В августе 2001 года Виктор Пожидаев неожиданно посвятил мне тёплое дружеское стихотворение. К сожалению, оно не было напечатано ни в альманахе "Ковчег", куда мы отдали подборку Виктора ещё при его жизни, ни в изданной посмертно книге "Мой тихий дом". Поэтому хочу привести его целиком, как эпиграф к заметкам о самом Викторе:

Да, брат Валерий, нам уже не стать
Придурочно-лохматыми юнцами,
Ты посмотри, нас некому спасать
И долю эту мы избрали сами.
Пусть мы порой не той дорогой шли,
Но лишь туда, куда душа глядела,
Мосты за нами доброхоты жгли,
А по следам горячим боль летела.
И мы сроднились крепче кровных уз
Вот с этой самой болью перелётной…
Нас шулерской колоды пятый туз
Подстерегал змеёю подколодной.

Мы, брат Валерий, сделали своё,
Не изменили сказанному слову.
И как бы ни кружило вороньё,
Пусть наши души устремятся снова
В неистребимых поисках добра
К рифмованной преступной благодати.
Будь сам собой до кончика пера,
У нас всё те же общие тетради.
Пошлют на казнь – не бойся топора…
Гори в песках, тони в грязи болотной,
Иди туда, куда ты шёл вчера.
Там так светло от боли перелётной.

С Виктором нас тоже свело и сроднило литературное объединение "Дон". И сдаётся мне, что перелётная боль сопровождала его всю сознательную жизнь. Однажды он рассказал, как его, двенадцатилетнего, позвал в гости товарищ посмотреть новые школьные учебники. Виктор смотрел "Географию" с цветными картинками и думал – у меня будет такая же, когда услышал: "Хэнде хох", – поднял глаза, товарищ целился в него из отцовского дробовика. Щелчок курка слился с грохотом – дробовик был заряжен. Прибежавшие соседи вызвали с работы отца, местная фельдшерица, как могла, перевязала страшную рану – заряд дроби разнес левую ключицу и часть челюсти. И на простыне отец с фельдшерицей понесли мальчишку на станцию – везти в город, в больницу. Виктор говорит, что время от времени приходил в себя и сквозь дыры в простыне безучастно наблюдал, как сворачиваются шариками в пыли капли крови. Станция была маленькая, скорые поезда на ней не останавливались, но перепуганный случившимся начальник станции флажком притормозил поезд, Виктора втащили в тамбур и повезли. Везли прямо в тамбуре, чтобы не портить настроения пассажирам скорого. Город назывался Лиски. (Называется он так и теперь. Тогда же, когда Витя рассказывал мне об этом случае, город скрывался под помпезной кличкой: Георгиу-Деж). На полпути непрерывно щупающая пульс фельдшерица сказала, что уже можно не везти, надо выходить на ближайшей станции и добираться назад. Отец упёрся – довезём до города, а там будь что будет. Прямо с вокзала он позвонил своему другу – начальнику городской милиции, тот примчался на автомобиле и раненого отвезли в больницу. Там в духе времени начальник достал пистолет, выстроил врачей и пообещал лично перестрелять всех, если парень не выживет. Понадобилось шесть последовательных операций с доставкой в промежутке какой-то косточки из Москвы для замены ключицы, но парень выжил, хотя и остался до конца жизни с искусственной челюстью и шрамами на лице.

