Предисловие автора

 

Предлагаемый читателю текст есть фрагмент книги религиозно-философской. Для того, чтобы подойти, или верней, дойти до предельной человеческой темы – темы половой Любви – мне потребовались почти шесть сотен страниц. Теперь я вижу возможность предложить читателю часть моей большой книги «Зло и Спасение» в качестве самостоятельной брошюры. Но невозможно предложить совершенно обособленно главу «Эрос и пол». Она осталась бы во многом непонятной без некоторых предварительных фундаментальных установок. Поэтому в качестве введения я предлагаю читателю две сравнительно небольшие главы из «Зла и Спасения»: главу «Основоположения» и главу «Оригинальная совесть». Познакомившись с ними, можно, думаю, достаточно адекватно воспринять основную часть брошюры. Читателю же более взыскательному я советую прочитать целиком книгу «Зло и Спасение», которая вышла в свет в августе нынешнего года.

 

                                                                                                                                               ВВЕДЕНИЕ

1. ОСНОВОПОЛОЖЕНИЯ

(сущность, дух, смысл, бытие)  

Поскольку материальная природа наявного мира, – в наиболее расширительном понятии слова «природа», – не есть для нас саморазумеющийся адекват сущности и поскольку понятие сущности для нас одно из основоположных, необходимо сразу определить наше представление о сущностном и о сущности. Сущностно лишь то, что нетщетно, то есть непреходяще, нетленно. А нетщетен, нетленен, непреходящ лишь живой дух. Только Дух свободен от тления, которому тотально подчинена вся мировая плоть. «Томление духа», о котором говорит Проповедник «Видел я все дела, какие делаются под солнцем, и вот, все – суета и томление духа!» [2, Еккл. 1, 14] – и есть подтверждение нетленности духа, страждущего над тленной плотью. Плоть истлевает, а дух томится, не в силах спасти плоть от тления. Дух есть единственный нетщетный, непреходящий смысл, и духу как смыслу невыносима бессмыслица падшего мира. Дух есть не только единственный в самом себе смысл, но и единственное смыслодающее. Сущности есть силою духа раскрывающиеся в тварности логосные содержания. 

Только сущности есть реальности, и только сущностное означает реальное. Мы считаем сущности реальными именно потому, что с нашей точки зрения сущность всегда есть некое о-духо-творённое содержание, то есть такое содержание, в котором реализован или реализуется духовный смысл. Что духа в себе не содержит, то лишено смысла и не образует реальности. Бездуховное не есть реальное. Сколь бы ни было оно «убедительно» и даже давяще принудительно, в материальной своей сугубости, – а именно таковы тягота мира, боль и страдание жизни, большинство её неотступных забот, наконец, сама её тленность, – всё это остаётся для нас ирреальностью, призраком. Дух сжат в падшей материи, умалён ею, сдавлен и подавлен плотью, как сердце в скелете... но, как сердце, он бьётся о бездуховную плоть, требуя восуществления в вечности, и мощь этого биения, давая человеку жгучую и сладкую боль, самой болью доносит обетование иной жизни, иного, непризрачного смысла, смысла духовного. 

Прежде чем определить, что такое духовный смысл, мы должны ответить на основной вопрос, – т.ск. вопрос вопросов, – что же такое Дух? Наша вера даёт нам уверенность в том, что Дух исходит только от Бога, а то тварное, что обладает духом, получает его от Бога. Поэтому поставленный нами основной вопрос звучит так – что есть Дух Божий? Ключевыми для понимания здесь являются слова Торы: «Во Руах Элохим мерахэфет...» («…и Дух Божий носился…»). Древнееврейское слово Руах, имеющее много значений, как то: ветер, порыв воздуха, дыхание, дух, сущность… соединяется здесь в смысловой напряженности со словом мерахэфэт, обозначающим парение, нежное заботливое витание, но также содержащим в себе значения: покрывать, защищать, лелеять, беречь, дрожать, трепетать. Из этого соцветия оттенков мы извлекаем одно недвусмысленное и всеохватывающее значение – Любовь. Дух Божий – Руах Бога – есть не просто некое дуновение или некий порыв, Дух Божий есть дыхание Неизреченной Любви, неисчерпаемое и неукротимое желание (воление) творческого оплодотворения, всепобеждающая Воля к Творению. Таким образом, слово Руах (ruah), которым именуется в Книге Бырейшит, первой книге Торы, а соответственно и в Книге Бытия, Дух Бога («Во Руах Элохим мерахэфэт аль пнэй хамайм» [2, Бырейшит 1, 2]; «и Дух Божий носился над водою» [2, Быт.1, 2]), – означает неукротимое любовное желание, любовное стремление. 

Дух Бога – Руах – есть Дух Святой. «Святой Дух есть дух Божий; дух Божий – дух Отца и дух Сына – есть Святой Дух, Который есть не только Святой Дух, как Третья ипостась, но и дух Божий»* [4, с. 200]. И Дух этот есть Любовь. Некоторые авторы дефинируют Святой Дух как материнскую любовь Бога к Творению и твари, ссылаясь на то, что на иврит слово Руах – женского рода. А отдельные источники, впрямую дефинируют Руах, как любовное желание, указывая на параллель не только с греческим понятием пневмы, но и с греческим же понятием Эроса**. В дальнейшем, говоря о Духе Божием, мы будем опираться на греческое слово Эрос. Оно означает для нас то же самое, что и Руах, – любовное желание, любовное стремление, – но более привычно и одновременно имеет в нашем контексте бòльшую полемическую заострённость, ибо слишком часто обыденность именует «эросом» («эротикой») и определяет как «эротическое» то, что в действительности к Эросу отношения не имеет и даже прямо ему противоположно.  

Итак, Дух Божий есть абсолютный ЭРОС – Неизреченная Любовь, безначальное и неукротимое любовное желание, заряженное беспредельной созидательной мощью («…отнимешь дух их – умирают… пошлёшь дух Твой, и созидаются…» [2, Пс. 103, 30]). Эту созидательную мощь мы в дальнейшем будем называть творящей силой. Дух не есть в себе бинарность воления (бессодержательной воли) и представления (безвольной мысли). Дух Божий есть единый духовно-волевой «ветер». В стремлении (воле) этого «ветра» всё пронизано духом, в представлении (воз-духе) этого «ветра» всё напряжено волей. Таков в слиянности эротической воли и эротического представления вèдомый человеку любовный порыв, – могучее одухотворяющее движение Эроса. ЭРОС Божественный беспредельно больше, победительней, мощней, чем любой человеческий Эрос, ибо и сам Эрос человека, Эрос тварный, есть частица Божия Духа, духновение весмогущего Божественного ЭРОСА. 

Необходимо установить сразу, что ни ЭРОС Бога, ни Эрос тварный, даруемый твари Богом, не есть сексуальность и вообще не есть проявление плотское. Эрос, которому определено быть одним из ключевых понятий в нашем контексте, есть Эрос в понимании Платона, восходящем к архаической греческой мифологии, где он (Эрос) «трактуется в качестве одной из космических протопотенций и персонифицирует тот важный момент созидания, который мы сегодня назвали бы целеполаганием» [5, с. 588]. У Платона Эрос выступает как «любящее начало», универсальный творческий движитель, питающийся неукротимым стремлением к желанному. Для нас Эрос – «любящее начало» и универсальный творческий движитель – есть Дух Божий, Святая Божественная Воля, и мы уже не назовём её «одной из космических протопотенций», ибо космос в Боге, Бог больше космоса, Он есть его Творец. Те потенции, – потенции хаоса, – о которых речь пойдёт ниже, есть потенции антикосмические и антиэротические, потенции антитворческие, к Духу Божию и Воле Бога отношения не имеющие. 

Теперь же мы хотим сделать ударение на том, что «любящее начало», – что, собственно, и называем мы Эросом, Любовью, – духовно. ЭРОС Бога, Его Святой Дух, не есть желание, порождаемое плотью. Эрос безосновно коренится в Боге и вольно изливается от Бога, а в Боге нет и не может быть никаких половых разделений и присущих плотской природе твари сексуальных тяготений. Бог ни в каком аспекте не есть плоть, Бог есть Абсолютный Дух. Эрос не есть сексуальность, потому что не порождается плотью, а не порождается плотью именно потому, что источник Эроса есть Абсолютный Дух. Всё то бесконечно-тривиальное и неотступно-озабочивающее, что обыденность подразумевает под словом «эротика», и что в действительности выражает сексуальность, плотское притяжение полов, часто вообще не имеет к Эросу никакого отношения. Руах Бога – Эрос, Любовь – есть сила творящая, а не рождающая. Эрос тварный может захватывать сферу сексуальности (мы говорим здесь о тварном Эросе, потому что сексуальность имеет отношение только к твари), и тогда духовное «любящее начало», сотворяющее в твари Любовь (в этом случае любовь половую), может становиться началом рождающим. Рождение в Эросе всегда вторично, первично же творение. Зависимость Эроса от функции рождающей плоти есть плен Эроса, его падение, искажение в грехе. Но даже и в падшести Эрос может могущественно раскрываться в своей творящей силе, не рождая и вообще не имея сексуальных вибраций. Вся творческая энергия и творческая продуктивность мира есть энергия и продуктивность эротическая. Гигантским всплеском эротического духа было творчество Микеланджело Буонарроти и гигантским всплеском эротического духа было творчество Рихарда Вагнера. Оба они были великие эротики, но в созданиях Микеланджело, творившего конкретными зримыми образами, вопреки его одержимости наготой человеческого тела почти нет сексуальных вибраций, а у Вагнера, творившего отвлечёнными звуками, – тембрами, метро-ритмами и гармониями, – целый океан сексуальных вибраций. Красота обнаженных тел, сотворённых Эросом Микеланджело, потрясает, но при этом парадоксальным образом почти не затрагивает плотскую чувственность, не тревожит сексуальность. Вагнер более магнетичен и более заземлён, потому что красота, сотворённая его Эросом, в огромной степени затрагивает плотскую чувственность, сильнейшим образом тревожит сексуальность. А если вспомнить Андрея Рублёва, то в сравнении с его «Спасом» Звенигородского деисусного чина не только Вагнер, но и Микеланджело может покажется заземлённым. Лик Христа, сотворённый Эросом русского иконописца, излучает такой духовный свет, который плохо поддаётся человеческому постижению и практически не поддаётся словесному выражению. Эрос Рублёва не только лишён всякой сексуальности, но вообще отрешён от чувств падшей плоти мира. В звенигородском «Спасе» – и это редчайший случай в истории творческого гения – проглянуло сквозь черты человеческие содержание сверхчеловеческое.

Руах – Дух Эроса – универсален и всемогущ в своей творящей силе, он способен оплодотворить творческую личность любого индивидуального спектра. Дух Эроса обитает в абсолютном Творце и от Творца изливается на тварь. Творящей силой эротического духа оплодотворены мысль всякого истинного мыслителя, око и слух всякого истинного художника, сердце всякого истинно влюблённого. Всё это есть вдохновение... в-Дух-новение... движение в твари духа Эроса. Каждому человеку от сотворения (не от рождения, ибо рождается человек во плоти и от плоти, но прежде творится духовно, сотворяется из духовно-эротического единения двух, вдохновенных Эросом половой любви) Богом даётся это в-Дух-новение, даётся как «дыхание жизни»: «И создал Господь Бог человека из праха земного, и вдунул в лице его дыхание жизни...» [2, Быт. 2, 7]; «Любовь Божия излилась в сердца наши Духом Святым, данным нам» [2, Рим. 5, 5]. Бог есть сама Любовь, сам ЭРОС, и Дух Божий в человеке есть универсальная эротическая воля, подвижность, летучесть, несущая в себе неукротимое стремление к творческому наслаждению. Эта-то эротическая воля и дарует смысл, раскрывая его как наслаждение творением, делает всякое истинное наслаждение духовно-творческим, стремится реализовать смысл Любви во всём. 

1. Дух – от Бога, и смысл духа эротичен. Мы веруем в это, потому что веруем в Бога-Духа, Который есть Любовь. 

2. Всеблагая Воля Божия есть ЭРОС творящий. Непобедимая сила Любви есть сила эротической воли к наслаждению творчеством. Мы веруем в это, потому что веруем в Бога-Творца, Который есть абсолютное творящее начало всего и всяческого. 

Теперь мы можем в полноте определить, что же такое духовный смысл. ЭРОС есть творящий дух. Любовь духовна, и как дух она есть смысл всего и всяческого. Смысл же этот есть нетленность творимого, непреходящее бытие сотворённого, ибо тленность, утрачиваемость, преходящесть противны духу Любви. Бог вечен. Вечен творящий дух Эроса. И творит Эрос на вечность. Таким образом, духовный смысл есть нетленность. О-смысл-енное есть о-духо-творённое, о-духо-творённое есть не-тлен-ное, не-тлен-ное есть сущност-ное. 

Тленность есть временность. Что тленно, то временно. Духовный смысл несовместим с тлением, то есть противоположен времени. Дух Любви, который есть абсолютный смысл, вечен сам и требует вечности для всего того конкретного, в чём он себя реализует. Сотворённое Любовью именно потому сущностно, что взыскует вечности и наследует вечность. Сущность есть реализация Любви для вечности. Реализация есть творческое внесение в жизнь эротического смысла, смысла Любви, смысла духовного, смысла вечного. Время есть тяжкая рана Эроса, ибо в вечности Любовь реализуется как непреходящий, пребывающий смысл, а во времени угасает как тленное, утрачивается. Сущность в полном, безущербном смысле и может быть только вечной. Гениальная догадка об этом содержится в разговоре Сократа с Диотимой в «Пире» Платона [15]:
«...Ведь ценят люди вовсе не свое (если, конечно, не называть все хорошее своим и родственным себе, а все дурное - чужим), нет, любят они только хорошее. А ты как думаешь? 

-Я думаю так же, - отвечал я.
-Нельзя ли поэтому просто сказать, что люди любят благо?
-Можно, - ответил я.
-А не добавить ли, - продолжала она, - что люди любят и обладать благом?
-Добавим.
-И не просто обладать им, но обладать вечно?
-Добавим и это.
-Не есть ли, одним словом, любовь не что иное, как любовь к вечному обладанию благом?
-Ты говоришь сущую правду, - сказал я. 

 При всей кажущейся элементарности умозаключение – «... любовь к вечному обладанию благом...», – это одно из глубочайших духовных прозрений не только греческой, но и мировой мысли! Всё сущностное творится духом Любви и творится для вечности, изначально желает вечности и желается на вечность. То, что уже изначально предназначается времени, то, что не желается на вечность, то не творится, а рождается или делается, оно может быть плотью, предметом, может иметь природу, но не может иметь сущности. Если дитя человеческое только рождается, то рождение это бессущностно и в нём полновластно царствует время. И смерть тогда не есть ни в каком смысле проблема, ибо временное и предопределено к тлену («Бог дал, Бог взял»). Но если это рождение озарено творящим духом Любви, то оно сущностно, оно востребует вечности, и тогда кричаще проступает катастрофизм падшести, в которой бессмертный дух обуздан смертной материей мира. Творящий Эрос материнства предназначает дитя вечности, а рождающее лоно матери выбрасывает его на поживу времени и тлену.

Творящий Эрос духовен и несёт в себе, как непреклонный смысл, требование вечности. Всё преднамеренно временное, то есть всё то, что по замыслу имеет лишь временное значение, бессущностно, потому что лишено эротического духа, не содержит в себе требования вечности. Эрос не примиряется с временем. Любовь не мыслит себя во времени или на время. Что подчиняется времени, то перестаёт быть реальностью, делается химерой, теряет смысл. Что утратило, или изначально не имело, эротического требования вечности, то утратило бытийность, или изначально не содержало её. 

«Непроизвольно выросшее тело» – так русский писатель и духовидец, Андрей Платонов, характеризует бездуховную плоть***. Сама по себе плоть падшего мира бессмысленна, поскольку подчинена времени. Плоть «непроизвольна», инстинктивна, то есть, не властна в своём рождении и смерти. Она бессущностна, ибо лишена Эроса. Побуждения «непроизвольно выросшего тела» сексуальны, но безэротичны, инстинктивны, но бездуховны. Если плоть движима Любовью, то она уже не «непроиз-воль-на», а побуждается волей Эроса. В падшем мире Эрос, нисходящий на плоть, порождает страшную трагедию Любви. Ведь Любовь творится как сущность и неизбежно требует для себя вечности, а подпадает времени, то есть, обречена пройти через испытание увяданием и смертью. Сама же по себе падшая плоть (весь ужас грехопадения в том и заключается, что плоть способна быть «сама по себе»!) безэротична и потому бестрагична. Плоть способна манифестировать лишь временную бессущностную сексуальность. Она бессильна не только реализовать, но даже востребовать вечный духовный смысл, а только востребованный и реализованный/реализуемый духовный смысл есть сущность, то есть восуществление Эроса ради вечности. «Наслаждение» временным уродливо, болезненно, и в любом случае ущербно. Оно неистинно, оно изначально отравлено ядом временности, мучительной заботой, предощущением неизбежной утраты. Истинное наслаждение возможно только в вечности. Временные смыслы вообще не есть смыслы, но лишь разноформие бессмыслиц, дурная бесконечность перманентно утрачивающегося, истлевающего, распадающегося в ничто. 

Эрос есть что. Любовь есть что – конститутивный признак бытия, она есть Дух, она есть смысл, она есть требование вечности. Это требование вечности знакомо и сокровенно всякой душе, и с этой точки зрения можно сказать, что человек не имеет в падшем мире истинного наслаждения. Эрос мира отравлен ядом времени, пропитавшим мировую плоть. Вот почему высшие радости, которые доступны человеку в этом мире и которые могут быть отчасти соизмеримы с истинным наслаждением, есть не суетные радости ублажения плоти, а укоренённые в вере радости творчества. В них человек ближе всего подступает к Богу и к вечности, которая есть Дух Божий – единственный и одновременно абсолютный смысл, единственное истинное наслаждение, единственное истинное бытие.

Всякая сущность эротична по реализуемому и реализующемуся смыслу, «потому что Бог есть Любовь» [2, 1 Иоан. 4, 8]. Всё бытийное и всякое бытие эротично по своему энергетизму, поскольку реализует смысл Любви. Любая содержательная конкретика, любая специфичность бытия (даров), – а она изначально духовна, ибо имеет свой исток в ЛОГОСЕ, АБСОЛЮТНОЙ СУЩНОСТИ Бога-Духа, – восуществляется в тварности эротически, обретает себя, как тварную сущ-ность, силой творящего духа Любви: «Дары различны, но Дух один и тот же» [2, 1 Кор. 12, 4]. Сущность тварная сущностно определяется по вложенному в неё вечному духовному смыслу Любви, по излучению Эроса, сначала Божественного, а в последствии богочеловеческого. 

Творящий духовной энергией Эроса человек и восуществляет, и восуществляется, то есть не только созидает иное, но и самого себя через творчество обретает как сущность. Всё, что человек творит духовно-эротически, всё, во что он вкладывает Любовь, всё, что он переживает как Любовь, – всё это имеет в себе непреклонное требование вечности и как таковое только и обретает сущностность, будь то единение с возлюбленным или сочинённый стих, интеллектуальное открытие или святое дело милосердия. С другой стороны – ничто бессущностное не требует вечности, поскольку не несёт в себе напряжения духовно-эротической воли, не есть сотворённое, но лишь рождённое или сделанное.

Истоком всякой тварной сущности является АБСОЛЮТНАЯ СУЩНОСТЬ Бога – ЛОГОС – пронизанный Святым Духом Любви и раскрывающий себя по Воле Святого Духа. Всякое тварное, то есть относительное бытие обязано своим возникновением безначальному и абсолютному ЭРОСУ Бога, творящему Духу Сверхбытия. Воля Бога есть воление Духа, неукротимый и всепобеждающий порыв творящего ЭРОСА. Святость Духа Божия и означает, что Дух этот есть абсолютно, только и исключительно дух Любви: «Дух Святой есть сама ипостасная Любовь» [4, с. 363]. Всё творимое Богом духовно-вечно, свято. Человек получает сущность, то есть духовный смысл, как прямое в-духновение частицы Духа Божия, «дыхания жизни», дыхания эротического: «Дух Божий создал меня и дыхание Вседержителя дало мне жизнь» [2, Иов. 33, 4]. Получая частицу Духа Божия, человек приобщается святости. Всё остальное Творение сущностно постольку, поскольку охвачено, одухотворено Божиим Замыслом, ЭРОСОМ Создателя, Его Любовью, поскольку реализует собою целостный богодуховный Замысел, удовлетворяющий ЭРОС Бога-Творца. Отпадающее от Замысла отпадает от Бога-Духа, выпадает из вечности ЭРОСА. Отпадающее же от Бога лишается эротической воли к вечности, овременивается, теряет творческое стремление. Отпадающее перестаёт реализовывать (восуществлять) духовный смысл, то есть впадает в бессмыслицу, в без-сущностность. Бессущностность же есть не-бытие. 

Творение воздвигнуто Творцом как космос сущностей, то есть реализованных духовных смыслов, смыслов эротических, смыслов вечных, ибо ЭРОС Божий, Любовь Бога, реализует Себя только в вечности и только на вечность. В этом залог невянущей свежести всего истинно творческого. Только вечное, то есть не обусловленное временем, не стареет, не черствеет. Райская природа во всей её одухотворённой цельности и многообразии была реальностью, миром явленных сущностей, эротических духовных смыслов, неповреждённой и нетленной природой целосущностного и вечного тварного бытия. Таким обазом, можно сказать, что истинное тварное бытие есть незатронутое временем существование сущностей в Эросе, в духе взаимной Любви. 

После грехопадения первых людей бытие утратило свою полноценную истинность, ибо пало в тлетворность времени. Природа лишилась целостной райской одухотворённости. Плоть мира оторвалась от Эроса (Руах), от творящего духа Любви, то есть от источника нетленности. Плоть мира обессмыслилась и вместе с тем предъявила бытию саму себя, свою сугубость, как единственную данность и исчерпывающий смысл, то есть фактически поставила тварный мир перед очевидностью его бессмыслицы. В бездуховной (безэротической) своей сугубости плоть неизбежно тленна и таким образом противоположна смыслу, ибо смысл – мы уже установили это – есть именно нетленность. Бытие, покорившееся диктату сугубой плоти, обессмыслилось, а в тех ситуациях, где плоть окончательно завладела бытием, бытие лишилось сущностей, впало в состояния чистой бессущностной природности, то есть перешло в не-бытие, в ничто. 

Оторвавшись от Духа и, тем самым, лишившись смысла, плоть мира стала «непроизвольной» и от этого страдающей. А мировая душа, ожесточившись в страдающей плоти мира, отупела, сделалась ровной, почти неотзывчивой к вибрациям творящего духа Любви. Да и сам дух Любви страшно ослабел в падшем человеке – единственном тварном существе, носящем во плоти (во-площающем) прямое дух-новение Божие. Нельзя говорить, что материальный мир стал нацеленно жесток, он стал туп, равно-(ровно)-душен, но само по себе равно-душие есть одна из тяжелейших форм жестокости. Первоначальная райская отзывчивость мироздания к творческой духовной новизне сменилась тупым материальным зачатием, рождением, произрастанием, ничему не внемлющим выживанием ради воспроизводства, бесконечным устареванием вплоть до отмирания и бесконечным же воспроизводством через новое зачатие. Плотская природа впала в порочный круг «вечного возвращения», где вопреки определению «вечное» нет ничего от вечности и свободы, где властвует дурная бесконечность (законо-мерность) временных циклов. Таким образом, материальная природа, – плоть падшего мира, сама по себе, – не знает сущности, не есть бытие, не есть что. В послании к Галатам Ап. Павел не просто указывает, а тычет в разрыв и разлад между плотью и духом: «Я говорю: поступайте по духу, и вы не будете исполнять вожделений плоти; Ибо плоть желает противного духу, а дух – противного плоти: они друг другу противятся, так что вы не то делаете, что хотели бы» [2, Гал. 5, 16-17].

