Террор многолик, – покушение на конкретного видного политического деятеля, уничтожение совсем неизвестного и случайного человека, планомерное истребление определенного социального слоя без всякой связи с конкретной мерой вины отдельных его представителей. Объединяет все виды террора нацеленность на то, чтобы страхом парализовать сопротивление массы людей, которые могут по каким-либо соображениям воспринять факт террора как угрожающую акцию по отношению к себе.
История современного терроризма свидетельствует, что выпестовывался он в эпоху гуманизма и одновременно вместе с ним. По сути, это две стороны одного социального процесса, наиболее ярким качеством которого является вовлечение масс в историко-творческий процесс.
Идеология и практика террористов XIX века просто подавляет своей гуманистической направленностью! К. Гейнцен (1809-1880), немецкий публицист и республиканец считал, как цитирует его А.И. Герцен: «…Достаточно избить два миллиона человек на земном шаре – и дело революции пойдет как по маслу»[1].

«Террор никогда сам по себе не был целью партии, – писала В.Н. Фигнер, – он был средством обороны, самозащиты, считался могучим орудием агитации и употреблялся лишь постольку, поскольку имелось в виду достижение целей организационных»[2]. Другой народник К.Н. Морозов считал, что причиной включения террористических методов в тактику эсеров явилось доведенное до предела противостояние власти и общества в начале ХХ в.[3]. В 1897 г. Южная партия социалистов-революционеров в своей программе заявила о терроре против правительства как средстве самозащиты[4]. Выходит, что русским революционерам больше нравилась оправдывающая мысль о терроре как вынужденной мере.
Это только кажется, что индивидуальный террор и террор индивидуалов сводятся к роли и судьбе личности, они – кровавое послание обществу. Библейское избиение младенцев или Варфоломеевская ночь не относятся к современному типу террористических актов, потому что в них в качестве цели доминирует физическое уничтожение людей.

Волна убийств царствующих особ второй половины XIX в. ни в одном случае не имела практической цели. Австрийский эрцгерцог Максимилиан, за три года до этого согласившийся стать императором Мексики, был расстрелян в 1864 г. по приговору военного трибунала как иностранный узурпатор, хотя, очевидно, что вполне достаточно было бы высылки его за пределы страны. В 1898 г. австрийская императрица Елизавета Баварская была убита итальянским анархистом во время прогулки по Женевскому озеру. Она не имела личного политического веса и влияния, была любима подданными. Иначе как символическим, лишенным всякого рационального смысла, это убийство не назовешь. В ряду этих акций, рассчитанными на большой общественный резонанс, стоит и покушение на императора Александра II.
Первая русская революция продемонстрировала полную готовность почти всех политических сил применять насилие, причем преимущественно в формах, носящих демонстративный характер. Разве расстрел 9 января не должен был означать, что царь рабочим – не переговорщик; что подача петиции напрямую, минуя установленный порядок, – неслыханная дерзость, требующая наказания!

Почему черносотенцы убили кадетов-евреев М.Я. Герценштейна и Г.Б. Иоллоса? Члену этой же партии обрусевшему немцу А.А. Кизеветтеру тоже угрожали[5], так как крайне правые принимали его за еврея. К примеру, ни В.Д. Набокову, ни П.Н. Милюкову угроз от националистов не поступало. По мнению правых еврейство было гораздо большим преступлением, чем кадетство. В лице евреев они искореняли крамолу. Ведь писал же правый журналист М.О. Меньшиков, что это «еврейская революция нашептывает народу русскому» бунт и недовольство[6].
Показательны коллизии вокруг обсуждения вопроса о терроре во II Думе. После убийства Иоллеса правые (!) вносят в Думу предложение принять резолюцию, осуждающую политические убийства. Кадеты предлагают связать правительственный произвол и черносотенный террор с попытками уничтожить Государственную думу, т.е. распространить будущий документ и на эти действия правительства. А политические убийства царских чиновников они даже признают оправданными. Левые же хотят разграничить партийный террор и неполитические убийства и соответственно осудить только второе [7]. Как видим, все фракции Думы проявили известную лояльность к вопросу о терроре – от правых и националистов (например, польского коло) до левых.

