В книге «В прощаньи и в прошеньи» собраны повести, центральными персонажами которых являются евреи. Одна из повестей так и называется - «В августе шестьдесят второго, или Лицо еврейской национальности». Автор погружается сам и погружает нас в исследование внутреннего мира так называемых советских евреев, того особого племени выходцев из черты оседлости, рассеявшегося по просторам СССР, в разной степени ассимилированного, пережившего Холокост, бытовой и государственный антисемитизм и одновременно вросшего корнями в свою российскую судьбу. А ныне почти исчезнувшего, преданного забвению, потесненного насыщенной, яркой, успешной историей современных израильтян. А между тем у каждого из этих людей своя биография, свой характер, свое неповторимое лицо. И автором движет жгучая потребность сохранить, передать облик и дух этого поколения, вызвать у читателя чувства удивления, сострадания, восхищения и скорби.

Из предисловия к книге: И.Н.Калабухова. В прощаньи и в прощеньи. - Дом еврейской книги. – М., 2008. 256 с. 

* 

Дедушка Миша появился у нас в доме в тридцать восьмом году. Позже, много позже я узнала, что он вернулся из тюрьмы. Сидел за халатность. Был главным бухгалтером и не заметил, как двое его подчинённых мошенничали. Я думаю, ему просто не приходило в голову, что такое бывает.

Окончился ли его срок или он оказался в числе тех, кого амнистировал свежеиспечённый Берия? Но факт остаётся фактом – в нашей двухкомнатной коммунальной квартире очутился этот удивительный человек, брат моей бабушки. Он был совершенно особый, непохожий ни на кого, кто встречался в моей шестилетней жизни. И дело было не  только в его аккуратной седой бороде (тогда бород практически не носил никто), в его палке с резной ручкой, на которую он опирался, в серой шляпе с круглыми полями, которую он всегда надевал, выходя на улицу. В нём была какая-то важность, значительность. Я их чувствовала, даже не подозревая о существовании таких понятий. Ребёнок, как собака, живёт на уровне подсознания.

Нравился ли мне дедушка Миша? Скорее нет, хотя он был всегда приветлив со мной. Дитя незатейливого коммунального быта, я  не понимала, почему теперь нельзя вбегать со двора с криком «какать хочу» и усаживаться на горшок посреди комнаты.

Иногда дедушка Миша брал меня на прогулку по Пушкинскому бульвару, и в таком случае бабушка придирчиво осматривала мою одежду. Дедушка держал меня за руку, и его длинные, с ухоженными ногтями, чуть голубоватые пальцы, плотно сжимали мою пухлую исцарапанную ручонку. Ах, как тяготилась я этими прогулками! И не только из-за отсутствия свободы. Мне было неприятно ловить взгляды встречных, устремлённые на нас. Я хотела быть незаметной, быть как все. Он быть как все не умел и не хотел.

Каждое утро дедушка брил щёки длинной, страшноватой и кривой, как сабля, бритвой. Для этой процедуры бабушка грела ему воду на керосинке. Иногда он подстригал ножницами бороду. Потом он принимался за газеты. Тут я покидала наш дом – уходила к соседке Катерине Ивановне в «группу». Детских садов (тогда говорили «очаг») не хватало, и появились самодеятельные группы, что-то вроде детского сада на дому. Пять-шесть малышей после домашнего завтрака с бутербродами в сумочке приходили к пожилой даме (её иногда называли «бонна»), и она с ними гуляла в парке, читала им книжки, играла в развивающие игры тех времён – чаще всего в лото (хорошо, если ботаническое), а то – «красочки», «ручеёк», «золотые ворота», «вам барыня прислала туалет». В дождливую погоду сидели весь день у «бонны» дома.

У Катерины Ивановны, кстати, была большая трёхкомнатная квартира, водилось у неё великолепное дореволюционное издание сказок братьев Гримм с картинками, которые просто рассматривать было наслаждением. Я очень любила свою группу и тамошних ребятишек – брата и сестру Арика и Карину из нашего двора, Ирочку, за которой заходили по пути в Кировский парк, и Витю, которого мама привозила на трамвае издалека, то есть кварталов за шесть-семь. Витя был корейцем, и меня ужасно занимал разрез его глаз, наполовину прикрытых нижними веками. Меня всегда подмывало эти  веки отодвинуть и проверить: есть ли у Вити белки ниже радужной оболочки? Но я уже понимала, что делать этого нельзя.

