 |
||||||||||||||||||
|
|
|
|
 
После поездки в Германию на могилу отца я должен был дать себе какое-то время, чтобы отойти от первых, крайне эмоциональных, впечатлений, захлестнувших меня. Мне надо было помолчать, погрузиться в себя, побыть наедине с собой. Погрузился, побыл, помолчал. И начал подходить к теме. А она - необъятна. Подхожу так, эдак, пока не нашёл, как мне кажется, верного приёма… Итак, воображаю я себя учителем истории на уроке с шести- или десятиклассниками (надеюсь, учителя-историки простят мне это самозванство).
С вывода я и начну. Война – это форма нечеловеческого, противочеловеческого существования людского сообщества. Война – это самый страшный враг одного, отдельно взятого, человека, неважно, кто он при этом – русский, немец, грузин, еврей… Здесь я ставлю вопрос. – Как живёт война в памяти народной, памяти народов, памяти каждого отдельного человека? Ещё живёт, или уже не живёт? Наконец, какие уроки извлёк для себя лично я, и насколько они окажутся нужными, важными для других? По крайней мере, для тех, кто будет присутствовать на моём уроке, кто будет читать этот материал, опубликованный пока не знаю где. Нет, кое что на этот счёт я уже знаю. Я знаю, что этот материал ждут в Ивантеевской районной газете «Сельская ярмарка», его ждут мои читатели-земляки из саратовского степного Заволжья. На них-то я и буду ориентироваться. Я опытный вузовский преподаватель и прекрасно знаю, и всю свою преподавательскую жизнь использовал этот приём, а именно, выбирал из состава аудитории понимающий взгляд, искал внимательные глаза и дальше продолжал разговор с обладателем этих понимающих, сочувствующих, в другом случае – сострадающих, но всегда внимательных, глаз. Так что, сейчас передо мной стоят глаза земляков-ивантеевцев. Итак, часть первая Я ехал на могилу отца, о существовании которой не знал всю свою сознательную жизнь. Мне предстояло на себе проверить верность или ошибочность своих чувств – детских, взрослых, сиротских, описанных мною в моей небольшой повести под названием «Война», и опубликованной в книге «К морю ясности» более десяти лет назад. Я, например, понимаю, что не ошибся в другой раз, когда перед поездкой опубликовал письмо «городу и миру» под названием «Потрясение» в научном журнале «Экзистенциальная традиция…», в электронном журнале «Релга», в той же «Сельской ярмарке». Называлось моё исповедальное письмо – «Потрясение». И теперь, во время поездки, это было. Во всех смыслах, по крайней мере, для меня лично новое потрясение. Впрочем, не только для меня. А и для моих спутников – моей жены, сына друга, обеспечившего эту поездку транспортом и языком (немецким); для немцев – служащих музея, работников архива, с которыми довелось встретиться, пообщаться, поработать… Часть вторая Мы приехали в райский уголок Германии ранним, прохладным, дождливым утром. Вот я сказал: – райский уголок. Это с учётом того, что вся, увиденная нами, немецкая земля, вся – от начала до конца – и сама по себе есть ничто иное, как райский уголок. Получается, что мы прибыли в райский уголок райской земли, в небольшой городок Хемер, раскинувшийся в предгорьях Рура. «Навигатор», установленный у ветрового стекла автомобиля, показал конец пути. – Где же кладбище? – А вот оно, наверное, и есть – указал кивком головы сын друга на высокий, ухоженный, укрытый густой газонной травой и обсаженный редкими соснами и елями (есть и берёза), большой холм. Припарковались. Перешли ручей, подошли к железной кованой ограде.
