 |
||||||||||||||||||
|
|
|
|
 
С юбилейным выпуском, Relga! Спасибо за то пространство и время, которое ты уже в двухсотый раз отдаешь нам, ростовским (и не очень) авторам, делая известными наши имена в 60 странах мира. Подборка «Шиповник» - это подарок от Литературной Ростовской Ассоциации («ЛиРА») от всего сердца и с уважением.
Эллионора Леончик Эллионора Леончик * * *
переходящий вселенную по диагонали, под дождем гуляющий, по воде аки по суху... Но где тогда я, если суть по шляпку вогнали в голую бабу - на шесте, на метле, на посохе... Где ты? - рассыпающий небесную манну в голодные рты и целебное слово в уши... И где я? - облепленная моллюскми графоманов, словно "Титаник", фанатами вытащенный на сушу... Где ты? - раздающий ангелам крылья и подстилающий парашютистам соломку... А это я - лабораторная, но все-таки крыса, ставшая поводом для газетного заголовка... Где ты, присутствие чуда чующий, можно даже сказать, любовь моя первая? Сюда посмотри: я - тобой сотворенное чудо! - узнай меня, Боже, под слоем смолы и перьев... *** Отпечаток подошвы города на женском лице?- Горе этому городу! Потому выхожу на тропу партизанской войны... Можно в кремы нырнуть с головой и создать иллюзорную свежесть дорогой штукатуркой; можно сделать подтяжку, хотя это как из свиной отбивной снова сделать свинью; можно влезть в силиконовый рай и в плаценту овечью, или кожу лица натянуть на какой-нибудь ботекс; или лазером счистить клеймо с городской белокожей рабыни... Можно город сменить - на такой, где подошвы не топчут ни цветы, ни надежды, ни лица,- только где этот город?.. Белый флаг снегопада подношу приснокаменным джунглям - это значит "сдаюсь"... Между тем, мотыльки из провинций валом валят на свет фонарей, чтобы городу было на чем оставлять отпечатки. АНТИОДИССЕЯ Не пенелопствуй! - накрылись твои Одиссеи медным ли тазом экстаза, аптечным ли бизнесом, или в Одессу свалили, чтоб семя досеять в лунки чужие с намереньем братоубийственным... Не пенелопься! - не видят, не слышат, не помнят и не хотят возвращаться в твои покрывала - нюхают кокс, мимоходом снимаются в порно,- ткнув НТВ, пожелай им девятого вала! Не пенелопь! - не предвидится магов и магий, что превращают отстой в приворотное зелье... Сделай кораблик из глянцеволикой бумаги и нарисуй на проспекте Безумия "зебру"... О ВРЕДЕ ХОРОВОГО ПЕНИЯ Хотят не меня, а мою харизму, мои вершки, корешки и связи,- во имя страсти такой хористы, собой заполнив пространство риска, (когда за трешку, когда за триста) торчать готовы цветами в вазе, гвоздями в стенах, шипами в коже, рогами веток в оконных тайнах... А были как-то под кожу вхожи, но осень - время цыплят итожить, рядами вмерзших в хорала тару: и хор херов, и в зубах не танго... И даже тот, "а ля Паваротти", теперь бубнит, как за кадром Гоблин... За это соло в одни ворота послать бы надо печенья в рот им - не все ж питаться натурой голой, пускай хоть что-то застрянет в горле! ...Созрели сливы, их можно в уши... Туда же - Баха, Бизе и Верди, туда же - листьев опавших вермут и бабье лето, что бьет баклуши, вдали от мантры пернато-ушлых бродя по водам и веря тверди. *** Спустилась на землю - а там никого из моих поклонников дара и тела: ни безумных юнцов, ни ревнивых мужей, ни седых менестрелей на фоне гитарного леса с моими стихами во рту, ни ваятелей баек, ни прочих, к соблазну причастных, ни деревьев, посаженных мной... Только те же названия улиц и симптомы карьерного роста на ликах святых... И вращеньем на гриле цыплят, иномарок и денег заправляют все те же плодовитые аборигены на коротких ногах... И все тот же утробный шансон из брюшины кафешки извергается в ночь, где глобальный пивной перегар ускоряет падение листьев... И все та же гроза в сентябре - словно лето уходит со скандалом и хлопнувши дверью... И все та же трехмерность пространства: чернозем - небеса - интернет. АНТИСТРЕССОВОЕ Много чего к земле прибивает дождь: мусор, следы, наследье и злобу дня... Аве, мой Плотник, прибей заодно меня, датский падеж души и листвы падёж! Отпрыск осенних небес - отнюдь не плебей - только тебе доверяю себя распять на октябре...