Итак: природа, в которой не реализован или не реализуется духовный смысл, – которая не движется Любовью, и не реализует Любовь, – есть природа без сущности, сказать точнее, природа бессущностного, природа не-бытия, ничто. Голые материальные стихии падшего мира лишены духа Эроса, не знают Любви (хотя кипят бессмысленной сексуальностью, рефлексом воспроизводства) и потому не знают вечности, обречены слепому круговороту времени. Они суть природа не-бытия, ничто, сумма явлений без сущности, абсурд бездуховности в дурной бесконечности плотских возникновений и исчезновений, рождений и смертей. Мир падшей плоти вопреки всей его наявной физически-осязательной убедительности сам по себе не существует ибо он природен, но не сущностен. Сам по себе этот мир есть мир без-сущностных призраков, а не сущностных реальностей. Функция соития тленной плоти для воспроизводства и размножения во тлен, то плотское тяготение, которое падший мир слишком часто принимает за Любовь, в котором видит явление Эроса, есть в действительности бессмыслица дурной бесконечности рождений и отмираний, бездуховная дьявольская карикатура на Святой Дух Божественного ЭРОСА, надругательство мирового равно-душия над самой интенцией Творения,  над Божиим Замыслом о Любви. Обманчиво оптимистические строки Пушкина [21]:

 

  И пусть у гробового входа

  Младая будет жизнь играть,

  И равнодушная природа

  Красою вечною сиять.

 

создают жуткую картину «вечного возвращения», безысходно вращающегося колеса не-бытия. Это тихий, солнечный ужас. Есть ли что-нибудь более угнетающее, чем ликующая красота природы, в которой царит смерть. Духовно развитые и душевно чуткие люди во все времена с болезненной остротой переживали это. Мы решаемся привести три фрагмента на эту тему из русских писателей, И. Тургенева и Ф. Горенштейна. Первые два – скорей сердечные сетования, а третий – жесткое умозаключение. 

1.«Неизменный мрачный бор угрюмо молчит или воет глухо – и при виде его ещё глубже и неотразимее проникает в сердце людское сознание нашей ничтожности. Трудно человеку, существу единого дня, вчера рождённому и уже сегодня обречённому смерти... вся душа его замирает; он чувствует, что последний из его братий может исчезнуть с лица земли – и ни одна игла не дрогнет на этих ветвях; он чувствует своё одиночество, свою слабость, свою случайность» [30]. 

2.«Человек – дитя природы, но она, всеобщая мать, и у ней нет предпочтений... и ей всё равно: что она создаёт, что она разрушает – лишь бы не переводилась жизнь, лишь бы смерть не теряла прав своих... Где же нам, бедным людям... сладить с этой глухонемой слепорождённой силой, которая даже не торжествует своих побед, а идёт, идёт вперёд, всё пожирая?» [29].

3.«День был истинно северный, пушкинский “мороз и солнце”, богатый день, сверкающий. Всякий, кто сомневается ещё в бездуховности природы, мог в тот день убедиться, что природа красивая, но неверная жена для человека. В радости и удаче она готова расточать ему свои красоты и ласки, но в беде она тут же покидает его, к убийцам у кровавых могил льнёт она, равнодушно взирая на трупы тех, кого ещё недавно ублажала зеленью своей травы, пряным запахом осенней листвы и хвойным снежным воздухом… Убийцам достаются красота, щедрость, ласки и наслаждения природой как добыча от погубленных, но Господь не может достаться убийцам» [7].

Человек ранен бессмыслицей природы, которая в бездуховности «вечного возвращения» равно-(ровно)-душно (безэротично) отрицает его – человека – как сущность, как вечный смысл. Человек и видит Бога в бесподобных образах мироздания (которые он же сам и сотворяет духом своим – об образе и без-образии подробно ниже),  и не может найти Бога в ледяном безучастии природы, в её жестоком равнодушии к его жизни и судьбе. Это порождает духовный протест и одновременно отчаяние в очень, порой, различных эмоциональных спектрах. Гениальная юность Марины Цветаевой взрывается возмущением навстречу равнодушию бессущностной природы [34]:

 

Уж сколько их упало в эту бездну,

Разверстую вдали!

Настанет день, когда и я исчезну

С поверхности земли.

 

Застынет всё, что пело и боролось,

Сияло и рвалось:

И зелень глаз моих, и нежный голос,

И золото волос.

 

И будет жизнь с её насущным хлебом,

С забывчивостью дня.

И будет всё – как будто бы под небом

И не было меня.

 

Гениальная зрелость Фёдора Тютчева стоически произносит [31]:

 

Природа знать не знает о былом,

Ей чужды наши призрачные годы,

И перед ней мы смутно сознаём

Себя самих – лишь грёзою природы.

 

Поочерёдно всех своих детей,

Свершающих свой подвиг бесполезный,

Она равно приветствует своей

Всепоглощающей и миротворной бездной.

 

А Сергей Есенин бросается отчаянием, как грудью, навстречу неизбежности [9]:

 

Не жалею, не зову, не плачу,

Всё пройдёт, как с белых яблонь дым.

Увяданья золотом охваченный,

Я не буду больше молодым.

 

Но великая сокровенность не только есенинских строк, а любой поэзии, – в том, что человек и жалеет, и зовёт, и плачет. Истина поэзии, как и всякого духовного творчества, – в том, что человек не может примириться с природой, которая «знать не знает о былом», которой «чужды наши призрачные годы». Человек протестует против «золота увяданья», не желает согласиться душой, что после его смерти «будет всё, как будто бы под небом и не было меня». Пушкину, как мало кому другому, удавалось скрыть свою тоску под нежной «архаической улыбкой», но и через улыбку проступает тоска [21]:

 

Младенца ль милого ласкаю,

Уже я думаю: прости!

Тебе я место уступаю:

Мне время тлеть, тебе цвести.

 

Дух человеческий, особенно дух современного человека, заглянувшего в пустыни космоса, потрясён и угнетён величием и одновременно бестрепетным равно-душием природы, её красотой и в то же время глухотой, бессущностной неотзывчивостью человеческим страданиям, человеческой судьбе. «Дух человеческий в плену» у падшей материи мироздания. Жизнь людей, если она проходит исключительно под диктатом плоти, если обозначена и озабочена лишь рождением, прокормлением, удовлетворением плотских нужд и новым рождением, есть без-сущностность, есть природа не-бытия, ничто. 

Но человек не обречён на замкнутость в не-бытии падшей природы. В нём даже и после грехопадения обитает Эрос, частица Духа Божия. В нём не до конца истреблено первотварное что, не окончательно уничтожен смысл, как эротическая воля к сущности, и потому он способен реализовать – и в своей собственной падшей природе, и в падшей по его вине природе мира – духовные смыслы, тем отчасти очтоживая природу, возвращая ей и самому себе сущностность, бытийность. «Он хотел помочь, чтобы счастье, таящееся от рождения внутри несчастного человека, выросло наружу, стало действием и силой судьбы» [16]. В этих, – как часто бывает у Платонова, – наивных, даже нелепых, на первый взгляд, мыслях героя бродит творящий дух Любви, сквозь них пробивается лучик Истины, Истины о богоданной сущности, заложенной в каждом человеке от его сотворения в духе и таящейся в нём от плотского его рождения, как потенция «счастья». «Счастье» же есть восуществление, ибо только оно творится духом Любви, а счастье и есть то, и только то, что творится духом Любви, что переживается эротически, как требование вечности и встреча с вечностью, как целостное чувство совершённости в «действии и силе судьбы». Но трудно, страшно трудно «счастью» восуществления «вырасти наружу», сделаться «действием и силой судьбы», ибо падший мир лежит во зле бессущностного, и материя природы, отпавшей от духа, в своём преимущественном не-бытии чаще всего беспощадна к «несчастному человеку».

У Вячеслава Иванова есть мысль, прямо попадающая в мучительную диалектику отношений падшего человека с падшей природой: «С тех пор как он осознал себя, Человек остаётся верен в затаённой воле своей: победить Природу. «Я чужд тебе», – говорит он ей – и знает сам, что говорит неправду...» [10, с. 83]. Но дело сложней, чем думает Вяч. Иванов. Вся суть тут в этом «говорит... и... знает», говорит одно и знает другое, а ещё точней – знает больше, чем говорит. Говоря природе: «Я чужд тебе», – человек говорит одновременно и правду, и неправду.

1. Правда здесь в том, что человек, «с тех пор как осознал себя», – то есть в актуальном своём состоянии, – действительно чужд природе. Он чужд ей потому, что единственный во всём мироздании ощущает в себе пусть и помрачённый, но дух, пусть и ослабевшую, но всё же творящую силу вечного Эроса, которой природа падшего Творения утратила. Природа и имела одухотворённость только через непомрачённый дух райского человека, центральную тварную сущность и – по Божию Замыслу – господина над всем тварным мирозданием. По вине человеческой стало Творение прòклятым («Адаму же сказал: ... проклята земля за тебя» [2, Быт. 3, 17]), покорилось времени и тлену, сделалось безлюбовным, востребовало от людей пота лица и мук рождения, По вине человеческой земля приносит ему «терние и волчцы» [2, Быт. 3, 18], тянет его во прах («ибо прах ты и в прах возвратишься» [2, Быт. 3, 19]). Отчуждение человека и природы взаимно. Эта обоюдная разобщённость и вражда – результат грехопадения первых людей повлекшим богоотпадение мира. Бессущностность падшей природы, сильнее всего выражается в тотальной тленности мировой плоти. Плоть есть тлен, и как тлен она отрицает человека как сущность, как вечный духовный смысл, а стало быть, и как смысл вообще, ибо всякий временный «смысл» есть лишь разновидность бессмыслицы. Но человек, даже и падший, не может смириться с этим. Дух Божий и свобода обитают в нём. Он борется с природой и преследует цель «победить Природу», в том числе и собственную свою природу, ибо ощущает не только разрыв с природой мира, но и мучительный разлад в самом себе («...плоть желает противного духу, а дух – противного плоти...»). Однако чаще всего человек не знает, что победить природу – значит эротически одухотворить её, возвысить вечным смыслом Любви, а не унизить и тиранически подчинить временной материальной корысти. Когда человек подступает к природе с побуждением духовным (любовным), её материя становится менее равно-душной и жестокой, нередко открывается и расцветает навстречу творческому движению человека. Когда же человек подступает к природе с побуждением материальным (безлюбовным), она встречает его тупой и враждебной косностью, замыкается и сопротивляется его вмешательству, а изнасилованная, жестоко мстит людям во времени.

2. Неправда же здесь в том, что в райской своей первотварности человек не был чужд природе, ибо и она была одухотворена, охвачена Божественным ЭРОСОМ Замысла и предназначена творящей силе человеческой Любви. В предназначенности духу Любви человеческой реализовался духовный смысл природы. Через Любовь твари и природа была бытием. И человек интуитивно постигает это, в нём осталась прапамять о былом единстве с природой, в нём выжило могучее спонтанное желание эротически слиться с ней, хотя ныне она и враждебна человеку. Природа была вручена человеку Богом не как объект корыстной эксплуатации, а как субъект Любви и священственного призрения за стихийностью земли, за всею низшею тварью мироздания. И всегда, когда человеку удаётся установить отношения Любви с живым существом природы, он видит, как очеловечивается, просветляется бессловесная тварь, как светлеет и отвечает ему вещество природы. Сам человек переживает при этом восхитительные просветления. В них, как во вспышках духовной памяти, ему являются образы его изначального бытия в гармонии с природой, бытия духовно-эротического, райского. Но чаще отношения падшего человека с падшей природой есть именно отношения борьбы и властвования, отношения тиранические и своекорыстные. Власть падшего человека над природой безэротична и потому бездуховна. Она осуществляется не в Любви и священственном призрении, а во вражде и истребительной войне. 

Как заложник падшести и носитель зла, человек насилует и убивает падшую природу, ничтожит её, и вместе с тем сам ничтожится, делаясь рабом её бессущностности, так переживая свою чуждость ей. 

Как носитель духа, человек способен чувствовать страждущую душу мира, очеловечивать, отогревать огнём Эроса «равнодушную природу», частично одухотворять и тем очтоживать её, возвращать сущностность её явлениям. 

Сущность всегда от духа. Смысл сущности духовен и постигается только духовно. Материя, оторванная от духа, бессущностна, безэротична, безлюбовна. Она есть извращение целодуховного образа Творения, искажение ЛОГОСА, гримаса зла. И лишь бездуховно человек может полагать и принимать это искажение в качестве нормы – бездуховно воспринимать, бездуховно потреблять и бездуховно же истреблять. Лишь в забвении духа человек может принимать бессущностную материальную природу падшего мира за сущность, почитать ложь богоотпадения за истину. Такое бездуховное восприятие есть ложное «постижение». Сама по себе равно-душная природа в конце концов приводит и человека к тихому отчаянию равно-душия, к безнадежной («спокойной») констатации тотальной бессмыслицы мира. Но: «Духовная привилегия человека, свидетельствующая о его божественной природе, – в том, что он может действительно (подчёркнуто авт.) постигать только истинно сущее, а не его извращенные отражения в стихии Зла. Сын Логоса, он обретает смысл только в том, что причастно Логосу» [10, с. 100]. ЛОГОСУ же причастно только то, что просветлено вечным Божественным ЭРОСОМ, что проникнуто творящим духом Любви – единственным и всеохватывающим смыслом Творения. 

Голая (сугубая) природа падшего мира – «нечестивая земля, убеждённая в своей вечности» [7] – бессущностна и потому без-образна. Без-образна не в смысле непременно уродства, а в смысле отсутствия в ней образа. Бессущностность и есть без-образие… без-òбразность, отсутствие образа, ибо образ есть всегда лик сущности. Образ духовен, он творится Любовью. Нам, конечно же, возразят, что сознание сплошь и рядом творит образы ужасного и отталкивающего, отвратительного, то есть такого, что никак не может побуждаться Любовью. Но всё дело в том, что такое «творение» есть именно коверканье сущности, её умаление и разрушение в бессущностном, её ничтоженье. Да, падший человек, окруженный со всех сторон падшим миром, видит вокруг себя пугающее без-образие распавшихся, выхолощенных, искалеченных сущностей, и сознание его часто работает как зеркало, отражающее без-образие. Больное сознание падшего человека научилось «творить» без-образия. Более того, оно заболело тягой к без-образному, к отталкивающему и уродливому, к такому, что невозможно любить, но чем можно потрясти и без того затравленное падшестью человеческое воображение. Эту тягу человек способен даже принять за Эрос, но в действительности – это антиэротическое притяжение ничтоженья. «Творение» без-образного есть обезображивание. Обезображивание же есть деградация, разложение, то есть интенция бессущностного. Даже дидактика, – показ отталкивающего и уродливого в морально-педагогических целях, как, например, у Босха, – не устраняет интенции бессущностного в «творении» без-образия.

Образ же есть совершенствующее, возводящее. Образ интенционально сущностен, эротичен. «Как прекрасен божий мир» – восклицает человек в эротическом восторге, ибо творящим духом Любви он интуитивно отбирает и синтезирует те черты явленного мироздания, которые даруют ему красоту, удовлетворяют его Эрос. Это и есть свидетельство того, что Бог предназначил Творение человеку, его Эросу, его творящему духу. Только человек отчасти возвращает падшей природе образность, духовно-эротически переживая её в творческих актах. Творящий дух Любви, несмотря ни на что обитающий в человеке, способен восуществлять природу, возвращать ей утраченное сущностное лицо. Само же по себе естество природы безлико, оно без-òбразно, ибо оторвано от эротического духа, не может обрести сущность. 

То, что человека оскорбляют его так называемые естественные проявления, не случайно. Расхожая житейская мудрость, – «что естественно, то не безобразно», – лишь жалкий лепет материализма, лишь безнадежная попытка примирить человека с тем, с чем он, как ни старается, всё равно примириться не может, попытка оправдать отталкивающую бессущностность падшей природы, в том числе и его собственной природы, признать её хорошей и правильной в том виде, как она досталась человеку, утратившему Рай. Но, увы! В падшем Творении естественное как раз именно без-образно. Естество падшего мира не имеет образа, потому что лишено сущности, бездуховно. У французского мыслителя Эмиля Мишеля Сиорана есть такое наблюдение: «Чем больше в человеке естественного, тем он меньше художник» [26, с.85], ибо художник есть тот, кто, как раз, менее всего способен примириться с без-образием, кто напряженно ищет духовный образ, кто бескомпромиссно нацелен на его сотворение. Естественное же в своей сугубости без-образно, образ формируется на пути к сущности, то есть на пути одухотворения. А одухотворение – это узнавание и раскрытие в падшем лишенном сущности естестве неких черт сверхъестественного, духовного, сущностного.

Любовь, которую мы переживаем как самое «естественное» человеческое проявление, именно не-естественна. Естественна, например, сексуальность, но она-то как раз бессущностна в самой себе, она может побуждать в человеке тяготение и без Любви, без напряжения в нём пре-обра-жающей духовно-эротической воли, воли к сотворению сущности. Естественная сексуальность (вообще плотская чувственность) сама по себе без-образна, ибо не сотворяет образа, не знает Лица. Человеку ли не знать, сколь безэротичны и безлики, сколь без-образны в голой животности его естественно-чувственные, в частности сексуальные, влечения! Естественны пищеварение и испражнение, но и то, и другое без-образно. В сфере естественного человека преследует и подстерегает стыд, и этот стыд есть мучительное переживание человеком падшести своего естества, убожества своей сугубой материальности, неодухотворённости своих естественных проявлений. Любовь же духовна, она именно сверх-естественна, то есть возникает и живёт в человеке вопреки и сверх его падшего естества. Любовь тварная не атрибут тварной природы, Любовь тварная – от Духа Божия, Любовь есть Божие Дух-новение в тварь, Любовь есть смысл, ибо Дух Божий и есть сама Любовь творящая. И только Любви дано преодолевать невменяемую сугубость плоти, то есть нарушать естественный порядок падшести. Только Любовь сотворяет образ и тем отчасти выправляет без-образие падшей природы, слепо и глухо «верящей в своё действие и назначение» [16]. 

В проявлениях естественных (природных), в отправлениях сугубой плоти, есть неизбывно оскорбляющая человека безэротичность, есть угнетающая бессущностность, есть такое, чего он не может в себе любить, не может принять, не может пережить духовно-эротически, хотя повседневно принимает и переживает плотски: например, желудочно-кишечно (пищеварительно) или генитально (сексуально). Фрейд даже выделил в плотском становлении человека фазу инфантильной (догенитальной) сексуальности, а внутри неё специфические периоды оральной и анальной сексуальности. Всё это вполне вписывается в симптоматику падшей плоти, но совершенно чуждо духу, лишено Эроса. Есть отталкивающая без-духовность и без-образие в отправлениях падшей плоти, диктующей человеку свои законы: цикличность отторгающихся выделений****, неизбежность нечистот и распада, наконец, последнего тотального разложения плоти в тлене. Падший человек с ужасом вынужден констатировать, что разлагается уже при жизни. Эти законы совершенно чужды живущей в человеке духовно-эротической воле к сущности, как вечному, нетленному и совершенному образу. Они враждебны человеку как персоне, как красоте и красотою оправданной гармонии. Платон считал, что Эрос ведёт ум к истине, Аристотель говорил, что всем движет любовь к совершенной форме. И в той и в другой мысли частично отражается вечная Истина. Но естество падшей природы чуждо духовно-эротическому порыву человека, его потребности быть оправданным красотой, найти в красоте Истину, открыть и утвердить себя в совершенстве. Падшее естество не творится и не творит для пребывания в сврехъестественном порядке вечности, оно рождается и рождает, поглощает и выделяет для функционирования и отмирания в естественном порядке времени. Андрей Платонов, до жути остро переживавший гнёт падшей плоти мира и столь же остро ощущавший витающий над плотью, но не слитый с нею, дух Любви, мог написать в «Чевенгуре»: «В избе чевенгурца никто не встретил; там пахло чистотою сухой старости, которая уже не потеет и не пачкает вещей следами взволнованного тела…» [17] – соединив в одной короткой фразе и мучительное отвращение человека от собственных своих плотских проявлений и любовь к плоти, волнения которой так неотступно ему довлеют, так страстно его притягивают. С мучительной, почти невыносимой прямотой фиксировал Платонов духовную травму плотью, от которой съеживается и внутренне стареет ребёнок, маленький Саша Дванов, впервые сталкивающийся с шокирующим без-образием неприкрытой плотской жизни: «Настал декабрь, а снегу не было — озимые вымерзали. Мавра Фетисовна родила двоешек.  “Снеслась, — сказал у ее кровати Прохор Абрамович. — Ну и слава богу: что ж теперь делать-то! Должно, эти будут живучие — морщинки на лбу и ручки кулаками”. 
         Приемыш стоял тут же и глядел на непонятное с искаженным постаревшим лицом. В нем поднялась едкая теплота позора за взрослых, он сразу потерял любовь к ним и почувствовал свое одиночество — ему захотелось убежать и спрятаться в овраг. Так же ему было одиноко, скучно и страшно, когда он увидел склещенных собак — он тогда два дня не ел, а всех собак разлюбил навсегда. У кровати роженицы пахло говядиной и сырым молочным телком, а сама Мавра Фетисовна ничего не чуяла от слабости, ей было душно под разноцветным лоскутным одеялом — она обнажила полную ногу в морщинах старости и материнского жира; на ноге были видны желтые пятна каких-то омертвелых страданий и синие толстые жилы с окоченевшей кровью, туго разросшиеся под кожей и готовые ее разорвать, чтобы выйти наружу; по одной жиле, похожей на дерево, можно чувствовать, как бьется где-то сердце, с усилием прогоняя кровь сквозь узкие обвалившиеся ущелья тела» [17]. В этом жутком «пейзаже» функционирования «непроизвольно выросшего тела» душа человеческая – нежная душа ребёнка, ещё не успевшего по-взрослому стерпеться с без-образием тленной плоти, – переживает адское одиночество, страх и стыд, от которого чувствуешь потребность сбежать, от которого хочется спрятаться, от которого можно безвозвратно утратить любовь к жизни. 

Но в том же самом «Чевенгуре» мы встречаем откровение человеческой мечты о плоти идеальной, чистой, не замаранной падшестью. Платонов передаёт смутные, но совершенно религиозные по сути, ощущения своего героя, простого человека, разглядывающего скульптуры: «Дванов грустно вздохнул среди тишины… и снова оглядел колоннаду – шесть стройных ног трёх целомудренных женщин. В него вошли покой и надежда, как всегда было от вида отдалённо-необходимого искусства. Ему жалко было одного, что эти ноги, полные напряжения юности, – чужие, но хорошо было, что та девушка, которую носили эти ноги, обращала свою жизнь в обаяние, а не в размножение, что она, хотя и питалась жизнью, но жизнь для неё была лишь сырьём, а не смыслом, – и это сырьё переработалось во что-то другое, где безобразно-живое обратилось в бесчувственно-прекрасное» [17]. Слово «бесчувственно», как почти все слова у Андрея Платонова, выступает в своём глубочайшем первичном значении. Оно не квалифицирует привычно понимаемую под словом «бесчувственность» поверхностную чёрствость, но пролагает нашему сознанию тропинку к самой мощной инстинктивной чувственности падшей плоти. Именно плоть с её инстинктивной чувственностью, обособившейся от духа, есть то «безобразно-живое», что тяготеет над падшим миром и падшим человеком. «Бесчувственное» (без-чувственное) у Платонова означает не совершенно лишенное каких-либо чувств, а отрешенное от нечистых чувств падшей плоти, от автономных побуждений «непроизвольно выросшего тела». В повести «Джан» у Платонова есть два, почти что рядом расположенные, фрагмента, которые в совместности своей провидчески вскрывают всю муку падшести... всю пропасть неустранимого противоречия между духом и плотью:  

1. «Однако Чагатаев не мог вынести своего чувства к Вере на одной духовной и бесчеловечной привязанности, и он вскоре заплакал над нею, когда она лежала в кровати, по виду беспомощная, но улыбающаяся и непобедимая». 

2. «Лишь рот портил Ксеню – он уже разрастался, губы полнели, словно постоянно жаждали пить, и было похоже, что сквозь невинное безмолвие кожи пробивалось наружу сильное разрушительное растение» [16].