Кстати, только сейчас мне пришло в голову, что моё пребывание в «группе» не случайно совпадает с появлением дедушки Миши. Ведь отлично справлялась до того бабушка со мною. Наверное, наши домашние добивались некоего психологического комфорта в доме…

У Катерины Ивановны, кроме большой квартиры было ещё одно ценное достоинство: она учила нас немецкому языку. Наша «бонна» и её муж когда-то приехали в Ростов с западных окраин. Он был еврей, а она, я думаю, полька: пришепетывание и лёгкое присвистывание у неё сохранилось на всю жизнь. Оттуда же Катерина Ивановна привезла энный запас немецких слов, который нам передавала. Мы знали «гутен морген» – доброе утро, «гутен таг» – добрый день, «данке» - спасибо, «ауфидерзейн» – до свидания, «хунд» – собака, «катце» – кошка. 

Счастливая, влетала я ближе к вечеру домой:

- Бабушка, мы сегодня учили новое слово «ик данке» - большое спасибо.

Дедушка Миша откладывал в сторону книгу:

- Как ты сказала? 

- Ик данке! – гордо выпаливала я.

- А на каком же это языке?

- На немецком.

- Детка, тебя ввели в заблуждение, в немецком языке таких слов нет. По-немецки говорят «данке шён» – большое спасибо. А тебя обучают тарабарскому языку. Впрочем, есть ещё выражение «их данке», что значит «я благодарю». 

- Нет, нет, - мотала я головой с негодованием неофита, - «ик данке» – большое спасибо, большое спасибо. А «данке шён» – такого слова вообще нет.

К тому же безумно обижало словечко «тарабарский». Мне только что прочитали только что изданного «Буратино» Толстого, и тарабарская страна, тарабарский король там фигурировали со знаком минус. «Тарабарский язык» было прямым оскорблением Катерины Ивановны, меня и моих приятелей.

Ещё помню один разговор за вечерним чаем. Его предмет был настолько недетским, что я сомневаюсь, происходил он в нашей квартире или тремя годами позже в доме у бабушки Лиды. А, может быть, это вообще явление детской псевдопамяти, и  этот разговор мне пересказывала мама?… Между тем, я хорошо помню обстоятельства: наш большой квадратный стол, накрытый клетчатой клеёнкой, разномастные чашки, бублики в хлебнице, масло на блюдечке, сахарницу с отбитой ручкой и бабушкин клокочущий от возмущения голос:

- Нет, подумать только! Месяц назад положили асфальт на Мало-Садовой, и сегодня вечером я чуть ногу не сломала: прямо от шестого подъезда всё вскрыли и тянут какие-то трубы. Ну почему бы не наоборот?

Дедушка Миша отвечает:

- Потому что в социалистическом государстве должны быть обеспечены работой все: и асфальтировщики, и трубоукладчики, и ремонтники.

- Дядя Миша,- закипает Юрий, третий секретарь райкома комсомола, - как ты смеешь дискредитировать социализм?

- А почему ты решил, что я его дискредитирую? Почитай Маркса. Один из главных принципов общества будущего – полная социальная защищённость. А основной принцип социализма: кто не работает - тот не ест. Значит, количество рабочих мест должно соответствовать числу трудящихся.

Бабушка негодует:

- Неужели нет более разумного способа обеспечить всем занятость?

- Видимо, пока нет. Мы с тобой рассуждаем, выглядывая из обывательской подворотни, а проблемы решают на государственной колокольне…

Нет! Всё-таки этот сюжет я слышала от мамы. Хотя происходило всё летом тридцать восьмого года…

Еще одно смутное воспоминание: мы отправляемся впятером, всей семьей в кино на вечерний сеанс. Поэтому и запомнилось – обычно мы ходили днем вдвоем с бабушкой. Когда бывали в кино мама и Юрий и бывали ли – не знаю.

Смотрели «Огни большого города» Чаплина. Уверена почему-то, что это посещение инспирировал дедушка Миша. Помню разговоры взрослых о фильме до кино и после – по дороге домой и дома, но только самый их факт, не смысл.

