привыкший к более унизительным репликам, пропустил ее словеса мимо ушей и бросился к корзине, тогда как психопатичный третий пытался определить подлинность долларов сквозь колготочную маску и при феерическом буйстве Петькиной иллюминации.

В этот исторический миг изо всех включенных в Тарасовке телевизоров зазвучал новогодний бой часов, толпа взревела, сильная мужская рука «Снегурочки» втащила Музу во двор, ворота сомкнулись, а Петька выпустил волкодавов из фургончика.

Четыре черных аспида с оскаленными зубами молча вгрызлись каждый в свое: кто в руки с оружием, кто в горло и ноги мотоциклиста. Толпа охнула, отпрянула, но разбегаться не пожелала, тем более что откуда-то из темноты вынырнул участковый с ракетницей и заверил земляков, что ситуация под контролем. Правда, его попытка приблизиться к поверженным бандитам чуть было не стоила ему жизни: один из псов, которому не досталось индивидуальной добычи, быстренько оприходовал руку с ракетницей и уложил участкового на смешанный с грязью снег. Теперь и его судьба стала целиком зависеть от команды мистера. 

Центр внимания толпы переместился на жутковатое «дог-шоу», которое возглавил не спеша вышедший из фургончика Петька. Демонстративно развернув из газетки некий предмет, который брат счел за монтировку, Сидоров-старший наглядно продемонстрировал свое электрошоковое изобретение. Приказав собакам выплюнуть гадость изо рта, он бережно прикоснулся черной волшебной палочкой к ягодицам любителей стриптиза, яичницы и баксов. Тела на снегу задергались и стихли, причем одно из них навсегда…

Толпа поняла, что шоу закончилось, и начала медленно таять. Освобожденный от собачьих зубов участковый тут же примазался к Петьке и слезно затребовал «цацку» себе на вооружение, и даже не в качестве новогоднего подарка, а безопасности граждан ради. Петька слегка покуражился, но заветное желание старого мента исполнил – новогодняя ночь все-таки, чудеса должны иметь место, а он себе еще и не такую справит в случае необходимости защиты чести или того же достоинства...

 

Если бы Сидоров-старший не был столь занят демонстрацией своего технического дарования, то увидел бы нечто совершенно потрясающее, а именно – «Снегурочку»-стриптизершу, легко несущую Музу на руках через двор фермы по направлению к коттеджу мистера. Когда этот заключительный акт чернушно-порнушного действа завидел Эдичка, запущенный вместе с фургончиком и собаками во двор, нервы его явно подвели. С криком «Ларисочка, не смей носить тяжести!» он бросился наперерез и выхватил Музу из рук «Снегурочки». Та отвесила ему смачную оплеуху и голосом Кости ввергла в шок.

– Идиот, где ты тут видишь Ларисочку? А это тебе на память! – И младшенький, отстегнув искусственные силиконовые протезы грудей, помахал ими перед носом впадающего в истерику Эдички.

Дружный хохот обоего пола взорвался над двором страусиной фермы. Не могла смеяться только натерпевшаяся за полтора суток в свинарнике Муза, но и она, опустившись в снег на колени, судорожно вздрагивала сквозь слезы. Но потом было все почти хорошо. Ее одежду вплоть до кротово-котикового полушубка пришлось ликвидировать за невозможностью реанимации и по причине кошмарных воспоминаний. Впрочем, это не слишком ее огорчило, потому что тонкий свитер мистера, белые джинсы из комплекта летней рабочей одежды страусовода и дубленка из австралийской длинношерстной овцы с ковбойскими полусапожками выглядели на ней весьма экстравагантно...

 

Воздав должное Новому году за тем же длинным «совещательским» столом, победители отправились в страусятник. Первым шел загадочный мистер Стивенсон в окружении волкодавов. Следом чинно шествовал Дед Мороз без аллергическо-синтетической бороды в обнимку с невестой, слегка прикрытой серебристым вечерним платьем и боа из страусиного пуха. Замыкали процессию ожившая Муза и Сидоров-младший, так и не расставшийся с костюмом Снегурочки, только без парика и вуали. Сидоров-старший остался в гостиной мистера досматривать героико-фантастические сны, навеянные возлиянием сухого «Мартини»…

В страусятнике было по-летнему тепло и зелено, под ногами мягко пружинил настоящий травяной ковер, по стенам стерильной белизны вились какие-то незнакомые гостям растения с розовыми и сиреневыми широко распахнутыми цветами. Из уютных, плетеных из лозы отсеков добродушно таращились папаши-страусы, окруженные гаремами по пять-семь самочек. Ошеломленный всем этим рукотворным раем Эдичка попытался было сунуться в ближайший гарем с целью познакомиться с птичками поближе, но длинношеий хозяин звонким ударом клюва в лоб живо напомнил любопытному пришельцу первую главу закона о частной собственности. Мистер погрозил страусу пальцем, выкатил из подсобки столик с фужерами и предложил тост во здравие австралийских птичек на российской земле.