На небольшом возвышении, почти у подножия холма, стоит небольшой каменный обелиск. Тут же, рядом, огромный литой православный крест, обложенный понизу небольшими камнями. Скамеечка, чтобы могли присесть три, от силы, четыре человека. У обелиска стоит в баночке букетик привядших цветов бессмертника, небольшая фотография. На ней – два молодых, в «кубарях» ещё, наших летчика. Читаю надпись на обороте – «Семёнов…». Внук или правнук карточку деда – прадеда положил. Потом, в музее¸ я оставил запись в книге посещений. Не знаю, давно ли ведутся записи в этом конкретном фолианте, но на русском языке моя запись – третья по счёту. Остальные – на французском, польском, итальянском, других языках. На вершине холма – евангелическое кладбище. Ухоженное до неправдоподобности. Небольшой камень. На нем накладные буквы –Хартманн» небольшое изваяние – на нём надпись – «Кляйне Лиззи» –«Маленькая Лиза». В центре кладбища десятка два немецких солдатских крестов. Всё. Контора. Рабочие, судя по всему, курды, сажают цветы, обихоживают клумбы. Трезвые, вежливые, улыбчивые, готовые помочь. Но помочь ничем не могут – не знают ничего. Они здесь только работают. Понадобилось сделать над собой усилие, чтобы душа смирилась с подчёркнутой скромностью оформления места массовых захоронений. Душа смирилась и даже оценила замысел. Могучий крест нельзя ничем испоганить, или, там, повалить; могучую сосну ни свалить, ни спилить; на каменном обелиске нет места, чтобы сотворить рукой вандала что-то непотребное, там, свастику, или серп и молот, или слово похабное. Землю родины с отич и дедич могил, привезенную с собой, я высыпал и под крест и под обелиск. А сердце билось тревожно, печально и больно, и слёзы сами собой текли и бежали по враз похудевшим щекам. Внизу холма плескался горный ручей, небо моросило теплым летним дождиком и дождевые капли текли по лицу, смешиваясь со слезами… Далее даю историческую справку. На этом склоне холма хоронили в одиночные могилы умерших в 1941 – 42 годах из числа тех, кто прибыл сюда первым эшелоном. Первый эшелон, численностью 2800 человек, состоял из пленных, взятых в харьковском котле. Так что все ивантеевцы, попавшие в плен под Харьковом и не выдержавшие его, лежат здесь. Потом, когда пленные стали поступать ежемесячно по 30 тысяч человек, хоронить стали с другой стороны холма в широкие и глубокие траншеи. Трупы в траншею кидали голыми, укладывали там, на дне, штабелями в три ряда, ряды прокладывали промасленной бумагой. Боялись инфекций. Эти и могильные, и траншейные холмики были сровнены с землей в 49 году. Архивов нет, всё вывезли наши сразу после войны. Следы архива не найдены до сих пор. Думаю, что вряд ли теперь и найдутся. Немцы, понятно, не были готовы к тому, чтобы лагерь переварил, перелопатил такое количество пленных. Лагерь был задуман как фильтрационный. Получить пленных, обследовать, подлечить кого надо и отправить, как рабсилу, на ближайшие шахты, рудники, дороги.
Часть третья
И мы поехали туда. Не тут-то было. На территории бывшего лагеря сейчас шел то ли общегерманский, то ли общеевропейский ландшафтный фестиваль. Немцы, они помешаны на цветах, на розах, в частности. В каждом окне, на каждом подоконнике, балконе, уступе и выступе, на каждой клумбочке – розы, розы, розы… Мы отдали на входе хорошие деньги и ступили на территорию бывшего лагеря. Среди музыки, народных костюмов, губных гармоник, волынок и улыбок, музей войны, музей фильтрационного лагеря работал. И мы попали в музей. Нет, не во вроде бы музей, не в захолустный темный закуток. «Казармы Блюхера» были отданы под музей и он работал по полной программе: – французский отдел, польский, итальянский, норвежский, русский, то-есть, советский. Во французском секторе выходила газета, работала самодеятельность, был свой фотограф и бытописец-художник-журналист. На одном из фото одетые лебедями пленные французы, дурачась, танцуют на какой-то солдатской вечеринке. Вспомнил картину художника Пукирёва – «Всюду жизнь». Жили, цепляясь за жизнь любыми способами. Наши умирали сотнями. Потому что все, кроме наших, получали помощь: кто с Родины, кто по линии Красного креста, кто оттуда и оттуда. Все, кроме наших. Советское Правительство не подписало перед войной международную конвенцию о военнопленных. Наши умерли от голода. В музее мне рассказали жуткую историю, как шла одна разборка между пленными, между барками, когда поляки решили не делиться с русскими присланной им едой. Об этом надо писать отдельный рассказ и он будет страшным от самого начала, но не до самого конца. В конце солидарность обездоленных людей, ну, и страх, конечно, взяли верх. Поляки еду принесли, поляки едой поделились. На этой стороне холма конвейер смерти работал беспрерывно и круглосуточно. Траншея шла через весь холм – с одного конца засыпали, далее складывали новые штабеля и до самого конца траншеи. Заканчивалась полукилометровая траншея, начинали новую ниже или выше этой.