Мне фильм показался длинным и скучным. И никаких таких огней в нем не было. Зато сиял фонарями вечерний Ростов – я впервые шла в поздний час по главной улице города.

А вот совершенно отчётливо помню, как дедушка Миша читал нам свою притчу. Молодой человек увидел красивую девушку и побежал за ней. Но та ускользала от погони. Мелькали страны (следовало описание, но я его не помню), годы (перемены во внешности и ощущениях героя). Прекрасная незнакомка то появлялась в отдалении, то исчезала. Иногда герой по ошибке принимал других женщин за свою мечту, но, горько разочаровавшись, опять устремлялся на поиски. Он уже состарился и ходил, опираясь на палку, когда легконогая красавица оказалась совсем близко. Он протянул руку, и девушка позволила до себя дотронуться. Она оглянулась, покрывало упало с её головы, и старик увидел, что  это – смерть…

Сколько дедушка Миша прожил у нас? Детское представление о времени обманчиво; установить его продолжительность можно по насыщенности событиями. Видимо, несколько месяцев, ну, не больше  чем полгода. Думаю, его  присутствие стесняло всех. Крупная личность занимает много места и чисто физически. Наверно и самому дедушке было тесно, несвободно у нас.

Сняли комнату в Аксае. Момент отъезда не помню, но вспоминаю, как ездили к нему в гости. Домик был небольшой, белёный;  комната  - сумрачно-прохладная, кровать застелена суконным одеялом, в изголовье подушка в белоснежной, накрахмаленной наволочке. Хозяйка, простая женщина, очень почтительна с диковинным стариком. Мы сидим  на скамейке  перед домом, когда подъезжает мороженщик и мама покупает мне вафельный «лизунчик». Он появляется на глазах: на дно жестяного поршня кладут тоненькую круглую вафлю, на нее ложкой белую массу, сверху вторую вафлю. Мороженщик ловко щёлкает поршнем и протягивает мне восхитительное лакомство. Я, может, и запомнила эту поездку, потому что мороженного с таким странным, необычным вкусом не ела никогда в жизни – ни до, ни после…

Прошли ещё какие-то месяцы, и в доме заговорили о том, что дедушку Мишу разбил паралич. Он лежал некоторое время в больнице, а оттуда переселился к бабушке Лиде и прожил у неё два или три года, прикованный к инвалидному креслу. До тех пор пока она не увезла брата в этом кресле на сборный пункт одиннадцатого августа сорок второго года…

Больше никаких личных воспоминаний о двоюродном дедушке у меня нет. Кроме последнего разговора между ним и бабушкой. Но об этом – позже…

А сейчас попробую пересказать были и апокрифы о дедушке Мише, которые я слышала в разное время от разных людей, больше всего, конечно, от бабушки и мамы.

Миша был старшим ребёнком в семье Уриновских. Мальчику исполнилось  десять лет, когда его мать, Иента Уриновская, сбежала от мужа с любовником. Сёстрам в это время сравнялось: Иде семь, а Белле – моей бабушке – пять лет. Иента была десятью годами моложе мужа, но Ханон Моисеевич к тому же выглядел всегда старше своего возраста: невысокий, лысеющий, с печальными, карими глазами, чудаковатый, со странными привычками. Например, он никогда не ходил по тротуарам, а только по мостовой. Как-то прадед получил значительную сумму за срочный заказ (он владел небольшой переплётной мастерской), и решил устроить для детей праздник (у всех Уриновских была эта жажда красивых поступков!). Он купил халу, бубликов и послал двенадцатилетнего сына в самый шикарный магазин на Садовой – купить фунт «самого лучшего сыра». И приказчик завернул Мише в пергаментную бумагу кусок слезящегося и благоухающего плесенью рокфора.

Развернув покупку, Ханон Моисеевич рассвирепел. Он надел шляпу, взял сына за руку и потащил его через весь город по мостовой, стуча по булыжнику палкой. В магазине мсье Уриновский вызвал хозяина и спросил:

–Значит, если пришёл ребёнок, то  ему можно подсунуть всякую тухлятину!? 

Швырнул рокфор приказчику в лицо, и увёл мальчика домой, опять же стуча палкой по мостовой. Эту историю я слышала много раз и всегда думала: если в одной руке у гордого прадедушки была палка, а в другой – ладонь сына, то где был сыр?

