ТРЕВОЖНЫЙ ВЫЕЗД

  

Часть подняли по тревоге! 

Часа четыре лагерь был похож на растревоженный улей: здесь и там старшины грузили на машины имущество рот и отдельных взводов; кровати, табуретки, вещмешки, спецодежду, защитные прорезиненные костюмы и бахилы, и казалось, что просто не может быть в ротах и батальонах столько всякого барахла! Люди, как муравьи, сновали между палаток, и, если приглядеться, то в этом кажущемся беспорядке угадывался известный смысл... 

Часть подняли по тревоге... 

Когда с правой стороны показалась  громада Станции, все головы молча, словно по команде, повернулись в ту сторону, невольно запоминая увиденное на всю жизнь... 

— Слезай! — послышалась команда, и все из кузовов быстро посыпались  вниз.

Ряд одинаковых людей в одинаковой, защитного цвета, военной форме стоял перед бетонными блоками, где несколько месяцев тому назад случилась беда. Все уже знали, что предстоит уборка «внутренних помещений», и вот они перед тобой! Тепленькие... Живенькие... «Светятся». И назад хода нет! Показался генерал. По его походке, да и по всему  внешнему  виду, было видно, что ему уже пора быть на пенсии. Старой шаркающей походкой, но стараясь сохранить выправку, он вышел к  роте. 

— Ну, что, ребятки?! — бодро вопросил он, переводя взгляд  с одного фланга на другой и стараясь говорить как можно более непринуждённо. 

«Ребятки», которым было от тридцати и выше, молча смотрели на генерала, не принимая его фамильярности и не понимая, как вообще её можно допускать здесь — перед Станцией! Пауза грозила затянуться... 

— Качественно и в срок выполним порученное нам задание! — голос генерала набирал всё больше пафоса, руки замельтешили в суетливых старческих жестах, словно бы он рубил «белую контру» и одним мановением руки опрокидывал вспять целые армии! Итак, вперёд! Во славу Отечества!...— последний крик его всколыхнул воздух и растворился в напряжённой тишине... 

«Качественно и в срок...» — эти слова висели на плакатах в каждом полку. Поскольку начал генерал именно с них, а читали их солдаты каждый день, будучи на разводе, слова эти не произвели должного действия. Того, на которое рассчитывал генерал. На батальон гораздо сильнее действовало чувство опасности и неизвестности, а время зажигательных комиссарских речей давно прошло! Сейчас гораздо важнее было инженерное, психологическое и медицинское обеспечение предстоящей работы. В конце концов, примерно такие же слова и привели к тому, что триста человек стояли сегодня здесь, оторванные от  семейств и привычной работы. Все видели одно и то же, но каждый думал о своём... 

Генерал презрительно махнул рукой на молчаливый строй и сказал с горечью: 

— Эх, и псы же вы все!..

Лица  людей в солдатской форме посуровели, и  все как-то жёстко, кто в меньшей, кто — в большей степени, стали смотреть на генерала. Тишина, казалось бы, звенела в воздухе на предельной ноте, и вот-вот должна была лопнуть! Когда тишина стала просто непереносимой, вперёд вышел какой-то замполит. 

— Они не псы! Это вы — пёс! А они — люди! 

Такого не ожидал никто! Даже представить не могли! Струна лопнула! 

Замахал руками, забрызгал слюной генерал, и из его рта посыпались лающие звуки: 

— Арестовать!.. Его!. Немедленно!.. 

Выйдя на один шаг из строя, лейтенант молчал, пристально глядя на генерала. Один человек, только что бывший со строем одним неразрывным целым! Но сделанный вперёд шаг сразу отделил его от остальных! 

И вдруг единый мощный звук заглушил беспорядочно рвущиеся изо рта генерала обрывки  слов! Дрогнула земля, и в воздухе трижды грохнул звук ударивших по земле двух сотен кирзовых сапог! Сто человек, словно по команде, чётко сделали вперёд три шага, и перед старым генералом выросла целая шеренга из ста человек, так что лейтенант оказался закрытым от генерала живой стеной! 

Сто человек! 

Приблизились к генералу на три шага!