и на месяцев этак пять... чтоб никуда ни с кем...А еще прибей над головой фонарь - чтобы аки нимб; справа по курсу куст - чтобы аки страж; (в морду соседу вмаж до печенки аж... или сыграй в "сотворение мира" с ним...) Музыку в крыши вбей, валидол во рты, город в себя, истеричные трассы в транс! Ты не Иосиф-плотник, а просто ас, целью своей избравший земной сортир. Вот и расставил точки поверх говна, шляпками капель пометив концов концы: словно прибил былое короким "цыц!"... словно подсчет закончил ушедших на... СОНЕТ ЛИСТВЕ Нояб...красна у ветра ряха, но всюду порча торжества: не хочет опадать листва на обязательную плаху; не жаждет грязного родства ни с городом, идущим на хер, ни с прочим содержаньем праха - был снегопад, но - черта с два - висит, не заболев желтухой, и шепчет ноябрю на ухо словарь портовый по ночам; и так надсадно зеленеет, как будто обещает небу бюджет провинции...на чай. *** Растворимая осень - две ложки на чашу дождя... Подсластить бы, да нечем. Разделить бы, да не с кем. Мой единственный зритель и тот не желает глазеть, как отраву глотает отрава - не молясь и не морщась, оцепив территорию тела полосатым зонтом... В чаше старой беседки, по дну листопада скользящей, выпадаю в осадок со вкусом лимона и меди: вот он, призрак знакомый,- военный оркестр духовой, что однажды слюной захлебнулся, потому что лимоны акварельная девочка Элли грызла в первом ряду... Отомстило ей время, ниспослав тромбониста-мужчину, растворимую осень и медный ноктюрн октябрей... РИКОШЕТ Что мне с того, что зима рожает ёжиков белых против колючек? Что мне с того, что от счастья ключик держит за щечкой гламурная жаба? Хочешь дюймовочку? - есть амазонка: будь ты хоть принцем всея Рязяни, не снизойти до торгов базарных на языке земноводной зоны. Не подстелить и не подстелиться под жировые элитные складки! - петь обреченным, уже не заквакать даже во имя признанья столицы. Не застрелить и не застрелиться - выси мои параллельны болоту, где коронуются не Ланцелоты, и к сапогам припадают не львицы... Воет зима в родовых потугах... Тужится жаба, рожая зависть к тем, кто творит, не целуя задниц, и не везет самовары в Тулу. БЕЛОЕ НЕЧТО Прогноз обещает снег, но снега не будет. Зачем он тебе? Я тоже могла и могу стать бело-волшебной, как эта зима-однодневка... Ты можешь во мне побродить и что-то припомнить, и с горки амбиций своих скатиться на санках; ты можешь слепить из меня снежок или верную бабу, рождественский блюз или "хаммер"; а можешь подставить лицо снежинкам, как если бы пальцам холодным моим... Ты можешь, раскинувши руки, упасть и оставить на глади моей отпечаток, что с ангелом схож, а не тот, что прежде оставил... Ты можешь и мог бы. Но ты поверил прогнозу. БЕГ В МЕШКАХ Тебе бы мешки под глазами, чтоб складывать мусор: свиданий, преданий, гаданий, мистерий и баек... На рифы мои не садись и со мной не рифмуйся, по-средственный бабник. Тебе бы мешки за щеками, чтоб складывать сплетни: как хочешь - вприглядку, вприкуску, под рыбку и с пивом... Но мухи твои на котлетах моих околеют - по-средственный спикер! Тебе бы мешки за ушами, чтоб складывать слухи. Попробуй сложить и сложиться в страницы романа,- чтоб кто-то сказал, прочитав про "кумира" и "шлюху": ве-ликий обманщик... * * * Не Новый год, а писающий мальчик: фонтан