В старости прадед требовал, чтоб ему подавали очень горячий, чуть не булькающий чай, а потом терпеливо ждал, пока тот остынет. Баба Лида, у которой прадед доживал свой век, спрашивала:

- Папа, ты же всё равно пьёшь чуть тёплый, - зачем требуешь горячего?

Ханон Моисеевич печально качал головой:

- Значит, если я старик, то уже и кипятку жалко?

Дожил он до глубокой старости и, собирая, припрятывал в укромные уголки всякие железки. Он исподтишка показывал их только моей маме, своей любимой внучке, тогда уже студентке, говорил:

- Видишь, сколько золота? Это моё наследство. Но, прости, Леночка, тебе его отдать не могу. Всё получит Юзик (сын дедушки Миши, мамин ровесник). Он – мужчина, продолжатель рода. 

Я думаю, такие смешные странности водились и за тридцатилетним Уриновским, когда солидные дядья Иенты выдавали за него сироту племянницу. Но Ханон Моисеевич был человеком порядочным, имел собственное дело, и родственники рассудили как обычно – стерпится – слюбится. Но они плохо знали Иенту. 

Я часто разглядывала её единственную, доставшуюся нам от бабушки Лиды фотографию. Иенте - уже не Уриновской -  на ней лет сорок. Королевская осанка, жёсткий взгляд светлых глаз, тонкие, сжатые губы и гладкая без единой складки кожа: человек, знающий себе цену, имеющий в жизни цель и идущий к ней напролом. Только с таким характером можно было совершить этот невероятный для еврейской женщины поступок – бросить троих детей и уйти в никуда… 

Впрочем, через год Иента вернулась в Ростов, но только за тем, чтобы оформить развод с Ханоном Моисеевичем и заключить повторный брак. Но не с тем красавцем, а с неким вдовцом из Харькова, который был ровесником её первого мужа, но не в пример состоятелен и респектабелен. С ним она прожила около двадцати лет, и дочери изредка навещали её. Бабушка рассказывала, как болела в Харькове дифтеритом. Девочку положили в инфекционную больницу, и когда она пришла в себя, то увидела на полу, возле соседней кровати страшную, всклокоченную женщину. Та протягивала худые руки с длинными  когтями, скалилась, хохотала и кричала:

- Сейчас я тебя съем, противная девчонка!

Маленькая бабушка в ужасе забилась в угол кровати, не понимая: это происходит наяву или в бреду.

- Не бойся, малышка, - успокоила бабушку другая соседка по палате. – Посмотри  - она на цепи… Это сумасшедшая…

Чаще всех гостила у матери Ида, то есть бабушка Лида. Она чуть ли не в тридцатые годы поддерживала переписку с падчерицей Иенты, своей сводной сестрой.

И совсем по-иному вёл себя Миша. Он сразу вычеркнул мать из своего сердца, никогда не простил ей предательства и единственный из детей не поехал на похороны, когда мать умерла от рака. У него на всю жизнь появилось отвращение к женщинам, отступившим хоть на шаг от своих супружеских и материнских обязанностей. И Миша поклялся самому себе, что его собственная семья будет образцовой. А пока до женитьбы было ещё очень далеко, и он стал готовиться к своему будущему.

Трудно представить себе настолько различных детей, чем брат и сестры Уриновские. Но что Миша был самой яркой фигурой в семье - это не подлежало сомнению. Он был, во-первых, красивым: хороший рост, материнская статность, её волнистые русые волосы и большие светлые глаза. Моя бабушка говорила, что когда к двадцати пяти годам брат отпустил бородку клинышком, знакомые дамы заявляли, что мсье Уриновский вылитый Иисус Христос.

Насчёт Христа не знаю. Но на женевской эмигрантской фотографии, среди Мартынова, Левандовского, Гусева-Драбкина, Ленгника, Краснухи с их заурядной внешностью только Плеханов выделяется значительностью лица и важностью позы и дедушка Миша  - романтической красотой. В своей мягкой шляпе он – настоящий карбонарий. (Хотя единственный не имел отношения к революционной организации. Впрочем, давал социал-демократам деньги. Это было принято среди просвещённых дельцов).