С одной стороны (фрагмент 1) человек не может вместить себя в чистую духовность... он мучается бездействующей плотью, даже переживает духовность как холод бесчеловечия – и в этом есть элемент великой первоначальной Истины: Бог сотворил человека духом во плоти, значит бесплотное безбожно и бесчеловечно. С другой стороны (фрагмент 2) плоть падшая, но и в самой падшести своей неумолимо расцветающая к смерти, воспринимается чуткой душой как прорастание из человеческих недр чудовищного разрушительного растения. Пронзительный духовный взор Платонова уже в самом расцвете молодости улавливает не только пожирающее время, чреватое тленом, но и страшную бездуховную мощь «непроизвольно выросшего тела», набирающий силу эгоизм, которому предстоит стать почти полновластным диктатором и в пределе разрушителем этой пресловутой непроизвольной телесности.

Большинство людей обыденности никогда не примет таких мыслей, не разделит таких переживаний. Истина о мире мучительна, и без спасительной веры в Бога может даже представляться человеку убийственной: «Истиной он жить не мог, он бы умер сразу от печали, если б знал истину про себя. Однако люди живут от рождения, а не от ума и истины, и пока бьётся их сердце, оно срабатывает и раздробляет их отчаяние и само разрушается, теряя в терпении и работе своё вещество» [16]. Жизнь человеческая в большинстве случаев зачинается не в свете Истины, и даже не в согласованности с умом, а в слепой тьме инстинктивной телесной непроизвольности. И сердце падшего человека бьется и трудится не в Истине, а во всё том же «непроизвольно выросшем теле», которое сначала непроизвольно растёт, а потом непроизвольно разрушается. Но осознать и принять неистинность собственного рождения в грешной плоти могут лишь те, кто видит мир духовным взором: «Ибо живущие по плоти о плотском помышляют, а живущие по духу – о духовном» [2, Рим. 8, 5]. Очень метко желчное замечание Сиорана: «Если не прибегать к порядку более высокому, чем душа, последняя утопает во плоти и физиология оказывается последним словом наших философских благоглупостей» [26, с. 34]. Ведь если душа не восприемлет духа, не раскрывает в себе Эроса, «дыхания жизни», то она обречена остаться узницей падшей плоти. Лев Толстой записывает в своём дневнике: «Говорят: нет духовного начала, всё от тела. Если люди живут для тела, заняты только телом, никогда не борются с ним, то как же им думать иначе» [27, с.    305]. Мука, с которой дух переживает нелепость и скверну плоти, – платоновское «безобразно-живое», – чужда, а нередко и враждебна большинству, ибо оно – большинство – целиком и без остатка во плоти, то есть «живут для тела и заняты только телом». Душевная стихия большинства целиком подчинена плоти, кондиционирована её самопроявлениями. Именно в инстинктивно самопроявляющейся плоти, в скверне «безобразно-живого», черпает человеческое большинство энергию для тех тёмных желаний, в плену которых и мечется обыденная жизнь. «... я в скверне моей до конца хочу прожить, было бы вам это известно. В скверне-то слаще: все ее ругают, а все в ней живут, только все тайком, а я открыто....» [8] – этот истерический взвизг Фёдора Карамазова выражает всё… всю глубину пропасти, в которую рухнул мир, отпавший от Бога. Это боль и стыд Достоевского не только за других, но и за себя самого, ибо и его (как всех нас!) повергала в рабство скверна самопроявляющейся плоти. Андрей Платонов с мудростью истинного духовидца называет художество «отдалённо-необходимым искусством», ибо оно и отдалено от скверной жизни повседневного человека и вместе с тем совершенно необходимо людям, как очищение и возвышение, как одухотворение и надежда, как единственная возможность если не созерцания, то хоть осознания своего потенциального совершенства. По-своему Платонов утверждает то же самое, что раскрывается в пушкинских строках: «Тьмы низких истин нам дороже нас возвышающий обман» [18]. Для плоти и её нужд, владеющих мировой обыденностью, «отдалённо-необходимое искусство» никаким образом не истинно. Для души, духа не воспринявшей, «низкие истины» плоти аксиоматичны и равны непререкаемому закону. Перед бестрепетным ликом «низких истин» плоти всякое восхождение и всё возвышенное – лишь мираж, обман. Но дух знает, что возвышающее не есть обман, что творчество даёт душе воз-дух, пространство одухотворяющих восхождений. В частности художественное творчество, то самое «отдалённо-необходимое искусство», о котором говорит Платонов, – но не как хилое, вечно придирающееся и нытливое эстетство, не как «претензия на рай в грехе» (Бердяев), а как одно из самых могучих явлений Эроса, как достигнутая красота, как сотворённый образ сущности, – помогает человеку хотя бы духовно-символически преобразить свою падшую природу и падшую природу мироздания, и так эротически воспринять и пережить себя, воспринять и пережить мир, то есть познать себя и мир в потенциальном совершенстве. «Возвышающий обман» – не обман, а реализация и потенция реальности, воля к сущности, восуществление в духе. 

Обманом же, как раз, является актуальное состояние природы мира и природы человека, естественный порядок, с его кошмарной доминантой бессущностного. Естественный порядок есть скверна, искажение мироздания в стихии зла, нелогосное, неэротическое, неистинное состояние Творения. И лишь действительно постигнув это, – а постигнуть он это может не разумом, а эротическим духом, – человек способен различить между бессмыслицей и смыслом, между призраком и реальностью, безлюбовностью и Любовью. Только так может он сквозь бессущностность тленного мира прозреть вечные сущности ЛОГОСА.

 

 2. ОРИГИНАЛЬНАЯ  СОВЕСТЬ

 

Для человека творчество есть Жизнь. 

Неверно говорить, что творчество есть в жизни, ибо не существует никакой другой человеческой жизни кроме творческой. Если человек не желает вегетировать в эго-изме плоти (то есть жить в Боге как прах земной или звериная несмысленная душа), а желает экзистировать в духе (то есть жить в Боге, как Образ и Подобие Божие), – то для него не существует альтернативы творческой жизни. Мы говорим – творчество есть Жизнь, ибо только в творчестве природа человеческая, а через него и природа мира, восуществляется в Любови, обретает духовный смысл, преодолевает не-бытийность, вновь становится природой бытия.

Через творчество жизнь восстанавливает и раскрывает изнутри себя духовность, реализуется как бытие в конкретике духовно-эротических смыслов и тем определяет себя как жизнь-к-вечности. И как жизнь-к-вечности, творчество есть высшее благо в пределах падшего мира, ибо зло этого мира, зло ещё худшее, чем сама смерть, есть время-к-смерти – безжизние – угасание духа, материализация, оплотнение в грубой вещественности, торжество природы не-бытия, то есть худший род смерти – смерть духовная, не просто предвещающая возвращение во прах, но уже при жизни распыляющая человека прахом. 

Иисус Христос умер во плоти, но воскрес в Духе. Чтобы не потерять надежду воскреснуть в Духе, которую дал нам Спаситель, мы должны целостно ориентировать нашу земную жизнь на дух и духовное, избрать пути одухотворения и отвергнуть пути материализации. Мы должны упражнять в себе духовную свободу и творческую силу, прояснять и хранить во вдохновенных процессах нашу богосотворённую первосущность, Божественное «дыхание жизни».

Человек должен лелеять в себе духновение Божие. Он обязан творить. Творить – вовсе не непременно означает творить ценности красоты или познания в устоявшихся исторических формах культуры. Необходимо творить саму жизнь. Не просто рождать её, а именно творить. Рождать можно, бездуховно, сугубой плотью, творить же можно только духом, духом эротическим, ибо только Эрос имеет творящую силу. Рождение, – мы уже говорили об этом в самом начале, – возможно и без Эроса, ибо сексуальность вовсе не непременно требует напряжений духовно-эротической воли. То, что люди условно обобщают в сферу эротики, что именуют эротическим влечением, эротическими эмоциями, в действительности может быть влечением сексуальным и эмоциями сексуальными (не целостно половыми, а ущербно сексуальными! о разнице между половым и сексуальным подробно ниже), начисто лишенными духа Эроса. Эго «подарило» человеку лёгкую и оттого ещё более жуткую способность чувствовать себя животным, мыслить о себе как о животном, наконец, становиться животным. Всё, что способствует только рождению во плоти, есть переживание и изживание человеком своей животности, своего падения, соступания на низшие ступени тварности. Акт, зачинающий плоть и рождающий плоть, в падшем мире оказался возможен для человека, как акт безэротический, бездуховный, абсолютно нетворческий. Но таким образом акт этот оказался животным, он не определяется как акт человеческий. Всякие переживания и изживания сугубой плоти, – не только сексуальные, но и любые другие сугубо плотские эмоции, – развосуществляют, расчеловечивают человека. 

Припомнив и суммировав свою житейскую практику, человек должен либо ужаснуться, остро пережив, что живёт жизнью нечеловеческой, либо успокоиться, тупо констатировав себя животным. Этим вторым способом и поступает большинство, а современная наука делает всё, что в её «силах», чтобы укоренить в человеке это убеждение. Но мы говорим о человеке как об Образе и Подобии Божием, поэтому такой способ для нас невозможен. Мы веруем, что жизнь человека должна быть восхождением, а не нисхождением, восуществлением, а не развосуществлением, вочеловеченьем в Образ и Подобие Божие, а не расчеловечиванием в образ звериный. Образу звериному, звериной несмысленной душе, дано своё место в Творении, и это место не человеческое. Человеку же, для того, чтобы занять и хранить подобающее ему место в иерархии тварности, необходимо всякое движение, всякое своё человеческое проявление (под человеческим мы понимаем проявление свободно-волевое в противоположность проявлениям биологическим, принудительно-детерминированным) делать творчески-одухотворяющим, то есть не только не сугубо плотским (животным), но и неформальным, нериторическим, – сущностным, а не знаковым. Нет риторики человечности, есть только человечность. Риторика человечности есть лишь грубо намалёванная маска, напяленная на образ звериный, который она всё равно не может скрыть. Противоположность риторике – эротика. Движениями сущностными, нериторическими, могут быть лишь движения эротические, движения Любви, потому что только движение эротическое всегда сущностно и творчески направлено на сущность, только оно никогда не бывает пустой формой, риторикой, условным знаком. Мы опираемся на бердяевскую мысль, о том, что зло может быть преодолено только положительной творческой силой, ибо только творчество направлено не на материальное подавление зла силой, а на духовное отторжение зла через утверждение иной нематериальной ценности. Единственная и универсальная положительная сила, способная преодолеть зло, есть сила одухотворяющая, творящая сила Любви.  

Бердяев писал, что человеческая жизнь должна совершаться как цепь «творческих актов оригинальной совести». Трудно что-либо добавить к этой краткой и исчерпывающей формуле. Действительно, жизнь подлинно человеческая может состояться лишь в творческих актах оригинальной совести, то есть в своеобразии духовно-творческих движений, вызванных к жизни той самой тварной первосущностью, которая дана человеку в Образе и Подобии Божием как его общечеловеческая оригинальность, как уподобленность всех людей абсолютному Оригиналу, Богу. Бог же есть Любовь.

Образ и Подобие Божие и есть оригинальная совесть человека. Здесь нет и не может подразумеваться никакое произвольное «оригинальничанье», то есть установление каких-то особых (своеобразных!) нравственных критериев только для себя. В духовном спектре совести нет и не может быть никакого своеобразия. Напротив, совесть есть единая, общечеловеческая ценностная основа. Совесть – это то, чего хочет и ждёт Бог от всех человеков. В конечном счёте совесть всех людей есть единый вопрос, обращенный к каждому изнутри его тварной сущности: «То, что ты делаешь, делаешь ли по Любви?». Поэтому всякое действие не по Любви сопровождается если не сознательными укорами, то, как минимум, неизбежными уколами совести. 

Бог ведает, в чём благо для человека, а человек со-ведает это. Господь внедряет в человека Свою Волю, Свою идею о человечности, как интуитивное вèдение, как превышающее Знание, как внутреннюю весть. Совесть есть богоданная весть о Любви. Бердяев потому и назвал совесть оригинальной, что она никогда не своеобразна, не плюралистична. Совесть есть со-весть, весть со-вместная, спосланная всем вместе, общая для всех. Со-весть не кладёт различий между человеками, а, напротив, конституирует колоссальную базовую духовную общность всех без исключения людей, уподобляет тварь Творцу по духу Любви. Со-вестью люди едины, как проницающей и соединяющей всех золотой нитью: «Захар Павлович задумался и хотел уйти в босяки, но остался на месте. Его сильно тронуло горе и сиротство – от какой-то неизвестной совести, открывшейся в груди, он хотел бы без отдыха идти по земле, встречать горе во всех сёлах и плакать над чужими гробами» [17]. В Любви открывается человеку со-весть. Жгучая мука сострадания – одна из предельных форм переживания Любви человека к человеку. Бердяев писал, что «сострадание есть абсолютная заповедь», и это воистину так, ибо сострадание,  которое в действительности есть род эротического вдохновения, могучий выброс духовно-эротического протеста против поругания сущности, – это голос общей спосланной всем людям вести... со-вести о Любви. Именно этой со-вестью люди опознают друг друга. «Совесть своеобразная»... «совесть по-своему» – невозможна, это уже гордыня, это извращение оригинальной совести, её отрыв от абсолютного Оригинала, Бога, Который и даёт общечеловеческие ценности, Который един, в Котором мы все едины, Который, собственно говоря, и есть источник оригинальной совести. 

Оригинальная совесть обращается к каждому и ко всем, обращается не приказом, не угрозой, а голосом Любви. Вот почему столь широко распространённое неверие в Любовь есть выражение тупой глухоты человека к совести. Совесть настойчиво требует духовного свершения, напоминает каждому, что он ответственен перед Богом самим своим Образом и Подобием, напоминает о спосланных дарах Благодати, ожидающих творческого восуществления и преумножения. Действия человека в жизни, – будь то любой из видов культурного или социального творчества, будь то интимные отношения, будь то милосердие или святое служение, – должны быть сущностными эротическими движениями его собственной, раскрытой и познанной духовной глубины, его духовной воли. Тогда это и будут акты оригинальной совести, тогда им гарантирована непреходящая богочеловеческая ценность и жизнетворящая сила. 

 

                                            *     *     *     *     *     *

 

 

ЭРОС  И  ПОЛ

(дух пола, половая любовь как творчество)

 

Здесь мы вступаем в самую проблематическую сферу. Говорить о духе пола – это значит говорить прежде всего о женщине, ибо хотя дух пола есть проблема общечеловеческая, глубина духовной проблематики пола раскрывается именно в женщине и в женской судьбе. Но говорить о женщине и о её судьбе, не будучи женщиной, дело двусмысленное и скользкое. Тем более что мы собираемся говорить главным образом об идеальном, о том высшем роде творчества, которое, с нашей точки зрения, не только дано, но и за-дано Богом женщине в самом её Образе и Подобии, то есть о вещах столь далеко и прочно упрятанных падшестью под спуд бездуховной обыденной жизни, что многим сказанное может показаться выспренно-надуманным, не имеющим ничего общего с реальностью. Но мы идём своим путём и вновь напоминаем, что весь наш контекст воздвигается на вере в Бога и в божественный смысл жизни, что мы полагаем реальностью только то, что сущностно, в чём реализован или реализуется духовный смысл, то есть смысл эротический, смысл Любви. Мы потому и ищем духовный смысл под спудом бездуховности, что твёрдо веруем в Бога-Духа, хотя эмпирия мира разоблачает себя как преимущественное отпадение от Бога и от Духа, как царство зла, где ничто наступает на что, где бессмыслица преимуществует над смыслом, где сущность размывается бессущностным. Наш духовный ориентир идеальное, а не наявное, за-данное, а не данность. Наш разговор прежде всего о смысле. Такой разговор необходим в том числе и для параллельного разговора о наявном, о данности, то есть об искажениях бытийных сущностей в преобладающей бессущностности наявного не-бытия (мы сознательно противопоставляем идеальное и наявное, а не идеальное и реальное, ещё раз акцентируя тем самым, что  реальность для нас как раз связана со смыслом идеального, а не с бессмыслицей наявного!). И поскольку творчество представляется нам единственным путём к Спасению, единственной непризрачной формой борьбы со злом ничтоженья, а проблема пола и половой любви раскрывается перед нами как глубочайший раскол в Творении, пережившем катастрофу отпадения живой телесности мира от живого духа, постольку половая любовь видится нам великой темой и проблемой духовного творчества, проблемой, которую мы не можем обойти. 

Проблема половой любви – это прежде всего проблема женщины и женственности, и потому нам придётся не только говорить о женщине, но иногда говорить и за женщину. Мы будем стараться по возможности (но только по возможности!) придерживаться интонации предположения, и пусть простят нас те, кого удивит или возмутит написанное, в ком наши мысли не найдут никакого отклика. 

Необходимость обсуждать половую любовь и акт плотского соития полов не только в порядке идеальном, но и в порядке наявном, заставляет нас сразу внести некоторое понятийное разграничение. Мы будем использовать наряду с понятием половой акт, понятие сексуальный акт. С точки зрения языка подразделение это условно (секс /sex/, означает пол), но сущностно оно очень важно. Оно поможет нам прояснить и акцентировать ту принципиальную разницу, которую мы здесь усматриваем.

 

 1.ОБЪЕКТИВАЦИЯ  ПОЛОВОГО  ВЛЕЧЕНИЯ

 

Людей часто беспокоит, раздражает и даже пугает настаивание на духовности. Неужели Бог – задаются они вопросом – сотворивший человека во плоти, не желает видеть и не благословляет в человеке ничего плотского? Как может это быть, и зачем тогда творил Бог человека существом, снабженным плотью? Ответ на этот вопрос, – (когда он уже найден) –   оказывается на удивление прост: проблема не в том, что Бог, сотворивший нас во плоти, не желает для человека ничего плотского, воспрещает ему жить жизнью плоти; проблема в том, что сатана, правящий падшим миром, хочет и добивается от человека только и исключительно плотского, преграждает ему путь ко всяческой духовности, препятствует ему жить жизнью духа. От самого момента богоотпадения твари сатана всегда провоцирует плоть «жить» и действовать автономно от духа. Всеми возможными прельщениями он побуждает человека забыть, что по тварной своей сущности человек – не просто как тварь, а именно как человек – есть не плоть, а соединение плоти и души в синтезирующей и очеловечивающей духовности. Сатана хочет, чтобы человек не знал в себе Эроса, чтобы он ощутил и признал себя существом исключительно плотским, чтобы он так никогда и не понял, что ни плоть, сама по себе, ни даже душа несмысленная в нём ещё не делают его человеком, что очеловечивает человека только дух, только «дыхание жизни», ему одному от Бога дарованное. Современная наука, несмотря на очевидные тупики дарвинизма, продолжает выкапывать недостающие кости, продолжает искать недостающие ступеньки лестницы, по которой она могла бы окончательно низвести человека к животному предку, бесповоротно утвердить его звериную природу как единственную и сугубую. Эго-изм с точки зрения науки – нормальная симптоматика здорового человеко-животного. Этого-то и добивается сатана, ибо эго-изм и есть «жизнь» исключительно плотская, «здоровая жизнь» падшей плоти в забвении эротического духа. Не бывает духовного эго, эго-изм всегда бездуховен, танатичен, он есть сама животность, диктат сугубой плоти.

Не то ведь плохо, что человек испытывает телесное тяготение и охваченный любовью ищет плотского соития с любимым. То плохо и тяжко, что человек по грехопадении обрёл «способность», не будучи охвачен священным безумием любви, испытывать плотское влечение, а временами даже замещать прямое плотское соитие всевозможными способами плотского же самоудовлетворения. То есть, он оказался «способен» (об этом мы уже говорили в главе «Грехопадение») искать блаженства сугубой плотью и достигать его не целосущностно, а частично, только плотью. Мы не знаем и не можем знать, как задумано было Богом телесное соитие полов, ибо падший мир, в котором мы живём, есть изуродованное Творение. То, что есть – это совсем не ТО, что было задумано. Мы смело утверждаем это, поскольку для нас важным является не телесная техника, не правила плотской процедуры соития, а духовный смысл через него восуществляющийся. Между Замыслом Божиим и наявным состоянием мира (Dasein) лежит пропасть грехопадения. Для нашей веры наявное не есть реальное. Мы верим, что Замысел Божий о Творении и человеке есть Замысел о Любви. Мы также верим, что грехопадение человека выразилось в распаде целостной одухотворённости мироздания, в отрыве и отпадении плоти от духа. По грехопадении акт телесного соития полов перестал быть исключительной прерогативой Любви, не является одной её и только её сокровенным выражением, часто вообще не подразумевает Любовь, но лишь исполняет эго-истическое желание плоти. 

Вожделение к противоположному полу для человека объективировалось, перестало нуждаться в духовно-эротическом горении, в напряжении целостной субъективности. Оно стало частичным, обрело способность побуждаться сугубой плотью и направлять себя на духовно анонимный, то есть без-духовный, предмет, на сугубую плоть. То, что люди называют «эротическим накалом» или «эротическим угаром» есть в большинстве случаев  действие абсолютно безэротической сексуальности, то есть не движение духа, а команда плоти. Человеку может быть совсем нечего ни дать ни взять в духовно-эротическом смысле от предмета своего вожделения. Ему даже часто это вообще безразлично. Мы говорим обобщённо «человеку», но совершенно ясно, что, хотя в принципе это может быть отнесено и к женщине, речь здесь главным образом идёт (пока ещё!) о мужчине. Несмотря на все разрушения, которые внесла современная цивилизация в духовный образ обоих полов, именно женщина чаще бросает мужчине с горечью: "Тебе от меня только этого и надо!" Это по-прежнему типично женский упрёк, и звучит в нём не пустая патетика, не набивание себе цены, а подлинная тоска... тоска по эротическому духу, по невостребованной и неразделённой женской целосущностности. 

С нашей точки зрения неоспорима правота Бердяева, утверждавшего, что в женщине половое существо более глубоко и цельно, более всеохватно, а в мужчине более поверхностно и частично, более специфично. Мужской оргазм может легко быть достигнут и при этом не сопровождаться Любовью, не быть её следствием. Увы, и женщины слишком хорошо освоили эту нехитрую технологию, и это уже тяжёлый итог истории мира, истории греха. НО!.. всё-таки, на наш взгляд и исходя из того, что свидетельствует нам женский опыт, для женщины это существенно труднее, хотя акт телесного соития ей совершить «технически» проще. Уже сама постановка вопроса о голой «технике» телесного соития печально свидетельствует об отрыве плоти падшего мира от духа, сексуальности – от Эроса, о глубоком ничтоженьи, которому подверглись духовные первосущности Творения. Ситуация парадоксальна: физически мужчине трудней совершить телесное соитие чем женщине но вопреки относительно большей телесной трудности душено-духовно оно значит для него меньше, чем для женщины, ибо значительно меньше задействует его душевно-духовную сферу. Акт телесного соития для мужчины зачастую и вполне без ущерба для удовлетворения может быть чисто механическим сексуальным взаимодействием, то есть не задействовать целостно его половое существо, ибо половое существо человека огромно больше его генитальной сферы. Парадокс заключается в том, что для мужчины телесное соитие, традиционно именуемое половым актом, может и не быть в полном смысле слова половым. Такой нецелостный, частичный акт мы и называем актом сексуальным. Проблематика мужчины в телесном соитии, которое он понимает как половой акт, но которое зачастую является лишь актом сексуальным, больше психо-физическая. Проблематика женщины больше душевно-духовная, потому что для неё акт телесного соития с мужчиной значительно чаще есть акт именно целостно половой, духовно-эротический, творческий. На наш взгляд, безлюбовная близость, то есть душевно-духовная незаангажированность в акте телесного соития, редукция его до уровня акта сексуального, травмирует и опустошает женщину больше чем мужчину, потому что половое существо в женщине значительно глубже и всеохватней чем в мужчине. Дробление полового существа, – а сексуальный акт есть акт дробный, частичный, разрушающий целостность пола, – наносит бòльшую травму женщине, сущностность её более глубоко потрясается и повреждается.

 

 2. ВЕРХОВНАЯ  ЦЕННОСТЬ

 

Мужчина в этом мире спасается творчеством иных, более частных ценностей, ценностей художественных и интеллектуальных, которые принято объединять в обширную сферу сублимации. Сублимация же означает видоизменение и «возвышение» (в дальнейшем станет ясно, почему мы берём в кавычки «возвышение») половой энергии в иные, неполовые сферы деятельности. 

Женщине трудней этим спастись. Весьма редки, даже исключительны женщины, способные к мощной сублимации в традиционном понимании этого слова. Женщина больше осталась жрицей ценности половой любви, между тем как Богом, на наш взгляд, оба пола были предназначены к сотворению этой ценности (мы верим, что так было в райском бытии первых людей, хотя это не исключало для обоих способности к творчеству ценностей более частных!). 