Потом Костя, мистер и Эдичка исполняли «Танец маленьких лебедей», Муза читала страстные стихи, и страусы согласно кивали в такт головами. А еще было тревожное снегопадное утро, прошедшее в тягостном ожидании вынужденного общения с органами и прокуратурой по поводу превышения мер самообороны, но никто не заявился ни в этот день, ни на следующий, ни вообще. Бесследно исчезли уголовнички, следы крови и толпы на снегу у ворот фермы, только сельский участковый, глядя на дареную электродубинку, смутно вспоминал большую черную собачищу, напавшую на него в новогоднюю ночь. 

 

 

27. БАГГИ-БЕГЕМОТ

 

Зима загнала осиновый кол мороза в сердце южного города, а он, как обычно, оказался к этому не готов. Легко одетый и слегка протапливаемый, он корчился в судорогах транспортных и продуктовых перебоев, фонтанируя при этом бесцветной кровью из рвущихся артерий водоснабжения, однако сосать кровь из жителей не переставал. Тяжелее всего эту потерю крови переносили бомжи, бюджетники, пенсионеры и наследственные интеллигенты, одинаково не приспособленные ни к погодным, ни к экономическим перепадам. 

Потомственный искусствовед Бэллочка принадлежала к последней категории. В конце осени неведомая чиновница от культуры сократила ее с должности заведующей архивом Музея, – зачем нужен искусствовед, когда есть ночной сторож, на коего можно возложить присмотр за архивом, увеличив его зарплату на сумму, равную стоимости двух бутылок водки! Это ж какая экономия для городской казны!.. 

В свое время Бэллочка могла бы выдернуть свои корни Здесь, чтобы пустить их Там, но нашла вескую на ее взгляд причину не выдергиваться – свой Музей, – поэтому ныне оказалась в том самом месте человеческого тела, которую г.Бог прилепил к пояснично-крестцовому отделу позвоночника. Ее хронический эстетизм не позволял ей выйти с плакатом на площадь или со шмотками на барахолку даже во имя хлеба насущного. При мысли продать раритет из личной библиотеки она падала в обморок. В кадровом агентстве сочувственно разводили руками и советовали заняться индивидуальной трудовой деятельностью. 

И однажды она дала в газету «Из уст в уста» бесплатное объявление следующего содержания: «Даю уроки музыки, рисования, этикета, итальянского и французского языков. Недорого!». Через неделю раздался звонок, и старческий голос в трубке подписал ей приговор – если не смертный, то около того.

– Это вы давали объявление? И кто-нибудь вас захотел? Деточка, ну кто так себя продает? Вы же себе цены не знаете и знать не хотите. Надо было написать вот так: «Делаю Моцартов, Эйнштейнов и Леонардо да Винчи из лодырей, тупиц и неучей. Задорого!» Вы меня понимаете, да?..

Она понимала, но не могла. И вскоре от и без того миниатюрной Бэллочки остались только глаза, нос и феноменальное знание искусства Мира, которое заполняло ее мозг настолько, что для искусства выживания там просто не оставалось места. И неизвестно, с какого моста в какую воду она бы прыгнула, если бы не Багги...

 

Его подбросили год назад под музейную дверь – черный рахитичный овальчик на кривых разъезжающихся лапках, – сходство с жуком было явным, поэтому кличка Багги утвердилась единогласно. Поначалу он жил в Музее, подкармливаемый всем коллективом, но после того случая, когда его застали за точкой коготков об картину дорогостоящего местного художника-портретиста-пуантелиста, лафа закончилась. Заберите его кто-нибудь или – на помойку! И Бэллочка забрала. Между ними установилась некая духовная связь, и порой казалось, что он видит ее насквозь и глубже, и что он не совсем кот. Одни только глаза густой васильковой синевы чего стоят! Вот и теперь он добровольно делил с ней тяготы зимы и кризиса, наотрез отказываясь вести уличный образ жизни. А дела его хрупкой хозяйки между тем зашли в окончательный тупик: ему – столовая ложка постной гречки и цветок алоэ на подоконнике, ей – кружка кипятка, плед и книга... Все шло к тому, чтобы тихой трагедией закончиться для обоих, если бы не Муза.