Ещё Миша Уриновский был феноменально талантлив и фантастически трудолюбив. Он с детства знал, что пробиться в жизни может только своими силами, и не терял ни дня. У красивого, гордого, смышленого, хотя и бедного мальчика друзья были из состоятельных семей. На Старопочтовой, где жили Уриновские, густо населённой еврейскими ремесленниками, не существовало в конце века жёстких сословных перегородок, особенно среди молодёжи. Только что разбогатевшие Брандеры и зажиточные Неймарки не стали бы приглашать бедного Ханона Уриновского в дом. Но Гриша Брандер дружил с Мишей Уриновским, а Женя Неймарк играла с дочерьми Ханона Моисеевича.

Товарищи Миши стали в свой срок гимназистами, и всё, чему учили их, знал он. Особенно легко давалась математика, и подчас Миша помогал Гришке Брандеру решать задачи. А о русской словесности и говорить не приходилось. Книги, которые переплетал Ханон Моисеевич, все эти распавшиеся страницы «Золотой библиотеки», тонкие брошюры собраний сочинений Чехова и Леонида Андреева, выпущенные по подписке издательством Маркса, которые надо было подбирать и сшивать в тома – всё это раньше заказчиков прочитывали дети Уриновского, особенно Миша и маленькая Белла. 

Может быть, несколько хуже обстояло дело с латынью и греческим, которые требовали и упражнений, и разговорной практики, но общего представления об эллинской и италийской культуре у юного Уриновского было достаточно, чтобы он слыл и был равным в среде гимназической молодёжи. И достаточно, чтоб его пригласил к себе на должность секретаря  богатый и старый купец-еврей (фамилию забыла). Помню, что он был выходец из черты оседлости, не  сильно грамотный самородок с потрясающей хваткой. Накануне пейсаха он озабоченно сообщал Мише:

- Моисейка, по городу ходят шлюхи (слухи), что в  городе нет мачи (мацы). Так не послать ли у Киев за мачой? 

Конечно, такому динозавру очень нужен был секретарь в совершенстве владевший русской речью и письменностью, за несколько месяцев освоивший двойную итальянскую бухгалтерию, к тому же безукоризненно честный. Он прочил Мишу на какую-то следующую ступеньку в своём бизнесе. Но юноша не хотел зависеть от малограмотного, своенравного хозяина. Сопровождая патрона в поездках, присутствуя на встречах, молодой Уриновский сто раз слышал вздохи ростовских и таганрогских купцов по поводу сложностей торговли с заграницей: отсутствие хорошего морского порта, недоверчивость партнёров, невозможность контактов из-за языковых барьеров…

И Миша совершает неожиданный, смелый, рискованный шаг. Для открытия собственного торгового дела – а хотелось бы!  - нужен был приличный стартовый капитал – где его взять? – и раньше, чем лет через десять-пятнадцать не заработаешь! Молодой человек фактически заставляет отца продать переплетную мастерскую и на вырученную сумму открывает в Батуме посредническую контору по торговле с заграницей. В девятьсот втором-третьем годах Миша уже совершает поездки в Швейцарию, Италию, Францию. Через пару лет он уже прилично говорит по-французски, настолько, что может купить себе курс лекций в Сорбонне. К девятьсот седьмому году его посредническая контора известна по всему Югу России, особенно среди ростовских, таганрогских и закавказских купцов. В девятьсот седьмом году батумский губернатор предложил Уриновскому, состоятельному человеку, известному меценату баллотироваться в городскую думу.

- Есть, правда, условие – креститься. Вы же понимаете, Михаил Афанасьевич, мы с вами просвященые, светские, интеллигентные люди. Это просто формальность. Вы же не станете меня уверять, что вы правоверный иудей?

- Конечно, я атеист. Нет, скорее всего, агностик, - ответил молодой дедушка Миша. – Но креститься я не стану. Раз уж довелось родиться евреем – не годиться отказываться от своих корней. А почета и работы мне хватает… 

Ему действительно хватало всего: друзей, развлечений,  работы и еще раз работы, поездок, книг и … женщин. Молодой Михаил Уриновский был безупречным джентльменом, даже рыцарем, умел и любил окружать дам вниманием, выполнять их малейшие капризы. Расчетливый в бизнесе, в частной жизни он позволял себе широкие жесты.