Террор первого десятилетия ХХ в. произвел на общество сильное впечатление. По сути, роман А. Белого «Петербург» посвящен не столько городу, сколько изменившейся в нем атмосфере, – что бы люди не говорили, а слышится одно: террор. Произведение вполне могло бы иметь и это название. Роман отражал охлаждение общества к идее «справедливого» террора; это совпало со снижением его волны, вызванным многими причинами.
Социальный взрыв Февраля узаконил насилие, сделал его доминирующим признаком революционной повседневности. То, что традиции и практика государственного террора в форме экстремальной судебной практики были заложены в период Временного правительства не вызывает сомнения; тогда были учреждены так называемые «временные» суды. В своей деятельности они не опирались ни на какие законы, меры наказания избирались произвольно, протокол заседания не велся, приговор исполнялся немедленно, не подвергался ни апелляции, ни кассации [8].

После октябрьского переворота террор «укрепился, стал грязной и кровавой обыденщиной». Если прав Л. Люкс, заявивший: «Только большевикам во главе с Лениным удалось соединить радикальный утопизм с исключительно трезвым пониманием механизмов насилия» [9], то террор получил из их рук новое сильное качество – рационализм и системность. Уже первые месяцы Советской власти характеризуются очевидцами как времяпостоянного страха и насилия [10]. Главными целями были потенциальные участники контрреволюционных групп – офицеры и студенты. Бывший землемер, прапорщик военного времени Воскресенский вспоминал: «Накануне взятия города гор[одским] комиссаром был отдан приказ буквально вырезать весь буржуазный и интеллигентный класс, но, слава Богу, это не удалось, и я вместе с другими был… освобожден из тюрьмы» [11].
А ведь первый декрет II съезда Советов был об отмене смертной казни. Но уже к январю 1918 г. сложилось две схемы правосудия. Первая – внесудебная, чрезвычайная, допускавшая расстрел как меру экстренного реагирования на опасность, угрожающую революции; вторая – судебная, которая до дела капитана I-го ранга А.М. Щастного, не выносила смертные приговоры. Слова, приписываемые Зиновьеву: «Вы, буржуазия, убиваете отдельных личностей, а мы убиваем целые классы», отражают возврат к «первобытному» типу террора – к физическому уничтожению людей как цели насилия. Практика заложничества преследовала обе цели – и напугать, и уничтожить. Принадлежность к буржуазии – достаточный повод для ареста. Заложники расстреливались, если в данной местности происходило контрреволюционное выступление[12]. В лучших традициях инквизиции для сведения личных счетов или под влиянием материальных интересов использовался донос, главное, чтобы социальное положение доносчика и его жертвы было «правильным». Некто из рижских рабочих обвинил врача-немца в том, что тот виновен в расстреле его брата. На деле этот врач не выдал доносчику необходимое ему медицинское свидетельство, по-видимому, для освобождения от службы в армии. Развитие событий вокруг этого доноса привело к гибели всей семьи этого врача[13].

Вот рассуждения о терроре М. Смилги-Бенарио – социалиста, в 1918 г. работавшего в аппарате петроградского военного комиссара: необходимо сделать террор обоснованным и потому эффективным, наносить удар по настоящим врагам и по реальным представителям класса буржуазии, а не по случайным людям – обывателям и труженикам. Но в его учреждении победила другая практика – хватать без разбора. Такой террор он считал губительным для революции. Большевики видели в терроре настолько важное средство государственной политики, что закрывали глаза на то, кто выступает в качестве его исполнителей. Петроградский военный комиссар тов. Позерн на этот счет говорил: «Мы сейчас ведем беспощадную борьбу… с контрреволюцией, и на такую борьбу мы, интеллигенты, не способны. На такую борьбу годятся лишь толстокожие… среди тех жестоких элементов, которые находятся в чрезвычайке, имеются многие с довольно темным прошлым… Мы должны с этим примириться»[14].