 

В январе, невзирая на лютый минус, в городе появились веселенькие афиши, причем в самых неожиданных местах, включая туалет на центральном рынке. На ярко-желтом фоне был изображен черный котище с вилкой в когтистой лапе и с нанизанным на нее соленым грибочком. Текст афиши гласил: «Общество независимых фелинологов «Маргарита» приглашает владельцев черных кошек принять участие в конкурсе им. М. Булгакова на лучшего кота Бегемота. Главный приз – поездка в Москву на Патриаршие пруды. Справки по телефону...»

Эта самая афиша заставила Музу мгновенно вспомнить о существовании Бэллочки и Багги. Примчавшись в редакцию, первым делом она позвонила фелинологам и уточнила условия (самец, не менее 7кг) и дату (середина марта). Потом набрала номер хозяйки потенциального Бегемота. Голос на другом конце провода показался ей неземным, Муза почуяла неладное, и через полчаса она уже входила в незапертую дверь Бэллочки. Профессиональному журналисту достаточно было одного взгляда, чтобы оценить обстановочку. Она вихрем вылетела из квартиры и вихрем же влетела в ближайший магазин. 

 – Что, Музочка, сынок приезжает? – участливо спросила знакомая продавщица, наблюдая за тем, с какой скоростью и в каком количестве затаривается звезда местной прессы.

– Нет, человек умирает с голоду! – рявкнула обычно подчеркнуто вежливая Муза без отрыва от процесса.

Продавщица заойкала, засуетилась, заметалась по другим отделам, и вскоре приволокла два увесистых пакета своих заначек, присовокупив к ним грузчика, пинком оторванного от полторашки пива и телевизора в подсобке. Муза, не привыкшая ни к телячьим нежностям, ни к благотворительности, чуть не расплакалась, уткнувшись лицом в пышный бюст доброй женщины. Та приобняла ее так, что хрустнули кости, и благословила: «Иди, родная, спасай голодающих. Авось так весь мир спасешь...»

 

– Сначала покорми кота, – прошептала Бэллочка прежде чем упасть в обморок, и Муза заметалась по квартире в поисках нашатырного спирта и кота одновременно и обнаружила то и другое в одном месте, на подоконнике. От Багги остался плоский кусок замызганного меха с глазами, гипнотизирующими спящую между рамами муху. От нашатырного спирта осталось ровно столько, чтобы оказать одноразовую помощь. Пузырек под нос одной, банка с рыбой под нос другому. Первой зашевелилась Бэлла. Кот подал признаки жизни только после того, как Муза несколько раз мазнула его по носу пальцем, обмакнутым в банку. Встать он не мог, поэтому ел, запуская лапу в банку и нанизывая кильку на когти. Бэллочка не то плакала, не то смеялась, а Муза чуть ли не насильно пыталась ее накормить через «не хочу - не могу - не буду». 

На следующий день в акцию по спасению Багги втянулись еще два наследственных интеллигента: разумеется, Сидоров, и, как ни странно, хозяин зоомагазинчика по прозвищу Матроскин, получивший этот ярлычок за плотное телосложение, хитрющий прищур, сытую улыбку и страсть к рубашкам в крупную полоску. Муза выполняла функции кормчего и кормильца в радиусе квартиры Бэллочки, Сидорову было поручено выколачивать долги из Музиных должников, а таковых скопилось немало, Матроскину же досталось самое трудное: раздобыть «то, не знаю что» для доведения Багги до имиджа булгаковского персонажа, причем за два месяца...

Багги принимал подношения и возню вокруг него весьма благосклонно, радуя прямоходящих стабильной прибавкой в весе, однако спящую между стекол муху навещать не забывал, словно ее пробуждение было для него жизненно важным. Он позволял купать и вычесывать себя, чистить зубы щеткой и заталкивать в рот противные пищевые добавки, взвешивать и делать прививки, подстригать когти и пудрить жабо, – и все это с безропотностью плюшевой игрушки. В его быстрорастущее пузико, как в черную дыру, проваливались финские корма, голландские витамины и местные сливки. Единственное, чего Багги не мог понять, – откуда вдруг такое счастье? Может, муха объяснит, когда проснется...