богов, с небес журчащий смачно, на всех и вся возмездие низвергнул, струей гася глаза и фейерверки... Прицельно льет - на чьих-то жен и пассий (не спрятать в грот, и не накинуть памперс); льет на мужей, на их рога и визы, на "пьян уже", на дедморозный вызов, и на меня с фигуркою снегурки... Кого б обнять, и чтобы губы в губки? Но встречный взмок, и вымок поперечный - всего лишь "чмок" и по одежде речка, потом "хлюп-хлюп" под носом, под ногами... Никто не люб. Метусь метлой поганой на свет ТВ - как свет в конце тоннеля: там оливье и - с Новым годом, Эля! ПОСТТРАВМАТИЧЕСКОЕ Смурь - хмурь - хмарь... Антикварный январь перепал настроением в минус, потому что застрял у амигос, сэров, герров, сеньоров, месье, а вернулся и обмер: все течет, послепраздничный облик потрясает поверхностью всей... Как не жахнуть, не всыпать без разбору - голодным и сытым - разберемся потом, кто залил годовые запасы алкоголя в разверзтые пасти, кто гнушался подставленным ртом... Январю бы да вникнуть в смысловую палитру каникул, да мозги набекрень,- потому получается хрень: то бардак, то андронный коллайдер... Все не так, не кошерно, не ладно - бесконечное "пи..." неспроста торжествует над текстом на "ай кью" бесполезного теста... Спи, провинция, спи... ЭЙФОРИЯ "Афобазол" - и никаких гвоздей! Три раза в день - и все по барабану: счета, интриги, рыцари, их бабы, пинки богов и страсти по звезде... Коллекцию задов и листьев банных сметаю, двоеперстие воздев, и фобиям дарую по узде - заколебала эта икебана! Осталось всем поставить по свече и подсказать оставленным ни с чем куда пойти...И мускулом не дрогнуть... И что мне одиночество, когда сухим вином становится вода, а белое такси - единорогом. Инна Амирова * * *
как ясный день, из омута видна… Слепые боги, что ж вы мне не дали ни вылететь, ни выпасть из окна? И с равнодушьем мраморного Будды гляжу, как истекают времена… Не все ль равно, кто обо мне забудет, кому еще сто весен не нужна? Какой резон бездарно ждать заката – он будет, но не будет никого… Размешан сахар. Смешаны все карты. И солнце сходит криво (по кривой). А там, в стихах, меня так жадно ждали, как точку за слезою палача… Невыносимы видимые дали, и пуст окна тускнеющий причал. * * * Кофе, сигару и чая! Много высот обещает сонная, нежная, сладкая боль в ишемической складке… * * * Среди паутины и праздности веник в углу задремал, ни на йоту не красном… А может, он мною за что-то наказан? – за то, что не сломлен, что самозабвенно готов по пылинке собрать мирозданье, чтоб…выбросить в бездну, за окна, на ветер? Мой веник за всю добродетель в ответе… А я – точно мусор по центру дивана – рассыпана буквами так, что не сложишь ни слова. Лишь просо и горечь миндалин. Обижена ль кем-то, иль чем-то придавлена, но волю не выкормить с рук или с ложечки… Мой веник покойный стократно страшнее, чем сонмы видений в пыли поддиванной! В любом из миров – иллюзорных – Незваный за «всё по плечу!» получает по шее. И надо бы истину выстегать веником – до слез, до последней кровинки, до смеха, чтоб только не стать мне случайной и смертной… Ломаясь, трещат, будто прутики, вехи. В ПУТИ Кто б верил, что забуду вас? В тени полуразмытых истин пусть бродят ягоды и листья, к рассвету обратясь не в квас… Я не вернусь за чашей с ядом, и буду трезвой и живой, и свистнет хлыст (но не «Домой!»), сбивая капли виноградин. Рассудок пляшет на костях мне не знакомых, буйных предков… - Я вас люблю! легко и редко, когда хребтом ищу косяк, чтоб снова приручить жилище – воздушный город. Наугад. Но вновь к балкону виноград ползет, как вечно пьяный хищник… * * * Нет ничего – обернись, волчком вокруг себя. Или волком: нет ничего – даже леса, так что смотреть-то и некуда. Я не у