Генерал недоумённо осмысливал молчаливую демонстрацию. Потом плечи его опустились, и прочь от роты пошёл не военный, а просто старый человек. 

Уже потом, в полку, к  лейтенанту подошёл командир роты: 

— Ну, ты и силен, Серёга! И как тебя угораздило?! 

— Д-а! — протянул лейтенант, затягиваясь дымом сигареты.— Сам удивляюсь. Спокойно могли «сосватать к архангелам»...— И вдруг его голова стала опускаться вниз. 

— Ты — что? Серёга? — командир схватил офицера за руки.— Ты — что? 

Лейтенант поднял голову и стал растирать внезапно похолодевшие руки. 

— Не пугайся, командир! Это я только сейчас отчётливо представил, что могло бы произойти... Не боись — прорвёмся... 

— Да как же это ты с ним?! Генерал ведь! 

— Генерал? А что мне — генерал? Мне с ним в дальнейшем не служить, и ни с кем другим — тоже. Это раз. Сиживал я за столами не только с генералами — это два! Правда, те были настоящие... 

Лет десять тому назад ротный замполит принимал участие в строительстве объекта Стран Варшавского Договора. Носил он тогда погоны на совершенно законном основании — служил в армии, поддавшись на уговоры после института. И служил неплохо. 

— Ну, объект был великолепен! Что ты! А я был там мастером. И вот как-то получаю задание — спроектировать и сделать мозаичные полы! В помещении главного пульта управления. Дело знакомое. Посидел, подумал, рассчитал и взялся за работу! Делал, само собой, не я, а мои подчинённые, конечно. Словом, к сроку приказ был выполнен. 

И вдруг поступает команда — убрать со строительной площадки всех людей. Абсолютно всех: и солдат, и офицеров! А уже прошёл слух по солдатскому телеграфу о том, что должен приехать Маршал! А дальше — простой расчёт: если людей убирают сегодня, то Маршал приедет завтра. А мне до смерти хотелось его увидеть вблизи! Ну, я сам же и «исполнял» поступившую команду, всё проверил и, естественно, зашёл в помещение командного пункта. Это что-то вроде аэрофлотовской диспетчерской, но всё — куда более серьёзно!  Зашёл я туда, заперся и лёг на пол.

— Почему?!

— Да если бы я маячил, стоя у окна, меня часовые с вышек засекли бы! Я же всё просчитал! Короче говоря —  ночь провёл там, а утром появилась свита Маршала! И когда они подошли к КП, я отпер дверь и вышел! Эффект, конечно, был потрясающий! 

— Что вы здесь делаете, лейтенант?! 

— Я — мастер на этом объекте. 

— Мастер?! Ну, показывайте объект... 

И пошли они по моим полам! «А кто полы делал? — Полы делали военные строители, а что касается  проекта, то его сделал я.— Ответ, достойный офицера!.. Пойдёмте дальше, старший лейтенант…» 

И пошли мы туда, где уже столы стояли! Кругом — одни полковники! Генералы! А меня ведут в самый центр! Маршал и говорит: «Ты умеешь работать, старший лейтенант! Я хочу выпить с тобой». И наливает фужер коньяка! Ну, я его, конечно, «огрел» одним духом и закусил ладошкой! 

— Иди, старший лейтенант! Ты хорошо поработал! — сказал Маршал. 

И я пошёл... 

— А ты говоришь — «генерал». Да этот генерал уже пережил свою смерть!

 

 

 ВОЗВРАЩЕНИЕ

 

 Стоял май!  

Кругом зеленела молодая листва, и люди с наслаждением узнавали забытые за зиму терпкие весенние запахи. День клонился к вечеру, но до заката оставалось ещё часа три. Поезд подошёл к вокзалу, и из него вышли четверо в военном обмундировании, не совсем обычном даже для штатского глаза. Такое же или почти такое же уже несколько лет подряд можно было наблюдать в телепередачах, рассказывающих о событиях в Афганистане. Однако здесь было другое. Головные уборы были похожи на «афганки», но тоже не совсем, и только армейские вещмешки говорили, что к армии эти люди имели самое прямое отношение. Правда, кроме мешков был ещё «дипломат» и упакованная в белое неотправленная посылка, адресованная в этот же город. Полчаса назад они проводили с поезда своего товарища, сгрузив множество его коробок на станции Овражной... 