Мы исходим из непоколебимой веры в то, что Замысел Божий есть Замысел о Любви. И поскольку человек есть существо половое, мы должны с необходимостью и одновременно с радостью признать, что половая любовь есть ВЕРХОВНАЯ ЧЕЛОВЕЧЕСКАЯ ЦЕННОСТЬ, то есть высшая возможная для человека форма Эроса, ибо только в половой любви, – в эротическом влечении цельного пола к цельному полу, – осуществляется Любовь целостного человека к целостному человеку. Такая целостная любовь человека к человеку одновременно есть хотя и не единственное, но наиболее сильное выражение Любви человека к Богу, Творцу человеков, вечному Соприсутствующему в каждом человеческом существе. Бог – мы твёрдо верим в это – сотворил людей не для того, чтобы они безоглядно любили Одного Его, не видя и не желая замечать ничего вокруг, а чтобы они любили друг друга и через взаимную эту Любовь исповедовали Любовь к Богу, Образ и Подобие Которого несёт на себе и в себе каждый из Его детей.

Итак, повторяем – половая любовь, Любовь целостного человека к целостному человеку, есть высшая доступная человеку форма Эроса, высший взлёт человеческого духа. Не зря первородный грех есть грех именно в сфере половой любви. Соблазняя первых людей, сатана стремился потрясти сами основы тварного бытия, повредить всю духовно-душевно-телесную иерархию воплощённого Божия Замысла. Умыслом сатаны было обесценить высшую человеческую ценность. Поэтому он метил в половую любовь, стремился разбить её целодуховность, её целосущностность. Ведь тварь, впавшая в греховное состояние, распавшаяся на дух и плоть, познавшая танатический диктат эго, уже не может в полной мере осуществлять целосущностную половую любовь, в ней ослабевает (если вообще сохраняется!) эротическая воля творить безущербную Любовь целостного человека к целостному человеку, а значит помрачается и Любовь к Творцу.

Грехопадение произошло, но умысел сатаны удался не вполне. Эго ворвалось в мир, положив между всем и вся себялюбивую вражду и отчуждение, но Дух Эроса не окончательно отлетел от мира, он оказался сильнее и продолжает предъявлять человеку своё властное требование восстановить распавшуюся целосущностность. В людях выжила, (хотя и не в равной мере: в женщине больше, в мужчине меньше) духовно-эротическая воля и способность к сотворению верховной ценности половой любви. И поскольку женщина в большей мере носительница духа половой любви, всё, что касается этой Любви имеет для неё куда большее значение чем для мужчины. Поэтому женщина и сопротивляется телесной близости дольше, упрямствует, уходит от соития. Такие проявления часто путают с кокетством, хотя кокетство – это совсем другое, это гримаса падшести. Кокетство есть холодная игра разврата, распаляющая именно сексуальность. Сдержанность же женщины в половой любви есть выражение жгучей духовной проблемы. Пушкин очень точно выразил это [22]:

 

«Кокетка судит хладнокровно,

Татьяна любит не шутя

И предаётся безусловно

Любви, как милое дитя...» 

 

Женщина, которая любит, не играет чувствами мужчины. Любовь порой даже подвигает её, в нарушение традиционной половой этики, первой сделать это важнейшее экзистенциальное признание, но она может оттягивать сокровенное телесное соитие, потому что ищет убедиться в душевно-духовной или хоть просто душевной ангажированности мужчины. В женском упрямстве ещё принято видеть животную расчётливость самки – проверку самца на устойчивость интереса, то есть на готовность к зачатию и на согласие сделаться слугой самки и её детей за цену телесного удовлетворения. Это вполне материалистический, то есть совершенно бессущностный взгляд, хотя он и выражает некоторые поверхностные особенности половой психологии. В действительности же положение женщины куда сложней, проблема куда глубже, ибо это проблема духа, а не плоти, это жгучий вопрос о сущности, о целостной человечности. Смысл полового акта, – соитие целосущностное, духовно-душевно-телесное, – значит для женщины гораздо больше, чем для мужчины, и значение это укоренено не в низине бессущностной материи, а в сущностных высотах человеческого самоощущения, в осознанном или интуитивном требовании реализовать вечный, а не временный смысл, в стремлении к духовно-творческой состоятельности, которая возможна только в духе Любви. Ведь животная функция отправляется вполне полноценно и без целосущностного слияния. Дети, увы! зачинаются и рождаются даже от бесчеловечного изнасилования*****. Острота духовной проблемы половой любви для женщины с потрясающей силой схвачена у Василия Розанова: «И не было бы любви, целомудрия, брака, «материнство» и «дитя» не были бы самоизлучающимися явлениями – если бы пол был функцией или органом, всегда и непременно в таком случае безразличным к сфере своей деятельности, всегда «хладным», «невыбирающим». От этого насильственное нарушение целомудрия, т. е. именно отношение к полу, как к органу, – так потрясает, внушает ужас и невыразимую жалость к потерпевшей, а сама она часто мучительно ищет смерти, как будто прервалось, разрушено трансцендентное основание бытия её. Тут вовсе не «обида» только – о, нет! Но «разрушение» человека» [25, с.165]. Требование целостности половой любви есть великое духовно-творческое требование женщины, её специфическая форма трансцензуса.

Неспособность мужчины целосущностно любить полом, – а нам думается, что мужчина, за редкими исключениями, не способен к целосущностной половой любви, не знает подлинного её смысла, – есть тяжелый недостаток, и этот недостаток – величайшее несчастье для женщины. Она неизмеримо больше чем мужчина зависит от половой любви. Зависит не инстинктом самки, а душой, всей своей человеческой судьбой. Рядом с женщиной всегда бродит тихий ужас душевной нераскрытости, духовно-творческой несостоятельности, сосущее подозрение, что она рискует оказаться незаполненной вечным духовным смыслом Любви, что её участь – быть и остаться только плотью, только «органом» и «функцией», временным объектом дробного сексуального требования и предметом бессущностного сексуального акта. 

 

 

 

3. ДУХОВНОСТЬ  ПОЛОВОЙ  ЛЮБВИ

 

Бердяев говорит, что женщина больше природа, мужчина – больше дух. Но нам думается, что его наблюдение о большей близости женщины к природе основывается на её большей телесной сенсибильности, на большем богатстве, глубине и интенсивности её телесных ощущений и связанных с ними душевных переживаний. Однако, сама эта глубина и интенсивность уже не природны. Природа имеет границы чувствительности, определяемые восприимчивостью нервной системы. Бòльшая глубина, а равно и большая тонкость переживаний достигается лишь душевно-духовно, острота ощущений, даже ощущений телесных, усиливается не за счёт напряжений плоти, а за счёт духовных накалов. 

Любовь же – всегда и только от Духа, в том числе и половая любовь. Неправильно думать, что половая любовь зарождается в плотском естестве, а потом захватывает душу и дух. Это взгляд зоологический. Наоборот, Любовь сотворяется в духе и захватывает телесное естество человека. Любовь всегда нисходит в низину плоти от вершин духа и касанием своим возвышает плоть, давая ей в том числе и новое более высокое качество ощущений. Мы глубоко убеждены в этом. Но в падшем мире властвует не дух, а порождённое плотью эго, поскольку и сам мир отпал в низину бессущностной плоти от сущностных вершин духа. Душа мира и прежде всего душа человеческая – заложница зоологии падшести. Голос эго, голос плоти всегда звучит в падшем человеке во-первых и звучит так оглушающе громко, что собственного душевного молчания, – а ведь душа человека молчит, пока её не коснулся дух Эроса, – он уже не слышит. Именно эго побуждает анонимное, то есть долюбовное и потому бездуховное сексуальное влечение, именно эго закрепляет его в качестве фиксации, провоцирует принимать и выдавать его за Любовь. Половая любовь может подтвердить оправданность сексуального влечения, но половая любовь не возникает из сексуального влечения. Страшное поругание Божия Замысла о Любви заключается в том, что любовь в падшем мире вторична и проблематична, само её существование часто подвергается сомнению. Первично же и безусловно-рефлекторно в мире всегда желание эго, оно не вызывает сомнений. Для падшего человека зоологические рефлексы эго убедительнее свободы духа. 

Западный рационализм на своих языках довёл до логического предела краткости и ясности формулу добивающейся удовлетворения бездуховной сексуальности, повсеместно принимаемой и выдаваемой за Любовь: “fare l'amore”, “make love”, “Liebe machen”. Все эти выражения, и итальянское, и английское, и немецкое означают буквально «делать любовь», не творить: “creare”, “create”, “schaffen”, а именно делать: “fare”, “make”, “machen”, –  как делается материальный предмет или как отправляется (делается) любая сугубо физическая натуральная потребность (действие). В русском нормативном языке долго не было такого лобового словесного адеквата бездуховной сексуальности, по-русски всё-таки говорили любить, даже когда подразумевали вполне зоологический сексуальный акт. Материальное отправление телесного соития имело лишь ненормативное, площадное наименование. России, издревле имевшей жуткую, мало с чем сравнимую по без-образию ненормативную лексику, тем не менее (а, может, именно благодаря этому?), не сразу удалось спокойно рационализировать то, что легко и давно уже рационализировала западная ментальность. Однако ныне это относительное языковое целомудрие «успешно преодолено». Теперь и по-русски вместо любить, а точнее, вместо того, чтобы употребить площадное определение телесного соития, как материального отправления, говорят – «заниматься любовью». Сегодня бездуховная сексуальность повсеместно рационализирована и принята даже в словесный обиход в качестве Любви. Это проблема общемировая. Миллиарды вспыхивающих сексуальных влечений и отправляемых сексуальных актов, как хаотические удары молний корчат тела и потрясают психику миллиардов людей, но остаются анонимными, бессущностными, так и не переходят в Любовь, не преодолевают бездуховность эго-истической сексуальности, а лишь закрепляют эту сексуальность в недолжном, неподобающем ей качестве «любви». В этих влечениях и актах нет ничего от творящего духа Эроса, они анонимны, не имеют духовного Лица и не открывают духовное Лицо, в них торжествует эго, духовное «я» в них не раскрывается и не соединяется с духовным «ты», не сотворяет своего другого. Эти бесчисленные влечения и акты направлены жалом эго на сугубую плоть, а нередко даже на отдельные возбуждающие сексуальное притяжение части плоти, у каждого пола свои, в зависимости от развитости сексуального воображения. Такая анонимность телесных влечений и телесных актов есть похоть пола, узаконенная в качестве «любви», хотя ни влечением, ни актом соития она не имеет до Любви никакого касательства.

Анонимное сексуальное влечение, то есть похоть, может возникать и в женщине и в мужчине, но женщина по подсказке духовно-эротической интуиции чаще стремится погасить в себе это эго-истическое побуждение, а мужчина чаще распаляет его и стремится «реализовать». Непопущенное анонимное сексуальное побуждение есть обузданная похоть. Обузданная же похоть есть либо эго, подавляемое законами и прописной моралью человеческих общежитий, и тогда оно сущностно не побеждено, постоянно грозит вырваться наружу, либо эго, смиряемое творческим актом оригинальной совести человека, и тогда оно сущностно побеждается. Мужчина, т. ск. «специалист» по части эго-истических побуждений, по части похоти, но он не «специалист» по части творчества половой любви. Проблема угасания влечения есть главным образом проблема мужчины. Влечение его значительно чаще носит анонимный, поверхностно сексуальный, а не личностный, целосущностно половой характер, и потому он бесконечно озабочен заменой одного влечения другим, одной женщины – другой, а «остепеняется» как правило не потому, что возвысился до целосущностного избрания, не потому, что сотворил в себе духовную ценность половой любви, а потому, что ему начала изменять его плотская сексуальная сила. 

Эго мужчины не ладит с его оригинальной совестью, и потому в половой любви он не имеет решающего голоса, не имеет к ней призвания. Половая любовь – призвание женщины. Только женщина и знает в подлинной глубине и значимости, что такое половая любовь. Мужчина нередко бывает сексуально талантлив, он может искренне сходить с ума и даже помешаться от беснующейся сексуальности, от «бесстыдного бешенства желаний» (Пушкин), может сделаться на почве разжигаемой похоти рабом женщины, но лишь крайне редко он может быть гениален в половой любви. Женщина же не просто может, она призвана к этого рода гениальности.

Падшая плоть человека не сотворяет Любви, падшая плоть порождает лишь анонимное сексуальное влечение, лишь похоть пола, ищущую выхода и разрядки по команде бессущностной материи, которая слепо стремится к самовоспроизводству. Похоть не знает творческой свободы, она всегда обусловлена, взнуздана рефлексами. Сугубая плоть не знает, что такое Любовь, ибо Любовь есть творящая сила Эроса, свободная воля к восуществлению в тварности вечного духовного смысла, нетленной Логосной сущности. В половой любви такой Логосной сущностью становится свой другой, и половая любовь всем духом своим стремится восуществить своего другого, как нетленную тварность, как вечный духовный смысл. Падшая же плоть и её похоть бессущностны, оторваны от духа, не-бытийны, им совершенно чуждо и даже непонятно требование восуществления на вечность. 

Любовь совершается как духовно-творческий акт, как становление бытия, и насыщает себя отдавая, давая бытию. Плоть же насыщается крадя или отнимая, но всегда беря у бытия, множа не-бытие. Падшая плоть не знает творческих актов, только эго-истические инстинкты, и потому, эксплуатируя их, производит ничтоженье. «Плотская любовь» есть не более чем бессмысленный трюизм. «Плотской любви» не бывает, от сугубой плоти происходит овуляция, эякуляция, зачатие, прилив крови к гениталиям, срабатывание желёз внутренней секреции, рождение, вскармливание – что угодно, но всегда бессмысленно-инстинктивное, плотски-слепое, никогда не духовное, всегда по распорядку материального закона, закрепляющего в тлене, во времени-к-смерти, никогда не в духовной свободе, выводящей из времени в вечность. Плоть знает оргазм, но она не способна к кайросу. Любовь же, как движение в человеке духа Эроса, творит вдохновение, восхищение, трепетное тепло, сердечную склонность и душевную привязанность, а в высших своих накалах достигает кайросов. Любовь знает и оргазмы плотских соитий, но она способна достигать кайроса и без оргазма и даже вообще без плотского соития.

 

 

 

4. СИЛА  И  СЛАБОСТЬ

(проблема общения)

Акт телесного соития полов, который принято называть половым актом, есть сокровенная часть половой любви, но половая любовь неизмеримо больше, глубже телесного соития. Половая любовь не реализуется в телесном соитии, а реализует его, одухотворяет соединяющиеся тела. Духом Эроса – Любовью – творится плоть едина. Не телесное соитие есть смысл половой любви, а половая любовь есть смысл телесного соития. Само по себе соитие, как механическое материальное взаимодействие, есть акт не половой, но сексуальный. Сексуальный же акт, как таковой, возможен и без половой любви. Грехопадение сделало его автономным и плотски возможным, но бездуховным, лишенным сущности, не-бытийным. Бердяев с потрясающим, даже пугающим радикализмом говорит: «Сексуальный акт разъединяет. На дне его лежит отвращение и убийство» [1, с. 249]. Взгляд такой степени радикальности не может даже быть объясняем. Он может и должен быть воспринят каждым в меру его духовной зрелости. Для нас очевидно одно – исключительная сосредоточенность на сексуальном акте есть признак духовного убожества, абсолютного непонимания половой любви, незнания, что такое целосущностное единение полов. Половая любовь содержит в себе и соединяет всё то, что один пол может раскрыть и полюбить в другом поле, всё то, чем и за что женщина может любить мужчину, чем и за что мужчина может любить женщину. Вся жизнь двоих, избравших друг друга Любовью, есть жизнь половая – цепь половых актов, духовных, душевных и телесных, сущностно соединяющих два пола, творящих новую двуединую сущность. 

Соединение есть общение. Когда мы говорим общение, мы имеем в виду не те многообразные и поверхностные, сугубо функциональные и совершенно бессущностные в своём формализме взаимодействия и коммуникативные со-общения, которыми соединены люди обоих полов в нуждах обыденности. Общение есть глубокое сущностное взаимопроникновение и взаимообогащение личностей, раскрытие духовного «я» в духовное «ты», дание каждым чего-то нового бытию своего другого. Только это и есть общение. Половая любовь восуществляется во всяком роде общения, и прежде всего в его иерархически высших душевных и духовных формах, (то есть там, где больше человечности и меньше падшести!) ибо на всех уровнях общения мужчина и женщина сохраняют свою половую природу. В телесном соитии полов совершается наиболее грубо-вещественная форма общения, поскольку этот род общения, даже будучи полноценно половым, базируется на плоти. Поэтому легче всего форму псевдообщения может принимать именно сексуальный акт, плотское взаимодействие без Любви и следовательно без истинного соединения, без общения. Любовь не требует зачатия, она предполагает его как благой плод целосущностного соединения двух в одно. Требует же и настаивает на зачатии бессущностная природа сугубой плоти, дающая человеку в качестве приманки тот самый оргазм, который должен был бы достигаться теургически, в данном случае через целостный духовно-эротический акт соединения полов. Но по падшести человеческой оргазм оказался легко достижим через бессущностное механическое взаимодействие сугубой плоти, через эго-истически односторонний сексуальный акт (акт, в котором каждый ищет удовлетворения для себя), не имеющий ничего от духа и не дающий подлинного со-единения полов, сущностно не раскрывающий «я» в «ты».  

Более высокие, душевные формы полового общения, – мужчина и женщина и здесь продолжают оставаться мужчиной и женщиной и соединяются как таковые, – уже очень затруднены без Любви, они быстро исчерпывают себя, ибо без склонности душ друг к другу между ними не возникает общности, нет единого поля общения. Высочайший же род общения, общение духовное, которое в половой любви тоже есть соединение мужчины и женщины, как существ половых с присущей им половой спецификой, возможно только и исключительно в духе Любви, только в могучей духовно-эротической ауре, которая и осеняет высшую интимность, наибольшую близость, самое глубокое взаимное проникновение и взаимную чувствительность полов. Высшая интимность половой любви достигается не в телесном соитии, а в половых актах высшего, нетелесного общения. То, что истинные браки заключаются на небесах, и означает, что половая любовь бывает только духовной. 

Всякая Любовь питается Духом Божиим, в том числе и любовь половая. От Духа Божия спосылается человеку внутренняя способность и внутренняя готовность совершить сердечное избрание и из этого избрания сотворить свою целостную половую любовь. Но в падшем мире дух и плоть разорваны, поэтому процесс возникновения полового влечения и половой любви двойствен, как и процесс возникновения человека. Человек рождается во плоти, а душа его, то есть собственно его чело-вечность, творится в духе. Так и сексуальное влечение имеет зарождение плотское, а половая любовь всегда духовно сотворяется. Однако душу человеку даёт Бог. Бог есть абсолютный Гарант присутствия души в любом человеке. Любовь же творит сам человек, творит её душевно и плотски волею дарованного ему эротического духа, силою дух-новения Божия. Поэтому от человека зависит, совершится ли целосущностное избрание, сотворится ли половая любовь, или его телесные связи будут и останутся цепью дробных анонимных влечений и бессущностных сексуальных актов. Человек должен быть, но отнюдь не всегда есть тварный гарант половой любви.

Женщина поставлена перед половой любовью, как перед ценностью, которую она желает и может сотворить, как перед духовно-творческой вершиной, которую она должна покорить. Для мужчины эта вершина менее желанна и доступна, потому что ему чаще всего мало понятна сама ценностная вершинность половой любви. Вновь напомним себе: 

1.Дух Божий, Дух Святой, есть Эрос – творящий Дух Любви. 

2.Замысел Божий о Творении и человеке есть Замысел о Любви. 

Как ни оберни – Любовь есть верховная ценность. Всякое восуществление Любви (насколько падшему человеку дано её восуществлять!) и прежде всего восуществлённая половая любовь есть каждый раз конкретно-духовно реализуемый человеком Замысел Божий. В анонимном сексуальном влечении полов, в акте телесного соития, даже в зачатии и рождении – во всём этом и мужчина и женщина ещё могут быть природой, голой стихией не-бытия, детерминированной слепыми законами бессущностной материи, но!.. но в половой любви и тот и другая есть уже свободный творческий дух, возвращающий бытийность падшей природе. 

И дух мужчины в половой любви оказывается слабее, чем дух женщины. Женщина настолько же сильней и активней мужчины в творчестве духовной ценности половой любви, насколько мужчина сильней и активней женщины в творчестве иных, более понятных ему и потому более желанных для него духовных ценностей, ценностей художественных и интеллектуальных. И хотя именно мужчина чаще всего выступает активным началом в сближении с женщиной, да даже и в самòм телесном соитии, но в целосущностном половом акте как духовном акте сотворения ценности половой любви он, за редчайшими исключениями, может скорее участвовать, чем лидировать, не творить, а скорее со-творять, то есть посильно духовно-творчески отвечать на более сильное и более активное духовно-эротическое движение женщины. Есть поговорка: «Большая любовь порождает в мужчине робость, а в женщине смелость». Смелость женщины – это манифестация могучего духовного призвания к сотворению ценности половой любви, готовность трансцендировать, преступить границы обыденной половой психологии, отдать себя всю ради этой ценности. Робость мужчины – это страх перед глубиной и мощью женского полового духа, ощущение своей неадекватности, неспособности к целосущностному отклику на призвание женщины. В робости мужчины перед большой любовью дрожит слабость его полового духа. Мужчине почти никогда не бывает нужно от женщины так много, как она дарит и готова дарить, – он вполне может удовольствоваться меньшим. При всей безумной страстности домогательств внутренне мужчина чаще всего не собирается отдать себя целиком ценности половой любви. В глубине души мужчина почти всегда чувствует, что не в силах целоличностно ответить на целоличностное духовное требование женщины.  Вот оно – это гениальное и гениально выраженное требование женщины, требование, вырывающееся в отчаянный вопрос (М. Цветаева) [33]:

 

Вчера еще в глаза глядел,
А нынче - все косится в сторону!
Вчера еще до птиц сидел, -
Все жаворонки нынче - вороны!

Я глупая, а ты умен,
Живой, а я остолбенелая.
О вопль женщин всех времен:
"Мой милый, что тебе я сделала?!"

И слезы ей - вода, и кровь -
Вода, - в крови, в слезах умылася!
Не мать, а мачеха - Любовь:
Не ждите ни суда, ни милости.

Увозят милых корабли,
Уводит их дорога белая...
И стон стоит вдоль всей земли:
"Мой милый, что тебе я сделала?"

Вчера еще в ногах лежал!
Равнял с Китайскою державою!
Враз обе рученьки разжал, -
Жизнь выпала - копейкой ржавою!

Детоубийцей на суду
Стою - немилая, несмелая.
Я и в аду тебе скажу:
"Мой милый, что тебе я сделала?"

Спрошу я стул, спрошу кровать:
"За что, за что терплю и бедствую?"
"Отцеловал - колесовать:
Другую целовать", - отвествуют.

 

Жить приучил в самом огне,
Сам бросил - в степь заледенелую!
Вот, что ты, милый, сделал мне!
Мой милый, что тебе - я сделала?

Все ведаю - не прекословь!
Вновь зрячая - уж не любовница!
Где отступается Любовь,
Там подступает Смерть-садовница.

Само - что дерево трясти! -
В срок яблоко спадает спелое...
- За все, за все меня прости,
Мой милый, - что тебе я сделала! 

 

Если сбросить с себя на мгновение коросту обыденности, которая незаметно и неуклонно разменивает на мелочь бессмыслицы все наши слова, если вслушаться сердцем в эти строки Цветаевой, то их станет вообще невозможно читать. 

А вот смущенный, но прямой и правдивый ответ мужчины (Б. Пастернак) [14]:

 

Я кончился, а ты жива.

И ветер, жалуясь и плача,

Раскачивает лес и дачу.

Не каждую сосну отдельно,

А полностью все дерева

Со всею далью беспредельной,

Как парусников кузова

На глади бухты корабельной.

И это не из удальства

Или из ярости бесцельной,

А чтоб в тоске найти слова

Тебе для песни колыбельной. 