дел. Красная шапка давно перекрашена в хаки. И в доме моем пирожками не пахнет. И окна в бойницы сощурились. И те – без бойцов. Последние сдохли вчера от удушья: атласными пальцами галстуков... Остались лишь только рубцы на пластинках, которые нынче никто бы не взялся раскручивать. Остались и иглы – но только не те, что озноб вызывают, винил оживляя. А значит, и нет ничего, что сказалось бы плохо на сердце, швырнуло б его на обломки за правду намедни покоцанных ребер. И значит, оно, это сердце, не нужно… И ты избавляйся. Финал эволюции: нет никого. ОРФЕЯ Тесно в твоей тунике. Пьяно бреду по нитке (или держась за нить?) Ныть? Но – это соль на вычет... Петь? Но слова – в кавычках, будто в сомненьях – плеть. Петь. Кто-то неважный скажет (встречный, случайный – каждый): я по тебе схожу в реку Харона. Кроны ль райских садов укромных скроют уродство глаз? «Я не могу без Вас!» - фраза чужого кроя: где-то еще под Троей скипетр твой пожух. Что ж для меня осталось? Снег – запоздало талый? Талия, Ника?.. Грусть – пытка. До самых уст я поднимаю угли, но не идет на убыль колкий души озноб. Сноп искр из глаз порнушный? Вопли, беруши? Ну же! Что, нелюбимый, нужно, чтобы тебя спасти? Таинство или тайна? Стильно чернеет Тана. Что же так тянет?.. С детства знаю червонный стиль каменных полузевсов. Здесь, перед лицом химер, будто на фото-сессии, с крепким, как винный хмель, самым невинным смайлом, молча (как будто мало вбито в тела гвоздей) нужно не обернуться, блюдце разбить о блюдце, колкости звонко множа. (Может, кто и не виноват…) И разойтись, как люди, каждый в свой новый ад. * * * Наш мезальянс – реакция на боль от воспаленья в трепетных поджилках… Мой гордый мир рванулся за тобой с подобострастьем ветреной снежинки, чтоб – на плечо, чтоб – горячо до слез. Я рано причастилась притяженью… Когда б не подлый девичий склероз, корежило б – от жженья или желчи, но я – тянусь. Из жил… До коих пор? Сердец тянучесть неисповедима. Страшней затылка только взгляд в упор. Так обернись же – черной невидимкой – и потеряйся – в бородах богов, как в городах, чьих величин не стоишь. Лети, точней, скачи: твоих рогов так не хватает у армейских стойбищ. И дело будет вовсе не в «козле», когда, стерев с лица слезинки оспин, вдруг, ухнув каплей в твой глубокий след, не испарюсь, не воспарю, не воспы… ОСЕНЬЮ В нашей комнате пахнет воском, теплой глиной, немым пером… Может, что и случится после – не потоп, не надежд погром… В нашей комнате все забито изнутри, до краев, до дна. Дождь-маньяк полоснул, как бритвой, обнаженный зрачок окна… Только мы, обливаясь потом (или желчью пустых молитв?), вдруг очнулись, как самый плотный и бессмысленный монолит – средь логичных крушений ночи. Осень наш проклянет ампир: распускаемся, точно почки, сотворяемся, будто мир. Ветер клен обобрал до нитки - все равно безысходно нищ. Как нечаянно мы возникли на высотах античных ниш, точно свежие статуэтки, что боятся воды и рук! …Тычет пальцем коварно ветка, ничего не забыв к утру… * * * Шагнуть «на вы»? Не вправо-влево – сверху. Паденье есть украденный прыжок. Упрямство ль это – ни во что не верить, когда инструктор купола прожег, подрезал стропы, дал пинка «на выход!»