Почему такое название? Да потому, что о том, что пишу, никак не могу дать иного определения, только - потрясение.
     Мне казалось, что всё, что должно было произойти в моей судьбе, уже произошло. И мне остались только смутные, не понимаемые до конца, но неотклонимые ожидания и приготовления к смерти. Остались страхи старческих неподъёмных болезней, нищеты и брошенности. В душе, правда, живёт постоянная тревога за жену - как она - в случае чего - без меня будет справляться с жизнью?
     А всё остальное, казалось мне, мною понято, и предощущено «всё проходит и это пройдёт»
     Так я жил и думал до девятого мая девятого года. И, вот, звонок от племянницы. Я знаю, что я могу ждать от этих далёких телефонных звонков… Или: «сообщаем, что…» Две сестры у меня - живы пока, мужья при них - два моих зятя. Всем по восемьдесят, а у одного - девятка перед нулём замаячила где-то на недалёком - по меркам жизни, не старости – горизонте. Или обычная, под давлением старших, вежливость: «дяде-то давно звонили? Позвоните, с майскими победными днями поздравьте. Не надо, там, то да сё, а коротко, поздравляем, мол,… как ты там?»
     Вот и в этот раз ждал я услышать что-то подобное, узнав голос племянницы, дочери старшей сестры моей.
     А она выпаливает: «зайди в интернет, в «Мемориал» зайди, там об отце твоём всё сказано – когда умер, где похоронен, указано всё – страна, город, кладбище, на нём - квартал, линия, участок, номер могилы. Там и фотография есть, на тебя, дядь Коль, похож…»
     Сердце, больно ворохнувшись, тем не менее, в груди осталось.
     Ещё недоверчиво говорю: «да что ты, дочка, почти семьдесят лет прошло, мало ли людей на белом свете с такой фамилией, именем, отчеством».
     А она сыплет:
- он, он, дядь Коль. Место рождения указано, военкомат, откуда на фронт уходил, место, где в плен попал. И когда попал.
     - Где же и когда? – спрашиваю.
- Под Харьковом, - отвечает, - в сорок втором. Тут, говорит, много ваших деревенских названо. – И сыплет именами и сыплет…
Вот только когда оборвалось моё сердце и вошло в душу потрясение, равное, наверное, тому, о котором умеет рассказывать Библия.

Первым делом, схватил я свою книгу, в ней повесть есть небольшая под названием «Война», которую написал я в конце девяностых. О многих в ней сказано - рассказано: о матери, о деде, о себе. Но повесть эта об отце. Повесть о прощании с ним - с бесследно пропавшем в кровавом месиве войны. И хотя был я в ту пору уже достаточно пожилым человеком, сердчишко моё детское, сыновнее, сиротское плакало, трепетало, прощаясь окончательно: «Что ж ты, папанька! Что же ты, родненький мой, так бесследно сгиб и пропал…»
Фантомная боль прапамяти… Некоторые мои, тогда неясные, чувства обернулись провидчеством.
Ведь предположил же я: «а вдруг!? А вдруг папанька мой старичком тихим сидит себе где-нибудь на скамеечке то ли в Германии, то ли в Америке?»
Оказалось - в Германии. Не сидит. Лежит. С двадцать первого января сорок третьего года…
Я всегда, сколько помню себя, испытывал ничем необъяснимое чувство приязни к немецкой земле. Да и к людям тоже. Война войной, зверства зверствами, но я и понимал, что преступные люди, стоящие во главе государств - гитлеры, сталины эти проклятые, их сатанинское окружение, бросили навстречу друг другу миллионы и миллионы просто людей. Убивайте, калечьте, терзайте, рвите друг друга на куски, сжигайте в печах, как мусор, растирайте в пыль в смертных жерновах! С ним можно делать всё. Он - другой.
А другой – такой же. У другого такая же кровь, такое же сердце, такая же мать, сестры и братья, невесты и жены. И детки - если успели обзавестись - такие же. И на свет появились из одного и того же места…

Что мне теперь думать о Германии? О людях этой страны?
В немецкой земле лежит мой отец, военнопленный, похороненный в конце января. Там у них, в Германии этой, не бывает крещенских морозов, но всё равно холодно, неуютно. Тяжело в такую пору помирать. Наверное, он от болезни умер, от воспаления легких. Он до плена в госпиталь с воспалением легких попал и не долечившись - мать поехала к нему, да не застала уже - они всем скопом снова ушли на фронт. И угодили прямо в середину харьковского котла.
Провидение ли водило моею рукою, когда я, годы спустя, главного героя своего нового романа определил в плен там, где попал в него мой несчастный, больной, ослабленный отец?
А, может, умер отец от тоски и непосильного рабского труда, пройдя свой короткий – полгода всего – скорбный путь от пленения до «шталага»?