 

Она проснулась в начале марта, и Багги возвестил ее пробуждение громогласным «нрняу-ауа!». Он орал всю ночь, пытаясь оповестить всех живущих в радиусе квартала о ее пробуждении, подозрительно совпавшем с приходом весны, с невероятно вкусной кормежкой и такими же невероятными запахами из открытой форточки. Видимо, прямоходящие тоже обрадовались пробуждению мухи, потому что тоже устроили себе праздники – два подряд. На первом они бурно обсуждали его, Багги, семикилограммовость, а на втором мужские особи обхаживали женских... О, как чудно хрустят на зубах стебли этих весенних цветов! И чего это мама Бэлла так разволновалась? Что-о-о? Ошейник? Поводок? Ладно, пойду на окно к моей мухе...

 

Конкурс имени М. Булгакова проводился в доме культуры бывшего авиастроительного завода, ныне растасканного на множество мелких фирмочек, озабоченных созиданием ширпотреба – от жесткой мочалки до мягкой мебели. Но актовый зал остался неприкосновенным. Сидоров боялся заностальгировать – как никак, десять лет в КБ этого самого завода! – но, увы, никаких чувств, акромя желания победить в этом сюрреалистическом конкурсе, у него не возникло. Зато оформление зала повергло в шок – и не только его. По обе стороны сцены расположились клетки для конкурсантов, по пятнадцать с каждой стороны, задрапированные с боков и сзади красным шелком (еще советского производства), так и не успевшим стать флагами. Перед сценой громоздился старый партийный стол для жюри, нагло переживший своих прежних хозяев и безропотно отдавшийся новым. На заднике сцены прикрывал дыры огромный портрет зрелой дамы в декольте с медальоном старинной работы. Муза пояснила, что это и есть Маргарита, предводитель кошачьего клуба и организатор всего этого шабаша.

Когда ошалевшие конкурсанты заполнили клетки, зрелище приобрело почти инфернальный оттенок. Три десятка крупных черных зверюг на красном фоне, ежесекундно освещаемые фотовспышками, казались частью ирреального мира, каким-то боком вломившегося в серую провинциальную действительность. А когда из-за кулис вынырнули три члена жюри в костюмах булгаковских персонажей, по идее изображающих Воланда, Маргариту и Мастера, по залу прокатился гул восхищения. И только Сидоров переглянулся с давящейся смехом Музой и тихо выдохнул: «Семейка Адамс!».

Действительно, члены жюри были семейкой: Воланд, то бишь, старый ветеринар Копыто, доводился отцом нынешней Маргарите, а Мастера изображал ее супруг, в действительности же – часовых дел мастер. После долгих реверансов наконец-таки покатило действо. Два молодых ассистента с внешностью кого-то среднего между менеджером из МакДональдса и комсомольским секретарем выносили на сцену клетку с очередным претендентом на звание Бегемота, а его владелица выдавала душещипательную историю из его кошачьей биографии, типа «а мой бегемотик однажды наелся елочной фольги...» или «мой пусик меня так ревнует, что однажды выскочил из-под ванны и вцепился мужу прямо в...». Растроганная публика сморкалась в платочки, предусмотрительно розданные ассистентами при входе. Не реагировала только Бэллочка, застыв скульптурой из белого мрамора посреди всей этой уже явно предсказуемой вакханалии в красно-черных тонах...

Багги был лучшим, и это видели все. Кроме жюри. Победил некто не слишком крупный, хоть и пантерообразный, принадлежавший крашеной толстухе с приклеенными ресницами и целлюлитом, свисающим на коленки. Она изображала плохо сыгранный восторг, а публика недовольно роптала. Жюри было глухо. В тот торжественный момент, когда ей вручали путевку по булгаковским местам, случилось то, что по-видимому должно было случиться. Багги поднял своей большой умной башкой крышку клетки, мягко выпрыгнул из нее и направился прямиком на сцену. Бэллочка стала еще белее, Муза рванулась было перехватить кота, но Сидоров перехватил ее. И Багги сделал то, что должен был сделать. Он издал брачный клич, развернулся своим роскошным хвостярой к жюри и пометил их мощной струей настоящего самца-победителя. Дальше было еще веселей. Лже-призер прогнул спину, затопотал задними лапками и, оттолкнувшись от целлюлита, бросился под Багги...

– Да это же кошка! – хором взревел зал.

– Мрау-ау-ау! – подтвердили из клеток возбужденные и неуправляемые самцы. 

