Представим гостиную с потрескивающим камином, в ней разговаривают два человека интеллигентного вида, и у них достаточно времени для абстрактных рассуждений.

Первый. …Есть вещи, в существовании которых нельзя сомневаться. Например, то, что я нахожусь в этой гостиной, а за окном сверкают белизной облака…
Второй. Согласитесь, что некоторые утверждения все же не являются несомненными. Например, утверждение, что в соседней комнате находится китайская ваза с цветами. Это утверждение настолько же несомненно, как и то, что мы находимся в этой гостиной?

П. Я думаю, что утверждение, что мы сейчас находимся в гостиной, несомненно, а утверждение про китайскую вазу нуждается в доказательстве.

В. То есть, несомненным является то, что не нуждается в доказательстве. А в доказательстве не нуждается то, что мы непосредственно видим перед собой, например, вот эту гостиную. Поэтому то, что видим непосредственно, несомненно существует.

П. Вообще говоря, мало ли что я сейчас вижу перед собой. В одной из песен Биттлз поется, что в час темноты приходит мать Мария и тихо говорит, пусть будет так, let it be. Ясно, что персонаж, о котором идет речь в песне, видит непосредственно мать Марию. Но очевидно и то, что речь идет о воображаемом образе. Так что то, что мы видим перед собой, вполне может быть галлюцинацией. Пальто, накинутое на спинку кресла, в полумраке можно принять за сидящего человека. Но вот сейчас то для меня несомненно, что я нахожусь в этой комнате, а за окном облака, и это не галлюцинация. И каждый человек прекрасно отличает галлюцинацию от действительного восприятия, и не терзается в рассуждениях – не галлюцинация ли то, что перед ним.
Итак, есть, с одной стороны, совокупность точно несомненных утверждений. Например, то, что в данный момент я нахожусь в этой гостиной, говорю громким голосом, а не шепчу; вот в этой стене есть окно, а в той – дверь. Я цитирую по памяти начало статьи английского философа Джорджа Мура «Достоверность». А, с другой стороны, есть утверждения разной степени сомнительности.
И подумайте сами, если мы допустим, что все утверждения без исключения сомнительны, пусть в разной степени, а значит, требуют доказательства, то ведь придется все равно при этих доказательствах опираться на утверждения снова более или менее сомнительные. В конечном счете, мы не сможем и различать утверждения менее сомнительные от более сомнительных. Все будет одинаково сомнительно, а ведь это не так. Утверждение о китайской вазе с цветами в соседней комнате сомнительно, а утверждение, что за окном плывут облака, – несомненно.

В. Очень хорошо! Итак, примем, что одни утверждения несомненны, а другие – в той или иной степени сомнительны и нуждаются в доказательствах. Ваше обращение к рок-классике дает мне повод обратиться к классике в философии – к фрагменту в работе Эдмунда Гуссерля «Идеи к чистой феноменологии и феноменологической философии».
Гуссерль рассуждает. Допустим, я вижу вот этот стол. Я хожу вокруг него, меняя свое положение в пространстве, – при этом сознаю присутствие этого стола как того же самого. Однако мое восприятие стола постоянно меняется. Восприятие стола есть поток.
Мы воспринимаем вещь как реальную благодаря тому, что ее восприятие непрерывно изменяется, «нюансируется», пишет Гуссерль. Это восприятие через проекции-нюансы выражает саму сущность пространственно-вещного, которое принципиально может быть дано лишь посредством нюансирования.
Итак, действительное восприятие вещей отличается тем, что постоянно меняется. Мы смотрим на дерево, и видим, как блеск его листьев становится иным, мы объясняем – солнце заходит или тень набежала, мы сами сдвинулись с этого места и т.д. Но суть именно в нюансировке. Образ девы Марии не нюансируется, и его нельзя обойти кругом. Поэтому он всего лишь образ.