В "Доне" мы сразу потянулись друг к другу, видно было что-то общее в мироощущении. Потом к нам присоединился Георгий Буравчук. Поначалу мы не слишком жаловали его, почитая себя центром Вселенной и забывая извечное, российское – «на троих», Но со временем редкостные душевные свойства Жоры спаяли нашу троицу окончательно. Буравчук был человеком великой эрудиции. В какой-то мере это ему и мешало, недаром же Мастер обмолвился, что «поэзия должна быть глуповата»… Да Жора и сам признавался в последние годы, что только теперь начал понимать, что такое стихи и зачем они пишутся. Не зря Виктор любил повторять, что до стихов надо дожить. Думаю, что мы – все трое – дожили. Ну да, только на это ушло непозволительно много времени. Пожидаев часто вспоминал слова Елены Нестеровой
– Витя, Ваш поезд ушёл.
Соглашался с нами, что дело не в этом, что главное – стихи, а не хлопоты у билетной кассы. Да, в конце концов, и сама Елена Васильевна рядом с нами на перроне, хотя и с билетом в кармане. И всё же некоторое время спустя, опять заводил разговор об ушедшем поезде. Видно, глубоко царапнуло откровение поэтессы. Да вообще, каждый по себе знает, как сильно ранят даже совсем пустяковые обиды от тех, кого ты почитаешь близкими по духу. Так, Виктор с восхищением относился к стихам поэтов «Заозёрной школы», считал себя одним из них. И тем ошеломительнее было для него на одном из «бардовских» концертов в песне Геннадия Жукова услышать свою строчку. Пока он собирался с мыслями, как бы поделикатнее высказать барду свои претензии, вмешался бесцеремонный Саша Брунько, всегда ревностно воспринимающий успех поэта-соперника.
– Жуков, всё, что ты пел – фуфло. Одна только строчка хорошая.
И он процитировал как раз ту, пожидаевскую строку: «Поверни за оглобли дорогу…» Тут уж рефлексирующий автор не удержался.
– Но это же моя строчка!
– Что, Жуков, правда?!
И тот молча кивнул. И к этому случаю Виктор возвращался периодически. С одним и тем же рефреном.
– Да Генка бы только сказал, я бы ему сам отдал, мне для Генки ничего не жалко. Мы успокаивали его, мол, ты стихи не издаёшь, никто бы и не узнал твоей строчки, а так люди слышат, и так ли уж важно авторство в этом случае?.. Он соглашался, но, пожалуй, задевало его не само микроплагиаторство, а пренебрежение барда, которого считал соратником по «Заозёрной школе» и стихи которого ставил столь высоко.
Кстати, когда В.Чеснок – прежний директор музея-заповедника «Танаис» предложил Пожидаеву вылепить для музея бюсты поэтов-«заозёрщиков», Виктор с радостью принялся за дело. До самых последних дней в мастерской его стоял бюст, всегда обёрнутый полотенцем, показать его он категорически отказывался. Буравчук был уверен, что Виктор начал с себя и что-то не заладилось. Так этот замысел и остался прекрасной и неосуществлённой мечтой. А жаль.

После гибели Елены Нестеровой, когда прервалась связь с "Доном", мы сначала часто, потом реже собирались у Виктора, делились написанным, спорили о поэзии, говорили о жизни. Тогда он жил в материнском маленьком домике, здесь была его мастерская, где он – керамист по профессии и по призванию – делал изумительной красоты вазы и светильники. В свою же однокомнатную квартиру ещё в начале 90-х годов он пустил пожить товарища по керамическому цеху. Тот пожил, затем сделал евроремонт и представил Виктору счёт. Конечно, у того таких денег не было, и договорились, что товарищ будет проживать, не внося квартплаты, а в счёт затрат. Через несколько лет товарищ сделал другое предложение, так как фактически он всё равно живет в квартире, то логично переписать её на него, а Виктору он заплатит две тысячи долларов. И Виктор, отроду не державший в руках этих долларов, согласился. Тысяча была выплачена сразу, а вторую товарищ обязался отдавать по частям, по мере надобности. Никто ничего не знал, когда он нехотя рассказал нам об этом, всё уже было оформлено и ходу назад не было. Впрочем, Виктор понял свою ошибку и в сильной депрессии позвонил мне и Буравчуку и настойчиво попросил приехать. Мы приехали. Оказывается, он собрался умирать и хочет попрощаться. Шел 1997 год. Виктору исполнилось 60, и он решил, что этого уже достаточно. Конечно же, мы убедили его, что впереди много хорошего, ради чего стоит жить. Но на всякий случай, мало ли что, решили издать совместную книгу. Придумали название "Перевал", мол, мы уже на перевале, дальше только путь вниз, в какую бы сторону ни пошли. Встал вопрос о деньгах на издание и тут Виктор заявил, что деньги у него есть. Откуда?! И только теперь он рассказал о потере квартиры. Упрекать его было поздно, да и незачем, сделанного не воротишь. Матери же до самой её смерти он так и не признался в содеянном. Буравчук однажды назвал его кузнецом собственного несчастья. Виктор согласился и потом в стихах сам себя представлял «хромой коваль кривой своей судьбы». Да уж. Да уж. Когда тот же А. Брунько кричал в переходе на Буденовском, что «негде жить русскому поэту», все молча проходили мимо. Брунько устраивал такие представления достаточно часто, пока не находилась какая-нибудь сердобольная вдова, давала ему приют на некоторое время. Потом цикл повторялся. Пожидаев на свою беду мимо не прошёл, увёл несчастного и поселил у себя. А тот умудрился, что называется, разорить семейное гнездо. После чего Виктор при упоминании о нём двигал скулами и иначе чем «омерзительной мразью» «русского поэта» не именовал.
…А сборник наш получился вполне достойным. Даже маленькая рецензия появилась в газете «Молот» (14.08.98). Неведомый нам Мих. Щедрин, как старый добрый знакомый, желал успехов нашей троице, цитировал Витину строфу:
Быть вечным труднее, чем новым…
В грядущем ответы ищи.
Есть эхо не только на слово,
Есть эхо на свет из души…