 

Их выносили вместе с клетками, поливая холодной водой и руганью. И только довольный содеянным Багги важно шествовал рядом с хозяйкой на поводке по весенней улице, навстречу новой жизни. Сейчас он придет домой и расскажет мухе о своем подвиге. А еще о том, что в июле Маргарита вынесет на птичий рынок четырех двухмесячных чертенят с ярко-голубыми глазами, потому что блондинка с наклеенными ресницами – ее дочь, а покрытая им сегодня пантера – ее кошка. А что придется теперь полгорода обгуливать, – так без проблем и за деньги. Вообще-то, хороший мужик, этот Матроскин...   

 

 

28. ВЕРБОВЩИК

 

Именное колесо Фортуны наследственного интеллигента Сидорова наконец-таки шевельнулось и со ржавым скрежетом медленно покатилось на запад, заблаговременно не оповестив владельца. Он же, никаким спинным нервом не подозревая о судьбоносном мгновении, слился воедино с продавленным диваном им. фабрики Урицкого, покинуть который его мог заставить разве что зов мочевого пузыря.

Вопреки началу апреля снежная крупа нагло барабанила в окна, сбивала первоцвет с веток жердел, нанизывалась на молодой ежик газонной травы, повергая в ужас садоводов и вгоняя в хандру метеозависимые натуры. Сидоров лежал с закрытыми глазами и мысленно составлял список тех, кого бы ему хотелось тихонечко удавить в сей ранний час: 

ворон, панически орущих с полумертвых тополей; 

красномордую молочницу, в шесть утра завывающую утробным голосищем свое «мао-лао-коуо-о-о»; 

соседей-автовладельцев, ведущих мирно-матерный диалог в попытке перекрыть рокот прогреваемых моторов;

двух потомственных дворничих, скубущихся на границе участков по поводу принадлежности мусора; 

собачников, дерущих глотки громче своих питомцев; 

и того, кто уже в третий раз названивает ему по телефону. Он был уверен, что это кто-то чужой и чуждый, и обложить его трехэтажным – просто жизненная необходимость. А потом удавить...

– Господин Сидоров? – мягко зажурчал в трубке породистый баритон незнакомца. – Меня зовут Отто Фогель, я представитель авиакомпании «Люфтганза», доброе утро...

Ненормативная заготовка застряла в горле у бывшего авиаконструктора, и в ответ прозвучало подчеркнуто вежливое «Гутен морген! Чем обязан?»

– Ваши коллеги... Петровский и Найман... рекомендовали вас, как специалиста высокого класса для работы в Германии. Как вы смотрите на мое предложение встретиться где-нибудь в кафе? – набирал обороты баритон без акцента, затягивая Сидорова в воронку чарующего водоворота обертонов. – Сегодня в шесть вечера, вас устроит? Буду признателен, если вас заинтересует мое предложение...

Сидоров знал о существовании вербовщиков такого уровня, но мысли работать за рубежом у него не возникало даже на пике отчаяния. Ладно, информация не бывает лишней, и всегда можно послать этого «комрада» куда подальше. Чертов «жаворонок»! И вообще, мир только тогда будет пригоден для нормального проживания, когда разделится надвое: «совы» отдельно – «жаворонки», мать их, отдельно. А пока что это – как первое и второе в одной тарелке – невыносимо!..

Он вернулся на свое «прокрустово ложе» и отключился так, что чуть было не опоздал на встречу, за коей вполне могло замаячить его «прекрасное далёко». В половине шестого, однако, его подбросило нечто, подобное разряду электрического шокера. Ровно в шесть Сидоров возник у входа в кафе «Кавказ» – небритый, со следами свалявшейся подушки на щеке, в своей излюбленной джинсовой рванине и кроссовках с развязанными шнурками.

Немца он вычислил с первого взгляда и сразу же прилепил ему кличку – Штази. Возможно, в недавнем прошлом вербовщик таковым и являлся: ретушь его нынешней миссии плохо скрывала подлинник профессионала, вышколенного по эту сторону Берлинской стены. Идеально выбрит, идеально подстрижен, в идеально сидящем костюме цвета «серый металлик», идеально гармонирующим с проседью волос, водянистыми глазами, крючковатым носом, рубашкой, галстуком, туфлями и кейсом, который Сидоров тут же окрестил «сундучком Пандоры». Немец сидел за дальним столиком и наблюдал за входящими русскими и не очень гражданами поверх раскрытого журнала «Огонек». «Воистину, Штази!» – подумал Сидоров и шумно плюхнулся в кресло напротив.