П. Очень хорошо! Мы получили, опираясь на Гуссерля, критерий действительного существования вещей – изменчивость восприятия во времени. Вещь остается той же самой, но мы воспринимаем ее в каждый момент времени иной. Пока мы разговаривали, облака в окне сменили свою форму, они снюансировали. И эта изменчивость не зависит от меня самого, хотя эту изменчивость именно я воспринимаю.
И Вы, глядя на то же облако, воспринимаете его несколько иначе, хотя бы потому, что, возможно, Ваше зрение отличается по остроте от моего. И не по нашему заказу облако становится чуть светлее, а потом темнее.
Однако сделаем уточнение! Гуссерль говорит о нюансировании восприятия реальной вещи, которая сама по себе остается той же самой. На самом деле наше восприятие того, что есть, нюансируется, потому что само то, что есть, нюансируется, оставаясь тем же самым. Меняется освещение листьев дерева, и стало темнее, потому что наступает вечер. Это – объективные изменения самих вещей, и они отражаются в изменении восприятия вещей.

В. Важное уточнение! Однако о реальном-то изменении вещи мы судим все-таки на основании нашего восприятия. Наше восприятие и есть основа всех наших утверждений относительно мира. То, как вещи даются нам в сознании, – а другим способом они нам не даны, – и является основанием для утверждений о свойствах вещи. Восприятие девы Марии не нюансируется, поэтому мы имеем дело с вид?нием. А восприятие облака в окне нюансируется, поэтому мы и говорим, что видим, то есть, воспринимаем, реальное, изменяющееся прямо на глазах облако.
Вы воспринимаете вот это помещение как гостиную, поэтому говорите, что видите гостиную. А вождь племени из джунглей Амазонки не увидел бы гостиную, но обнаружил бы замкнутое пространство непонятной формы, потому что не знаком ни с геометрией Евклида, с ее плоскостями, кругами и прямоугольниками, ни с особенностями европейского жилища. И наша беседа ему показалась бы шумом, издаваемым существами похожими на людей, но в странных одеяниях. Я думаю, наша беседа о восприятии того, что есть, показалась бы равномерным шумом и человеку, который восемь часов в день закручивает гайку на конвейере, а вечером сидит с банкой пива перед телесериалом.

П. Вы хотите сказать: чтобы увидеть в этой комнате гостиную нужно быть европейски образованным человеком.

В. Правильнее сказать, чтобы увидеть гостиную в том, что Вы сейчас якобы непосредственно видите перед собой, нужно уже иметь представление о гостиной. Мы видим то, о чем уже имеем представление. В 20-е годы в том, что воспринимали как Божий храм, увидели помещение для хранения картофеля, потому что у тех людей отсутствовало представление о Божьем храме.
Итак, наше восприятие – отправной пункт для утверждений о том, что есть. Но само восприятие того, что есть, определяется тем, что мы готовы увидеть через очки своей культуры – европейской, восточной, христианской, атеистической и т.д.

П. Отлично! А, взятое само по себе то, что есть, вне нашего всегда социо-культурно оформленного восприятия, есть кантовская непознаваемая вещь-в-себе. Начали с Гуссерля, а пришли к старому и доброму Иммануилу Канту.

В. Гуссерль, кстати, опирается на Канта, хотя и называет его непознаваемую вещь-в-себе противосмысленной. Он считал, что в своем восприятии мы имеем дело с реальными вещами, такими, как они есть.
Но мы можем заслонить от себя то, что есть, тем, что непосредственно видим, это я ввожу теперь другого классика – Мартина Хайдеггера.

П. Вы хотите сказать, что имеется различие между тем, что есть, и тем, что мы видим? Но мы начали с того, что непосредственно видим то, что есть! Я непосредственно вижу сейчас гостиную, то есть то, что реально есть. И согласитесь, что пусть это и замкнутое евклидово пространство, а я как европеец, вижу гостиную, а тот парень с Амазонки увидел бы совершенно иное, – но данное помещение и делалось то с самого начала в виде гостиной, и задумано было в виде гостиной, так же как то помещение для хранения картофеля первоначально строилось для встречи с Богом.