Вчера, в большом областном городе, где у них была пересадка, они пробыли всего минут сорок. За это время успели закомпостировать билеты, так что одному из них так и не удалось навестить знакомых, хоть он этого очень хотел. Пока перетаскивали багаж четвёртого из одного конца зала в другой, дважды мимо проходил комендантский патруль, и оба раза на лицах наших героев появлялись хитроватые улыбки! Да и было, отчего улыбаться! Патруль видел, что эти пятеро (ещё вчера их было пятеро!) едут по каким-то сугубо военным делам: багаж довольно объёмистый! На лихих пилотках не звёздочки, а эмблемы. Сверху вообще какая-то невиданная армейская куртка! Впрочем, сейчас настало такое время, когда фасоны новой формы появляются как грибы после дождя, поэтому удивляться не приходилось... 

Козыряют молча и уверенно! Видно, что ребята тёртые, но возраст — явно не срочной службы. Знаков различия не видно, но  держатся уверенно, не стараются улизнуть и глаз не отводят! Патруль, поравнявшись с пятёркой, поднимает руки к фуражкам, а те молча и в то же время слегка небрежно отвечают на приветствие, уверенно проходя мимо, не задерживаясь ни на минуту больше того, что требовала воинская вежливость, но и без излишней торопливости. 

Так они и разошлись параллельными курсами, сохраняя обоюдное чувство  собственного достоинства, и откуда было знать патрулю, что та самая необыкновенная  военная куртка оказалась импортной штормовкой, купленной в армейском магазине месяц тому назад, что в «секретном» багаже лежала шуба, сгущенное молоко и уникальный «дембельский альбом», предназначавшиеся жене одного из пятерых. Он сошёл с поезда немного раньше, а остальные — через полчаса, на вокзале большого областного центра, и показалось, что видят они его впервые! 

Знакомая привокзальная площадь, на первый взгляд, стала ещё уютнее, трамваи катились быстрее, чем всегда, а грязная привокзальная речка Жертва в тот день предстала в их глазах просто волшебным каналом где-нибудь в Венеции! 

— Ребята! Я — сейчас! — один из пятёрки быстро пошёл в сторону ближайшего телефона-автомата и набрал номер. Когда ему ответили, он быстро заговорил: 

— Юлька! Привет! Где мать? Ещё не пришла? Так вот. Бери баян и с ним — пулей к маме!.. Зачем? Да затем, что я через полчаса играть на нём буду!.. Вот так! Я уже здесь!.. Откуда звоню?  С вокзала звоню...  

Он повесил трубку на рычаг и сказал: 

— Ждут нас,  мужики! Ждут! 

В этот момент откуда-то сбоку появилась небольшого роста довольно полная женщина и бросилась к одному из них! Один из четвёрки обнял её грубовато-нежно и сказал звонившему только что по телефону: 

— Ну, вот и моя «бабка»! Так что я у тебя не останусь, а поеду прямо в хутор. Домой...  Пока, мужики. Завтра увидимся в Закатном. 

Эти двое тут же сели в небольшой автобус, присланный директором совхоза, и уехали. Остальные встали в ряд, одновременно вскинули вещмешки на плечи и уверенно двинулись к трамвайной остановке. 

А город жил по-прежнему своей обычной жизнью! Вечерний вокзал выбрасывал приехавших в город из пригорода и засасывал новые толпы, возвращавшихся к домашнему очагу после напряжённого трудового дня. Так уж устроена современная жизнь: работаешь в городе, а живешь... Мягко говоря, в некотором от него отдалении. Другие — наоборот: в городе работы нет — вот и приходится ни свет ни заря прыгать в автобус или электричку  и ехать на заработки хлеба насущного... 

Все спешили по своим делам или от своих дел, и мало кому запомнились эти четверо — нет, теперь уже трое «солдат» совсем не призывного возраста. Ну, приехали и — приехали! Идут по своим делам, и пусть себе — идут! А нам какое до них дело? А тройка шла гордо и независимо, словно бы и не обращала внимания на окружающих, но в то же время замечала каждый брошенный в их сторону заинтересованный взгляд, удивлёно поднятые брови или недоумевающее лицо. 