? И долго ржал, как пьяный шимпанзе… Надеюсь на: животворящий вывих и тело почвы с мягкостью безе… В итоге выйдет много жестче – пухом… Да прахом всё! Я к вам на миг. Мне не успеть познать, что ваша сила – в духе, не проданном за шубу иль минет, что вы вольны, как стадо перед пасхой, сильны, как орды рыжих муравьев. Я мигом к вам, с божественным запасом громов и молний! Впрочем… не мое. Не верю в вас, но кто меня напичкал конфетами в рождественской фольге? Мне не играть в наганы или в спички в надежде на вселенский апогей. И надо б не огреть – согреть (согреться), поплакав в первый встречный теплый торс. Спущусь как есть, на парашюте сердца. А вы опять решите, что – Христос… * * * Сквозь духоту чужих объятий прорваться на балконный тыл… Какой бы прапор, снизу глядя, «звездой» меня не окрестил? Лишь ветер сухо дунет в ухо, обжегшись о пустыню лба. «Шато Марго»? Опять сивуха. Любовь? Бесполая пальба. И перегиб – загон, перила; как в орденах, в занозах грудь. На кой, все то, что покорила, я покоряла – как-нибудь? Не разогнуться старой ятью… Что впереди? Паденье звезд. А за спиной – опять объятья: война. Не с теми, но до слез. * * * Любовь, похожую на заворот кишок, подай мне, Боже, чтоб мутило впрок. Продай мне, Люцифер, душонку чью-то, не с душком, но с огоньком и с дымом! Чтоб как в плохом кине мне лепетать во мрак «Not fair!», «Почто?!», тонуть картинно в мелких облаках, в глубокой шизе… Вот счастье, что никак не совместимо с жизнью! МИЗАНСЦЕНА В носках с просветом (Бог, прости!) сияешь посреди прихожей, еще б чуть-чуть – и вон из кожи, но пуст, как небиблейский стих, как изваянье Гваделупы – бери, молись и мой слезми! Мой Бог!.. И все же, черт возьми, твой голый пафос – пыль под лупой. Просветы в радостных носках из башни тьмищу не изгонят. Я не хочу тебя, Иона, глотать (ты ждал? Увы и ах.) Не нужен мне твой голый… Впрочем, сгодился б – для подножных тем. Я рисовала лик не с тем, чтоб до скончанья мироточить… Ждала Явленья во плоти. Теперь бы – матом, троекратно, иль вилами – концом обратным… Что ж, зайчик (солнечный), лети! * * * ...сладко вчера скучалось и не спалось. А нынче, Боже, такая вялость! – лень даже лечь и вычесть то, что вот-вот случится сдуру, а может, спьяну… Мне ли твоя, мальчишка, юность не по карману? Или тебе по сердцу, что нагота наждачна? Кладезь моих сентенций – как барахло на даче: собрано впрок, без цели – невыносимо, вдово. Нет для тебя «бесценной», Как для меня – святого. Не налажусь на лик твой златом тесьмы – под ризу. Лечь бы на дно реликтом; воды – как ты – капризны… Влезть. На маяк? На стену? Много ли сил в желаньях? Слышишь, я буду стервой, тая на пьяной длани. * * * Редакция боли – с поправкой на первоисточник… Тебе отказать не сложней, чем убиться с балкона. Ты хочешь любви, но с готовым (на всё) беконом. А я тут: Шекспир, письмена, монолог, подстрочник. И снова – балкон… Поменять бы – на нижний – ракурс. Но намертво пальцы вцепились в контекст, как в фаллос. Комедий дель-арте нет. Есть трагедия фарса, где белых манишек – тьма, только автор – раком… Где светлый герой исчезает за черным ходом, когда помидорный дождь… Но законы жанра ломаю, и в новой эре отныне жарко. Беги же, божественный, в спешке ломая хорду! Ольга Крекотнева * * *
не став сонетом, развеяла свой фетишизм, глумясь при этом над грудой чувств, попавших в хлам чужих историй… Не обрела любовный храм и, строчке вторя, по глади снов прошла туда, без сожалений, где лижет талая вода кровь на коленях. * * * Истончилась любви материя – жалко бросить, и жить с потерею, но не ткани для платья алого, а надежд, что зазря питала я. И еще того, недоданного, – права быть бесшабашной дамою, возжелавшей красок веселия. Оттого в октябре весенняя я стою в заплатах и вьюжинах, окликая весну. А нужно ли? * * * Сорок лет лелею чужую нежность и читаю скрижали потерь на ночь, и листаю лениво книгу желаний ту, в которой ты на странице первой, и вздыхаю о снеге и долгом ветре, что летит на север туда, где звезды обнимают край твоего жилища, и луна смеется над шубой красной и мешком, и поступью великана, что исчез в новогоднюю ночь однажды, как уходит из юности прочь любимый. * * * Вовсю хмельная надежда в потертой драной одежде лежала