Встретили нас в музее, русских, напряженно, с опаской. Когда было сказано, что, вот, мол, прибыл русский писатель, у него здесь похоронен отец – побежали за директором. Вслед за директором пришли другие. Настороженность по ходу встречи прошла. Расстались вполне уважительно, договорившись о дальнейшей связи и сотрудничестве. Музей взял мои книги, я – их книги. С познавательной точки зрения, их книгам – цены нет: всё, что знают, что удалось раздобыть и установить – изложено честно, даже скучно, без всякого идеологического или, там, какого-то псевдопатриотического надрыва. Изложено, повторяю, трагично, да. Но и честно. И насколько можно, беспристрастно, так, как это было. Не знаю, насколько это реально, но было мне обещано, что мои повести и рассказы о войне будут стараться перевести на немецкий язык.
Часть четвертая Через дорогу от этого мемориального холма – городок Хемер. Перешел я улицу, чтобы порасспрашивать местных жителей об этом трагическом месте. – О, зер шлехт место, то есть, очень плохое место. Я эту оценку на свой аршин меряю, а они, оказывается, на свой. В 45 году, когда американцы освободили лагерь, несколько сотен или тысяч пленных убежали из лагеря. В музейных документах этот эпизод назван периодом мародерства, мол, эти пленные, пока их всех не отловили американцы, страшно мародерствовали. А обыватели, мои нынешние собеседники, говорят проще: – всё, что можно было взять – взяли; что можно было съесть – съели; что можно было сломать – сломали; кого можно было изнасиловать – изнасиловали. Место для них, действительно, зер шлехт, хуже и быть не может. По библейскому счету, в общем: – посеешь ветер… А уж немцы не ветер посеяли, не ветер… И пожали, соответственно…
Часть пятая Я – сын победившей в войне страны. Они – дети страны побеждённой. В этот раз я успел проехать и посмотреть на жизнь в немецких городах Дюссельдорфе, Кёльне, Дортмунде, Трире, Кобленце, полдня плыл на теплоходе по Рейну. Нигде ни следочка войны, ни полследочка. В знаменитом Кёльнском соборе (или не в Кёльнском, а в другом?) оставлен – в назидание потомкам – разрушенный бомбой боковой придел. Приехал в Брюссель, в Амстердам, в Люксембург – та же картина. Ветряки крутят лопасти, вырабатывают электричество; каналы плещут живой водой; пригорки цветут всеми цветами радуги; автобаны, построенные по приказу Гитлера, забраны в сплошную сеть придорожных граффити. В гостиничном номере – с водой, светом, воздухом, бельем и т.д. и т.п. – «но проблем». Вернулся домой. На двери подъезда – листок: - до такого-то числа горячей воды не будет, идет ремонт теплового ввода. На борт теплохода мы взошли в понедельник. Вместе с нами взошли на него пенсионеры, человек пятьсот. Хромые, перекрученные, с помочами, с тележками впереди себя. – Куда вы, болезные? – Посмотреть скалу, с которой прыгнула в бурные волны Рейна несчастная и прекрасная Лорелея. Любовь – любовь… – Ай –яй – яй! А почему в понедельник? – А потому, что пенсионерам скидка на билет 50 процентов, и с оставшейся суммы еще минус 50 процентов, потому что понедельник. Так что, считай, за копейки удовольствие – плыть вверх по Рейну мимо то ли 30, то ли 36 средневековых замков. – А война здесь была? – О, еще какая! Все было