Трамвай катился уже минут пятнадцать, когда звонивший по телефону сказал: 

— Ну, мужики! Через две остановки выходим! — и тут же удивлённо посмотрел в окно:  трамвай почему-то не остановился в знакомом месте, а поехал дальше.

— Интересно! И давно здесь нет остановки?! — спросил он, как бы ни к кому не обращаясь. 

— Месяца два,— послышалось в ответ от кого-то из пассажиров. 

— Ну, тем лучше! Быстрее дома будем! 

Трамвай задержался на очередном перекрёстке, затем дёрнул и метров через сто остановился на нужной им остановке. Трое вышли, пересекли трамвайные пути и оказались в большом дворе, именно с этой стороны уставленном штабелями деревянных и пластмассовых ящиков из-под бутылок. Именно здесь были «тылы» выходившего на площадь гастронома. 

— А вот в этом доме наш Лёшка пытался обрести своё семейное счастье, но... Сами знаете,—  говоривший сделал паузу,— какое она ему письмо прислала... 

Во дворе на парней стали смотреть, вроде бы, более внимательно, да и хозяин здешних мест то и дело  здоровался и пожимал руки знакомым, которые удивлённо пытались заговорить: 

— Так это ты там был!.. 

— Там... 

— И сколько? Встречаемся-то редко... 

— Шесть месяцев... Ну, ладно... Утром поговорим, а то сами видите — гости у меня сегодня... Пошли, ребята. 

Парни снова забрасывают вещмешки за спину и идут вслед. По тому, как напружинились его ноги, как напряглись спина и голова, стало ясно, что они вот-вот придут. Людей во дворе в этот тёплый вечер было много. Старики, как всегда, вышли подышать свежим вечерним воздухом. Малыши сновали по асфальту и по земле взад и вперёд. Ровесники  этих троих сидели или проходили мимо по-хозяйски спокойно. Автомобилисты копались в недрах своих «жигулевских» и прочих малопородистых скакунов, и все, без исключения, с удивлением смотрели вслед трём проходившим мимо солдатам. Как-то не вязалась нынешняя, мирная, в общем,  картина жизни с возвращением домой этой троицы. Да и возраст... 

А они шли и шли, словно бы по грани, которая отделяла их от всего того, что было вчера, и от того, что произойдёт завтра! Именно сегодня они были совершенно необычными для окружающих людьми, за плечами которых было нечто. Именно сегодня на них смотрели как на солдат, вернувшихся с войны. Именно сегодня — их день, потому что завтра начнётся прерванное, не по их воле, обычное течение жизни. Всё пойдёт по-старому, хотя никогда они уже не смогут быть такими, какими уехали из своих домов полгода назад туда, где не свистели пули, не рвались снаряды, не нужно было бежать в атаку, чтобы взять штурмом укрепрайон, но враг,— опасный тем, что к его невидимому присутствию рано или поздно привыкаешь,— был там везде... 

Они шли с ощущением хорошо выполненной работы, но их собственные глаза светились таким напряжённым внутренним огнём, что казалось — загляни туда, и получишь ожог на всю жизнь! Проходили по двору три человека в военной форме, и люди невольно останавливались на миг, смотрели им вслед, и каждому виделось своё. Люди старшего поколения видели разбитые дороги, исковерканные трамвайные и железнодорожные пути и груды битого кирпича там, где когда-то проходила их юность. Люди помоложе вспоминали боевые действия «мирного времени», а женщины тут же задумывались о своих мужьях, братьях, женихах, воевавших и сейчас с 1979 года... 

...Вечер встречи в домашнем кругу подходил к концу. Пропеты песни. Соседка, участница обороны Ленинграда, в порыве чувств прочитала посвящённые этим троим собственные стихи. Потом, улучив минуту, доверительно сказала тому, кто привёл остальных в свой дом: 

— Ой, как хорошо, что ты приехал живой и здоровый! Ведь как мама стала угасать после твоего отъезда! Мы ей говорили, чтобы пошла в военкомат. Мол, муж умер, а единственного сына забирают. Так ведь не пошла...