Ни один мускул на лице вербовщика не дрогнул при виде расхристанного раздолбая, и Сидоров сделал вывод: отслеживал ранее, птичка хищная, Фогель-шмогель... Да и сам немец показался ему знакомым: где-то уже попадал в его поле зрения этот нос-клюв, этот леденящий душу взгляд паталогоанатома, этот безгубый рот, похожий на щель в банкомате... Кстати, как из такой щели может раздаваться столь дивный баритон?

 

... Вы пунктуальны, господин Сидоров, рад встрече, вам кофе с коньяком, у меня к вам серьезное деловое предложение, сколько можно прозябать с таким талантом, вы достойны лучшей жизни, я могу вам ее предоставить, ваши коллеги уже сделали шаг к стабильности, мы готовы щедро оценить...

Сидоров, невозмутимо внешне и закипая изнутри, отхлебывал кофе, курил свою дешевую «Приму» и ... молчал. Штази выразительно посмотрел на острую голую коленку вербуемого, торчащую из рванины джинсов, и перешел ко второму акту, загадочно приоткрыв кейс. И Сидоров понял, что не зря обозвал эту вещицу «сундучком Пандоры». Первым делом немец извлек пачку фотографий, с которых артистично-вымученно улыбались отбеленными зубами бывшие однокашники по КБ. Вот они на фоне миленьких аккуратных коттеджей; вот они на фоне своих малолитражек; вот они обнимают своих необъятных фройлен на фоне таких же необъятных кустов розмарина... А это они отдыхают на Майорке... Обратите внимание, безвизовое передвижение по всей Европе! Свобода выбора и секса! Хоть в гей-параде участвуй, хоть улицу Красных Фонарей осваивай в соседней Голландии – ничего тебе за это не будет. Лишь бы на работу вышел строго по гудку...

– Сколько? – выдавил Сидоров единственное за вечер слово. Вербовщик написал цифру на салфетке, и Сидоров выдавил второе слово: – Подумаю...

– День? Неделя? Месяц? Я на вас не давлю. Вот мой телефон в гостинице. Вы не против, если мы вместе сходим на футбол? – Сидоров был против, ему хотелось поскорее остаться наедине с собой. Прощаясь, немец крепко пожал руку будущему высокооплачиваемому гастарбайтеру. «Словно защелкнул наручник», – подумал он и нырнул в промозглый сумрак непогоды, безделья и безденежья.

 

После нескольких кругов по замерзшему скверику такой же замерзший Сидоров побрел на покаяние к Музе. Завидев в дверном проеме бледнющее лико с фиолетовыми трясущимися губами, она без слов почуяла нечто необратимое и оказалась, как всегда, права. Предчувствие пустоты потери побежало впереди нее на кухню, поставило чайник на плиту, достало из шкафа заветный домашний кагор из вишен и с глухим стуком расставило рюмки. Ну, выкладывай, наследственный интеллигент, кто теперь раскатал губы на твои мозги, кто собрался подсунуть тебе чужую личную жизнь на чужих харчах, каким богам понадобилось твое распятие на кресте «Боинга» или чего там еще?.. Впрочем, что тебе терять? Сорокалетний, в самом соку мыслительного процесса, – приоденут, откормят, вознаградят по трудам твоим... А здесь что? Тараканы, и те ушли... Жизнь – величайший жмот – жмёт...

На вторую встречу с вербовщиком Сидоров заявился не меняя имиджа, разве что без оттиска подушки на слегка побритой щеке. Фогель был так же безупречен до абсурда, если принимать во внимание место и время действия: провинция, распутица, кризис. И в этот раз немец не особо церемонился – кофе без коньяка, кейс, анкета. Вербуемый тупо и честно отвечал на вопросы, не скрывая даже того факта, что жена и дочь в Израиле, а теща в Париже. Но когда дошла очередь до графы «Какие страны и с какой целью посещали?», Сидоров задумался. В его сознании промелькнула за пару минут вся «кругосветка» на кукурузнике, но что писать в этой дурацкой графе – во многих странах? Или перечислить каждую? Не хватит строчек...