у ног заката, и небо синим плакатом свисало над грудой хлама, и розовый облик храмов сентябрь рисовал, не зная, что бязь куполов резная оценится оком зорким, и облако рваным зонтом прикроет бликов веселье, и краскою невесенней ноябрь картину напишет, и вьюга обнимет крышу. * * * Лижет щеки усталость, дрема гладит мне веки, мысли тают в тумане света лампы настольной… Скрип шагов домового стих на лунном диване. Лишь полночная вьюга заливается песней о заблудшем бродяге, что со мной разминулся. Эпистолярное В полутьме лениво зеваешь… Извиваясь змеей, кривая снова тычет в лицо тебе фигу – мол, пока ты умом не двигал, доскучался ты до курьеза… Ну, чего ж ты, гений, заерзал, попытался затеять драку с неким Я? Не проще ль заплакать о себе и разных причинах и прослыть, но не дурачиной, а поборником эпатажа, и исконно блеклая лажа попадет в поток Интернета, и пошлет тебе «долги лета» хор льстецов, а также болванов… Что затих ты, в позе диванной? * * * Ела пресную пищу твоих обещаний и солила слезами изыски надежд, но опутывал ветер апреля плющами связки слов, угодившие в нужный падеж. И вздымалась строка, разбудившая Зевса, ветви молний вонзались в промокшую твердь… И лежали у ног дней восторженных взвеси, и ломилась разлука в весеннюю дверь. * * * Стирались шипы ледниковой души, и ветер-судья не искусы крошил, а глыбы ошибок, и сердце-палач неслось по обломкам судилища вскачь... Набатом сосулек сзывался Совет: со свистом шипел доморощенный "вед" искусства, поэзии, зрелищ, меня. И плакал истошно, и смрадно вонял чиновник, и злобой презренья блистал писака, взобравшийся на пьедестал... Стекала из уст то ли желчь, то ль смола на льдину, что мною когда-то была. МЕДИЦИНСКОЕ Стыдится вечер краскою закатной за день, взывавший языком плаката продлить с весной любовную игру и получить совет на …точка ру. К тому же, опасаясь стать проблемой, срывает ветер меж растяжек клеммы и ратует о том, что невдомек прохожим заучить чужой урок, и верещит, пытаясь влезть в автобус, в экстазе бьет по тротуару, чтобы покорной строчкой лечь мне под перо: «Виват познавшим силу УРО-ПРО!» * * * Ждала удобного момента сказать тебе всю правду мать. Старалась грусть за шлейф поймать и обойтись без комплиментов. И, вроде, начала стенать… Но в «мелодрамной киноленте», чтоб удержать на постаменте твой имидж, дифирамбов рать тебе вдогонку вдруг послала… Заполыхали щеки ало у той надежды, что смела в молчанье. Но послал Всевышний с небес мороженые вишни… Эдем наш вьюга замела. * * * Две перчатки и чьей-то надежды пакет, заигравшись, вырвал норд-ост у заснеженной дамы в легком пальто. Обреченно со снега собирала она мандарины, гранаты, гирлянды шаров и конфетную блажь в шуршащей фольге, и сносила бережно в сонный джип снедь и мокрых перчаток тепло. Лишь остался лежать на снегу пакет цвета неба или прибрежной волны с алой строчкой внизу «Ай лав ю». * * * У подножья крепости зимней часовым застыл хмурый тополь, января объятьями сжатый, – так сжимает печаль волю и смыкает руки молитва… И взрывает губы мой крик, прикоснувшись к снежному утру… Только тополь замерзший знает, что разлука давно затаилась на твоем дорожном костюме, и замерзли слова и мысли о цветах, что на снег похожи. * * * Сезам не открылся. Шелка и алмазы достались халифу... И чувствовал рыльцем цветочным и фразой, застрявшею в лимфе, нарцисс, что лаванда красою затмила сапфиры востока… Но смолкли бравады с надеждою хилой, иллюзий потоки, гортанное пенье… И горсти жемчужин халифу не милы, как прошлого тени в истлевших кольчугах, бегущие мимо газелей Хайяма, разбитых кувшинов, растерянных весен и мыслей роями на белых пушинах, летящих сквозь осень. * * * Образ тигра на глади небесной не стирается заклинаньем. По его распластанным лапам густо тянутся синие нервы. Ветру сдвинуть его не под силу, на него не накинуть сети. Жаждут нежно к нему прикоснуться лепестками унылые розы, что закованы в тесные клумбы. И трава тычет в небо пальцы, прикоснуться к нему желая. Дуб, что кажется исполином на асфальтовом пьедестале, тоже хочет потрогать небо. Даже тополь взлететь мечтает, но его не пускает одежда принаряженной двери балконной, за которой ты ждешь дождя. Елена Медведева * * *
