За окном пригородного поезда «Валдай – Бологое» двигались сказочные елово-берёзовые леса, доисторические грустные болота, лиловые поляны... И вот Бологое, где я рассчитывал немного прогуляться до прихода московского скорого: что долго делать в городке, выросшем при станции, единственное достоинство которого, наверное, в том, что от него можно отправиться на все четыре стороны? Но город оказался приятнее, чем я ожидал. Весь он растянулся вдоль бесконечно длинного озера, на близкий противоположный берег которого выходили ровные, ухоженные ряды берёз. В мутновато-зелёную воду выступали ученически-старательно сбитые мостки из дощечек разных форм, – на севере не так, там мостки сбиты более естественно, свободно и – наверняка... К тому берегу, где при подъёме прошлись высокие и стройные, но отяжелевшие липы, свешивался подвесной мост. В городе, кроме послевоенных домов, я нашёл и остатки старины: два скверика, огрызок парка от бывшей усадьбы графа Путятина, несколько претенциозных купеческих домов, поминальную часовню постройки 1911 года и солидную Троицкую церковь в стиле ампир.

В книжном магазине решение моё изменилось: сегодня никуда не еду! В буклете, посвящённом 500-летию города, мне попались на глаза строчки: на берегу Бологовского озера сохранилась часть усадьбы князя Эристова! Сохранился дачный участок адмирала флота Матюшкина! Старинные усадьбы меня всегда притягивали изысканностью, романтичностью, растворённой в них грустью по былым временам, по былым хозяевам... А здесь – кто хозяева! – Эристов, Матюшкин, – лицейские друзья Пушкина!

Городской музей (один из лучших в Тверской области) расположился на втором этаже тяжеловатого купеческого дома, напротив одного из самых красивых зданий города с шуточными фигурами атлантов. Разговорчивая бабушка-смотрительница объяснила, что усадьба Эристова в шести километрах к югу, почти на мысе (он виден отсюда, с берега); там теперь зоотехникум. По дороге к усадьбе, у Медведевского плёса, будет и Заимка – дача Матюшкина, друга и частого гостя Эристова.
Для того, чтобы найти Заимку, следовало выйти за город; там, где на дорогу надвигается стена паровозного депо, свернуть в тёмный и неуютный лесок, пересечь футбольное поле, отгороженное от расширившегося сероватого озера шелестящим барьером тростника, и войти в тесную и сумрачную берёзовую рощу, подсвеченную ярко-белыми пятнистыми стволами, по-русски ласковую и мечтательную; там и посидеть (благо есть скамеечки), послушать тишину, подумать о Матюшкине...

Пушкин особенно сдружился с Матюшкиным после окончания Лицея. Летом 1817 года, перед кругосветным плаванием, в которое отправлялся Матюшкин на шлюпе «Камчатка» под командованием В.М. Головнина, Пушкин, наставляя его в ведении журнала путешествия, советовал «не забывать всех подробностей жизни, встречи с разными племенами, особенностей природы». Поэт с Матюшкиным встречался на годовщине лицея, в 1834 году, а также на именинах у М.Л. Яковлева 8 ноября 1836 года. Яковлеву Матюшкин и писал в 1837 году: «Пушкин убит! Яковлев! Как ты это допустил? У какого подлеца поднялась на него рука?». И – пронзительное откровение из более позднего письма: «После смерти Пушкина годы моей жизни стали однообразней, и так, словно разрешился какой-то до сего не разрешённый, но полный надежд вопрос о моей жизни»...

Исследователь Северного морского пути, берегов Западной Сибири, Аляски, Фёдор Фёдорович Матюшкин любил свою дачу. Здесь он ловил рыбу, охотился. Хотел, чтобы после его смерти в церкви, стоявшей неподалёку, хранились «адмиральские флаги»...
А после дача перешла к Рындиным. «В восемнадцать лет Владя (то есть Владислав Ходасевич) женился на Марии Рындиной, – пишет в своих воспоминаниях вторая жена поэта Анна Ивановна Чулкова. – Марина была блондинка, высокого роста, красивая и большая причудница. Одна из её причуд была манера одеваться только в платья белого или чёрного цвета. Она обожала животных и была хорошей наездницей. Владя рассказывал, что однажды, когда они ехали на рождественские каникулы в имение Марины, расположение близ станции Бологое, она взяла с собой в купе следующих животных: собаку, кошку, обезьяну, ужа и попугая. Уж вообще был ручной, и Марина часто надевала его на шею вместо ожерелья. Однажды она взяла его в театр и, сидя в ложе, не заметила, как он переполз в соседнюю ложу и, конечно наделал переполоха, тем более, что его приняли за змею. Владе из-за этого пришлось пережить неприятный момент. Ещё рассказывал о таком случае: они летом жили в имении Марины. Она любила рано вставать и в одной рубашке (но с жемчужным ожерельем на шее садилась на лошадь и носилась по полям и лесам. И вот однажды, когда Владя сидел с книгой в комнате, выходящей на открытую террасу, раздался чудовищный топот и в комнату Марина ввела свою любимую лошадь. Владислав был потрясён видом лошади в комнате, а бедная лошадь пострадала, зашибив бабки, всходя на несколько ступеней лестницы террасы…» Здесь, в Лидине (так называлось имение), Ходасевич написал много стихотворений, они датируются 1906-м и 1907 годами, то есть это первые его стихи, попавшие в печать.