В. Дело в том, что непосредственно мы видим не вот эту гостиную в розовых тонах, взгляд наш непосредственно упирается в стены, покрытые розовой краской, а точнее, в саму краску, а еще точнее, в пыль, которая лежит на этой краске. Но воображение достраивает то, что непосредственно видит наш глаз; или скажу грубее: то, что отпечатывается на сетчатке нашего глаза, – до гостиной в розовых тонах. Подобно тому, как воображение достраивает круг, отливающий красным, который мы видим непосредственно, – до яблока. Или непосредственно видим на сцене, как пожилая женщина с балкона спрашивает мужчину тоже не первой молодости, как он сюда пробрался? И добавляет: для чего? А тот сообщает, что его перенесла сюда любовь (См.: Вильям Шекспир. Ромео и Джульетта (пер. Б. Пастернака).
Однако воображение достраивает «то, что непосредственно видим», до пылкой встречи юных влюбленных. Но мы можем заслонить то, что есть, тем, что видим непосредственно.

П. Отлично! А восприятие того, что есть, определяется той культурой, в которую мы при нашем рождении оказываемся заброшенными. Про заброшенность – это снова Мартин Хайдеггер. И мы опять возвращаемся к Канту и непознаваемой вещи самой по себе.

В. Я потом покажу, что возвращение к Канту не обязательно, и что мы все же познаем то, что есть.
Но вернемся к различию между тем, что мы знаем несомненно, и тем, что нуждается в доказательстве.
Обратимся к Людвигу Витгенштейну, австрийскому философу ХХ века, современнику Гуссерля. В своей работе «О достоверности», написанной как обсуждение упомянутой Вами статьи Мура, он ищет критерий, отличающий утверждения о достоверном и несомненном, от тех, которые нуждаются в проверке. Те и другие утверждения с логической точки зрения выглядят одинаково, те и другие утверждают нечто о фактах. Однако интуитивно ясно, что между ними есть четкое различие. Но это – интуиция. А вот существует ли формальный признак, отличающий несомненное, от того, что требует проверки?

П. Очевидно, что одни утверждения нуждаются в доказательствах, хотя бы в виде указания на опыт, а другие – не нуждаются в доказательствах. Мы действительно это уже говорили.

В. Я попробую воспроизвести логику рассуждений Людвига Витгенштейна, которого, кстати, многие считают гениальным, его работы составили эпоху в европейской философии ХХ века. Он различает утверждение о существовании конкретной планеты (например, Сатурна) и утверждение о существовании Земли задолго до нашего рождения, или о том, что вот это – моя рука. Неверно, указывает он, что с переходом от планеты Сатурн к моей руке ошибка делается лишь менее вероятной. В каком-то пункте ошибка становится невозможной.
Критерий состоит в том, что в противном случае пришлось бы допустить, что мы заблуждались в каждом нашем утверждении о вещах, и любое когда-либо сделанное нами утверждений ошибочно. То есть если каждое утверждение может быть, хотя бы как возможность, ошибочным, тогда все наше знание сомнительно.

П. Ну, правильно! Однако этот критерий говорит лишь о том, что, по крайней мере, часть утверждений безусловно достоверны. Но не говорит, какие именно утверждения безусловно достоверны. А то, что часть утверждений достоверны, потому что иначе ничего нельзя было бы обосновать, и вообще все было бы сомнительным, мы уже говорили. Пока Витгенштейн рассуждает, как мы с Вами. Для этого не нужно быть гением, нужно лишь иметь свободное время.

В. Интересно, что в одном месте Витгенштейн сравнивает себя со старой дамой, которая постоянно что-то теряет и ищет то очки, то связку ключей. То есть он осознавал, что ходит по кругу в своих рассуждениях. Итак, какой же критерий позволит нам четко очертить круг утверждений о безусловно достоверном?
Критерий состоит в том, что то, что безусловно есть, является условием нашей реальной жизни. Приведу слова Витгенштейна: бессмысленно задаваться вопросом, как долго уже существует Земля, поскольку всякое изменение уже происходит на ней. И то, что мы называем исторической очевидностью, указывает на то, что Земля существовала задолго до нашего рождения; в пользу же противоположной гипотезы нет ничего.