— Что я могу сказать... Не могла она иначе... У нас в семье такие просьбы никогда не были в чести. По крайней мере, я не знаю такого случая, чтобы кто-то из нас делал такое. Она же всю жизнь — жена офицера. 

—  Это всё так, но ведь ты-то у неё один! А мать есть мать. Что с ней творилось, пока от тебя писем не было!

— Да я написал буквально через два  дня после отъезда! Как только прибыл на место, но вот письма оттуда идут дней двадцать! И жаловались по этому поводу постоянно, но толку никакого! У нас, если уж что-то где-то «заест», так  это — на всю жизнь! Пока правительство не вмешается! И то — ненадолго... 

День уже давно угас, и как было приятно ощутить себя дома после  спартанской жизни! 

Хорошо бы — надолго! 

 

 

 СТАРШИЙ ЛЕЙТЕНАНТ ЗАПАСА

 

Двое сошли с трамвая на одной из последних — или начальных, как угодно,— остановок этого маршрута и стали искать нужный им номер дома. 

— Слушай — нет такого номера! 

— Наверное, вон туда. Пошли! 

Они прошли по узкой асфальтированной дорожке между двумя одноэтажными домами. 

— Похоже — не туда идём. 

— Туда!  Вон большой дом. Спросим — где общежитие. 

Оно оказалось за ближайшим углом этого девятиэтажного дома. Узнать рабочее общежитие довольно просто. Во-первых, у него, как правило, нет балконов. Во-вторых, на окнах, вернее, за окнами на улице висят многочисленные авоськи с продуктами, земля вокруг, как правило, вытоптана до основания, как майдан после очередного казачьего круга! Вход обычно  в центре фасада, если, конечно, общежитие построено в шестидесятые годы. На первом этаже вас встречает неистребимый аромат кислого борща и застоявшихся помоев. По этим стандартным приметам отыскать общежитие легко в любой части нашей страны. 

На их стук в проёме двери появились типично русская женщина, и это поначалу удивило, ведь они знали, что Шавкат — таджик! Впрочем, русские красавицы славились и славятся во всём мире до сих пор, так почему бы таджику не жениться на русской женщине? А на здешней — тем более! 

— Здравствуйте! Шавкат дома? 

— Нет...— ответила та удивлённо. — А вы — кто? Я вас что-то не знаю... 

— Да как вам сказать... Мы с ним вместе в Полынске были... 

— Однополчане,— добавил Андрей. 

— А-а! А он — на стройке! 

— На какой стройке? Сегодня же — суббота! 

— Да он на стройке нашего дома! 

— А где это находится? 

— На площади Конников…

— А где именно?..

— Понимаете, если ехать туда на трамвае, то справа — через дорогу — будут два четырнадцатиэтажных дома. Вот в ближайшем их них он и будет... 

— Спасибо большое. До свидания. 

— До свидания... 

Эти два дома они увидели сразу. 

— Ну, и как мы его тут найдём? 

— Пройдём по этажам. Посмотрим. Куда ему тут деваться?  

 Андрей не смог сдержать снисходительной улыбки.

— Ты что? — спросил его спутник… 

— «Пройдём по этажам» — это ты говоришь профессиональному строителю? 

— Ну, тогда покричим. 

— Покричим,— согласился тот.— Но сначала осмотримся. 

Обойти дом под стенами было невозможно, потому что вплотную к ним подходил небольшой котлован, на краю которого стояла трансформаторная будка. Они пошли вокруг и метрах в тридцати увидели нескольких человек — будка скрывала их — в рабочей одежде и плотных строительных подшлемниках. 

— Вот он! — коротко сказал Андрей и тут же крикнул.— Шавкат! 

Сразу поле этого он отошёл за угол трансформаторной будки, так что тот его не увидел. 

— Он слышал? — спросил другой. 

— Слышал. Идёт,— ответил тот, кого звали Андреем. Он, словно бы с неохотой сделав своё дело, ждал, пока тот, кого он звал, приблизится вплотную. Тот шёл неторопливо, и первое, что бросилось в глаза второму — это довольно объёмистый животик, совсем не характерный для бывшего замполита медроты Шавката Асадуллаева. У него поневоле вырвалось:

 — Ну, и кабанчик же ты стал, Шавкат!

