Кто будет пить воду, которую Я дам ему, тот не будет жаждать вовек.
                                   Учитель.
Я христианства пью холодный горный воздух.
                         Ученик.

Осип Мандельштам – это пять культур: греческая, римская, русская, еврейская и христианская. Противопоставлять эти великие начала не кажется мне серьёзным занятием. Пытаться доказать противопоставленность иудаизма и христианства, даже антисемитизм христианства? Считаю это глупостью, недостойной дискуссии думающих людей.

В этой работе я хотел бы прикоснуться к одной из, как мне кажется, интереснейших тем русской литературы Серебряного века: христианским мотивам в творчестве Мандельштама. Точнее – к тому, как повлияла великая религия на рождение огромного чуда – стихам, равных которым мало. Итак, начнём.

Я думаю, что стихи живут вне нас, что они уже есть, и предназначение Поэта – услышать их и перенести на бумагу, сделав нашим достоянием. То есть Поэт обладает особым слухом, позволяющим ему услышать стихи, продиктованные свыше. Поэт не пишет стихи, а записывает их. И потому, на мой взгляд, поэзия и атеизм – понятия диаметрально противоположные. Поэт не может быть атеистом, он – человек глубоко, искренне верующий, иначе ему не услышать ниспадающей на него поэзии. В особенности это относится к лучшим из поэтов, к таким, как Осип Мандельштам.

Но что значит, по моему мнению, «верующий человек»? Соблюдающий обряды? Носящий приличествующие вере одежды и причёску? Рассуждающий на каждом шагу о своём благочестии? Делающий внешние проявления своей религиозности достоянием окружающих?

Думается, что по-настоящему верующий человек иногда даже не осознаёт своей веры. Но живёт так, как говорил апостол Иаков: «покажи мне веру свою из дел своих, а не дела из веры». Именно таков, как мне видится, наш немыслимый поэт, гордость нашей культуры – Осип Мандельштам. Какое счастье – читать его стихи на родном языке! Какое счастье – чувствовать, что имеешь общие с ним корни, и один из самых мощных – христианство, могучее единство Ветхого и Нового Заветов. Религия, которую Бог дал миру через великое посредство численно маленького народа, принадлежать к которому – громадная честь и ещё большая ответственность. Некоторые кичатся этим, другие ненавидят принадлежащих к еврейству, а третьи – Первые – пишут продиктованные Им стихи. Таков наш Мандельштам. Он – из Первых.

Я христианства пью холодный горный воздух.Это сказал он, Поэт. Сказал так, как мог сказать только Мандельштам.

Поэт-пророк

Простите меня, дорогие ортодоксы, но для меня христианство и иудаизм – это единая и единственная религия – религия Библии. И пророчество – одна из главных черт иудаизма и христианства, то есть обоих наших Заветов. Пророки Пятикнижия, затем - величайший из пророков Иисус, а за ним – пророки-поэты.

Украинский пророк Тарас Шевченко. Русский пророк – Александр Пушкин. Ещё один русский – 16-летний мальчишка Миша Лермонтов, сказавший почти за 90 лет до российской Революции:

Настанет год, России чёрный год,
Когда царей корона упадёт.

И вот – в двадцатом веке – их достойный преемник, повествующий ещё не родившимся потомкам о постигшем его Родину кошмаре, пророчествует:

Мы только с голоса поймём,
Что там царапалось, боролось.
И жёсткий грифель поведём
Туда, куда подскажет голос.

Это – ни с чем не сравнимая «Грифельная ода», если хотите – новый Апокалипсис.

Чувствами и метафорами христианства насыщена его поэзия, причём они стали настолько родными ему, что он, возможно, и не ощущал многотысячелетней связи. Вот одна из прекраснейших христианских метафор – овцы, овечье стадо. Она проникла в стихи Мандельштама непосредственно из Библии, так что человеку, не читавшему Нового Завета, эти ассоциации могут быть не совсем и не всегда понятны. Помню, я был потрясён точностью описания моей любимой Феодосии:

Окружена высокими холмами,
Овечьим стадом ты с горы сбегаешь.

Вот снова – кусочек его сердца, Грифельная ода:

На мягком сланце облаков
Молочный грифельный рисунок –
Не ученичество миров,
А бред овечьих полусонок.

Овечье стадо, несчастный народ, оставшийся без Пастыря. Потерянный, не знающий своего предназначения и пути. Но несмотря на социальную трагедию, живущий, дышащий, строящий, верящий, карабкающийся:


И всё-таки ещё гряда –
Овечьи церкви и селенья!