Холодная клешня немца легла на его руку, а из ротовой щели полился бальзам баритона: «Поставьте прочерк, зачем нам лишняя волокита с чиновниками...» А в глазах Штази светилось: «Мы все знаем, и про вашу связь с ЦРУшником Сержем Хантером тоже...». На Сидорова накатила волна бешенства, но он покорно поставил этот самый прочерк, – как будто вычеркнул из жизни ту ее часть, где он действительно чувствовал себя живым. На этом эмоции иссякли, и начались деловые отношения: контракт (ознакомьтесь, но пока не подписывайте), неделя на формальности, билет на поезд до Москвы, билет на самолет до Берлина получите после подписания, ваш загранпаспорт... Вот это темпы! Ай да Штази, ай да сукин сын! Сидоров никак не мог осмыслить осуществленный над ним «блицкриг», но и отрицать победу вербовщика над личностью было бы глупо...

Неделя пролетела на грани нереальности происходящего. Сидорову казалось, что вот сейчас он проснется, и не будет ни вербовщика, ни аккуратной папочки с документами, ни нотариуса, оформляющего доверенность на квартиру и дачу на имя Музы Романовны Ковальчук... Ну почему она перестала смотреть ему в глаза? Что такое знает она, чего не знает он? Через год максимум он нагрянет в отпуск! Или не нагрянет?.. Нет, только не это. Никаких соплей, Константин Викторович, ты – мужик, доказательства тому – на лицо... Или на лице?

 

Поезд уходил в пятницу вечером. На перроне шумно общались, пили шампанское и громко ржали местные журналюги – абсолютные победители в конкурсе на лучшую провинциальную газету, которых этот самый поезд повезет в столицу на вручение грамот и кругленьких сумм, столь необходимых для выживания газет вообще и их харизматичных создателей в частности. Они купались в лучах апрельского солнца, местной славы и слепой эйфории, мимоходом оценивая пышные формы проводниц и горя желанием поскорее обсидеть вагон-ресторан до состояния полной антисанитарии.

Музы среди них не было, а должна была быть, – это она сотворила газету, обреченную на победу... Видимо, она знала, что по возвращении триумфаторы будут яростно скрипеть зубами и материться перед опечатанными дверями своих редакций, что получат по зубам и по ребрам за стихийно-несанкционированный митинг, и что врученные им призовые пластиковые карты окажутся с нулевым балансом... Они займут и пропьют последнее, а потом растворятся в толпе грузчиков и разнорабочих, рекламных агентов и таксистов. Кто-то уйдет в ночной Интернет, храня верность профессии и веру в хомо-сапиенс; кто-то напорется на очередного вербовщика. А ближе к осени на витринах и прилавках вместо их газет появятся новомодные глянцевые журналы – и не просто журналы, а надгробные плиты на могилах верных рыцарей четвертой власти...   

 

Сидоров вошел в вагон на каких-то деревянно-негнущихся ногах, протиснулся в купе сквозь телеса провожающих и прилип к окну. Казалось, небеса вот-вот разверзнутся, и оттуда на перрон вслед уходящему поезду спустится его опоздавшая Муза, и он рванет стоп-кран, и будет самый «хэппистый» из всех «эндов» во всем этом абсурде земного бытия... Но с небес опять заморосило, журналисты свалили в вагон-ресторан, и оставшийся в одиночестве Сидоров вдруг почувствовал, как набирающий скорость поезд с мясом отрывает его от какого-то незримого органа, намертво вросшего в нечто, оставшееся в этом отнюдь не родном городе, – и чем дальше, тем больнее. С трудом он забрался на верхнюю полку и попытался расслабиться. Что это с ним? В бытность родное КБ мотыляло его по командировкам от Пятигорска до Екатеринбурга, причем ежеквартально, – и ничего подобного не ощущалось. Надо было нажраться вместе с журналюгами... 

Периодически он впадал в дрему, и тогда в стуке колес слышалось «не так-не так... дурак-дурак... бардак-бардак... мудак-мудак...». Так оно и есть, лоханулся по полной. Да, европейская мечта, но не такой же ценой! К черту все, еще есть шанс расторгнуть контракт. Родное КБ когда-нибудь да реанимируется, а пока что можно перетащить Музу к себе в «двушку», а ее однокомнатную сдать в наем. Или наоборот... Или свалить в Тарасовку и сдать две квартиры на год-другой... Осел, чего же ты раньше не осенился этой идеей?

При таком раскладе боль отпустила, и Сидоров провалился в короткий яркий сон. Ему снился цветущий парк им. Горького, посреди которого висел на собственном галстуке Штази, не выпуская из рук кейса, испоганенного надписью черным маркером: «Их бин сукин сын!» И ему полегчало окончательно. Остаток ночи утонул в пяти стаканах чая, выпитого с проводницами, и в нехитрой карточной игре с ними же, из итогов которой следовало, что ему, Сидорову, крупно повезет в любви...