от минуты вчерашней, за которой в огонь и воду не броситься. О которой я ни за что- настоящая - не приду помолиться в неизбежную осень. От которой не слышно ни стенаний, ни вздохов над прощальной весной, уводящий в средину той меня, что вчера опадала листвою- вероломно крикливой, невменяемо щедрой. Пусть уже не вернется под волнистую флейту той минуты нежность и сдержанность тонкая. Я не буду (и буду) той незыблемой Л..., в той минуте прощальной на ступеньке порога. Твоего. * * * Славными выглядят листья в зарождения точке – их нет. Только соки и воздух в зависшем пространстве, где по спиралям витают лучи, преломленьем искрясь. Листья на дне перехода из небытия затаились, трепещут трогательно еще не своими телами, робко пытаясь увидеть то, что находится где-то вовне. Соки, питая их, повелевают стать тем, чем должно… И завтра уже превзойти себя цветом, контуром, содержаньем. * * * Счастье-несчастье мое… Ему свидетели: Лампочка под железным абажуром. Кровать, что видела виды. Трюмо запотопное, как жизнь. Стул с шатающимися ножками. Они смотрели во все глаза на то, что нельзя передать словами, только образами. И нотой самой высокой известной космосу, что подобна лучу светлому тонкому. Плюс настойчивому шепоту в сплетении солнечном, который твердит и твердит о счастье-несчастье. * * * Тонко… Разве Вы не были милым ребенком где-то в далеком немыслимом РАНЬШЕ. Где-то на шлюпке, что ищет порога, Чтобы пройти, и не броситься в бегство. Милым таким, как зарница весною, хоть и заложница хмурости неба. Милым, как если б однажды в пустыне зверь умилился своим потомством. Разве Вы не были? Были ведь? Точно? Хмурили брови, ища участия в том, что написано общей болью на полотне пресловутой вечности. Сколько – не спросите. Сколько во времени Вы улыбались кровавым пятнам – росчеркам красным, разводам, потекам – впаянными в эту панель штрихами… Милым, немного смущаясь того, что позабыли напрочь об осени, и о весне брызжущей зеленью, сравнимой, быть может, с вкрапленьями водными из ломаных линий ручьев и проталин, между « вчера» и «сегодня» просроченных. Милым, поскольку не НАСТОЯЩЕЕ стыдней наготы. И смраднее ночи, крыл воронья, сгустков из ада. Только теперь почему же напуганы милостью той, что светились ранее. * * * Лист, завсегдатай таверны с названием ОСЕНЬ, выпил с лихвой, краснеет, падает наземь. Разве ему не плевать на эстетику сноба. Разве ему убежать упоительных фобий в эти моменты, когда заплетается след и язык- здесь даже стон, даже крик, больше походят на потуги что-то сказать. Круг, еще круг, зигзаг на дыхании ветра или на «чих»е его взлохмаченной дерзости- танец листа . Его пьяную поступь каждый из нас может увидеть и видит по-своему. Бег по спирали с «янтарным» собратом, и ни один не пройдет мимо злачного места. Участь пропойц? Или судьба безразлично и нагло крошит листы над обителью сонного города, что подставляет ладонь тротуаров и площади, чтобы подвыпивший смог отдохнуть, уснув навсегда. Пейте листы! В каплях и плен, и тлен разложенья на составляющие - на лоскуты и на клочья. Позже на атомы, что позабудут о прошлом, где существуете вы и таверна ОСЕНЬ. * * * Разлука. Вытянутые руки во след ребенку. Стон немой. Глаза с поволокой