в руинах. – И замки? – И замки. Значит, что? Восстановлены и замки, в принципе, в двадцать первом веке не представляющие никакой практической надобности. В Кобленце, где мы сошли на берег, пенсионеры сгрудились по левому борту, махали, пока было видно, руками. Прощались с неожиданными на борту русскими. Так и не увидел я следов той страшной взаимоистребительной войны. А мост, через который проезжали, и по которому ходит городской трамвай, стоит. Между прочим, стоит с четвертого века нашей эры. Эпоха Рима и завоевания им варварской Европы. И Карл Великий на площадях стоит. И Фридрих, не менее великий, стоит, и мозаичные витражи соборные, площадью в несколько сотен квадратных метров, сияют, завораживают глаз; и усыпальницы королей, цезарей, кюрфюстов, полководцев-победителей и их сподвижников – все на месте. Ни уголка отколотого, ни таблички, что, мол, на ремонте… Все показывается, все служит, все работает на историю и на будущее. Война и ее ненависть загнаны в залы музеев, в архивные шкафы, в кабинеты историков, культурологов, философов.
В дни и ночи нашего пребывания там, шел в Африке мировой футбол. Все дни и ночи города и местечки гудели, дудели, плескались флажки. Искусственные гирлянды цветов на шеях, шляпах, автомобилях. Умеют радоваться жизни, ничего не скажешь. Немцев, кроме тех, которые на теплоходе, практически, не видел. В ресторанах и бесчисленных кафе хозяйничают итальянцы, официантами – турки, португальцы, курды. Транспортная логистика – украинцы, горничные – белоруски; проститутки – мулатки, наши сестры-славяне. «Всё смешалось в доме Облонских» – не отличить, где победители, где побежденные. И лезет в голову тяжелый вопрос: - а где же мы на этом празднике жизни? Где любовно уготовленное для нас место? «Дай ответ, не дает ответа».
Часть шестая и последняя По возращении из Германии, поехал я в командировку в Волгоград. Предложили экскурсию на Мамаев курган. Конечно, не отказался. Желающих побывать на экскурсии оказалось немного – четыре, пять человек. Много, очень много бетона. Кто что ни говори, бетон не камень, бетон материал мертвый, неживой. Жара несусветная. Раздетые до трусиков дети, полуобнаженные взрослые – разомлевшие, истомленные солнцем, люди. И вдруг откуда-то из-под земли – могучие мерные аккорды и хор – «Вставай, страна огромная…» Господи, зачем, кому, для чего? – В эту пору. В этот будний рядовой день. В этот, обморочный от жары, час?! У постамента Матери-Родины вижу портрет в полный рост хрестоматийного Тёркина. Улыбка во все лицо. Он то здесь, улыбчивый и развеселый, зачем? Подхожу ближе, читаю – «Добро пожаловать в кафе «Блиндаж». Мы накормим!» Неужели и горожанам, и властям все равно, где кормежку-поёжку организовать? Может, в Мавзолее что-то подобное провернуть, мол, «Пообедать с Лениным?! Легко!»
* * * Вот и саднит душу горестное недоумение: - доколе?! Вот и сверлит висок ужасная мысль: – неужели все, понесенные нами, жертвы были напрасны? Неужели страшное нашествие надломило, надсадило нас на всю оставшуюся нам историю? А бремя великой победы оказалось неподъемнее нашего будущего? Вы слышите, вы понимаете меня, мои ровесники – шестиклассники? _________________________ © Ерохин Николай Ефимович |
       
|