И что мне думать теперь - вновь и вновь спрашиваю я себя, - о людях чужой мне страны? Первый человек, кому я сказал о найденной могиле, обрадовался: - счастье -то какое! Цела могила и косточки в земле лежат, и могила убрана. А если бы у нас погиб? Где бы косточки его валялись, кто бы и когда их нашел? А и нашел - толку-то! Кто-то находил - читали не раз и не два - то в сарае, в мешке гниют, то под бульдозером выворачиваются, то ещё как.
Немцы и у нас хотели могилы – и своих и наших - обиходить. Бесплатно для нас. Да куда там! Навеки яростные старики, опоенные мстительной ненавистью, дуром попёрли: - хрена вам в сумку, а не крест на кладбище! Вот вам, от плеча!
Ну, а там-то им, у себя-то, никто не мешал исторгнуть из себя покаяние. Все мы об этом национальном покаянии кое-что слыхали, кое-что читали.

И, вот, поеду я в Германию, поеду на могилу отца. К кому я поеду? К заклятым врагам своим, умертвившим в плену моего папаньку, - тридцать три ему было - или к людям, давшим вечный приют его чужедальним косточкам и сохранившим его имя в трагической вселенской бойне?
Я знаю, к кому. К людям, которые поймут моё состояние, когда высыплю я на могилу отца горсть привезённой с собой родимой земли.
А вдруг!? А вдруг кто-то ещё жив, кто засыпал яму землёй, или другой, кто тщательно делал запись и, в конце концов, через три четверти века вернул отца моего в историю. В бытие - был, воевал, попал в плен, умер. Умер на Крещение, а родился, как и я, на Покров. В один день, оказывается, и в один месяц мы с ним родились.
Эти мистические совпадения и переживания выводят меня на чувство Бога. Моего личного Бога, с моими вечными вопросами к нему: - зачем ему я, для чего?
Вот, выходит, ответил он мне. Чтобы я книгу написал и дал через неё новую жизнь всем ушедшим; чтобы дождался я вестей о могиле отца. Не растворился, не исчез бесследно в бездне мира несчастный отец мой, а лёг в землю и сам стал этой вечной землёю.
Насколько теперь другими - живыми, сокровенными, сострадательными будут поминальные мои молитвы.
А мой Бог не оставил меня, потому, что получил я, наконец, понимание, что прошлое не исчезает. Оно, как дорога за поворотом, просто перестает быть видимым для нас. Но вот новый подъём ли, поворот ли и ты снова видишь прошлое, которое чуть раньше, казалось, ушло от тебя на веки вечные, ушло навсегда, ушло безвозвратно. Хотя есть, есть минуты в прошлом, которые помнишь всю жизнь до конца.

Что произошло с моей памятью?
В ней, я думаю, произошел акт воскрешения из мертвых. Мой отец воскрес в моей памяти и теперь будет оставаться в ней живым, покуда сам я буду живой. Метафизика воскрешения…
Всем, всем, кто причастен к этому воскрешению, к возвращению из небытия, мой навеки признательный поклон. Воздастся вам за великое ваше деяние.
Товарищ генерал из военного архива, если Вы живы, конечно, не вспомните ли Вы начало шестидесятых годов, когда на приём к Вам пришел солдатик с моей фамилией? Пришел навести справки о пропавшем без вести отце. Солдатик вот-вот должен был покинуть пределы отечества, чтобы защитить очередную чужую революцию. Помните, что Вы сказали ему на прощание? Вы сказали: - сынок, на направлении, где пропал без вести твой отец, - генеральский палец очертил дугу, внутри которой читалось название города - Харьков - мы ещё не все номера полков и воинских частей восстановили.
Через полвека, товарищ генерал, через полвека всё-таки восстановили! А солдатик тогда заплакал. И не от жалости за отца, а были эти слезы неожиданной и стыдной, - как тогда казалось солдатику,- реакцией на забытое слово «сынок».
Кланяюсь Вам, а, скорее, Вашей памяти, товарищ генерал.

И немцам, кого бы я там ни встретил, поклонюсь. И сделаю тем самым ещё один шаг навстречу своему Богу. На мученическом кресте Сын человеческий не об отмщении молил. В смертной истоме не проклятия посылал своим мучителям. Прощение. - «Прости, Отче, не ведают, что творят»…

Жди меня, отец. Твой маленький сын скоро, совсем скоро - потому, что надо успеть,- навестит место твоего упокоения. Свидимся, наконец.