 

 Вся мучительная правда этого ответа кричит в первой строке стиха: «Я кончился, а ты жива... »  – это страшное открытие рано или поздно делает в своей жизни почти каждый мужчина, хотя лишь редким честным мужчинам хватает духу открыто  это признать. Весь стих, следующий за первой строкой, – лишь подтверждение того, что мужчине нечем ответить на вопрошающее женское отчаяние. 

Мужчина может приблизиться к Богу через творчество иных ценностей, пережитое как Любовь. В этом, собственно говоря, путь мужчины к Спасению. В этом он почерпает и призвание. Возможно, это связано как раз с тем, что в половой любви он духовно слабее, поверхностней... мельче, чем женщина. За исключениями редких женщин с выраженным «М» («мужским началом» по классификации Отто Вейнингера), которые могут иметь призвания в творчестве художественных или интеллектуальных ценностей, призвание женщины, её трансцензус, её творчество, её духовная нива, её высший благодатный дар от Бога есть половая любовь. Именно половую любовь сотворяет женщина духом своим как верховную духовную ценность, не только свою, но и общетварную. Именно сотворённой ценностью половой любви женщина приближается к Богу. Тут она чаще всего способна достигать кайроса. Можно сказать, что само дух-новение Божие в «ребро Адамово» есть в-Дух-новение женщине способности к сотворению ценности половой любви. 

У писательницы Виктории Токаревой есть высказывание: «Женщина общается с Богом через мужчину». Нам оно представляется очень проницательным. И это отнюдь не комплимент на мужской счёт. Тут вся суть дела, вся активность духовная, именно в женщине. Ведь общаться с Богом можно только духом. Женщина не может удовлетвориться анонимным сексуальным влечением, которым чаще и легче удовлетворяется мужчина. Сквозь эго-истическую сексуальность падшей плоти она устремляется в дух пола, трансцендирует, достигает кайроса. Так она проходит к Богу, возвышается сама и стремится увлечь мужчину за собой, хочет возвысить его до духовного, то есть целосущностного (ибо сущность духовна!) вхождения в половую любовь. В телесном соитии женщина, – если она истинно любит, а не отвечает анонимному эго-истическому влечению, – стремится принять в себя не часть тела и даже не тело мужчины, а всего его. Принципиально и мужчина на это способен, но всё же это чаще свойство женщины, чем мужчины. Именно женщина в большинстве случаев и придаёт телесному соитию значение истинно полового акта. Принятие плоти мужчины в свою плоть есть для любящей женщины великий акт его целосущностного приятия, символический в порядке падшей плоти, но реалистически-бытийный в духовном порядке акт брака: целостное отдание себя и целостное приятие в себя своего другого. Это совершенно противоположно низменной, бездуховной логике анонимного влечения, знающего телесное соитие лишь как эго-истический сексуальный акт. Максимальный и единственный «реализм» анонимного сексуального акта, столь понятный и желанный для мужчины, есть тактильный «реализм» краткого совокупления тел. Для женщины же в творческом акте половой любви парадоксальным образом именно телесное совокупление символично, а духовное реалистично. Касание и слияние плоти на языке грубой вещественности символизирует невыразимо более тонкое духовное касание и слияние, ибо падшая плоть обречена неизбежности разъединения, а дух свободен и удерживает слияние, он не безраздельно подчинён неизбежностям плоти. 

Если женщина не дала обет монашеский или не является творческой личностью со знаком «М», категорически предназначенной к сублимационному творчеству, то она через творческие акты половой любви может совершить свой путь к Богу. Так она угодна Богу. Всё сказанное в принципе имеет отношение и к мужчине, но у него меньше возможностей для творческого акта половой любви, ибо его половой дух слабее. В половой сфере мужчина в большинстве случаев действует по низменной логике анонимного влечения и удовлетворяется тактильным «реализмом» эго-истического сексуального акта. Мужчине жизненно необходимо сублимационное поприще, ибо он чаще переживает призвание к творчеству интеллектуальных и художественных ценностей духовно, то есть как Любовь и богообщение. Здесь у него больше возможностей достигать кайроса. Женщина значительно чаще переживает духовно (хотя далеко не всегда осознаёт) именно половую любовь, переживает её как творчество ценности, как абсолютное своё призвание, как богообщение. 

 

 

 

5. ВЗАИМНОСТЬ  КАК   ПРОБЛЕМА

(трагедия непересекающихся исканий)

 

Существует ещё один духовно-творческий аспект общий как для женщины, так и для мужчины в их борьбе с ничтоженьем за восстановление сущности. И женщина и мужчина, каждый по своему, стоят перед проблемой взаимности. 

1. Женщина стоит перед задачей сотворить не просто ценность половой любви, но любви взаимной. Половую любовь, как духовную ценность, она прежде всего сотворяет во внутреннем своём мире, и уже это, само по себе, есть большàя высота, громадный шаг к восстановлению сущности. Но женщина стремится пробудить и мужчину, вывести его из бездуховной логики анонимного сексуального влечения, поверхностного и обречённого на скоропреходящесть, она ищет возвысить его от низменного тактильного «реализма» плоти до духовного реализма истинной Любви, до слияния целосущностного, устойчивого против разрушительных действий времени. Для женщины это стремление есть основополагающее веление её оригинальной совести. И здесь открывается источник трагизма пола. В падшем мире половая любовь делается трагедией и трагедией чаще всего именно женщины, ибо на её целосущностное самоотдание мужчина в большинстве случаев не в силах адекватно ответить. Взаимность мужчины в половой любви всегда меньше ожиданий женщины, мельче её духовного требования. Редко можно встретить мужчину, который был бы вообще способен подняться до высот истинной половой любви. Ещё менее вероятна в нём способность сохранить целоличностную, целосущностную верность Любви. 

Верность, которая на языке обыденности означает ненарушаемое постоянство моногамной супружеской связи, исключающее любые другие сексуальные контакты,  на большей глубине означает духовную правильность этой связи. Верность, собственно говоря, не надо хранить, ибо если верность может нарушиться, значит с самого начала не-верно, не-крепко, а значит духовно неправильно, было соединение. Мужчина в половой сфере мало способен к верности, потому что мало способен именно к половой любви. Он поверхностен и поспешен, движим, как правило не духом пола, который в нём слаб, а автоматизмом эгоистических сексуальных команд похоти, «механизмом стимула и рефлекса» (П. Тиллих), логикой и стратегией анонимных влечений, то есть преобладающих и пересиливающих дух побуждений эго.

Как существо более слабое и поверхностное в духе пола, мужчина, даже возвысившись до Любви, чаще всего не способен удержаться на высоте достигнутой целосущностной близости с женщиной. В его половом чувстве нет того богатства, той глубины и всеохватности, которые есть и раскрываются в половом чувстве женщины. Его половое чувство есть как правило специфически сексуальное чувство, а не целостное чувство пола. Домогаясь женщины, мужчина редко совершает творческий акт оригинальной совести. Значительно чаще он преследует цель склонить женщину к тактильному «реализму» сексуального акта, чем достигнуть с ней духовного реализма взаимной половой любви. Его зачастую вообще не заботит взаимность. Поэтому и возможна женская проституция. Настоящим провокатором проституции является мужчина, его поверхностность и нетребовательность, слабость его полового духа.

Половой дух мужчины пасует под напором эго-истических сексуальных влечений. Пасует и тогда, когда он «бескомпромиссно» домогается женщины, и тогда, когда он изменяет ей. В половой сфере мужчина чаще всего изначально компромиссен. Вот почему отец болезненнее, чем мать, переживает замужество дочери. Мужчина-отец прежде всего сознаёт свою собственную духовную слабость, которую может и не называть бессовестностью, но которая есть именно без-совестность, неспособность к творческому акту оригинальной совести, к сотворению половой любви как духовной ценности. И он не может не сознавать, что большинство мужчин так же как и он сам по преимуществу хотят иметь женщину только как плоть или даже как отдельные, дразнящие эго-истическую сексуальность части этой плоти. Мужской опыт – это главным образом опыт низменного отношения к женщине, не только во внебрачных связях, но даже и в браке. И естественно, всякого отца гложет подозрение, что его дочь станет ещё одной жертвой такого низменного мужского отношения.

Домогаясь женщины, мужчина как правило совсем не собирается дать и сотворить, он не имеет в виду ни дух, ни вечность, он хочет на время урвать от женщины и воспользоваться урванным. И в большинстве случаев он добивается от неё временной близости, и даже вполне удовлетворяется её результатами, беспрестанно множа сексуальные связи и доводя этим свою духовную слабость до полного духовного бессилия. Обворожительные по музыкальности строки Пушкина [19]: 

 

Алина! сжальтесь надо мною.

Не смею требовать любви:

Быть может, за грехи мои,

Мой ангел, я любви не стою!

Но притворитесь! Этот взгляд

Всё может выразить так чудно!

Ах, обмануть меня не трудно!..

Я сам обманываться рад!

 

есть по смыслу самоироническое свидетельство слабости мужского полового духа, готовности мужчины удовольствоваться «милым обманом», который ему не страшен, потому что он и не хочет, не требует большего, он не добивается от женщины предельной искренности и глубины самоотдания. Обольщённость «милым обманом» мужчине вполне достаточна. Она позволит ему без проблем ещё и ещё раз легко удовлетворять его страстную сексуальную нетерпеливость, и всякий раз будет поощрять и укоренять нетребовательность, поверхностность его полового чувства.

В творчестве иных ценностей мужчине приходится труднее. Сублимационное творчество жестче. С музой, к примеру, не обойдёшься безлюбовной близостью, тут нельзя урвать и воспользоваться, тут необходимо дать и сотворить. Муза духовно бескомпромиссна, она не снисходит к безлюбовным домогательствам. 

Дание бытию есть абсолютное условие всякого творчества. Но в половой сфере ситуация сложнее. Можно сказать – «выигрышнее» и постыдней для мужчины. Здесь на стороне мужской поверхностности и эго-изма оказывается доверие женщины, её надежда, а иногда и её отчаяние. В отличие от музы женщина нередко сдаётся на безлюбовные мужские домогательства, сдается, обманываясь, или сознательно обманывая себя, а, нередко уступая просто от отчаяния, от долгой обманутости в своих ожиданиях и безнадежности их осуществить, от одиночества, которое она хоть так ищет разрушить, но в действительности лишь усугубляет. Сексуальная «близость» отправляется, но половой близости не возникает. Призвание женщины сотворить ценность взаимной половой любви слишком часто остаётся неосуществлённым, и в этом источник её глубоких духовно-душевных мук, её одиночества. В этом мировая трагедия падшего пола. Это преимущественно женская трагедия, хотя вероятностно она может постигнуть и мужчину. Трагедия пола есть трагедия неистребимого требования Любви и отчаянной неравной борьбы с падшей плотью мира за исполнение этого требования.

2. В свою очередь мужчина, чаще всего несостоятельный в половой любви (не в сексуальности), должен иначе осуществить свое призвание. Он должен склонить ко взаимности свою музу, добиться всходов на избранной им творческой ниве, и это стòит ему невероятных духовных усилий и душевных мук. На ниве сублимационного творчества познаёт мужчина подлинную трудность целосущностного слияния, которую женщина несёт в половой любви. Все те, кто жил и живёт творческой жизнью, знают, что взаимность муз да и вообще отдача любой творческой нивы всегда меньше, чем страстное духовное домогательство творца. Сев тяжек и долог, а всходы нередко разочаровывающе скудны. Дары вдохновения редки, самые сокровенные, самые масштабные и глубокие замыслы чаще всего остаются неосуществлёнными. Сотворённое в горячей ауре вдохновения, в целосущностном духовном экстазе, во времени неизбежно отдаляется от творца, начинает дышать на него холодом утраченного вдохновения. Как сублимационный творец, мужчина чаще всего обманывается в своих ожиданиях взаимности. Тоска и вечная неудовлетворённость творца – это всё та же, что и у женщины, невозможность до конца исполнить своё призвание, бессилие добиться от творческой нивы полной и окончательной взаимности. В этом мировая трагедия сублимационного творчества. 

3. И, наконец, на вершинах творческих осуществлений, когда призвание исполнено, когда, казалось бы, уже достигнута предельная степень взаимности со своим другим, – будь то избранник сердца или избранная творческая нива, – и женщине и мужчине открываются горизонты каких-то иных возможностей целосущностного раскрытия и слияния, иных неизмеримо высших уровней взаимности, невозможных, нереализуемых в этом мире. И кайросы половой любви и кайросы сублимационного творчества мучительны, ибо обречены на краткомгновенность, не могут перейти в устойчивое бытие. Из осуществлённости призвания, из счастья сотворённой взаимности возникает сознание трагизма всякого творчества, недостаточность самогò мира времени-к-смерти для духовно-творческих потенций человека. Всякое, даже самое счастливое и полноценное творчество, – будь то сублимационное творчество или творчество половой любви, – подтверждает бердяевскую максиму о том, что дух не узнаёт себя в своих творениях. 

Речь здесь, разумеется, идёт о высокоразвитых людях женского и мужского пола, имеющих духовные стремления, то есть живущих осознанной духовной жизнью. Давно выведенная нами формула счастливого брака – «она любит его, а он любит своё дело» (возможен и инверсивный вариант!), есть формула оптимальная, не максимальная, то есть закрепляющая лучшее из худшего, точней говоря, лучшее из возможного. Эта формула предполагает, что женщина, захваченная любовью к мужчине, может иметь глубокое со-чувствие его творческому делу, а мужчина, захваченный любовью к своему творческому делу, может иметь духовное со-чувствие женскому творчеству половой любви. В этой формуле выражается смиренное понимание того трагического обстоятельства, что в падшем мире недостижима совершенная взаимность, невозможно единение чувств в их полноте и равенстве. Максимумы недоступны, оптимум неизбежен. Духовное стремление женщины сотворить совершенную половую любовь так же неосуществимо, как духовное требование мужчины сотворить совершенное интеллектуальное или художественное произведение. Каждый страдальчески ищет большего, чем имеет: женщина в половой любви, мужчина в Любви к своему делу на сублимационной творческой ниве. И та и другой тщетно добиваются полной взаимности. И та и другой понимают тщетность тоски по совершенству. И та и другой мужественно продолжают свой путь в духе Любви, если знают, что в этом единственное Спасение. Мир времени-к-смерти не вмещает совершенной взаимности, ибо искания взаимности у женщины и мужчины трагически не пересекаются, они частичны и направлены на разное, в них нет всеохватной целостности райского Эроса. Оба пола ущербны, искалечены грехопадением, подвержены даже на самых высоких человеческих уровнях танатическому происку эго. Сопротивление этому бездуховному происку и есть непрерывное духовно-эротическое восуществление, восхождение в Любви, творческая борьба со злом за Спасение души.

 

 6. ЭКСТРЕМЫ  ПАДЕНИЯ

 

Положение обоих полов тяжко, но положение женщины ещё хуже, ещё мучительнее чем положение мужчины. Если безлюбовной близости с музой вообще не бывает, а бывает лишь безлюбовная «близость» с ремеслом, то для мужчины в творчестве ценностей художественных и интеллектуальных это означает лишь посредственность, бесплодие художественное и умственное. Из безлюбовной, ремесленной «близости», из связи с творческой нивой, которая не отвечает тебе взаимной любовью, получаются бездарные ремесленные поделки. Но мужчина в бесплодных попытках творить всё-таки только посредствен. Он опосредован самой символичностью своего рода творчества, ибо в падшем мире ни гениальная мысль, ни гениальный образ не становится в полном смысле слова жизнью. Творимое живым духом, но сублимированной половой энергией, не переходит в этом мире в живую плоть, с которой связана наибольшая боль и острота переживаний. Теургическая сила утрачена человеком, которому отказано в Рае. Лишь Бог по Воле Своей мог целостно во-плотиться в мире.

Женщина в отличие от мужчины в половой любви творит ценность любви высшей, любви целостного человека к целостному человеку, и она поставлена перед задачей сотворения не символа жизненных переживаний, но самой жизни, той единственной жизни, которую человек имеет в падшем своём состоянии, обречённый жить больше нуждами смертной плоти чем свободой бессмертного духа. Женщина как и мужчина творит живым духом, ибо никакого иного творчества, кроме духовного, вообще не бывает, но при этом в отличие от мужчины она творит не сублимированной, а прямой половой энергией. Творческая активность женщины непосредственно связана с плотью мира, а значит с наиглубочайшей остротой переживания как творческой состоятельности, так и творческой несостоятельности. Тут максимально расцветает или максимально страдает всё: и плоть женщины, которая не может окончательно раскрыться и расцвести вне духовной ценности половой любви, и дети – плоть от плоти её – зачатые без любви, которые несут на себе печать ущербности, страдают сами и причиняют тяжкие страдания матери, и душа женщины, которая задыхается и чахнет без любви, без сотворённой ценности целосущностного слияния полов:  либо в иссушающей атмосфере одиночества, либо в духовном вакууме безлюбовной «близости». 

Как у мужчины от безлюбовной «близости» с музой получаются ремесленные поделки сублимационного творчества, так и у женщины от безлюбовной «близости» с мужчиной получаются ремесленные поделки половой любви. Но в отличие от мужчины, женщина в своей духовно-творческой неудаче, в своей сугубой ремесленности не опосредована никакой символикой, ибо если телесное соитие есть для неё акт истинно половой, восуществление через плоть целостного духовного слияния, то акт сексуальный есть разбитие этого восуществления, духовно-реалистическая неудача, развосуществление, совершающееся на её собственной живой плоти. Безлюбовная «близость» всегда ремесло, но для женщины в её ремесле нет никакой символичности, никакой смягчённости хотя бы посредственностью. Её ремесло обрекает её на судьбу полной без-дарности, то есть не только неполучения со стороны мужчины никаких подлинных духовных даров, но и невозможности восуществить свой собственный от Бога данный дар. Ремесленная поделка половой любви может совершенно разрушить в женщине сущность. Поскольку духовная ценность половой любви, любви целостного человека к целостному человеку, есть, по-видимому, верховная и наиболее трудно достижимая духовная ценность, постольку и безлюбовная «близость» полов вырождается в наиболее противочеловеческое ремесло, воцаряет в женской душе самую тяжкую тьму, обнажает самую мрачную бездуховность. И особенно ужасно, что мужчина способен получать «полноценное» плотское удовлетворение в тот момент, когда женщина переживает самую тяжкую богооставленность, самое холодное попрание своего духовного призвания, самое возмутительное убиение духа в себе, самое глухое одиночество.

Женщина, которой не удалось сотворить с мужчиной взаимную половую любовь, обнаруживает себя ещё более несостоятельной чем мужчина, которому не удалось сотворить взаимную любовь с его творческой нивой. Призвание и в том и в другом случае не исполнено. Результат – одиночество, холод и отчаяние. Но бездуховная тьма и одиночество женщины, не исполнившей своего призвания, не возделавшей свою творческую ниву, то опустошающее ремесло, с которым она остаётся наедине, – не так уж и важно, формальный это безлюбовный брак или публичный дом, – неизмеримо страшнее любого голого ремесла мужчины. В своём духовном творчестве женщина более зависима от мужчины, чем скульптор от камня. Когда под резцом ваятеля уже проступившая из глыбы скульптура вдруг разваливается на куски, потому что с самого начала камень был негодный, скрывал глубокие внутренние трещины, нетрудно представить яростную ненависть творца к недоброкачественному материалу. Легко вообразить и его бессильное, разрушительное отчаяние – добивание молотком остатков и крошение в пыль отвалившихся фрагментов предавшей его материи.  Но трудно представить себе в полном масштабе ярость и отчаяние женщины, её ненависть к мужчине, к его духовно-душевной недоброкачественности, когда он обманывает её надежды на сотворение ценности половой любви, на целосущностное слияние. Тут не скульптура разваливается, тут разламывается судьба. И месть женщины может быть невообразимо страшна. Ясон по-мужски легкомыслен и эгоистичен в измене Медее, пожертвовавшей всем ради Любви к нему, но Медея, убивающая своих детей в слепой мести мужчине, малодушно расточающему великий дар Любви, ужасна до бесчеловечия. Хозе в крайнем отчаянии своей отвергнутой Любви может убить Кармен, разрушить возлюбленное и ставшее ненавистным живое изваяние. Пигмалион мог бы разве что разбить на куски статую Галатеи. Но Кармен, бессильная сотворить подлинную ценность половой любви, способна превратить жизнь Хозе в ад. Оживить Галатею и разочаровать её чревато для Пигмалиона не просто смертельной опасностью, а прижизненной и пожизненной геенной. 

Женщина более экстремна и в духовном восхождении и в бездуховности падения. Её падение в ненависть столь же бездонно низко, сколь высоко её духовное предназначение в Любви. 

 

             Пока не требует поэта

К священной жертве Аполлон,

В заботах суетного света

Он малодушно погружён;

Молчит его святая лира;

Душа вкушает хладный сон,

И меж детей ничтожных мира,

Быть может, всех ничтожней он. 

 

В этих строчках Пушкин [20] выразил обездоленность не только поэта, но и вообще человека, не озарённого творческим духом. Всякий должен был бы сказать или подумать о себе, что без творчества, без «священной жертвы» призванию, он – ничтожнейший «меж детей ничтожных мира». Одряхление или сон духовно-эротической воли, воли творческой, ничтожит человека. Но ничтожество женщины, обкраденной в своём призвании, способно принимать поистине инфернальные формы. Духовно-эротическое призвание к сотворению высшей ценности, ценности половой любви, имеет в женщине своей танатической противоположностью самое низкое падение, самую глубокую бездуховность. Афоризм Ницше «мужчина... только зол, а женщина скверна» однобок, но по-своему проницателен [13]. Он обращён взглядом только вниз, подмечает лишь одну сторону, но подмечает её верно. Женщина выше мужчины, ближе к Богу в заповеданном ей верховном творческом призвании к половой любви (этого Ницше не видит), но именно  поэтому фанатизация женщины в безлюбовных состояниях ненависти и мести (это он видит ясно) может быть более глубокой, более страшной, более нечистой, чем любая мужская злоба. Под властью танатической тьмы женщина способна обесчеловечиваться (развосуществляться) больше, чем мужчина.  

 

 

 

7. ПОЛИГАМИЯ  И  МОНОГАМИЯ – ТУПИК

 

Женщина более монопотенциальна в своем призвании к половой любви, она глубже в своих переживаниях, цельнее и сильнее. Между благой потенцией полового акта и безблагодатной потенцией акта сексуального она решительнее избирает благо, однозначней стремится к сущности и отвергает бессущностное. Дух пола в ней сильнее. 

Мужчина в стихии пола более омнипотенциален, ему труднее отказаться от соблазняющей множественности, трудней совершить творческий акт избрания и целосущностной самоидентификации с избранным, которому он мог бы до конца верить и остаться верен, а когда он, наконец, делает акт избирающий, ему очень скоро становится трудно защитить в самом себе своё избрание от всё той же соблазняющей множественности. Дух пола в нём слабее. Непроизвольность (рефлекторность) сексуальных возбуждений и влечений, на которую традиционно ссылаются мужчины в своих бесконечных самооправданиях, есть парадоксальное выражение глубинной произвольности мужчины, его духовной слабости и дробности, большой автономности сексуальных команд его эго от духовно-избирающей воли. Житейская мудрость гласит: «У мужчины может быть много женщин, но если ему очень повезёт, у него будет одна». Это «очень повезёт» подразумевает такую духовную силу пола в мужчине, какой он едва ли может сподобиться. Слабость полового духа почти исключает для мужчины моногамность. Традиционная моногамия христианского мира, может быть и разумна как норма нравственной дисциплины и самодисциплины, но внутренне неубедительна для психологии мужчины, а на большей глубине просто непосильна его слабому половому духу. Все разговоры о «естественной полигамности» мужчины есть лишь попытки оправдать материальными закономерностями бессущностной природы мужскую духовную неполноценность.