У него имелась постоянная связь, роман, называйте, как хотите, с очень красивой, умной, современной женщиной. Их связывало сильной чувство. Страсть, общие вкусы, интерес к искусству, мастерство тонкой иронии – все было у них для того, чтобы прожить счастливую жизнь. Но дедушке Мише и в голову не приходило жениться на Маргарите Францевне. Она была дамой с прошлым. А жене Цезаря полагалось быть выше всяких подозрений. Этот идеальный образ чистой юной девушки не покидал Михаила Уриновского. И сыграл с ним злую шутку.

Кстати, он не собирался жениться в ближайшем будущем. Его устраивала холостяцкая жизнь в хорошей наемной квартире, обставленной по-европейски, возможность работать допоздна, читать по ночам, внезапно выезжать за границу, участвовать в пикниках с шашлыками и бурдюками красного вина, где-нибудь в Кобулети или Очамчире. Его друг, Соломон Техликиди, владелец большой книжной лавки, ещё  только собирался жениться, но уже приобрёл сложности на свою голову. Например, Соломону нужно было ехать в Петербург за товаром, а его невеста дула губки и обижалась. В этот вечер вся их компания прогуливалась по батумской набережной, и Соломон, вознамерившись развеселить невесту, обратился к другу:

- Михаил, ведь ты обещаешь развлекать Шурочку в моё отсутствие.

- Конечно, обещаю, - отвечал, целуя Шурочке руку, галантный Михаил Афанасьевич.

Шурочка была старшей дочерью Петра Дормидонтовича Чернова, владельца самого большого в Аджарии парка наёмных фаэтонов. Черновы исповедовали молоканство, но красавицу-дочь воспитывали по-современному. Ей разрешались и балы в купеческом собрании, и увеселительные поездки, но, конечно в сопровождении матери или жениха. А весёлая проказница и кокетка Шурочка всё это обожала. И ей очень по душе пришёлся в качестве сопровождающего мсье Уриновский. Он был намного красивее её жениха, в сто раз обходительнее, остроумнее.

Однако отец и мать Шуры встревожились не на шутку. Они заявили дочери, что её явный флирт с мсье Уриновским, повышенное внимание, которое он ей оказывает, их частые прогулки вдвоём по бульвару, поездки в театр могут порождать и уже порождают нежелательные сплетни. Всё это надо прекратить или свести до минимума.

На что бесшабашная чертовка Шурочка выпалила:

- Всё совершенно прилично. Михаил Афанасьевич сделал мне предложение. Мы только ждём возвращения Соломона, чтобы объясниться сначала с ним, а потом с вами.

Ошарашенные Черновы послали горничную с запиской к дедушке Мише. Он явился и на слова «Шурочка сказала, что вы сделали её предложение, так ли это?» – не смог ответить: «Это её выдумка». Он был слишком рыцарем – так объясняла его поведение бабушка.

Но я думаю, что если бы Шурочка не была так прелестна, если бы не соответствовала его идеалу будущей жены, то он не попался бы в этот капкан, не сломал бы своей и её личной жизни.

Первое жестокое разочарование произошло в брачную ночь. Он овладел Шурочкой без крика и крови. Михаил Афанасьевич тут же съехал из дома. Переполошившиеся Черновы пригласили знаменитого батумского гинеколога, и тот засвидетельствовал, что у молодой женщины не столь частое, но и не уникальное устройство влагалища – девственная плева обладает повышенной эластичностью.

Дедушка Миша умом поверил врачу, но сердцем свои разочарование и обиду не преодолел. Возможно, с течением времени скандальность ситуации забылась бы. Но Михаил не получил никаких других семейных радостей, которые намечтал себе с юности. Шурочка не стала ему другом жизни, заботливой матерью его детей, хозяйкой дома. Для всего этого она была слишком молода и не слишком умна. Ей хотелось поклонения, удовольствий, простых радостей. А муж из любезного кавалера обернулся ироничным брюзгой, вечно озабоченным делами. Выговаривал, что она плохо заботиться об их первенце Юзике, нанимает не тех кормилец, нянек, учителей. Отчаявшись добиться от жены толку, дедушка Миша сам занялся воспитанием и обучением любимого сына и совсем отдалился от Шурочки. У неё в это время действительно появились любовники, но не по страсти, а от тоски и обиды.

