В станице Вёшенской мне случилось листать альбом с граммофонными пластинками, которые любила слушать семья Шолоховых, и я приятно удивился, увидев на этикетке одной из них знакомое имя: Соломон Хромченко.
Этот певец много записал до войны неаполитанских, еврейских, советских песен, классических романсов, арий из опер. К слову, песня «Шёл отряд по берегу, шёл издалека» разошлась по стране именно благодаря Хромченко. Голос его – звонкий, чистый, светлый лирический тенор – хорошо ложился на пластинки. Мне неизвестно, сколько дисков певца вышло в годы войны, но знаю самое важное: Хромченко первым напел на пластинку замечательный вальс Матвея Блантера «В лесу прифронтовом»: «С берёз неслышен, невесом, слетает жёлтый лист...» Случилось это в 42-м, когда артист выступал перед бойцами с джаз-оркестром Александра Цфасмана. Исполнение Хромченко – задорное и одновременно душевное; Виноградов и Козловский, которые записали эту песню значительно позже, преподнесли её осмысленнее, бережнее, уже как песенную классику, – а задор, непосредственность исчезли... Тогда же, с Цфасманом, Хромченко записал и «Огонёк» («На позицию девушка...»), – после войны её замечательно исполнил для патефона и Владимир Нечаев, только на другой мотив (первый, хромченковский вариант – с напевной музыкой Матвея Блантера – в народе не прижился).

Кончилась война, певец продолжал выступать в Большом театре; однако двое из моих пожилых знакомых эту официальную информацию отрицали. «Не пел он в Большом, потому что пускал «петуха»! Пел в Филиале Большого, а это не одно и то же», - убеждала одна. «Ходил на «Севильского цирюльника», Хромченко пел Альмавиву, так он пустил столько «петухов», что как-то неловко стало за Большой», – сокрушался другой... Магнитофонная лента тех лет, однако, не передаёт упомянутого недостатка. Потом певец надолго ушёл в тень, – впоследствии он объяснял это так: евреям в те годы чинили большие препятствия. Но зато в 70-е и 80-е Хромченко всех немало удивил, записав на пластинки три больших программы: неаполитанские, еврейские народные песни, русские романсы. Голос его не то что не потускнел – окреп, стал благороднее и увереннее.
Зимой 1989 году мне посчастливилось побывать в квартире Соломона Марковича на Тверской. Я преподнёс гвоздику престарелой, похожей на Фаину Раневскую, супруге Хромченко Цецилии Израйлевне, которая, побеждённая болезнью, почти недвижно сидела на диване, и мы прошли в продолговатую комнату с длинным столом посредине, где хозяин усадил меня и сел напротив. Я приготовил вопросы, но неожиданно услышал вежливое: «Ну, расскажите мне поподробнее о себе».

Круглолицый Хромченко смотрел на меня с бесконечно спокойной полуулыбкой ленивыми, как у захмелевшего и засыпающего человека, глазами (ходил, однако, легко и бодро, как тридцатилетний мужчина). О своём оперном прошлом вспоминал неторопливо и будто безучастно, а себя похвалил только в одном: никогда никому не пакостил, никогда не знал, что такое делать интриги («потому и пребываю в прекрасной форме», – раскрыл он секрет); зато с увлечением признался, что по нотам, которые прислал ему товарищ из Прибалтики, разучивает забытые всеми цыганские романсы: хочет выпустить очередную пластинку.
– С последней пластинкой, где еврейские песни, пришлось потрудиться, – Соломон Маркович вздохнул с шутливой досадой. – Язык свой забыл, пришлось петь по бумажке. «Здравствуй», «спасибо», «пожалуйста» – это помню, и всё...
(«А как будет по-еврейски «до свиданья?» – спросил я потом, в дверях, прощаясь. Соломон Маркович застыл в задумчивости, затем растерянно произнёс: «Не помню... Плохой я еврей!»)
Через год, оказавшись в Москве, я позвонил ему, спросил, как чувствует себя Цецилия Израйлевна. «Умерла! – с философским спокойствием протянул Хромченко (мол, что теперь поделаешь») и без перехода продолжил: – Я всё ещё разучиваю романсы и неаполитанские песни, вы слышали на пластинках, как я их пою? – И пропел: – «Пой мне, хочу ещё раз, дорогая, услышать голос твой...». Я понял, что петь для него так же естественно, как и говорить.
Московская спешка отвлекала меня от визитов к Соломону Марковичу, а потом и переписка сошла на нет: пару лет я не получал от Хромченко новогодних открыток, пару лет и сам не звонил. А в очередной раз (прошло лет десять после нашей встречи) приехал в Москву – и вздрогнул от внезапной мысли: ведь Соломону Марковичу уже за девяносто!
Набрался мужества, позвонил. Откликнулся молодой голос – наверное, внучка, улыбчивая черноглазая девушка, с которой я познакомился в дверях, уходя в тот памятный день от Соломона Марковича. Я всё и сказал как есть: связь утеряна, ничего не знаю о его судьбе; жив ли?
– Жив! – радостно откликнулся голос. – И поёт! Нет, он не дома. Он в Израиле, уехал по контракту преподавать вокал. А в Москву приезжает только на лето.
«Такой до ста доживёт!» – так же радостно подумал я.
До ста Соломону Хромченко не хватило шести лет...
_______________
© Сокольский Эмиль