П. Я так понимаю, что ключевым здесь является выражение «условие нашей жизни». Если то, о чем мы утверждаем, является необходимым условием того, чтобы мы вообще могли существовать и действовать, в том числе и утверждать, то ясно, так сказать, априори, без апелляции к опыту, что соответствующие утверждения истинны. Утверждение, что в данном помещении находится приемлемый для дыхания воздух, априори истинно, так как в противном случае мы не могли бы вообще делать сейчас какие-либо утверждения, в том числе и о воздухе.
Мне опять приходит в голову параллель с Кантом. Он вводит априорные формы рассудка и созерцания как условия возможности всеобщих и необходимых суждений в математике и естествознании. Евклидово трехмерное пространство есть априорная форма нашего созерцания. То есть пространство не есть свойство самих вещей, но есть свойство нашего сознания в качестве способности воспринимать вещи в пространстве. Эта форма созерцания обеспечивает восприятие всех вещей таким образом, что параллельные не пересекаются, сумма внутренних углов треугольника равна двум прямым углам, тела притягиваются силой, обратно пропорциональной именно квадрату расстояния между ними, и т.д. Для нас вещи предстают в евклидовом пространстве, потому что так устроено наше сознание. Но в таком случае, каковы вещи сами по себе, вне нашего сознания, мы не знаем.

В. Вы сейчас опять упрекнете меня в том, что мы так и не ушли от кантовской непознаваемой вещи-в-себе.
П. Я устал это делать!
В. И все же пока я буду двигаться в этом направлении, чтобы в конечном счете уйти от кантовской непознаваемой вещи-в-себе раз и навсегда.
П. Хотелось бы посмотреть!

В. Витгенштейн вводит понятие «форма жизни». Вводит мельком, не разворачивая в определения, подобно тому, как Гуссерль вводит в своих поздних работах понятие «жизненный мир». Я назову это другим словом – культура. Существуют разнообразные человеческие культуры, или формы жизни: европейская, исламская, так называемых примитивных народов... И условия существования культуры в качестве данной, оказываются тем, что существуют для данной культуры как очевидные факты.

П. Ну, правильно! Для средневековой Европы, архитектура которой, по выражению Питирима Сорокина, была Библией в камне, земля, на которой обитал человек, созданный по образу и подобию Божьему, не могла не находиться в центре мира. И монахи спорили с Галилеем не в силу своей темноты, а потому что принятие геоцентризма было одним из условий существования в качестве именно данной культуры.
У Джона Локка, английского философа начала эпохи Просвещения, есть слова о вере, которая максимально достоверна, независимо от того, согласуется ли она с опытом людей и обычным ходом вещей. Так как этот вид веры – имеется в виду божественное Откровение – определяет всю нашу жизнь. И как мы не можем сомневаться в нашем бытии, так не можем сомневаться в истинности откровения, исходящего от Бога. А для исламской культуры несомненным является то, что сказано в Коране.
Таким образом, несомненное есть величина переменная. Для средневековья представлялось несомненным то, что Земля – центр Вселенной, а сама Вселенная создана для восхваления человеком мудрости Божьей. Для культуры нового времени несомненно то, что Земля – затерявшаяся на краю Млечного пути планета. А фигуры, оказавшиеся на стыке культур, попадают со своим пониманием того, что есть, в положение Джордано Бруно или Галилео Галилея.
Я сейчас пересказываю идеи Николая Данилевского и Освальда Шпенглера. Процитирую по памяти фрагмент из «Заката Европы» Шпенглера.
Человечество – фантом. Устраним его, и перед нами предстанет ансамбль культур с собственными идеями, собственными страстями, собственными жизнью, чувствованиями и собственной смертью. Есть расцветающие и стареющие культуры, как есть молодые и старые деревья, но нет человечества. Дальше он говорит о замкнутости культур на себя и непрозрачности их друг для друга.