Чтобы как-то склеить семью, она предприняла последнюю попытку – родила в пятнадцатом году дочь. Надеялась, что война помешает Михаилу Афанасьевичу разъезжать, а младенец оживит погасшие семейные инстинкты. Но брак уже распался окончательно. В девятьсот шестнадцатом дедушка Миша увёз сына морем на лечение за границу, а Шура с дочкой перебралась к родителям, где через несколько лет сгорела от чахотки. От туберкулёза же умер в двадцатых годах Юзик. Не защитила его любовь отца, не помогли швейцарские и французские курорты. Семейная болезнь Черновых сожрала их всех, уцелела только маленькая Нюська, хотя её раннее детство прошло в этом богатом, но безалаберном семействе, где после кончины в начале войны Петра Дормидонтовича всё пошло прахом, где чай пили прямо из носика самовара, а лошади без присмотра забредали на веранду. 

Это - из рассказов моей мамы, которая часто живала в черновском доме, пока бабушка училась в Петербурге на повивальную бабку. Этот эпизод семейной хроники тоже довольно противоречиво рисует личность дедушки Миши. Моя бабушка – его сестра, бросила мужа (Михаил Афанасьевич был высокого мнения о шурине), ушла к молодому мужчине (моложе не только мужа, но и её  самой). То есть поступила именно так, как презираемая им мать. Правда с той разницей, что бабушка забрала с собой ребёнка. И состоятельный брат снабдил её деньгами на учебу и приютил на это время пятилетнюю племянницу, определив её под присмотр гувернантки Юзика. Странно, но я помню эту эффектную сиреневую фотографию на толстом картоне: в центре длинной скамьи сидит элегантный господин с пушистой бородкой, а симметрично с двух сторон: кудрявый светлоглазый мальчик и глазастая же девочка, с бантами в обильных волосах – шестилетние мама и Юзик. Снимок пропал в эвакуацию.

Бабушка вспоминала, что её брат был денди. Шил костюмы у лучших портных, носил только итальянские шляпы. При этом, купив пару английских ботинок, шёл к дорогому сапожнику, ставил на обнову вторую подошву и потом, по мере надобности, чинил эту дополнительную. А главная всегда пребывала в идеальном состоянии. Несмотря на солидный счёт в банке и твёрдый кредит, мсье Уриновский любил вставить к месту «Мы не настолько богаты, чтобы покупать дешёвые вещи». Но была у него ещё одна любимая пословица. В ответ на чьи-то посулы и уверения в совершенном почтении он ворчал: «любить и обещать не стоит денег». Впрочем, как-то сам с гримасой пренебрежения заметил « Такую поговорку только немцы способны сочинить с их мелочностью».

Мне кажется, что в дедушке Мише постоянно шла внутренняя борьба между человеком богатым, независимым, широким, элегантным, даже экстравагантным и тем мальчиком со Старопочтовой, протёршим одежду на локтях и коленях, карабкаясь наверх, учитывавшим каждую копейку и каждое доброе слово. Он всю жизнь создавал и упрочал не только своё материальное положение, но занимался строительством собственной человеческой личности, конструировал для себя житейские и моральные правила, которые отличались требовательностью к самому себе и к другим, в которых было много непоследовательности, но всегда была попытка разумного устройства жизни вокруг себя.

Жаль, что в конце конов эта попытка не удалась. Семья не состоялась. Обожаемый сын умер. Дочь, выросшая в отдалении, казалась чужой. Прекрасно налаженное дело, любимое детище, которое он в двадцать втором году – году установления Советской власти в Закавказье – добровольно и официально передал в руки государству, развалилась за несколько лет в некомпетентных и вороватых руках новых хозяев. Да ещё сам он был облыжно посажен в тюрьму.

И однако… И однако… Когда весь красивый план его жизни был скомкан и порван, когда все усилия и жертвы пошли насмарку, и дедушка Миша очутился  на лестнице успеха на много ступеней ниже того места, с которого начал, он отнёсся к гримасам провидения совершенно спокойно, не потерял ясности ума, мудрости души и сознательно поменял протестантскую заповедь « человек помоги себе сам» на философию фаталиста, вручив себя воле судьбы.

_______________________

© Калабухова Инна Николаевна