 

Расторгнуть контракт не удалось. В столице его обложили плотным кольцом еще более изощренные «штази», по сравнению с которыми Фогель отдыхал. А через месяц среди рекламного мусора в почтовом ящике Муза обнаружила письмо из Германии. Судя по наличию местного почтового клея на конверте, оно вызывало любопытство у кого-то еще и не единожды. Не медля вскрыть и прочесть не захотелось, конверт полетел на кухонный подоконник, а она – на сидоровскую дачу поливать огурцы и бороться с новорусскими соседями на тему: «Что делают ваши гребаные строители в моем саду?». Но полив не заладился, соседи прижухли в своих крепостях-недостройках как только заслышали скрип ее калитки, рабочие ушли в запойный отгул, и неудовлетворенной Музе пришлось вернуться ни с чем, но к письму от Сидорова.

«Здравствуй, душа моя! Только здесь понял, как много ты для меня значишь. И прости идиота, если сможешь... Вот уже две недели не понимаю, что я здесь делаю. Эту работу в ангаре мог бы выполнять любой немецкий «кнабе» после колледжа. Надеюсь, это временно.

Мы, свежезавербованные, живем в бывшем военном городке советских времен, в аналогичной панельной пятиэтажке, копия нашей. В таком же доме справа – жутко недовольные немцы Поволжья, слева – турецкие строители, как будто своих нет. Здесь все по гудку и секунда в секунду. Утром нас увозят на заводском, глухо задраенном автобусе с кондиционером, вечером привозят. Такое впечатление, что каждый день езжу из России в Германию и обратно. Из развлечений только кегельбан с пивом и кабельное – 200 каналов, а смотреть нечего – спорт, попса, порно и политика.

Правда, есть еще одно шоу по пятницам. На территорию городка приходят митинговать безработные восточные немцы с плакатами на русском, из текста которых следует, куда, когда и почему нам надо убраться. А по субботам те же ребята мирно сидят с нами в баре кегельбана и живо интересуются, как можно найти работу в России. Оказывается, многие уже окопались в Питере и около. В кофейню к туркам они тоже захаживают – дешевый гашиш покупают... или отбирают, как получится. Господи, о чем я пишу? Все не то и не так. Мне надо было...»

Далее Сидоров излагал свои мысли, чувства и планы относительно совместного с ней будущего, бездарно потраченного прошлого и чужеродного настоящего – в общей сложности три страницы. Муза читала отстраненно, словно это послание было адресовано какой-то другой даме, безоговорочно согласной на все фортеля своего идеала, но никак не ей. Он так и не понял своей конструкторской башкой, что поезда уходят не только в пространстве, но и во времени, которое для него еще не катастрофа, а для нее – уже, потому что необратимо... Зато какая внутренняя свобода! Осталось придумать, чем бы ее заполнить, пока не превратилась в пустоту.

 

А что до того, встретятся они или нет, – конечно, встретятся. Пусть в другой жизни, где-нибудь в Стране Сов, они будут жить долго и счастливо по естественному закону времени своих биоритмов. Они не будут вскакивать как ошпаренные по звонку будильника и досыпать в транспорте по дороге на кем-то придуманную работу, не приносящую ничего, кроме морального и физического износа. Они будут знать карту звездного неба лучше, чем географическую, а их дети-совята научатся летать, просто раскинув руки и оттолкнувшись от тверди. Вот так – просто раскинув руки...

 

– Глянь, мужики, телка из окна сигануть собралась! Вон, третий этаж.

– Да ты че, это у ней йога такая на подоконнике на ночь глядя...

– А спорим, сиганет? Какая на хрен йога, ее хахаль кинул...

– Спорим на ящик водяры, понты у нее такие. И не высоко тут, особо не убьешься. Разве что вниз головой, и то вряд ли – газон не бетон...

– А у меня кот с четвертого этажа убился...

– А дядя Коля по пьяни с четвертого выпал – и ничё...

– Во, щас сиганет...

Но тут случилось плановое веерное отключение электроэнергии, и силуэт женщины с раскинутыми руками канул в темноту вместе со всем микрорайоном. Толпа зевак смачно возмутилась и тоже растворилась во тьме, так и не удовлетворив простого человеческого любопытства: прыгнет – не прыгнет?.. Взлетит – не взлетит?

                                                                                          

                (конец первой части)

_______________________
© Леончик Эллионора Раймондовна