Внутренне единым выглядит лагерь красных в вопросах насилия. Американский коммунист А. Рис Вильям передает мысль Ленина высказанную им при личной встрече о неизбежности насилия, что беспощадность будет расти по мере сопротивления потерявших власть классов; этот этап может занять 50-70 лет[15]. В среде рядовых красноармейцев уничтожение врага считалась делом геройским. В перечне замечательных командирских качеств командира Стальной дивизии Д.П. Жлобы по мнению его однополчан было и такое: «…Сколько… [он] не спал, чтобы победить все же белых. Сколько он сам лично расстреливал с маузера белых офицеров после допроса и агитации “за [что] Вы деретесь, мерзавцы” и “что Вам надо, бандиты, от нас”…»[16].

Лагерь белых не отставал от большевиков в этом кровавом деле. Случаи расправ с пленными красноармейцами, членами семей красных командиров многочисленны, но в белом терроре отсутствовала концепция. Приказ Корнилова «пленных не брать» – не в счет. Это не идея, не лозунг; приказ был издан с целью не перегружать обозы армии, движущейся на Кубань. В белом терроре было много личностного – страха, ненависти, желания отомстить. Один молодой дворянин, перенесший в трехлетнем возрасте крестьянский бунт и погром родительского поместья, потом вывезенный в Швейцарию, где изучал философию, в 1918 г. вернулся в Россию, пошел в Белую армию и добровольно вызывался вешать красных [17]. Иррациональность «золотопогонного» насилия приводила к тому, что врагом казался любой, кто не носил добровольческой формы: отсиживается дома, может быть в ожидании большевиков. Свидетельств того, что происходило в армиях Деникина, Колчака, достаточно и у сочувствующих белой идее. Капитан Н.А. Раевский в своем военном дневнике 21 октября 1920 г. записал, что когда рядом неслась конница Буденного, и он был на волосок от гибели, то вспомнил «полуголые трупы коммунистов под Славгородом с вырубленными на голове звездами» [18].

Бывший врангелевский контрразведчик С.М. Устинов описывает, как во вторую каденцию белых в Одессе жестокие расправы с большевиками быстро выродились в произвол, имевший целью экспроприацию у населения оставшихся ценностей и личное обогащение. В итоге у населения сложилось убеждение, что контрразведка «устраивает фиктивные аресты и обыски с целью грабежа, избивает арестованных и имеет застенок не хуже чека». Факты убеждают, что этот порок захватил широкие слои белой администрации, перешедшей на «самообеспечение» с прицелом на будущее – горький опыт научил их рассчитывать только на себя [19].
Выдающийся российский металлург В.Е. Грум-Гржимайло оказался свидетелем расправы колчаковцев над пленными. «…На дворе было выстроено, несмотря на мороз в 25 градусов, в одном белье и без сапог шеренга людей. Они были сини от холода и еле перебирали своими, очевидно, отмороженными за ночь ногами, так как в таком виде они провели всю ночь в холодном сарае, и вот теперь над ними шла казнь. Казнь эта состояла в том, что один какой-то солдатик из Белой армии прокалывал их штыком в живот, при чем отлично помню, как один из жирных и толстых солдат с большим животом, схватил руками штык, воткнутый в живот, и неистово визжал от боли, приседая на корточках... Но всего непонятнее и ужаснее было для меня то, что толпа… неистово хохотала, глядя, по ее мнению, на смешные ужимки и прыжки прокалываемых людей…» [20]