отчаянья. Комок где-то на уровне солнечного сплетения, что светится отнюдь не желтым. Подставленное под дождь лицо, которое щурится от капель и слез. Застыло дыханье – боязнь захлебнуться. Пустота пробегает волнами с головы до ног. Ты ничья. Не принадлежишь никому, даже себе, тем более городу, улице, дому. Ветвь, качнувшись в пределах твоего взгляда, кажется чужой и враждебной. Лист пожелтевший не вызывает в тебе сочувствия. Ты ничья. Лист тоже ничей, поскольку вы порознь. Прохожий пытался понравиться. Но статичный зрачок твой ему рассказал о тщете намерений. Он голову опустил, и читает, листая, свои шаги. Небосвод-пустыня. Облака-миражи, а птицы-галлюцинации. Разница в цвете? Я не об этом – слишком глубокие ямы пустот во всех уголках тела. То ли – черные дыры, то ли – белые кратеры, разницы никакой. Ты ничья. Тебя нет в окружающем мире. * * * Возвращаюсь сюда, где прошлое видно со сторон неожиданных: ни каких-нибудь сказочных, странных, что видятся в зеркале, а очень существенных, ощущаемых, ощутимых, как дождь, что земли не коснувшись, преломляется ветром, и барабанит в спину (мою) чуть согнутую, как хвост дельфиний, бьющий о воду… Существенно то, что мнится о прошлом- видится сквозь водный пласт, и заполнено лучом солнечным: здесь плавают мальки всевозможные, и пахнут водоросли тиной, касаясь слегка выдохов, вдохов… Возвращаюсь. Здесь есть НЕЧТО , что не происходило будто бы, однако было ОНО – трогательное, милое – в тебе, во мне, в нас, между нами. Руками-присосками гладило, ласкало перышком влажным, и ветром цепким. Так – прохожий, улыбнувшись, взглянет по-доброму и, неведомо почему, становишься самой счастливой. Так – приходишь, проходишь, уходишь, и вновь возвращаешься. Так – чуть присыпано нежным снежком, под стать пуху тополиному, и от этого тепло и слезно. Возвращаюсь сюда: очертания все – нас подобие, нас продолженье - плавно перетекают из себя в себя. Так малая птичка, быть может, колибри, поет ( не стесняясь) сама себе. Что ей, собственно, что ростом не вышла, петь никому не воспрещается, не правда ли? Здесь акация замлела от своего запаха, Здесь трава заигралась палитрой зеленого цвета. И только небо – холодное, ясное - вызывающее в своей чистоте. Пятна облаков, расплываясь, нам приветов не шлют, и не отталкивают, что означает, можно смотреть сколько захочется, пока не устанут, не напьются глаза. Глаза…Они особенные – то песенные, то иглистые, то подобны капели (тающие сосульки!). То шепчут о чем-то, то орут- из кремня высекают искры. Поток непостоянства, изменчивости, что не может иссякнуть, тем более, недоесть… Возвращаюсь – маленькая и глупая - к тебе – понимающему и снисходительному. * * * Затишье. Не видать ни земли, ни островов. Штиль. Уходят желанья косяком рыб, и не возвращаются на нерест. Прощанье с собой. Не узнаюсь в прошлом, в будущем тем более. Мой плащ с капюшоном похож на монашеский. Неважно, что происходит в действительности, хоть и маячит знаками – ветер свернулся воронкой, пряча опавшие листья. Звезды надели чадру из туманностей. Земля дышит неслышно движеньем пластов. А солнце белым пятном безразличья смотрит в зрачок мне и ищет свое отраженье. Но не найдя, спокойно сползает в вечерний кисель, что едва ли замечен прохожим, занятым только своими мыслями. Поскольку – затишье, тишина отсутствует, имею в виду абсолютную величину. Затишье коварней. Оно тянет жилы- струны, тетиву, леску – и норовит прикинуться тишиной-абсолютом. Закрываю глаза, как от нудной боли, и узнаю моменты отличья. Не соглашаюсь на дубликат ключа, что может не подойти к нужной двери – к Богу ли, к черту... Почувствуй разницу. Упиваюсь убожеством, как составляющей совершенства. Продолжение следует... |
       
|