«Ошибка выбора», на которую повсеместно сетует мужчина (да теперь уже и женщина, ибо отчаявшаяся и опустившаяся в разврате цивилизации, она слишком стала напоминать мужчину), «ошибка» выбора избранницы (избранника) свидетельствует лишь о том, насколько сильно в падшем человеке бездуховное побуждение эго и как легко он идёт на голос этого побуждения. Если прежде такая «ошибка» ещё имела серьёзное оправдание в том, что выбор избранника диктовался женщине, а нередко и мужчине, жесткими традициями сословия или семьи, то в сексуальной свободе нашего времени обнаружилась полнейшая несостоятельность этого довода. Люди «ошибаются» не под давлением внешних обстоятельств, а потому, что перестали считать такую «ошибку» нежелательной или, тем более, недопустимой. В наше время допустимо и даже желательно систематически «ошибаться», а верней, никто больше не усматривает в этом ни ошибки, ни вообще проблемы. Люди, главным образом мужчины, а вслед за ними всё чаще и женщины, принимают анонимность сексуальных влечений и скоротечность связей за норму, хотя в глубине души и продолжают ожидать чего-то иного, какого-то неошибочного, то есть неподвластного разрушительному действию времени чувства, какого-то истинного, истинно брачного союза. Духовное требование небесного брака в человеке неистребимо, хотя уже почти не слышно ему самому в грохоте ничтожащей цивилизации.

Женщина значительно более приспособлена к моногамии, и здесь мы подразумеваем вовсе не принудительную моногамию, обусловленную грубыми формами материальной зависимости женщины от мужчины, ибо такие предпосылки к моногамии есть лишь вынужденность, подневольность, форма гнёта. Так не осуществляется моногамия, так практикуется рабство. Предназначенность же к подлинной моногамии связана у женщины с гораздо большей силой полового духа, с такой глубиной и значительностью чувств, с такой важностью половой любви не для одной сексуальности, но для всего её духовно-душевно-телесного существа, которые лишь очень редко ведомы мужчине, женщине же позволяют достигать неизмеримо более полной самоидентификации со своим избранием. Мужчина в большинстве случаев хочет потребить, он сознательно хочет «ошибиться», ибо ищет поверхностной сексуальной множественности. Женщина всё-таки в большинстве случаев бессознательно хочет сотворить и потому она боится «ошибиться», ищет глубокого, целосущностного полового единства. 

Но человека повсюду преследует уродующее действие ничто. Грехопадение налагает искажающую печать зла и на эту целосущностную женскую предназначенность к моногамии. Для того, чтобы разобраться в этом, нам нужно припомнить греческий миф о Филемоне и Бавкиде. 

Олимпийские боги, Афина и Гермес, под видом странников однажды посетили селение во Фригии, где обитала в числе других и супружеская чета – Филемон и Бавкида. Ни один из жителей деревни не захотел впустить странников, и только Филемон с Бавкидой гостеприимно встретили странников и поделилсь с ними всем, что имели, хотя и не знали, что перед ними боги. Разгневанные боги затопили водой всю деревню, и только хижина Филемона и Бавкиды уцелела и превратилась в храм, а обитавшие в ней супруги стали жрецами этого храма. За добросердечие и гостеприимство, проявленное супружеской четой, олимпийские боги наградили их долголетием и счастьем, а сверх того исполнили самое заветное их желание – дали им возможность умереть одновременно. Завершив жизненный путь Филемон и верная его Бавкида обратились в два дерева, растущих из одного корня. 

Таков миф о Любви и верности, щедрой милостями и вознаграждаемой благоволением богов. И хотя мало кто из женщин знает миф о Филемоне и Бавкиде, почти каждая женщина в тайной своей сокровенности ощущает себя «бавкидой», стремится сотворить храм своей половой любви, в котором рядом с нею этой Любви будет служить её верный «филемон». Предназначение женщины к совторению верховной ценности половой любви есть уже в самом себе духовное стремление к воздвижению храма. И в этом великая, вечная правота и мудрость женского сердца. Только женщина до конца ощущает величие половой любви, и она верит, что мужчина способен быть адекватен ей в этом ощущении. Эта вера женщины лишь крайне редко оправдывается мужчиной. Чаще женщина продолжает отчаянно питать веру вопреки мужской поверхностности и тупости. Даже тираническую жестокость мужчины она стремится связать с Любовью и объяснить Любовью. Очень часто приходится слышать от женщины, ставшей, например, жертвой грубо-собственнической ревности мужчины: «Но ведь он это – от любви!..». Нередко и жестокое обращение женщина может предпочитать равнодушию, выискивая в нём признаки Любви. Существует уродливая максима – «бьёт, значит любит», выражающая отчаянную надежду женщины на мужскую Любовь. 

Но, даже окончательно разочаровавшись в способности мужчины целосущностно любить полом, женщина продолжает добиваться от него духовной адекватности, стремится во что бы то ни стало вовлечь его в храмовое служение половой любви. И здесь она легко и незаметно для себя делается жертвой эго, её специфического женского эго. Женщина склонна материализовать идею храма Любви в устрояемом ею супружеском доме. Но воздвижение храма Любви и служение храму – этого, увы! чаще всего не понимают женщины, – есть нечто совсем иное, чем устроение дома и служение дому. Преобладание плоти над духом в падшем мире искажает представление женщины о храме Любви. Жестокий диктат материи толкает её отождествлять устроенный семейный дом с храмом. Но дом не есть храм. Храм есть духовное, а не материальное. Храм есть само сотворенное целосущностное единство. Истинным храмом половой любви является сама половая любовь. Храм Любви Филемона и Бавкиды есть храм мифический, как и сама хижина, в которой они обитали, есть лишь духовно-образное выражение их взаимной половой любви. Единство Филемона и Бавкиды – это единство духовно-сущностное, а не материальное, общность внутреннего пространства, а не территории.

Единение любящих в неповреждённой моногамии – это внутренние связи, соединяющие их, а не крыша, под которой они непременно должны быть вместе. Но к сожалению именно общая крыша зачастую символизирует для женщины храм Любви, и она пытается во что бы то ни стало удержать мужчину под этой крышей, сделать его «счастливым пленником» дома. Она страдает оттого, что мужчина слишком мало уделяет внимания дому, что он стремится в мир. Сам мир она ощущает, и ощущает правильно, как враждебное начало, как посягательство на сотворённую ценность Любви. Женщина хочет больше жить внутренним пространством сердца, чем внешним пространством мира. Пренебрежение домом она воспринимает как пренебрежение собой, своим сердцем, нередко требует от мужчины жертвы призванием только ради того, чтобы каждый вечер он возвращался в дом, который она уже внутренне «освятила» в качестве храма. Служение храму женщина слишком часто понимает как служение дому и пытается требованием и жалобами привязать жизнь мужчины к дому как к храму, сковывая этим его творческую инициативу, непрестанно сетуя на его отсутствие, на какие-то «посторонние дела», которые для него важнее дома, то есть важнее храма, важнее жизни сердечной, важнее общего служения Любви. Здесь не идёт речь о сексуальных изменах мужчины, здесь речь идёт о его преданности своему делу, которое для женщины, перепутавшей дом с храмом, может выглядеть «посторонними делами». Женщина зачастую боится не только измен, но и перемен, пытается законсервировать уже сложившееся бытие. Такое перенесение духовного (сущностного) на материальное (бессущностное) дорого стòит женщине. Пытаясь упрочить дом как храм, она невольно извращает саму идею храма Любви, превращает дом в заточение для мужчины. В этом фальшивом обожествлении дома, как  храма, женщина обуздывает дух своего избранника, а тем самым и его чувства, ибо всякое узилище, даже узилище заботы и нежности, порождает бунт. «Произрастание двух древ из единого корня» может означать только слиянную укоренённость в почве духовной, ибо корневая система Любви не гнездится ни в какой материальной почве. Жреческое служение храму Любви может быть только свободным, иначе это уже неволя. В неволе же первой гибнет именно Любовь. Так высокое духовное призвание к моногамии может искажаться и переходить в удушение, вызывать стагнацию, и если женщина не спохватится вовремя и не предпочтёт духовно-сущностный то есть истинно храмовый порядок внутреннего единства со своим избранником,  внешнему материально-бессущностному распорядку устроенного дома, она рискует разрушить внутренний храм истинной моногамии, вслед за которым неизбежно рухнет и внешний «храм» (дом) моногамии ложной.

И, тем не менее, разность призваний не означает полной автономии духовного пути женщины от духовного пути мужчины. Мужское призвание к творчеству ценностей художественных и интеллектуальных не делает его независимым от женщины, совершенно отрезанным, до конца свободным от женского призвания к творчеству половой любви. Половая любовь есть высшая ценность, она прямо восходит к инициальному решению Бога «Не хорошо быть человеку одному» [2, Быт. 2, 18], и поэтому невозможно без остатка уйти ни в какое иное обособляющее призвание, нет способа начисто отрешиться от экзистенциальной темы половой любви. И человек ощущает это, он чувствует, что половая любовь есть абсолютный центр экзистенции. Тема половой любви не только центральная, но и роковая экзистенциальная тема человека и человечества. Ни мужчине, ни тем более женщине, будь она даже с тремя знаками «М», невозможно совершенно отстраниться от Женственности, которая и есть носительница духа половой любви, выразительница инициального Божия решения. Женственность и дарована человеку, чтобы не быть ему одному. Мы не знаем, как манифестировала себя райская Женственность, как осуществлялось целосущностное духовно-душевно-телесное единство двух в Раю, но мы знаем, что не только женщина, но и мужчина чувствует свою неполноценность, глубокую сущностную ущербность без этого высшего единства, без храма половой любви. 

Бог любви, Эрот, в греческой мифологии изображался мальчиком, но вечный божественный Эрос имеет скорее женственную сущность. Есть какая-то глубочайшая, предельная мудрость в решении Гёте завершить своего «Фауста» мистическим хором, в котором звучат слова о вечной Женственности (Weiblichkeit), знающей путь к полноте Истины и притягивающей к ней существование [6]:

 

   Всё быстротечное –

   Символ, сравненье.

   Цель бесконечная

   Здесь – в достиженье.

   Здесь – заповеданность

Истины всей.

Вечная женственность

Тянет нас к ней.

 

 8. ПРОБЛЕМА  ЭСТЕТИЧЕСКАЯ

 

Слабость полового духа в мужчине создаёт ещё одно препятствие на пути к устойчивому целосущностному слиянию в половой любви. Есть тип мужчин, которых даже в подлинной половой любви смущает «антиэстетичность» телесного соития. Причём особенно показателен момент себялюбивой эго-центричности такого эстетства, навязчивой оглядки на себя. Мужчина скорее оскорбляем своим собственным видом и поведением, чем видом и поведением женщины. Очень часто он с готовностью принимает с её стороны такие телесные проявления, на которые не готов идти сам. Более того, мужчина может желать от женщины сексуальной раскованности, с удовольствием принимать эту раскованность, пользоваться ею и в то же время презирать женщину за это, даже питать к ней физическое отвращение. Любопытно, что такой спонтанный протест мужчины против отталкивающей, как ему представляется, животности чувственных проявлений может встречаться как у мужчин примитивных, сексуально неразвитых, так и у мужчин с развитой сексуальностью. Из эго-центрического эстетизма мужчины родилась вошедшая в поговорку пошлость: «Женщина должна быть в жизни другом, в доме хозяйкой, а в постели... шлюхой». Это означает, что мужчины, в большинстве своём шарахающиеся от самой идеи соединить свою жизнь с проституткой, желают иметь на супружеском ложе именно проститутку, то есть женщину, профессионально владеющую ремеслом сексуального удовлетворения. На большей глубине это означает, что сама телесная активность женщины имеет для мужчины не столько духовно-душевный смысл целостного полового акта, сколько специфический «смысл» акта сексуального. В технике телесного соития, которое для них чаще всего есть акт сексуальный, определённого рода мужчины остро чувствуют нечистоту, оскорбительное сходство с животным, даже переживают страдание расчеловечивания, и здесь скрыта глубокая правда падшести человека... падшести, в которой он сам себе несносен. У Томаса Манна в романе «Иосиф и его братья» есть очень тонкое наблюдение на эту тему. Когда жена Потифара приказывает молодому Иосифу войти в её покой и непреклонно требует от него телесной близости, а он, используя всю свою тонкую дипломатичность и ум, старается отговорить её от её страстного намеренья, его плоть вдруг перестаёт ему повиноваться: «... под возражения женщины, под её высказанные и невысказанные возражения, его плоть восставала против его духа, и, произнося самые складные и самые умные речи, он превращался в осла; а это потрясающее противоречие... разглагольствующая мудрость, которая безжалостно уличена во лжи плотью и предстаёт в обличье осла» [12]. Дело здесь даже не в конкретной ситуации манновского повествования, а в том оскорбительном образе, который применил писатель для выражения эго-истической самочинности падшей плоти, игнорирующей протесты духа. Манн был очень мужчиной и очень эстетом, он сказал какую-то очень болезненную правду о самоощущении определённого типа мужчин в телесной стихии пола. Но слишком острое ощущение себя как падшего, отталкивающе звероподобного, антиэстетического – это как раз и есть в мужчине проявление слабости полового духа. Бердяев, например, с присущим ему радикализмом говорил, что половой акт вообще невозможно пережить эстетически. В этом он тоже был очень... может быть, слишком мужчиной. Действительно, в сексуальном возбуждении и в акте телесного соития с женщиной мужчина может напоминать самому себе животное, и происходит это потому, что в дробности сексуального акта он не способен стать целостно духовным, не в состоянии до конца отрешиться от эго-изма и себялюбия, от оглядки на себя. Мужчина слишком озабочен собой, берёт больше чем отдаёт, не может чувствовать себя творцом, ибо завет всякого творчества – дание бытию. У мужчины может быть сколько угодно дерзости в технике сексуального акта, но ему недостаёт духовного дерзновения для целостного полового акта, потому что половой акт в отличие от акта сексуального охватывает всё духовно-душевно-телесное существо человека, а не только его гениталии. В сексуальном акте эрогенные зоны частичны и потребляют, в акте половом весь человек становится эрогенной зоной, целостным генератором и реципиентом Эроса как высшего бытия. Мужчине не хватает способности интегрирующего одухотворения, он слишком погружен в раздробленный «реализм» падшей природы. У Сиорана читаем: «Возьмём, например, любовь: можно ли придумать более благородное излияние чувств, в котором не заподозришь ничего низкого? Её трепет соперничает с музыкой, спорит со слезами одиночества и экстаза: это нечто возвышенное, но возвышенное, неотделимое от мочевыводящих путей; это мистическое исступление, соседствующее с испражнениями; это небо внутренней секреции, святость, осеняющая телесные отверстия… Достаточно секунды внимания, чтобы это опьянение отбросило вас в физиологические нечистоты; достаточно мига утомления, чтобы констатировать, что от любого любовного пыла остаётся только немного вещества, похожего на сопли. … Невозможно в одно и то же время и любить, и осознавать, чтобы любовь не пострадала от этого и не исчезла, ощутив на себе взоры рассудка» 26, с. 123]. Травматичность эстетической проблемы взрывообразно вырывается здесь наружу. Отторжение граничит с цинизмом. Вся тяжесть «непроизвольно выросшего тела» и возмущающей душу самопроизвольности рефлекторных телесных проявлений ложится неподъёмным камнем на существо, половой дух которого слаб, которое не способно расплавиться и целиком изойти в Эрос, которое сохраняет элемент холодного соглядания за самим собой и терзается в этой духовной коллизии под бездуховными «взорами рассудка». Танатический лёд рацио угашает эротический огонь, смораживает и раскалывает… расщепляет личность мужчины в половой любви. Всё это может относиться и к женщине, но поскольку мы говорим о Любви, а не о ремесле проститутки, сказанное главным образом характеризует всё-таки мужчину. Само половое чувство мужчины менее глубоко и цельно чем у женщины, более дробно и поверхностно, более низко по духовной температуре. Мы даже рискнём утверждать, что мужчины, совершенно не имеющие в телесной близости с женщиной эстетической проблемы, действительно находятся в состояниях более животных, чем человеческих.

Женщина, которая значительно больше внимания уделяет своей наружности, парадоксальным образом значительно меньше подвержена такому половому эстетству. Здесь вроде бы напрашивается возражение, что и женщина, не имеющая эстетической проблемы в плотском соитии, ближе к природе, к животному. Но всё как раз наоборот. Женщина в телесном соитии с мужчиной как раз более духовно-целостна, менее плотски-дробна. В целостности телесного акта половой любви она не ближе, а дальше от животной природы, чем мужчина в телесности частичного сексуального акта. Душевно-духовная ангажированность женщины в телесном соитии так велика и целостна, что её значительно реже могут посетить оскорбительные ассоциации с животным. Она менее самолюбива, менее остранена, её цель неизмеримо выше цели мужской. При этом ни целью мужчины ни целью женщины в любовном (но именно в любовном!) телесном соитии не является зачатие. Но даже и в любовном соитии цель мужчины чаще – эго-истическое сексуальное наслаждение, насыщение собственной плоти, а цель женщины – душевно-духовное наслаждение от целосущностного слияния двух в единое бытие, во плоть едину.

Нельзя, однако, думать, что женщине совершенно незнакомо это угнетающее ощущение «антиэстетичности» телесного соития. И женщина есть существо падшее, и её мучает прòклятость плоти мира. Но женщина меньше уязвима плотской «антиэстетичностью» соития именно потому, что вся она в этот момент больше в огненном духе пола, чем в дробности автономной плоти, менее холодна и скептична, более расплавлена и больше диффузирует в мужчину. Женщина больше верит в возможность невозможного, в обретение целостного эротического бытия в половом союзе с мужчиной, её телесный акт есть действительно и в полном смысле слова половой акт. Мужчина же остаётся более трезв, он не верит в невозможное, он более скептичен («реалистичен»), продолжает наблюдать себя и всё происходящее со стороны, – и происходит это от его неспособности цело-сущностно, то есть до конца, без остатка проникнуться духом пола. Половой дух его не так горяч, не достигает температур целосущностного расплавления и диффузии. Брамс мог сочинять музыку, рыдая и разрывая на себе одежду, но сомнительно, что подобное самозабвение могло бы овладеть им в обладании женщиной. Волшебные звуки рояля были для него реальностью в такой же мере, как сама жизнь. Здесь его вера и накал Эроса в нём достигали высшей точки, кайроса, то есть целосущностно (насколько это вообще возможно для падшего человека в падшем мире) вбирали его в дух.

 

 9. СУБЛИМАЦИЯ ?

 

Половые переживания у мужчины нетерпеливей, но мельче, стремительней, но поверхностней, острей, но короче чем у женщины. Мужчина призван к сублимации в творчестве иных ценностей именно потому, что почти не может сублимировать непосредственное половое чувство. Сублимировать непосредственное половое чувство?!... Здесь, по-видимому, неизбежен встречный вопрос: но ведь сублимируют как раз именно от полового чувства во что-то «высшее», иное?... Так-то оно так, да только это мужская сторона проблемы, мужская постановка вопроса. Сама идея сублимации есть лишь понятийное выражение потребности мужчины преодолеть слабость своего полового духа. Парадоксально именно в половой любви мужчина не может быть полноценным половым существом, целостным излучателем половой энергии творчества. Он не может целиком отдать полу свою духовно-эротическую энергию. Чтобы полностью активизировать духовную энергию Эроса, мужчина должен её сублимировать. Здесь вспоминается мысль Бердяева о половой энергии, как едином эротическом источнике всех творческих энергий. Это также указывает на верность бердяевской догадки о том, что пол есть пол-овинчатость, разорванность, что грехопадение разрушило какую-то таинственную первотварную целостность, разбило целостный Эрос как единый сосуд духовно-творческой энергии, дарованный Богом тварному бытию. Целостный Эрос раскололся на эротику двух пол-овин, двух полов. И по-видимому раскололся неравномерно. Мужчина оказался меньше, слабее в непосредственном творческом духе пола, но больше, сильнее в творчестве иных ценностей. Женщина оказалась меньше, слабее в творчестве иных ценностей, но осталась ближе к непосредственному духу пола, в духе пола оказалась больше, сильнее, цельнее. Можно предположить, что в мужчине, в Адаме, осталась незажившей рана, нанесённая ему женщиной, Евой, которая, собственно и совлекла его в грехопадение. В женщине же осталось непреодолённым некоторое презрение к Адаму, как более слабому, не воспрепятствовавшему ей в её соблазне. Как бы то ни было, женщина в отличие от мужчины, выражаясь языком современных понятий, сохранила способность сублимировать непосредственное половое чувство, сублимировать прямую энергию пола в Любовь. Её половая энергия в меньшей степени есть дробная сексуальность, в большей степени есть целостный Эрос. Она меньше нуждается в ином. До чего мужчина возвышается в творчестве иных ценностей, то женщина стяжает в сотворении высшей ценности половой любви. Женская Любовь сама в себе есть уже сублимация, преображение в иное, возвышающий духовно-творческий акт и если и не достижение целостности первотварного Эроса, то достижение духовного-творческого пика, насколько он вообще достижим для падшего человека. Это и есть истинная духовная высота женщины. Здесь же и трагическая точка пола. В чем-то самом главном мужчина и женщина трагически не понимают друг друга.

 

 10. ВЗРЫВ  И  ВЗЛЁТ

 

Для женщины телесное соитие в Любви – это взрыв и взлёт. В телесном соитии она способна достигать такого расплавления и просветления, такой близости к Богу, какая при известной доле условности сравнима лишь с достижениями музыкантов-романтиков на пиках их творческих вдохновений. Собственно, это и есть кайрос.

Взрыв и взлёт. Ну а что такое взрыв?... Когда взрыв бомбы перемешивает землю с небом, людей с машинами, плоть с железом – какая уж тут отстранённость, какой разговор об эстетичности и неэстетичности, вообще об эстетике. Это потом, после взрыва, по обрывкам и обломкам, по разорванным кускам тел бродит эстетика и корчится от кошмарной антиэстетичности зрелища. 

Любопытно, что некоторым людям, как женщинам, так и мужчинам, и половая любовь в её высших взлётах, и романтическая поэзия и в особенности романтическая музыка, представляются деструктивными, разрушающими человека и потому предосудительными. Это неправильная транскрипция правильной духовной интуиции. Действительно, потрясения человечности, связанные с духовными взлётами в половой любви, как и в переживании великих творений романтического гения, столь велики, что они порой ставят человека на грань его психических и душевных сил. Кайрос в этом мире мучителен, иногда трудно переносим. Достигая кайросов человек ощущает границы возможностей, его душат рыдания, его душа готова вырваться из тела, сердце готово разорваться. В переживании кайроса человек становится тесен сам себе. И ему может показаться, что такие взлёты, такие накалы губительны, что они разрушают. Они действительно разрушают, но разрушают они не человека, а его падшую плоть, не душу, а ту коросту грубой вещественности, которая сковала душу по грехопадении. В накалах предельных переживаний, в кайросах, человек начинает ощущать свою огненную и бессмертную первосущность. М. Бубер приводит очень поэтическую и проникновенную фразу Гегеля из его заметки «Дух христианства и его судьба»: «… в каждом человеке есть свет и жизнь, он принадлежит этому свету; и он не освещается светом, как тёмное тело, которое всего лишь отражает чужой блеск, а воспламеняется его собственное огненное вещество и становится его собственным пламенем» [3, с.25]. Пламя это не только озаряет, оно и обжигает. Но именно в эти «моменты» человек начинает полной грудью дышать эротическим духом, Божественным «дыханием жизни». Высшие накалы половой любви (отнюдь не всегда и не непременно связанные с телесным соитием!), равно как и высшие накалы переживаний романтического гения на мгновение освобождают человека, вырывают его из узилища времени-к-смерти, возносят в вечность, но нервная система и психика, – индикаторы состояния падшей плоти, – испытывают при этом страшные перегрузки, они слепнут от света и содрогаются от ожога. Вагнер гениально пережил и выразил в «ТРИСТАНЕ И ИЗОЛЬДЕ» эту охваченность эротическим вихрем половой любви, когда влюблённые могут даже желать себе смерти, ибо чувствуют, что мир не примет, не вместит их Любви. 

Воистину дух человеческий в плену! Он стремится к возможно более высоким накалам, ищет освобождающих кайросов, а плоть их боятся, ибо под воздействием таких предельных переживаний на человеке в буквальном смысле трещат «ризы кожаны», данные ему Богом для жизни в падшем мире. Но как ни сильны эти предельные накалы переживаний, как ни высоки взлёты кайросов, они не могут удержаться, не могут решительно освободить человека, не могут окончательно вырвать его из «кожаных риз». Истинно сказано, что «тление не наследует нетления»! Не пройдя через смерть, не сбросив коросту грубой вещественности, не освободившись от «кожаных риз» тленной плоти, не может человек целостно войти в вечность. И потому когда кайротические «моменты» предельных накалов, проходят, он с ещё большей мучительностью ощущает на себе давило времени-К-смерти, ещё теснее сдавливают его охранительные «кожаные ризы» плоти. Нужно мужество, чтобы, несмотря на всю травматичность духовных взлётов, продолжать искать их и желать их, не отступать перед предельными накалами кайросов. Нужно мужество, чтобы вопреки грустной неизбежности остывания признать, что не эта охлажденная во времени грубая вещественность, а та краткая пронзительная огненность была истинной высшей жизнью.