Гражданская война не сводилась к фактам ужасающего насилия. Она знает случаи великодушного отношения к побежденному противнику. Например, повешенный белыми в 1919 г. И. Кочубей пощадил в 1918 г. захваченных в плен корниловцев! А простых красноармейцев зачастую больше интересовало содержимое мешков и карманов, чем жизни пленных. Как простодушно вспоминал один такой ветеран: «…Барахлились у пленных[,] которые и шли и ехали по пути от Екатеринодара или Новороссийска», а командир «давай у нас стрелять с нагана. Мы тогда немного струсили[,] но все[-]таки подбарахлилися. Потому что все с лазарета, надо подбарахлиться. Потому что боев уже нет и не видно. Но все[-]таки мы тогда подбарахлились» [21], удовлетворенно заключает он.
Широкое распространение насилия в годы гражданской войны понятно с точки зрения психологии: всякий конфликт кумулятивен; объяснимо с позиции социокультурного подхода: врагом был тот, кто думал иначе, одевался иначе, желал другого. Каждый лагерь считал своих противников нарушителями правил жизни для него святых. А победили те, чья схема насилия была рациональнее и лучше обоснована идейно.

Источники и примечания:

1. Герцен А. И. Собр. соч.: В 30 т. M., 1956. Т. 10. С. 60.
2. Фигнер В. Запечатленный труд. Воспоминания. В 2-х т. Т. 1. М., 1964. С. 207.
3. См.: Морозов К.Н. Партия социалистов-революционеров в 1907-1914 гг. М., 1998.
4. Пропавшая грамота партии эсеров // Историко-революционный сборник / Под ред. В.И. Невского. Т. 1. М.-П., 1924.
5. Кизеветтер Е.Я. Дневник 1905-1907 гг. // Российский архивъ. Т. V. М., 1994. С. 392-393.
6. Меньшиков М.О. Выше свободы: Статьи о России. М., 1998. С. 185-188.
7. Кизеветтер Е.Я. Указ. соч. С. 396, 410.
8. Кудинов О.А. Проблемы классификации формы российского государства в марте-октябре 1917 г. // www.law-and-politics.com/paper.shtml.
9. Люкс Л. Интеллигенция и революция: Летопись триумфального поражения // Вопросы философии. 1991. № 11. С. 14.
10. Цит. по: Квакин А.В. Интеллигент из Екатеринбурга в революции и гражданской войне (Размышления о воспоминаниях В.П. Аничкова) // http://www.kvakin.ru.
11. Цит. по: Квакин А.В. Интеллигент на Гражданской войне (Необыкновенная судьба обыкновенного человека) // http://www.kvakin.ru.
12. Смилга-Бенарио М. На советской службе // Архив революции. Т. 3. М., 1991. С. 149-154.
13. Баронесса Фрейтаг фон Лорингофен. Из дневника // Там же. Т. 2. М., 1991. С. 203.
14. Смилга-Бенарио М. Указ. соч. С. 179, 157.
15. Вильямс А. Рис. О Ленине и Октябрьской революции. М., 1960. С. 301, 302.
16. Центр документации новейшей истории Ростовской области (ЦДНИ РО). Ф. 912. Оп. 1. Ед. хр. 5. Л. 760.
17. Врангель Н.Е. Воспоминания: От крепостного права до большевиков. М., 2003. С. 385.
18. Раевский Н.А. Дневник галлиполийца // http://militera.lib.ru/db/raevsky_na/index.html.
19. Устинов С.М. Записки начальника контрразведки (1915-1920 гг.). Ростов н/Д., 1991. С. 78-81.
20. Цит. по: Квакин А.В. Интеллигент из Екатеринбурга …
21. ЦДНИ РО. Ф. 912. Оп. 1. Ед. хр. 4. Л. 153; Ед. хр. 5. Л. 370 об. – 371 об.
______________________
© Морозова Ольга Михайловна

Первая публикация:
Морозова О.М. Влияние идеологии и практики насилия на возникновение и исход революционного конфликта в России // Природа терроризма и психология человека на историческом фоне его угрозы. Материалы XXI Международной научной конференции. Санкт-Петербург, май 2007 г. СПб.: Нестор, 2007. С. 206-211.