Поэзия Мандельштама, точнее, стихи, созданные им в раннем и, так сказать, «среднем» периодах его творчества - сборники «Камень» и “Tristia”, насыщены библейскими образами, ссылками на Библию. Вот – фрагмент одного из ранних стихотворений (1910 год):

Мне стало страшно жизнь отжить –
И с дерева, как лист, отпрянуть,
И ничего не полюбить,
И безымянным камнем кануть;

И в пустоте, как на кресте,
Живую душу распиная,
Как Моисей на высоте,
Исчезнуть в облаке Синая.

В том же году – стихи о смерти Иисуса на кресте:

И царствовал, и никнул Он,
Как лилия в родимый омут,
И глубина, где стебли тонут,
Торжествовала свой закон.

После Октября 1917 года стихи Мандельштама звучат, как апокалиптическое откровение. Вот – две строчки из многих передающих отношение поэта к Октябрьской революции. Они написаны в ноябре 1917 года:

Нам сердце на штыки позволил взять Пилат,
И сердце биться перестало!

Незадолго до гибели, в 1937 году, Мандельштам написал небольшое по объёму стихотворение, в котором, глядя на бескрайние, «убитые» равнины, он говорит:

И всё растёт вопрос: куда они, откуда
И не ползёт ли медленно по ним
Тот, о котором мы во сне кричим, -
Народов будущих Иуда?

Вообще, тема «Мандельштам и Революция» заслуживает отдельного анализа и, возможно, я к ней ещё вернусь. Пока же хочу ограничиться наиболее, как мне кажется, важными для этих заметок замечаниями.

Мандельштам и Октябрь

Октябрьская революция была для Мандельштама вселенской катастрофой, кошмаром невиданных, ни с чем не сравнимых масштабов. И хотя он пишет в одном из стихотворений, что с «миром державным» он «был лишь ребячески связан», думается, на самом деле он – весь из «того» мира, из «того» времени.

Не кажется ли иногда и вам, читатель, что вы не всегда и не совсем вписываетесь в современную вам жизнь? Что намного легче и естественнее вам было бы в другом веке, например, в «галантном» 18-м? Или в «золотом веке» русской поэзии и русской государственности – в начале 19-го?

Так, мне кажется, и Мандельштам: после октября 1917 года он чувствовал себя чуждым этой новой стране, чужим в ней – одновременно знакомой и неузнаваемой. Этот новый мир ассоциировался у него с кошмарами громадного, библейского размера. Произошедшее было для него не просто политическим явлением – если бы только это! Он, как истинно верующий человек, видел в событиях 17 года библейскую катастрофу, Конец света – хотя, возможно, и не в каноническом новозаветном смысле этих слов.

Отсюда – неповторимые, только им одним озвученные образы.

Кто время целовал в измученное темя, -
С сыновней нежностью потом
Он будет вспоминать, как спать ложилось время
В сугроб пшеничный за окном.

Закроем глаза и видим русский пейзаж. Волнующаяся пшеница прямо за окном. Мир, тишина, простор, покой… Но если уснуть в снегу - уже никогда не проснёшься. Умирает не просто «старая» жизнь – умирает самоё Время. Умирает Старый век – у которого «больные веки и глиняный прекрасный рот», а на смену ему идёт его «больной сын» – век, с «известковым слоем» в крови. Идёт век, уже, по сути, мёртвый.

Вот оно - это новое время, к нему обращены слова поэта, говорящего с ним на единственно понятном этой новой эпохе змеином языке:

Кого ещё убьёшь? Кого ещё прославишь?
Какую выдумаешь ложь?

Произнесите эти строчки – важно не только прочитать, но и услышать их.

И вдумайтесь в эту, хотя и сказанную вроде бы не о России:

Власть отвратительна, как руки брадобрея.

Кошмар происходящего для Мандельштама имеет планетарный, даже вселенский масштаб. Он смотрит вокруг, смотрит на свою страну, на свой родной любимый Петербург – и его охватывает священный, религиозный ужас: кажется, свершились апокалиптические предсказания. Но, в отличие от простых смертных, великий поэт находит великие же, единственные слова. Я приведу это стихотворение целиком. Давайте вместе ужаснёмся страшной картине и восхитимся мастерством Поэта:

На страшный высоте блуждающий огонь!
Но разве так звезда мерцает?
Прозрачная звезда, блуждающий огонь –
Твой брат, Петрополь, умирает!

На страшной высоте земные сны горят,
Зелёная звезда летает,
О, если ты звезда – воды и неба брат,
Твой брат, Петрополь умирает!