В телесном соитии Любви женщина неизмеримо больше чем мужчина способна на потрясение, взлёт и духовно-душевно-телесную диффузию, то есть на такую предельность переживания половой любви, при которой уже нет места никакой эстетике и антиэстетике в её привычных охлаждённых значениях. Любящая женщина способна всей сущностью своей войти в телесное соитие. Мужчина же  – не только в прелюдии, но и в кульминации соития... в самом оргазме – всегда, или почти всегда немножечко «со стороны», немножечко «потом», немножечко «уже после взрыва». Мужчина – почти всегда немножечко сторонний, и «боковым зрением» стороннего наблюдает антиэстетизм падшей плоти. Мужчина почти никогда не бывает весь во взрыве и взлёте, он чаще, чем женщина, несвободен от бездуховности сексуального акта, не способен изойти целосущностно в соитие, сделать его целостно половым, хотя и добивается телесного соития жадно и нетерпеливо. В непосредственном своём влечении мужчина домогается того, на что в результате оказывается неспособен – на целосущностное расплавление, на полную диффузию, на взрыв. Острота и краткость мужского оргазма не должны здесь вводить в заблуждение... это всё не имеет отношения ко взрыву. В половой любви взрыв – это не краткое, это перемена качества... именно расплавление и пребывание в ином качестве, в качестве слиянности. Это кайрос, это раскрытие каких-то иных горизонтов. Женщины иногда рассказывают мужчинам о большей продолжительности своего оргазма, об инакости своих переживаний телесного соития. Редкие мужчины с более женственными душами (с выраженным элементом «Ж» по всё той же классификации Вейнингера), могут порой в воображениях сублимационного творчества поймать и запечатлеть некий смутный образ чего-то, совсем не похожего на тривиальный сексуальный акт, чего-то иного, как, например: «За этой женщиной маячило волшебное будущее — родство душ, общие вдохновения, взаимность молчаний, стремительные разговоры взглядов и… близость, волнующая близость… без пота и побоища, без тяжких горно-обогатительных работ, без грохота отбойных молотков и скрежета зубовного, — близость почти тишины и почти бездвижия, близость тонкого пламени и пластично оседающей свечи, легко соединяющихся в озерце горячей полупрозрачной материи. За этой женщиной возникал медленный, неотвратимый, как судьба, Рахманинов...» [11, с. 277]. В сущности это не вполне мужское воображение и вообще не типично мужской разговор. Не мужской потому, что в процитированном отрывке ищет выражения не бессущностная механика сексуального акта, а образ именно сущности, реализованного духовного смысла половой любви, иного качества, инобытия. Это инобытие есть бытие слиянное и преображающее, которое мы и называем плотью единой. Мужчина же традиционно гордится как раз бессущностным – животной гордостью гениталий, то есть материальной внушительностью своей автономной эго-истической плоти, выносливостью, победоносной спортивностью, способностью быть физически неутомимым в механике сексуального акта, в коллекционировании оргазмов. Надо, однако, признать, что и нетипичный мужчина, мужчина с относительно более женственной душой, плоть едину способен (если вообще способен!?) скорее вообразить, чем пережить. Мужчина скорей способен сублимационно, то есть художественно, восуществить образ плоти единой, чем сотворить плоть едину как живую жизнь – на это способна именно женщина. Для женщины ещё до рождения ребёнка и, мы рискнём утверждать, независимо от рождения ребёнка, плоть едина может становиться прямой духовной реальностью половой любви. Для мужчины же плоть едина, даже если и возникает в сублимационных вдохновениях, в телесности остаётся образом чаще всего утопическим. Однако такая утопичность небесполезна для мужского рода. Она может (могла бы) приблизить мужчину к пониманию того, чего ищет, к чему стремится женщина в половой любви и конкретно в акте телесного соития, прояснить ему его собственную духовную слабость, ибо он –  мужчина – как правило, даже не ищет, даже не стремится ни к чему подобному. Не стремится, не ищет... но может (мог бы!) с бòльшим пониманием выслушать откровенные признания женщины, её жалобы, и не мешать, а в лучшем случае посильно (но не физической силой и упорством, а душевно-духовной ангажированностью, то есть не сексуальной, а духовной потенцией) помочь ей в этих запредельных для него переживаниях, в со-творении той высшей ценности, которую сам он творить почти не в силах. Возможно, что в оргазме женщины больше от оргазма теургического, целосущностного, от утерянной райской способности сотворять чудо. Нам думается, за редчайшими исключениями только женщина способна достигать этого, то есть – творить это до некоторой степени чудо половой любви. Потому и неэстетичность телесного совокупления значительно меньше проблема для женщины, потому и сосредоточенность её на телесной близости больше, дольше... 

 

 11. ПРОБЛЕМА  «МАТЕРИАЛА»

 

Если у женщины нет столь выраженной, как у мужчины, эстетической проблемы в половой любви, то у неё есть куда более тяжелая проблема «материала». Женщина всей жизнью зависит от избранного «материала», ибо ни в каком ином «материале» не может воплотить, восуществить верховную ценность половой любви, к творчеству которой призвана. Проблема «материала» для женщины есть проблема целоличностная, а не ремесленная, духовно-душевная, а не сексуальная. И эта проблема куда более трудно разрешима, чем проблема поиска качественного камня для скульптора. Чтобы сотворить произведение половой любви, женщина должна обязательно любить свой «материал», она должна любить избранного мужчину. Отдавая свою Любовь, она отдаёт не одно тело и не мастерство только своё, а всю себя. В Любви она избирает не частную сексуальную «пригодность», а целосущностное качество, вернее, даже не избирает, а скорее доверяется Любовью, возлагает свою веру на целосущностную человечность любимого. Замена «материала» связана для женщины с драмой, с тектоническим разломом судьбы, с катастрофой.

Существует такая проблема и у мужчины, но у него она чаще всего не чревата катастрофизмом, хотя может сильно потрясти судьбу. Мы думаем, что мужчина, за исключением самых редких случаев, не вкладывает в половую любовь так много как женщина. Он легче идёт на замену «материала», более того, даже не имея намеренья за/менять, легко из/меняет избранному. Он всегда больше потребитель, не связывает свою творческую состоятельность с целосущностной уникальностью женщины, которую избирает. У мужчины в половой стихии, как правило, всё поверхностней и слабей. По слабости своего полового духа мужчина всегда дальше от идеи небесного брака. Женщина совершает половое избрание в гораздо большем чувстве ответственности перед вечностью, чем мужчина, более подвластный в своих избраниях временным сексуальным влечениям. Потому ему так нужны замены (измены). Женщина в половой любви религиознее мужчины, глубже, ответственнее перед Богом за своё избрание, даже если эта религиозность в ней бессознательна. Мужчина и в грехопадении-то играет ведòмую, а не ведущую роль... роль слабого... сначала подчинённого и подчиняющегося, а потом жалующегося: «И воззвал Господь Бог к Адаму... не ел ли ты от дерева, с которого Я запретил тебе есть? Адам сказал: жена, которую Ты мне дал, она дала мне от дерева и я ел» [2, Быт. 3, 9, 12]. 

 

 12. МУЖСКОЕ  И  ЖЕНСКОЕ

 

Нам не дано до конца познать, как мы сотворены Богом. В нас есть и неизменно остаётся последняя тайна тварности. Но у нас есть вера в Бога-Любовь, и в согласии с нашей верой мы можем предполагать, что женщина по сотворению имеет какие-то высшие духовные способности, которых нет у мужчины, и эти высшие способности связаны именно с половой любовью. 

Женщина более сердечна, мужчина более рационален, женщина преимущественно интуитивна, мужчина преимущественно рефлективен. Такова, во всяком случае, актуальная сущностная взаимоситуация полов. И хотя именно мужчина чаще домогается женщины, дышит ей в шею жарким дыханием сексуальной горячки, нам представляется, что некая главная, может быть даже вечная роль мужчины всё-таки – созерцать и действовать, глядеть на звёзды, творчески осмысливать и совершенствовать мироздание. В этом мы видим возможность раскрытия высших духовных способностей мужчины. Нам думается, что именно мужчине, – не только, но, прежде всего ему, – желает Бог показать совершенство Творения, красоту и многообразную сложность, Им сотворённую, что именно от мужчины Он ждёт посильного сотрудничества в преумножении красоты и совершенства Творения. Возможно, женщина есть в большей мере выражение чувства Любви самого Бога к первенцу-мужчине. Может быть, женщина и сотворена именно как плоть (во-площение) Божией Любви. Может быть, именно это и значит «помощник»? «Не хорошо быть человеку одному» – сказал Бог. А не означает ли это – «не хорошо ему быть без близкого, телесно ощутимого выражения Моей Любви к нему»? Ведь человек сотворён во плоти, он не чистый дух, он должен переживать Бога и плотью. Не есть ли женщина дар доступной, активной, телесно ощутимой Любви Бога к мужчине? 

Из мужского «созерцания звёзд», из вдохновений от этого созерцания, растёт творчество интеллектуальных и художественных ценностей, творчество мысли и красоты... познание, эстетика. Мужчина есть созерцатель и строитель. Его восторженная любовь к вселенной и его творчество, пережитое как Эрос, как Любовь вдохновляющая, есть его специфическое выражение любви к Богу. 

Из женщины же растёт Любовь Бога к мужчине, призыв не окончательно уйти в созерцание красоты Божия Творения, обратить внимание на самого Отца, который любит... именно не только одобряет, а любит страстно, восторженно, нежно... как может любить Отец удавшееся дитя. Как выражение Любви Бога, женщина есть дополнительное вдохновение мужчины, великое поощрение его особого творческого призвания. В любящей женщине – но только в любящей – мужчина может чувствовать благословение Бога, оправдание и подтверждение смысла своих творческих устремлений. 

Почему сугубой сексуальностью мужчина низит себя и ранит женщину? Потому что этим он оскорбляет и профанирует Любовь Бога и ожидание взаимности. Может быть, и сама безумная любовь женщины к чаду, ею рождённому, есть признание Бога в Любви к человеку, дар Любви Божией через сотворённую женскую Любовь? Любовь женщины к мужчине, которую она не просто обретает, а питает, то есть именно творит, есть её специфическое выражение Любви к Богу. Маларме говорил, что «Мужчина – тень Бога для женщины, которая его любит».

Ведь Божественная Жизнь побуждается безначальным ЭРОСОМ, Неизреченной Любовью, неукротимой творящей силой, обитающей в Боге, наслаждением Сверхбытия давать бытие и даровать наслаждение бытию. Оттого и Замысел Божий о существе Творения есть Замысел о Любви, оттого и Творение, даже и искалеченное грехопадением, всё-таки движется силою духовно-эротической, силою Любви, имеющей в женщине и в мужчине свои специфические выражения.

Мы верим, что в райском состоянии человек-мужчина не так сильно уступал женщине в способности творить высшую ценность половой любви. Мы верим, что и человек-женщина не настолько потенциально уступала мужчине в способности к творчеству иных ценностей. Очевидно, что грехопадение колоссально подорвало первотварные духовные силы обоих полов. Мы верим в некую андрогиничность первых людей до их грехопадения. Эта андрогиничность выражалась не в двуполости, а в большей гармонии, большей полноте и сближенности мужского и женского начал в каждом из полов. Была разность, была специфичность, непохожесть, дополняемость, но не было такого глубокого непонимания, такой чуждости побуждений и целей одного пола побуждениям и целям другого, не было трагедии непересекающихся исканий, не было вражды и мести, потому что не было кошмарной всеразъединяющей тирании эго. Над всеми разностями и несходствами царила райская целостность, небоязнь, доверие, и прежде всего некое ныне утраченное сходство, общность эротического устремления, не знавшая эго-истических самоудовлетворений одного за счёт другого, не искавшая первенства и власти одного над другим. Эго, вошедшее в мир с грехопадением, есть самое мучительное обнаружение прòклятости, которой человек подверг самого себя и весь тварный космос.

В женщине тщетно ищет восуществления утраченная, но оставившая след в духовной прапамяти, теургическая сила. Сила целосущностного взрыва и диффузии, великая сила расплавления и слияния себя со своим другим в половой любви, такого расплавления, такой диффузии, которая способна целиком вобрать в себя мужчину как возлюбленное целое, не разрушая и не пожирая его. При таком слиянии побеждается власть всеразъединяющего эго, возникает высшая эстетика, эстетика плоти единой, эстетика восторжествовавшей через женщину Любви Бога к человеку. Имя этой эстетики – Эрос, преображающая красота половой любви – любви целостного человека к целостному человеку. 

Но увы, человек падший не имеет тех способностей, какие имел человек безгрешный, первотварный. Грехопадение подорвало в женщине дар сотворять высшую ценность половой любви. Не уничтожило его вовсе, но отняло у него теургическую силу. Мы говорим – «подорвало в женщине...», мы продолжаем говорить о женщине, ибо это её главный дар. В мужчине превалировали дары иные, тоже имевшие силу теургическую, и тоже утратившие эту силу в богоотпадении. Человек падший перестал быть теургом. Люди вышли из катастрофы грехопадения лишенными духовной силы творить чудо. Это и есть помрачение духа, оскудение Эроса.

Женщина по грехопадении сохранила потребность и способность сама целосущностно расплавляться, взрываться и диффузировать, но она не может расплавить, взорвать и окончательно диффузировать мужчину. Мужчина вышел из катастрофы грехопадения значительно более ослабленным в способности отвечать взрывом на взрыв, расплавлением на расплавление. И тогда в женщине, продолжающей искать утраченное, наряду со способностью к сотворению ценности половой любви открылась хищность. Вместо того, чтобы расплавить мужчину, женщина пытается его пожрать. Чтобы расплавиться и целосущностно диффузировать в женщину мужчина должен потерять себя, быть пожранным. Но разрушаясь и теряя себя, мужчина утрачивается для женщины как целостный человек, делается её придатком, не возлюбленным другим, а презренным вторым. Таким образом, женщина либо страдает от невозможности добиться от мужчины в половой любви целосущностной взаимности, либо же оттого, что пожрала его и не видит в нём больше целостного человека, с которым только и можно сотворить эту верховную ценность. Мужчина со своей стороны либо чувствует, что может быть пожран и защищается отстраненностью, тем же самым греховным эго-измом, из-за которого и утратил способность к целосущностному слиянию, либо отдаётся пожиранию, но при этом утрачивает не эго, а личность. Вот и разорваность, вот и опустошенность обоих после телесного соития... вот и горькое послевкусие оргазма... посткоитальная печаль.

Плоть человека-мужчины стала слишком грубой и нечувствительной к тонким целосущностным движениям, слишком эго-истической... слишком легко удовлетворяющейся своим коротким десертом. Дух же его стал слишком слабым, чтобы достигать температур расплавления, чтобы диффузировать и при этом не терять, а обретать себя. 

Плоть человека-женщины, сохранив сравнительно большую чувствительность и тонкость, ответила неутолимой хищностью на оскудение присущего ей теургического дара расплавлять и вбирать целостного человека-мужчину. Дух же её продолжает требовать теургического чуда половой любви, и это неутолимое требование причиняет женщине тяжкие страдания.

Духовно-эротический акт телесного соития, акт творческий, телесный акт половой любви – слияния во плоть едину, в целостный Эрос – превратился в короткий эго-истический сексуальный актик: для мужчины ещё более короткий, чем для женщины, для женщины ещё более горький, чем для мужчины. Оба ищут Спасения, но каждый ищет его в чём-то своём, чаще всего мало понятном другому. И оба зависят друг от друга, ищут друг друга для целосущностного единства, к которому по греховности своей сделались неспособны.

Всё претерпело разлом, всё стало фрагментарным, разъединённым, разорванным. Между всеми и всем пролегла вражда эго. Воистину грехопадение исказило всё. Может быть, андрогиничность, о которой так мечтал Бердяев, и есть утраченная способность к двуединству, к возникающему из расплавления сплаву, в котором она (женщина) целосущностно диффузирует его (мужчину) и в него, а он из этой диффузии, из этой слиянности, из проникнутости ею, не повреждающей его сущность, указывает ей на звёзды? Может, андрогин – это и есть двуединое слиянное дитя Божие, творчески обитающее в Его Любви через женщину и творчески созерцающее совершенство Его Творения через мужчину? 

В падшем мире слиянное дитя почти невозможно, ибо Эрос падшей твари слишком ослаблен, слишком подвластен всеразъединяющему эго. В падшем мире доминирует отчуждение и хищность, взаимное недоверие и... одиночество бездуховности. Танатическое одиночество. Любовь, истинная половая любовь, – Эрос взаимного слияния целостного человека-мужчины с целостным человеком-женщиной, – крайне редка. Само то, что такая любовь всё же встречается в духовно обессиленном и растленном мире, свидетельствует не просто о её возможности, но о её угодности Богу, ибо в редких счастливых приближениях к целосущностной слиянности человек познаёт такую полноту и полноценность, такую красоту чувств и гармонию отношений, какой не может познать ни в каком ином состоянии.

Но даже и сотворённая половая любовь в падшем мире всегда, так или иначе, ранена, неполноценна, неидеальна. И от этой неидеальности страдают оба, хотя больше всегда страдает женщина. Если мужчина твёрд в своём призвании к сублимационному творчеству, женщина страдает от невозможности так всеохватно любить его, как того требует от неё её духовное призвание. Если же мужчина целиком отдаётся ей и теряет своё призвание – она страдает от невозможности испытывать к нему целостную половую любовь, потому что тогда он уже не вполне он, ибо частично (если не полностью) пожран ею. Такова цена грехопадения.

 

 13. ВЗАИМНАЯ  НЕНАВИСТЬ

 

Накопившиеся в истории падшего мира одиночество и неудовлетворённость женщины давно уже перешли в скрытую, а нередко и открытую ненависть и презрение к мужчине. Мы говорим здесь не о быте, не о повседневности, в которой женщина часто проявляет низость, не желает знать и понимать творческое призвание мужчины, требует от него жертвы призванием во имя материального устроения. Это всё не о Любви, не от Любви, ибо Любовь, истинная половая любовь, как раз, открывает женщине красоту в призвании мужчины (возможен и инверсивный вариант), делает её понимательницей и спутницей, более того, вдохновительницей мужчины на творческое свершение. Мы говорим об отчуждении более корневом, более глубоком, об отчуждении мужчины, происходящем от слабости его полового духа. И мы говорим о женском отчаянии, которое пронизывает весь падший мир до самых его глубин и производит на свет этих страшных «детей», этих уродов души, – ненависть и презрение.

 Естественно, что женское отчаяние и презрение порождает ответную ненависть и презрение со стороны мужчины, который опускается даже до употребления своей превышающей мускульной силы против женщины, хотя должен был бы использовать эту силу, чтобы оберегать и защищать (насколько способен оберечь и защитить) чувственно более богатое, но мускульно более слабое, менее пригодное к грубой борьбе с «прòклятой землёй» женское существо. Ведь в нём, в этом существе, несмотря ни на что – единственная надежда мужчины на высшую человеческую ценность, которую сам он сотворить не способен, на любовь целостного человека к целостному человеку. 

Скрытая вражда между полами – одно из тягчайших, быть может, тягчайшее последствие грехопадения. Вражда эта породила свой собственный устойчивый термин отчуждения – «любовь-ненависть». В истории совершается отчаянная борьба женщины за сотворение ценности половой любви и одновременно её месть мужчине за его почти полную неспособность не только самостоятельно сотворить, но даже ответно со-творять эту ценность. Недоверие, а часто и неверие женщины в половой дух мужчины породило и укоренило сознательно/бессознательно прививаемое девочкам уже в процессе воспитания пренебрежительно-опасливое отношение к противоположному полу. Девочка (за редкими и счастливыми исключениями) обречена становиться женщиной в отравленной атмосфере недоверия ко всему мужскому полу. Ей с юности объясняют, а потом она и сама начинает замечать, что «все мужчины одинаковы», то есть, что абсолютное их большинство видит (или так же согласованно не видит, если она недостаточно привлекательна наружно!) в ней только объект анонимного сексуального влечения и стремится войти с ней в контакт вовсе не для того, чтобы преодолеть эту духовно-душевную анонимность, а лишь для того, чтобы удовлетворить за счёт её влекущей плоти своё эго-истическое сексуальное влечение, совершить с ней бездуховный сексуальный акт («make love», «fare l’amore», «Liebe machen»). И женщина начинает видеть свою силу не в духовно-эротическом призвании к половой любви, а в искусстве бездуховно манипулировать мужчиной через его сексуальность. Не будет преувеличением сказать, что большинство преступлений, совершаемых мужчинами, побуждаются если не прямо, то косвенно, женщиной. Демоном-побудителем в отчаянной борьбе за деньги и власть почти всегда видимо или невидимо выступает женщина. Богатство мужчины и его власть стали оружием в борьбе за женщин, ибо вся та роскошь, которую можно приобрести за цену денег, и всё то влияние, которое даёт власть, ничего не стоят, если в их эпицентре не подразумевается полное утоление мужчиной его сексуальной произвольности.

Со стороны мужчин в свою очередь традиционно культивируется пренебрежительно-агрессивное отношение к женщине. Женщина на протяжении всей истории находилась в положении подчинения и самых грубых видов материальной зависимости, часто вообще не рассматривалась как человек. Мужчины, нам думается, всегда сознавали слабость своего полового духа, влекущего их по жизни в бесконечном поиске будоражащей новизны, сознавали, что не способны ни сотворить самостоятельно, ни даже со-творить с женщиной духовную ценность всеохватной половой любви. На Востоке это понимание породило узаконенную в шариате «этику» гарема, в христианском мире оно замалчивалось, но всё равно присутствовало. Мужчины зрелые знают по опыту и сознательно/бессознательно передают своим сыновьям, что не способны дать женщине той глубины, содержательности и устойчивости полового чувства, которого она от них ждёт, которого требует. Вместе с тем они правильно чувствуют, да и на собственном горьком опыте убеждаются, что женщина всё равно стремится целостно обладать ими и поскольку не может добиться обладания через Любовь, пожирает их. Всё это формирует в них и в их сыновьях робость, иногда даже страх перед женщиной, как перед каким-то ненасытным чудовищем, вампиром, эго-истически иссасывающим мужскую силу. И хотя, как правило, именно мужчины чаще «меняют» женщин, постоянно пытаются склонить их «легче» относиться к близким отношениям, они же сами, чтобы защититься от страха перед женщиной, чтобы прикрыть свою ущербность, слабость своего полового духа, придумали и почти повсеместно насадили мнение, что «все женщины – шлюхи». Исторического пращура этого мужского суждения можно разглядеть ещё в приписываемой Конфуцию шутке, что влюблённость есть не что иное, как неоправданное преувеличение разницы между одной женщиной и другой. За этой по видимости невинной шуткой стоит мрачная мысль, что в конечном итоге от любой женщины можно получить примерно одно и то же, и что ждать от неё большего, по меньшей мере, неразумно. 

Вся история падшего человечества есть история полового эгоизма и сексуального потребительства. Творчество, которое должно было бы определять сущностные отношения между мужчиной и женщиной, так же редко проникает в эти отношения, как и вообще редко формирует человеческую жизнь. Между полами доминируют нетворческие отношения взаимного пользования и скрытой вражды.