В. Здесь приходят в голову слова Хайдеггера в работе «Из диалога о языке. Между японцем и спрашивающим». О том, что сама беседа именно на европейском языке (в частности, немецком) разрушает возможность объяснить европейское понимание эстетического восточному человеку. Он добавляет, что если язык это дом бытия, то европейцы живут совсем в другом доме, чем восточный человек.

П. Или все же существуют некоторые вещи, которые несомненны для культур и во все времена? По-настоящему несомненные! Что вот это моя рука, и в окне плывут вот эти облака.

В. Вполне допустимо представить культуру, для которой человеческое тело не являются дискретным. Например, Ваша рука не обрывается там, где заканчиваются пальцы. То, что мы видим в качестве «моей руки», есть временное сгущение некой непрерывной материи, видимой лишь духовным зрением. И в этой материи нет ни «моего» ни «твоего».

П. Мне хочется еще раз повторить, что это или Кант, или сплошной релятивизм, утверждающий относительность любой истины. Помните у Блеза Паскаля? Справедливость и несправедливость меняются с переменой климата, и то, что считается истиной по эту сторону Пиренеев, является заблуждением по другую их сторону.
Тогда давайте будем последовательными. Даже каждое поколение видит мир по-другому, чем предыдущее, поэтому имеет свое собственное несомненное – собственные идеи и страсти, собственные жизнь, чувствования и смерть. И несомненное каждого класса и каждого индивида не совпадает один к одному с несомненным другого индивида и другого класса. И даже отдельный человек в разных своих состояниях (вспомним аргументы древних скептиков) склонен считать несомненным тоже разное. Как говорится, утро вечера мудренее, а сытый голодному не товарищ.
А я все же буду снова и снова утверждать то, с чего начал. Есть положения, в которых бессмысленно сомневаться: нахожусь в этой гостиной, а за окном по небу плывут вот эти белые облака… И это есть то, что есть на самом деле.

В. А у меня, по-вашему, получается снова чистый Кант – познаем явления нашего сознания, или явления, значимые для нашей культуры, но не познаем вещи сами по себе. Не правда ли? Однако на самом деле для Канта существует одно сознание на всех. Все видят мир одинаковым, если, и это необходимо уточнить, речь идет не о мнениях, а о научном взгляде на мир. И нет китайского, или индийского, или европейского естествознания, так же как нет пролетарской или буржуазной таблицы умножения. Нет науки Петрова и науки Иванова. Для каждого человека, каждого класса и каждой культуры вещи – трехмерны и евклидовы, и подчинены причинно-следственным отношениям. Поэтому и возможна наука как всеобщее и необходимое знание о мире.
Но так как логически возможны другие геометрии – рассуждает далее Кант (и действительно потом были построены неевклидовы геометрии Римана и Лобачевского), то должно быть основание, чтобы реальный мир был именно евклидовым. И этим основанием является структура нашего сознания, которая одна на всех. Поэтому все мы воспринимаем мир евклидовым. И не знаем, каков мир сам по себе.
Согласитесь, что это все-таки не то, что каждая культура и поколение, и каждый индивид воспринимает мир по-своему. То есть Кант не релятивист. И вот здесь я хотел бы выйти на очень важные мысли по поводу нашего восприятия того, что есть.