Чудовищный корабль на страшной высоте
Несётся, крылья расправляет…
Зелёная звезда – в прекрасной нищете
Твой брат, Петрополь умирает!

Прозрачная весна над чёрною Невой
Сломалась, воск бессмертья тает;
О, если ты звезда – Петрополь город твой,
Твой брат, Петрополь умирает!

Это – страшный март 1918 года. Но слова эти – слова не запутавшегося растерянного хлюпика, а грандиозного ветхозаветного пророка, жившего в XX веке.

Христианские храмы

Отношение Мандельштама к христианским храмам – это отношение глубоко верующего человека. Он наслаждается их святостью, красотой, чистотой, величием и одновременно – человечностью. Христианский храм для него – это второй дом, даже, возможно, - первый, потому что в собственном доме ему далеко не всегда по-настоящему тепло и уютно.

И вместо ключа Ипокрены
Давнишнего страха струя
Ворвётся в халтурные стены
Московского злого жилья.

Замечу, что Ипокрена – это местность в Испании, где, по преданию, бьёт волшебный родник – ключ Ипокрены, струи которого дают творческие силы музам. Вот каким стал дом поэта в России: там вместо живительной струи вдохновения – струя страха.

Храм для Мандельштама – это не только и даже не столько произведение искусства, сколько средоточие чистоты и красоты. Храм построен людьми для людей во имя Бога.

Не город Рим живёт среди веков,
А имя человека во вселенной.

Им овладеть пытаются цари,
Священники оправдывают войны,
И без него презрения достойны,
Как жалкий сор, дома и алтари.

Храм прославляет человека, в нём – человеческая душа, данная человеку свыше.

При этом Мандельштам – именно христианин, а не православный, католик или протестант. Он – человек, впитавший библейскую культуру, не знающую и не признающую конфессий. Но, разумеется, он остаётся русским, потому что, при всей его энциклопедической образованности, он пишет по-русски и значит, в этом, а не этническом, смысле он – русский. Русский поэт.

В стенах Акрополя печаль меня снедала
По русском имени и русской красоте.
…
И пятиглавые московские соборы
С их итальянскою и русскою душой
Напоминают мне явление Авроры,
Но с русским именем и в шубке меховой.

Но ему так же уютно и в католическом окружении, и в лютеранском. Вот он – в Германии, слушает хорал Баха и проповедь священника:

Разноголосица какая
В трактирах буйных и церквах,
А ты ликуешь, как Исайя,
О, рассудительнейший Бах!
…
И лютеранский проповедник
На чёрной кафедре своей
С твоими, гневный собеседник,
Мешает звук своих речей.

А вот – византийская Айя-София:

Айя-София – здесь остановиться
Судил Господь народам и царям!
Ведь купол твой, по слову очевидца,
Как на цепи, подвешен к небесам.

Собор Парижской Богоматери:

Но чем внимательней, твердыня Notre Dame,
Я изучал твои чудовищные рёбра,
Тем чаще думал я: из тяжести недоброй
И я когда-нибудь прекрасное создам.

Казанский собор в Петербурге:

На площадь выбежав, свободен
Стал колоннады полукруг, -
И распластался храм Господень,
Как лёгкий крестовик-паук.

Мандельштам – воистину гражданин мира. Это не значит, что у него нет Родины. Это значит, что его Родина – весь мир, но первая и «главная» - Россия:

Где больше неба мне – там я бродить готов,
И ясная тоска меня не отпускает
От молодых ещё воронежских холмов
К всечеловеческим, яснеющим в Тоскане.

Заключение

Какой ужасный, чудовищный парадокс: великий гражданин России, создавший величественные стихи, продолживший традиции Золотого века, ставший одним из лучших представителей века Серебряного, оказался не нужен собственной стране. Или, вернее сказать, октябрьским временщикам, хозяйничавшим в его – и нашей - России. Для них он был не просто чужим, - он был им опасен, страшен, ненавистен. Ведь Мандельштам – это правда, честь, культура, образованность. Это – Вера, это – красота, это – любовь. То есть именно те вечные нравственные и этические категории, которые тем временщикам были чужды и грозили, в конечном счёте, самым страшным для них – потерей власти.

Впрочем, почему я говорю в прошедшем времени?…

Не мучнистой бабочкою белой
В землю я заёмный прах верну –
Я хочу, чтоб мыслящее тело
Превратилось в улицу, в страну.
…
И зенитных тысячи орудий –
Карих то зрачков иль голубых –
Шли нестройно – люди, люди, люди –
Кто же будет продолжать за них?
_____________________
© Блехман Михаил Самойлович