 

 14. СОВРЕМЕННАЯ  СИТУАЦИЯ

 

До сих пор мы говорили, подразумевая классически сложившуюся историко-нравственную, а правильней было бы сказать – историко-безнравственную ситуацию между полами. Прошлый век с его сексуальными революциями внёс существенные поправки в эту ситуацию, хотя принципиально не изменил, а только ещё ухудшил духовное состояние человечества. Веками укоренённое неравноправие женщины, неуважение к ней и агрессивное помыкание ею, проросло ответной агрессивностью в женщине и, наконец, вырвалось наружу, перейдя из здоровой идеи эмансипации – уравнения в достоинстве, уважении и гражданских правах, в уродливое стремление перенять пороки мужчин, и прежде всего мужскую половую поверхностность и душевно-духовную нетребовательность (слабость), обратив её как «силу» против самих мужчин, или, точней говоря, уравнявшись с ними в праве на эгоизм. Современная женщина очень старалась научиться и во многом научилась смотреть на мужчину так же, как он смотрит на неё, – как на объект анонимного сексуального влечения, которым надо пользоваться, не стремясь преодолеть духовно-душевную анонимность, не добиваясь от мужчины целостного акта половой любви, а удовлетворяясь, как и он, актом сексуальным. То, что Пьер Безухов с негодованием и презрением «рекомендовал» Анатолю Курагину: «Забавляйтесь с женщинами, подобными моей супруге,— с этими вы в своем праве, они знают, чего вы хотите от них. Они вооружены против вас тем же опытом разврата...» [28] – современная женщина постаралась исполнить с максимальной точностью до наоборот. В этой новейшей женской «этике» можно различить отражение всё той же шутки Конфуция, только вывернутой наизнанку: в конечном итоге от любого мужчины можно получить примерно одно и то же, и ждать от него большего, по меньшей мере, неразумно. 

Но и дурно понятной эмансипации женщинам не хватило. Из отчаяния и одиночества женщины, из невозможности сотворить с мужчиной духовную ценность истинной половой любви и из опустошенности подражанием бездуховному сексуальному потребительству возник феминизм, не просто ложная, а уже монструозная идея самодостаточности женщины. Нам представляется, что феминизм есть в своём роде ultima ratio, последнее средство женщины отомстить мужчине, отомстить т. ск. абсолютно – вычеркнув его из своей жизни.

Бердяевская мысль о том, что в падшем мире дух не узнаёт себя в собственных творениях, есть истинно пророческая мысль. Дух женщины, не узнающий себя в изуродованных мужской духовной слабостью и сексуальным потребительством плодах половой любви (мы здесь, опять-таки, имеем в виду не столько детей, сколько сами разрушенные экзистенциальные отношения), страдает и претерпевает поистине жуткие искажения. Женская сущность ничтожится. Отношения между женщиной и мужчиной делаются всё более животно-функциональными, всё менее духовно-сущностными. Нередко женщина уже начинает свой путь с мысли о детях, наперёд возлагая на них всю ту ценность Любви, которую она a priori не надеется восуществить в мужчине. Ей это a priori даётся не только в воспитании, но в социально-историческом опыте, перешедшем уже в устойчивое коллективное сознание. Соглашаясь на брачный союз с мужчиной без Любви, но в расчёте на обеспеченность и близкую перспективу рождения детей, или решаясь зачать ребёнка от анонимного влечения, то есть от безэротического сексуального акта, женщина уже наперёд планирует духовно-душевную измену мужчине с ребёнком. Но Любовь к ребёнку не может быть заменой Любви к мужчине, ибо она есть продолжение этой Любви. «Не хорошо быть человеку одному» – означает не «плохо без ребёнка», а «плохо без возлюбленного, без своего другого». Измена мужчине с ребёнком невозможна. Женщина не может сотворить с ребёнком то предельное единение, ту высшую духовную ценность половой любви, которую может и должна сотворить с мужчиной, ибо ценность Любви совершает себя в свободном духовно-эротическом творчестве, а не в плотском рождении по распорядку природной необходимости. Духовная энергия пола, которую, не будучи в состоянии отдать мужчине, женщина стремится вложить в ребёнка, часто развращает и разрушает психику детей. Но даже если это худшее и не происходит, всё равно постепенное, – в силу взросления, – отдаление ребёнка от матери наносит женской сущности незаживающую рану, оборачивается для неё тяжелым разочарованием, пустотой, обрекает на страдания, на чувство одиночества и обездаренности. 

Небесный брак женщины возможен только с мужчиной, и только как акт духовно-творческий, как горение Эроса. Только так совершается единение, угодное Богу. Таков, например, гигантский творческий акт половой любви легендарной Кончиты, калифорнийской аристократки, Марии дела Консепсьон Марселла Аргуэльо (Maria dela Concepcion Marcella Arguello) к русскому графу и камергеру двора его Императорского величества, Николаю Резанову. Пятнадцатилетняя девочка, и уже к тому времени нареченная невеста, она влюбилась в Резанова, прибывшего в Калифорнию с торговой миссией. И Резанов полюбил Кончиту. Он обручился с ней и вскоре покинул Америку, чтобы испросить у императора разрешение на брак. Однако в России Резанов тяжело простудился и умер от лихорадки. Кончита ждала его тридцать пять лет, не веря смутным слухам о его смерти. А когда, наконец, некий английский путешественник достоверно сообщил ей, к тому времени уже пятидесятилетней и всё ещё ждавшей возвращения возлюбленного, что Резанова давно нет на этом свете, она дала обет молчания и так сохранила верность своей Любви... верность, продлившуюся полвека. Как ни грустно снижать духовный накал этой потрясающей душу истории, но, увы! и здесь, похоже, мужчина уступает женщине в силе полового духа, в способности творить высшую ценность половой любви. «Осознавая необходимость калифорнийских поставок в Русскую Америку, Резанов решает закрепить благожелательное отношение испанцев к нему браком с Кончитой. Вот как он описывает свои "частные приключения" в донесении графу Н.П. Румянцеву от 17 июня 1806 года : “...Здесь должен я Вашему Сиятельству сделать исповедь частных приключений моих. Видя положение мое неулучшающееся, ожидая со дня на день больших неприятностей и на собственных людей не малой надежды не имея, решился я на серьезный тон переменить мои вежливости. Ежедневно куртизуя гишпанскую красавицу, приметил я предприимчивый характер ее, честолюбие неограниченное, которое при пятнадцатилетнем возрасте уже только одной ей из всего семейства делало отчизну ее неприятною. Всегда шуткою отзывалась она об ней. "Прекрасная земля, теплый климат. Хлеба и скота много, и больше ничего". Я представил Российский посуровее и при том во всем изобильной, она готова была жить в нем, и, наконец, нечувствительно поселил я в ней нетерпеливость услышать от меня что-либо посерьезнее до того, что лишь предложил ей руку, то и получил согласие”» [24]. Так сорокадвухлетний вдовец и камергер граф Резанов сам описывает своё сватовство и обручение. В видах государственной необходимости (так по крайней мере он доносит Графу Румянцеву) усматривал Резанов в самолюбии Кончиты возможность сближения с американскими испанцами. Это, впрочем, нисколько не умаляет удивительной женской Любви, Любви, подлинность которой Мария дела Консепсьон Марселла Аргуэльо оплатила всей своей жизнью. 

Такой великий акт духовного творчества возможен и в наше время, но он уже почти непонятен, менее понятен нашему времени, чем какому-либо другому, и более того, даже неприятен ему. Эта история действует как шок, как касание обнаженного нерва, она манит, но она и беспокоит совесть, мешает цинично обустраиваться в комфорте сиюминутных запросов эго. Творческий акт Любви такого масштаба не вмещается в «этику» сексуального потребительства, которую усвоила и осознанно практикует современная женщина. Растение великого эротического духа не вписывается в карликовую растительность бездуховной «тундры». Оно не оптимально для климата бездуховности. Великие акты оригинальной совести неуместны в бездуховном мире преобладающего сексуального потребительства, такие акты совершаются только в духе пола, творящем духе Любви. Готический собор мог быть центром средневекового города, но он неуместен среди типовой многоэтажной застройки. Личностная архитектура духа нелепа среди массового строительства потребительской цивилизации. Как ни горько нам, понимающим всю слабость и виновность мужчин, признавать это, но переход современной женщины от этики творчества половой любви к «этике» сексуального потребительства есть ещё более страшное духовное падение, чем падение мужчины, существа заведомо более слабого, более низкого в духе пола. Омнипотенциальность, как вседозволенность, губительна для всякой человечности, но омнипотенциальность женщины в половой сфере поистине ужасна. Потому что это падение с большей высоты. Оригинальная совесть женщины, её высшее духовно-творческое призвание, то есть вся она, как Образ и Подобие Божие, как сущность, больше чем мужчина очтоживается в духовно-творческом акте половой любви, но и значительно больше, чем мужчина ничтожится в практике бездуховного сексуального потребительства. Отверзающаяся в женщине мэоничность воцаряет вокруг поистине непереносимую тьму.

Справедливости ради надо заметить, что этому страшному духовному падению женщины в современном мире зеркально отвечает столь же глубокое духовное падение мужчины в его специфическом духовно-творческом призвании. Если, будучи в стихии пола в основном потребителем, мужчина прежде всё же оставался духовно потентным сублимационным творцом на ниве ценностей художественных и интеллектуальных, то в наше время он катастрофически теряет и эту свою силу. «Донжуанский список» Пушкина – это жестокий диагноз его духовной слабости в половой любви, но его гениальная поэзия есть обнаружение в нём великой эротической потенции, гигантский выброс духовной энергии пола, истинный взрыв Эроса в сублимационном творчестве. Судьбы большинства мужчин-творцов мало привлекательны (а порой и отвратительны, как, например, в случае Пушкина) в смысле сотворения ценностей половой любви, но эти судьбы озаряет свет великой сублимации, они пленяют иными творческими ценностями, иными духовными взлётами.

Однако цивилизация породила «массовую культуру»******, затопляющий всё на своём пути поток ремесленных однодневок, повсеместно и «с успехом» заменяющих духовные ценности. Цивилизация дробит целостную человечность, хочет индустриализовать духовное творчество, но на деле убивает его, поощряя культурное потребительство точно так же как поощряет и потребительство сексуальное, делая ненужными, излишними напряжения целостной субъективности целостного человека. Проблема половой любви исчезает с горизонта событий, остаётся проблема «секса в большом городе». Ни творчество верховной ценности половой любви, ни сублимационное творчество иных ценностей невозможно без накалов и взрывов Эроса, а такие накалы не могут быть поставлены на поток. То, что раньше было произведением, ныне сделалось продуктом и изготовляется индустриально. Такие взрывы Эроса как творчество Данте, Гёте или Родена с их гигантской сублимацией возможны и в наше время, но ужас в том, что, как и великий взрыв Эроса в чувстве Марии дела Консепсьон Марселла Аргуэльо, они не нужны и уже почти непонятны нашему времени: «…теперь ясно обозначилось, что культура против цивилизации, что потоки текут в разные стороны» [35, с. 323]. Ни Эрос великой Любви, ни Эрос великих сублимаций, не вмещаются в потребительскую «этику» эпохи, отменившей мощные движения духа и не востребующей не только великого творчества высшей ценности половой любви от женщины, но и никакого великого сублимационного творчества от мужчины. 

В алгоритмах функционирующих механизмов цивилизации Эрос оказывается излишен. Эрос взрывоопасен и мешает равномерной работе машины. В каннибализме тотального взаимопотребления наступает тотальное иссякновение Эроса как единого духовного источника творческой энергии, из которого прежде женщина упрямо стремилась сотворить ценность половой любви, а мужчина упрямо черпал энергию сублимации.

 

 15. ДЕМОНИЗМ  ПОЛА

 

С половой стихией и главным образом с женщиной, как более потентной носительницей этой стихии, традиционно связывается некий демонизм пола. Это древнее как мир недоразумение. Принято разделять дух и пол. Сам первородный грех является краеугольным камнем этого укоренившегося разделения. Однако разделение это неверно, и половая стихия духовна, духовна вся человечность, она первотварно была пронизана Духом, «дыханием жизни». Дух пола, как всякий дух – от Бога. Это всё тот же нетленный дух Эроса, великий первоисточник творящей энергии, который питает всякое человеческое творчество. Половая любовь есть не просто творчество, а как мы видим высшее творчество, творчество верховной богочеловеческой ценности – любви целостного человека к целостному человеку. Любовь каритативная и любовь дружеская при всей их высоте и духовности в сравнении с всеохватностью половой любви суть более частные духовные движения. Можно испытывать любовь сострадательную и любовь-дружбу, не принимая человека целосущностно, до конца. Но половая любовь невозможна без целосущностного приятия любимого. Она, собственно, и творится как целосущностное приятие. Творчество половой любви требует от человека максимального напряжения и концентрации не физических, а прежде всего и главным образом духовных сил. Никакое (за единичными исключениями) произведение художественного или интеллектуального творчества не требует всей жизни, не взывает в такой степени всем своим существом к сотворению на вечность, не взыскует небесности с такой силой, как половая любовь. Субъект половой любви – избранник – должен быть вечным. Это и абсолютное упование, и непреклонное требование всякой души человеческой, даже той, которая уже, казалось бы, потеряла веру и живёт компромиссами и суррогатами.

Грехопадение положило вражду между всем и вся. Человеку трудна настоящая дружба, трудно даётся ему сострадательность каритативной любви. Но наибольшая трудность – это всё-таки трудность половой любви, трудность сотворения верховной ценности тварного Эроса, любви целостного человека к целостному человеку. Здесь происк сатаны наиболее «успешен». Эго, впущенное им в Творение, есть самый могущественный демон. Это он – демон эго-истической сексуальности – оторвал плоть от духа и открыл человеку пагубное умение автономно наслаждаться телом, не задействуя при этом душу, не стяжая ценности духовной. Демонизм пола не в неотразимой притягательности половой любви, не в её непобедимом магнетизме, – в этом как раз именно дух пола, в этом огонь Эроса, сущность, смысл, что. Демонизм пола – в оскудении Эроса, в угасании духа пола, в торжествующем ничтожестве самочинной бездуховной плоти. Человека может разрушить сексуальность, но его никогда не разрушает половая любовь, ибо любовь половая, как и всякая Любовь, – это «дыхание жизни», это весть от Бога. Она предполагает сотворение, мобилизацию духовных сил, манифестацию сущности в напряжении эротической воли, она есть великий творческий акт оригинальной со-вести, раскрывающий и утверждающий в человеке Образ и Подобие Божие, делающий его сопричастником Божественного ЭРОСА, духовным сотрудником Бога  в Замысле о Любви. Почему так потрясает и захватывает человека влюблённость? Потому что влюблённость – это первое могучее напряжение духовно-эротической воли, это предчувствие величайшего из возможных творческих актов, акта истинной половой любви. Льву Толстому принадлежит замечательное наблюдение: «Посмотрите на влюблённых – все талантливы!». То, что влюблённость чаще всего гибнет в дальнейших отношениях, так и не развившись в Любовь, свидетельствует об ужасающей подорванности духа Эроса в падшем человеке, о его неспособности ответить на Божию весть, совершить подлинный и полноценный творческий акт оригинальной со-вести.

Демон обитает не в любящей женщине, а в женщине, утратившей духовную способность к половой любви, в женщине, которая по тем или иным причинам не смогла состояться в этом своём высшем призвании, не возвысилась над безэротической сексуальностью. Любящая женщина не сексуальна, а эротична. В Любви женщина не демонична, а ангелоподобна. Она не унижает и не разрушает мужчину, а хранит и возвышает его, укрепляет в нём самосознание личности, ибо и любит она именно целоличностность мужчины, целостным женским полом она любит в нём целостный пол мужской. Можно сказать, что в определённой степени своей Любовью женщина со-творяет мужчину. Говорят, что любовь женщины способна сделать мужчину лучше, выше, но на большей глубине это лишь означает – Любовью открыть и Любовью подтвердить в нём то высшее, что Бог вотворяет в каждом человеке. Бывает и так, что мужчина, редкий мужчина, способный к сотворению ценности половой любви, возвышает женщину. Это возможно, хотя представляет поистине редчайшее духовно-эротическое событие, редкое настолько же, насколько редок в мужчине духовный дар любить целостным полом. Такой редкостный дар половой любви запечатлён Куприным в образе Желткова в «Гранатовом браслете». 

С половой любовью связано то, что Бердяев называл раскрытием тайны Лица любимого: «В творческом акте любви раскрывается творческая тайна лица любимого. Любящий прозревает любимого через оболочку природного мира, через кору, лежащую на всяком лице. Любовь есть путь к раскрытию тайны лица, к восприятию лица в глубине его бытия. Любящий знает о лице любимого то, чего весь мир не знает, и любящий всегда более прав, чем весь мир. В Боге встречается любящий с любимым, в Боге видит любимое лицо» [1, с. 250]. Истинная половая любовь есть соприсутствие человека Богу, их великое со-бытиè, подлинный акт богоединства. Любовь открывает любящему в его возлюбленном такое, чего не видит и не знает целый мир. Высшее знание человека о человеке, самое глубокое и самое достоверное знание, доступно только целостной половой любви – Любви между женщиной и мужчиной.

Демонизм действительно витает над стихией пола, но он никогда не связан с половой любовью. Демонизм проступает в «этике» сексуального потребительства, в духовном измельчании. Он сгущается в ненависти и мести – экстремах духовного падения. Демонична женщина, низменно манипулирующая низменной мужской сексуальностью, не возвышающая мужчину требованием целосущностного полового акта, а порабощающая его бездуховной наркотической зависимостью от актов сексуальных, поощряющая слабость его полового духа, использующая его греховную ущербность в корыстных целях собственного эго. Демонична женщина и тогда, когда в отчаянном стремлении любым способом достичь целосущностного полового слияния с мужчиной пожирает его, лишает личности, делает своим придатком, презренным вторым. Здесь демоническое начало проявляется с особенной жестокостью, ибо та самая женщина, которая вначале пожрала мужскую личность, в последствии не прощает мужчине безличности, утрачивает Любовь к нему, платит ему презрением за ничтожество. 

Демоничен бывает и мужчина, когда домогается женщины, обманывая бессущностной сексуальностью её целосущностные половые ожидания. Но надо признать, – мужчина чаще всего мелко демоничен. В стихии пола он скорее не демон, а «мелкий бес», поскольку его дробные сексуальные влечения слишком минутны и очевидны, слишком мелки перед огромностью и глубиной целостного пола. Ущербная мужская «эротика» есть слишком малый сколок целостного Эроса, скорее карикатура на Эрос. У мужской «эротики», как правило, не хватает ни энергии для высокого сущностного взлёта, ни решимости отчаяния для безоглядного падения в бессущностное. Мужчина с его лёгкой способностью удовлетворяться сексуальными актами чаще всего остаётся в тёпленькой середине потребительства. В половой стихии его редко охватывает огонь целостного Эроса, и столь же редко сковывает лёд демонизма. Мужчина в половой стихии скорее сер... он не способен вспыхивать как звезда, но не рискует обратиться и в черную дыру. Демонизм пола больше характерен для женщины. Её половое призвание требует большей духовной высоты, обещает более яркое свечение Эроса и одновременно чревато более глубокими провалами в бездуховность, большей тьмой. В ангелоподобии любви женщина ближе к Богу, чем мужчина даже в самых могучих сублимационных взлётах, но в демонизме безлюбовности женщина ближе к мэоническому небытию, чем мужчина, даже в самой разнузданной сексуальности.

Как бы то ни было, демон пола вселяется, – в женщину ли, в мужчину, – не от избытка силы полового духа, а от его недостатка, от немощи совершить половую любовь как творческий акт оригинальной со-вести, от бессилия творить любовь пола, как верховную духовную ценность целостного Эроса.

 

 Примечания

 

* И там же С. Булгаков даёт очень важное разъяснение: «Поскольку вообще творение мира есть дело во Святой Троице сущего Бога, то нет никаких препятствий отнести этот руах – дух Божий – к действию триипостасного Божества в мире. Но в то же время, так как место Третьей ипостаси в творении определяется именно как совершительной, то можно видеть здесь прямое указание на действие Духа Святого как Третьей ипостаси» [4, с. 203-204].

 

** Эрос [ греч. – (сильное) желание, любовь…] в мифоэпических теокосмогониях космическая прапотенция, приводящая в действие механизм генеалогического порождения мира, «древнейший из богов» [15, 178d], не имеющий родителей. … Типологические параллели: др.-евр. ruach «дух божий», оплодотворяющий водный хаос [2, Кн. Бытия 1,2], термин, означающий также любовное желание [32, с. 805].

 

*** Мы ещё не раз будем обращаться к этой жуткой, подмеченной Платоновым и слишком мало осознаваемой людьми, непроизвольности растущей и разлагающейся плоти, жестоко доминирующей над падшим человеком на всех уровнях его экзистенции: от тирании так называемых «базовых инстинктов» до самопроизвольного роста раковых клеток.

 

**** Медиевист профессор Джеффри Бартон Рассел, автор фундаментального четырёхтомного труда по истории дьявологии, упоминает средневековую традицию связывания образа Дьявола, персонифицирующего зло, с фекалиями: «Человеческое тело есть храм Божий, но при этом оно бренно и смехотворно, а нелепее всего необходимость освобождаться от шлаков» [23, с.53].

 

***** Более того, современной медициной установлено, что даже у жертвы полового насилия, этого тягчайшего надругательства над душой и духовной свободой человека, над верховной ценностью половой любви, в момент изнасилования может возникать непроизвольное половое возбуждение. Такова пропасть разрыва между духом и плотью в падшем мире, такова чудовищная самочинность «непроизвольно выросшего тела».

 

****** «Массовая культура» - противоречивое сочетание понятий, ибо по самой аристократической своей сущности культура не может быть массовой. Масса – это такое состояние человечности, которое характеризуется утерей конкретности духовного облика, стиранием черт личности и утратой Лица. Культурная же ценность создаётся конкретной творческой личностью или содружеством конкретных творческих личностей и адресуется не массам, а всегда персоне, личности, духовному Лицу.

 

 

Литература

 

1.  Бердяев Н. Смысл творчества. – Paris: YMCA-PRESS. - 1985.
2. Библия. 
3. Бубер М. Проблема человека. -  К.: Изд. НИКА-ЦЕНТР и ВИСТ-С. - 1998.
4. Булгаков С. Утешитель. -  М.: Изд. ОПУ. - 2003.
5. Всемирная энциклопедия. Философия. - М.: АСТ; Мн.: ХАРВЕСТ ООО, 2001.
6. Гёте И.В. Фауст. 
7. Горенштейн Ф. Псалом. Роман-размышление о четырех казнях Господних. - М.: Изд-во Эксмо-Пресс, 2001.
8. Достоевский Ф.М. Братья Карамазовы.  
9. Есенин С. Стихотворение «Не жалею, не зову, не плачу…» (1921).
10. Иванов Вяч. Родное и вселенское. - М.: Изд. «Республика», 1994.
11. Левит-Броун Б. «...ЧЕГО ЖЕ БОЛЕ?». - СПб.: Алетейя. – 2003. 
12. Манн Т. Иосиф и его братья. 
13. Ницше Ф. Так говорил Заратустра.
14. Пастернак Б. Стихотворение «Ветер» (1953). 
15. Платон. Пир. 
16. Платонов А. Джан.
17. Платонов А. Чевенгур. 
18. Пушкин А.С. Стихотворение «Герой» (1830).
19. Пушкин А.С. Стихотворение «Признание» (1826).
20. Пушкин А.С. Стихотворение «Поэт» (1827).
21. Пушкин А.С. Стихотворение «Брожу ли я вдоль улиц шумных…» (1829).
22. Пушкин А.С. Евгений Онегин (1823-2830).
23. Рассел Дж. Б. «Мефистофель». - СПб.: Изд. Евразия. – 2002.
24. Резанов Н. П. Донесение графу Н.П. Румянцеву от 17 июня 1806 года // http://www.vector.baikal.ru/CHILDREN/OLEJEK/rezanov/california.htm  
25. Розанов В. В. Религия. Философия. Культура. -  М.: Изд. Республика. – 1992.
26. Сиоран Э.М. Искушение существованием. -  М.: Изд. Республика, изд. Палимпсест. - 2003.
27. Толстой Л. Н. Философский дневник. -  М.: 2003.
28. Толстой Л.Н. Война и мир. 
29. Тургенев И. Довольно.
30. Тургенев И. Поездка в Полесье.
31. Тютчев Ф.И. Стихотворение «От жизни той, что бушевала здесь…» (1871).
32. Философский энциклопедический словарь. - М.: «Советская энциклопедия». - 1983.
33. Цветаева М. «Вчера еще в глаза глядел…» (1920).
34. Цветаева М. Уж сколько их упало в эту бездну (1913). 
35. Эрн В. Борьба За Логос // СОЧИНЕНИЯ. Серия «Из истории отечественной философский мысли». – М.: Изд. «Правда», «Вопросы философии», 1991.

______________________

© Левит-Броун Борис