П. И опять придем к Канту!
В. Теперь не придем. Я буду опираться на идеи Юрия Лотмана о соотношении языка и внеязыковой реальности. С этих идей начинается его последняя книга «Культура и взрыв». Вначале их кратко сформулируем.
Язык создает свой мир, и одним из важнейших оказывается вопрос о соотношении содержания языковой системы и внележащей, за¬предельной для языка реальности. Здесь возникают следующие следствия. Первое – необходимость более чем одного языков для отра¬жения запредельной реальности. Второе – неизбеж¬ность того, чтобы реальность не охватывалась ни одним языком в отдельности, а только их совокупностью.
Минимальной работающей структурой является наличие двух языков, неспособных по отдельности охватить внешний мир. Эта неспособность – не недо¬статок, но условие адекватного познания, ибо диктует необходимость Другого (другой личности, другого языка, другой культуры, в политике – независимой от власти оппозиции).

П. Или необходимость иметь два глаза, чтобы видеть вещи объемными.
В. Прекрасно! Поэтому, пишет Лотман, представление о выборе одного какого-то языка, якобы наилучшим образом выражающего то, что есть, должно быть заменено спектром одинаково необходимых языков.
Далее он пишет о непереводимости или ограниченной взаимной переводимости языков, и важно, что эта непереводимость языков друг в друга как раз и является условием адекватного выражения в языке внеязыковой реальности.

П. Здесь можно вспомнить слова Хайдеггера, которые Вы приводили: если язык – дом бытия, то европейцы живут совсем в другом доме, чем восточный человек.

В. Перекличка налицо. Но Лотман добавил бы, что это различие – совсем другой дом – является условием, чтобы оба языка вместе, или скажем иначе – в диалоге между собой, адекватно отражали то, что есть.
Применим ход мысли Лотмана о языке к соотношению культур – этих особых машин по восприятию реальности (как выразился бы Мераб Мамардашвили, может быть, самый интересный российский философ конца ХХ века) и – самой реальности. Именно многообразие (ансамбль!) несоизмеримых между собой культур с собственными идеями и страстями, собственными жизнью и чувствованиями, в конце концов с собственной смертью, есть гарантия того, что человечество в целом верно воспринимает внешнюю реальность.
Проведем также параллель с принципом дополнительности в квантовой физике. Свойства микромира можно описать лишь на языке наших инструментов познания – экранов и датчиков, которые являются частями нашего макромира. Известно, что этот язык распадается, с одной стороны, на язык волновых свойств, а, с другой, на несовместимый с ним язык квантовых свойств. Одни и те же объекты микромира в эксперименте предстают либо как волны, либо как кванты, потому что сам микромир является по отношению к нашему миру другой реальностью. И вот эта двуликость описания показывает, что нами схватывается что-то несомненно реальное в микромире, настолько реальное, что мы используем свойства микромира для практических целей – лазеры, цифровое телевидение, ядерное оружие...
Согласитесь, что это уже не Кант, так как речь идет о познании, причем вполне верном, пресловутой вещи-в-себе, находящейся по ту сторону нашего сознания.

П. Ну что же. Окидывая мысленным взором историю европейской философии, я вижу, что все онтологии, т.е. учения о том, что есть, делятся на два противоположных класса, соответствующие так называемым линиям Платона и Демокрита, а точнее, Аристотеля. Согласно первой, свойства вещей определяются отношениями между ними, а согласно второй – отношения между вещами должны объясняться из свойств вещей, которые рассматриваются как самостоятельные субстанции. И теперь становится ясным, что не стоит ожидать, что лишь одна из этих онтологий в конце концов даст истинный взгляд на суть дела.

В. Интересно, что, по Клоду Леви-Строссу, миф не существует в виде какого-то одного исходного и правильного варианта и многочисленных от него отклонений, но лишь в виде спектра восполняющих друг друга версий. И оппозиция Запад-Восток, которые, «со своих мест не сойдут», вспомним Киплинга, – не случайна. Потому что лишь вместе дают истинную картину мира.

П. Мне представляется теперь, что кантовскую непознаваемую вещь-в-себе можно объяснить тем, что кенигсбергский мыслитель исходил из европейского рационализма как единственно возможного взгляда.

В. Ну вот, поставив, наконец, кенигсбергского мыслителя на место, сделаем передышку…
__________________
© Ненашев Михаил Иванович