Надо ли говорить, что рецензию эту мы так и восприняли – как эхо на свет.
Причём, Виктор чуждый мирским заботам, составление и редактирование своей подборки доверил нам с Буравчуком. Что называется – пустил козлов в огород. Мы и развернулись. Одно его стихотворение я сократил на три катрена, в другом – заменил проходное слово на более точное. По моему разумению. Жора вообще переписал по паре строк в двух местах. Причём одна правка вышла просто великолепной, да к тому же в стиле самого Пожидаева. «Пожидаю» решили ничего не говорить, мол, придётся уговаривать, что так лучше, а хочется поскорее… Авось, пронесёт.
Выход сборника отмечали в придорожной «кафешке». Витя взял книгу, как реликвию, благоговейно и почти молитвенно. Бережно открыл на «своей» странице и начал читать вслух. Дошёл до переделанных строк и запнулся. Я задержал дыхание, только теперь осознав наше редакторское хамство. Виктор размеренно прочитал строчки, глянул на нас поверх очков и с гордостью произнёс
– А? Как я умею!
И продолжил чтение. Я перевёл дух. Буравчук был прав. Пронесло.
Товарищ, оттяпавший квартиру, стал тем временем владельцем ресторана, Поначалу он действительно выдавал Виктору некоторые суммы, когда тот обращался к нему. Затем решил, что долг погашен и когда перед очередным Новым годом Виктор пришёл к нему за дотацией, сказал, что денег нет, но что может дать продуктов для встречи праздника. И выдал из кухни ресторана мяса, рыбы, каких-то сладостей. Виктор вернулся в расстроенных чувствах, съел мясо, накормил рыбой трёх живущих у него кошек, выпил соответственно и лёг спать. Кошки поначалу на рыбу не польстились, долго мяукали над ней, но голод не тётка… Наутро две кошки околели, а третья, полупарализованная, продержалась до обеда. И это было очередным ударом судьбы. Была ли это случайность или намеренное злодейство, кто знает. Но к «товарищу» этому Виктор больше не обращался и ни разу о нём не говорил. Досадую на себя, что не спросил тогда имя и фамилию прохвоста. Таких деятелей надо ограждать красными флажками опасности, как люки канализации с украденными крышками.

… В последние годы поэт Пожидаев писал много, но явно слабее, чем в прошлые. Стихи стали совсем уж декларативными, в них постоянно варьировалось одно и то же: Россия, Бог, душа. На нашу с Жорой осторожную критику Виктор только усмехался. Дескать, какие могут быть претензии к отлитому в бронзе слову. Быть может, мы тоже ранили его своими придирками. Затем произошел прорыв, и Витя написал несколько стихов на прежнем "пожидаевском" уровне. Перед Новым, 2006 годом мы с Жорой навестили его, выпили, порадовались стихам, позавидовали строчкам "Я на груди искал руками место, где крепится к душе земная ось" и договорились о встрече в наступающем году. Не получилось. 30 декабря Георгий попал в больницу с разрывом митрального клапана, 12 дней лежал под капельницей, пока наши лучшие в мире врачи гужевались на Рождественских праздниках, вытравляя алкоголем рудиментарные остатки клятвы Гиппократа, а когда, наконец, дождался операции, было поздно. 13 часов на операционном столе, неделя в коме - и 23 января Жоры Буравчука не стало. Соседка Виктора рассказывала, что когда позвонила знакомая и сообщила о смерти друга, Витя жутко взвыл и с криком: "Сиротят! Сиротят!" добрёл до кровати и, наверное, сразу умер от инфаркта.
Цветёт у меня в саду жасмин, подаренный Витиной мамой, стоит на полке ваза, сделанная руками мастера и мерещится в бессонных ночах "серая тоскующая птица" из его стихов. Виктор самозабвенно верил в реинкарнацию и много говорил о ней. Да воздастся ему по вере! Пусть вернутся в мир души моих ушедших друзей. Слишком темно стало в нём от настигшей нас, некогда светлой, перелётной боли.