«Корабельной» матюшкинской мебели «суждено было перекочевать в Петербург, а когда революция окончательно сдвинула с мест всех и всё, я застал среди неё Гумилёва, – вспоминал Ходасевич. – Её настоящая собственница была в Крыму» (осенью 1918 года Гумилёв жил в квартире поэта и критика Сергея Маковского, второго мужа Рындиной).
До Заимки было рукой подать: берёзовая гуща быстро сменилась небольшим сообществом длинных тонких лип, и сразу за фундаментом разрушенной биолаборатории открылось: гигантские лиственницы, аллейка лип с небрежно спадающими ветвями, крепкий дуб. Вот и вся Заимка...
Преодолев канавку, тропа побежала дальше, пружиня на топких местах –сначала мимо приозёрных домиков, потом долгими, тихими, безлюдными полянами вдоль сиротски-мелколиственных ольшаников, среди поваленных недавними дождями желтоватых трав, в которых один раз зачернел бестолковый мостик из набросанных брёвен. У какого-то внезапного заводика с кирпичными стенами, похожего на заброшенный недавно сарай, я увидел дорогу, забиравшую направо, к озеру, которое давно уже ушло за ольшаники. Что это была за дорога! – жуткое месиво грязи, оставленное, наверное, невообразимым количеством скота. Сопровождавший её скучноватый лес стал как вкопанный перед заброшенными фермами. Влево, на горку к елям, верно рассчитав свои возможности, бросилась глинистая дорожка.
Вот я и вышел на тот самый, видный из города мыс! С трёх сторон –мелколесье, прикрывшее воду. Ни следов парка; какой-то разрушенный дом, высыхающий пруд перед ним; голо, пусто, тоскливо, ни звука, кроме глухого мычания невидимых коров да недобрых вороньих окриков...

Но я не поверил, что усадьбы нет, и продолжал поиски: не хотелось мириться с тем, что от Эристова и духа не осталось. Поэт-дилетант, автор устных куплетов, которые приписывали Пушкину (как звучит: приписывали Пушкину!), сотрудник энциклопедических словарей, друг Дельвига и Яковлева, а кроме того, чиновник комиссии по составлению законов, генерал-аудитор Флота, сенатор, тайный советник, – Эристов всё-таки достоин того, чтобы память о нём бологовцы берегли. Имя Дмитрия Алексеевича встречается и в письмах поэта, и в воспоминаниях современников; из них известно: Пушкин и князь встречались часто. Весёлый нрав Эристова не мог не прийтись поэту по душе. Однажды Пушкин написал к эристовским стишкам «приращение» весьма вольного характера (приводить это «приращение» здесь я воздержусь)... Умер князь в 1858 году; его похоронили в фамильной могиле Эристовых, что при Троицком соборе. Могил не сохранилось...
Мало что известно об эристовской усадьбе... Но одно событие особо облагораживает её. Здесь, в домашней церкви, в 1857 году венчались Иван Иванович Пущин, которого Пушкин в одном из своих стихотворений назвал «Мой первый друг, мой друг бесценный», и Наталья Дмитриевна Фонвизина, вдова генерала М.Д. Фонвизина. Оба к тому времени недавно вернулись из сибирской каторги: Пущин был приговорен как участник декабрьского восстания, Фонвизина последовала за мужем...
Я покинул мыс, пошёл в горку, где ели. Встретившийся козопас подтвердил: усадьба там. «А что за разрушенный дом на ферме?» – поинтересовался я. «То лисятник был».

Ну, вот и усадьба, совсем махонькая: немного старых лип, давно раздружившихся; ели при подъеме; посторонние молодые деревца... Как ручейки, растекались по склону дорожки. На горке белел каменный дом с флигелем: видно, что-то изысканное было, вроде маленького дворца, да разве сейчас поймёшь! – начали восстанавливать и бросили... Неуместно соседствовали с ним домики общежитий зоотехникума. Из-за приоткрытых занавешенных окон слышались негромкие девичьи голоса, краткие звяки посуды... А дальше, за дворцом, за домиками – вдруг учебные корпуса, пятиэтажный микрорайончик; люди, как ни в чём не бывало, возвращались в свои дома, выходили куда-то, гуляли по двору...
«Где вы, любезные предки?» – вспомнил я игриво-грустную строчку Андрея Белого. Где оно, пушкинское «уважение к минувшему»? Или Бологое, по-старинному – «благое» место, – уже перестало быть «благим» для живой истории, для сохранения созданной предками красоты, для имен Матюшкина, Эристова, Пушкина, наконец? И, значит, каждый, кто волею судьбы окажется на железнодорожном узле Бологое, не догадается, что в предместьях оживлённого, вполне современного городка, чудом ещё дышат бесцеремонно потеснённые потомками парки пушкинской поры...
_______________
© Сокольский Эмиль