— Да... Станешь кабанчиком... Ладно, я сейчас. Он переговорил в ребятами, с которым разговаривал до прихода друзей, и вернулся, прихватив с собой свёрток, в котором что-то отчётливо «стеклянно» звякнуло.

— Предлагаю пойти в сад...

Через час они сидели на крохотной верандочке в саду, который принадлежал товарищу Шавката.  На столе стояли две бутылки с жидкостью розово-красного и зелёного цвета, уже изрядно опорожнённые, и  закуска —  яблоки. Андрей, по обыкновению, находился «под допингом» и подрёмывал, опершись на спинку скамейки. Двое разговаривали: 

— Ну, и как там было после нашего отъезда?

— А когда вы уехали, напомни?

— В мае. Десятого числа...

— А! Тогда как раз закончился первый после зимы выезд, и полк вернулся на квартиры, в общем-то без толку: никаких конкретных приказов не поступало.

— Ну и слава богу! Выпьем за это!

— За это-то выпить можно, но...

— Что — но?! Было что-то ещё!?

— «Что-то ещё»? — Шавкат горько усмехнулся.— После  этого летом полк четырнадцать раз поднимали по тревоге! 

— Четырнадцать раз?! Да как же это возможно?!

— Возможно... Кроме того, всех семь раз срочно  эвакуировали с промплощадки!  Из-за очередных выбросов в атмосферу. 

— И как ты после всего этого? Ну, институт ты бросил — это я знаю... 

— После этих выездов, а особенно после срочной эвакуации часто болела голова, терял сознание. В санчасти побывал, в госпитале — неоднократно... 

— А работа? 

— Что — работа? Как увижу искрящий провод в голове что-то мешается... И вот так каждый раз...

— Ну, а когда ты приехал? Потом  что-нибудь ощущал? 

— Ощущал, иронично ответил Шавкат.— Так ощущал, что не дай бог! Я же сварщиком работал. До отъезда туда. Вернулся, надел маску, стал варить, и вдруг так мне нехорошо стало, что даже сознание потерял. Пришёл в себя— вокруг все суетятся, а я не пойму, в чём дело! Снова взялся за электрод — та же самая история! 

— А ты после нашей «командировки» у костра сидел? 

— У какого костра? 

— У обыкновенного — туристского, охотничьего,  рыбацкого — с сучьями  и  дымом. 

— Сидел, но что-то с головой стало тогда твориться, как-то потянуло... И я от него отошёл. 

— Это последствия радиации. Пламя ведь тоже воздух ионизирует, вот ты это и почувствовал. И что потом?

— Потом? Ничего. Перевели меня на диспетчерскую работу и оформили инвалидом третьей группы. Пенсия — сорок пять рублей. Потом — к врачам. Ничего не хотят признавать. Это, говорят, связано  у вас с общим заболеванием, а какое такое может быть «общее заболевание», когда я к врачам до сих пор не обращался, и вообще ничем не болел с самого детства! Ездил я в Москву, к профессору Зацарину, так тот обещал вызвать, но я этого вызова уже больше года жду и никак дождаться не могу... 

— А как — заработок? 

—  Когда работал сварщиком, зарабатывал четыреста пятьдесят, а диспетчером — сто сорок. Плюс инвалидность. Да-а-а! «Обложили меня. Обложили, гонят весело на номера». Вот и вышло: уехал я туда младшим лейтенантом, приехал лейтенантом, а сейчас уже старшего присвоили!  Хотя медкомиссия меня забраковала уже окончательно. Ну, что? Давай  будем отсюда выбираться. Вон Андрей спит уже, а ему до дома далековато. 

В  ЗОНЕ один был  замполитом роты, другой служил в штабе полка, а третий был просто рядовым. Сейчас это уже не играло ни малейшего значения. Просто — кому как повезло! 

Или не повезло... 

 

 

ЖИТЬ ПО-ЧЕЛОВЕЧЕСКИ

 

  Автобус остановился, в салоне зажёгся свет. Водитель выглянул из кабины и посмотрел в салон. Никто с места не поднимался, и я понял, что выходить буду один. Все остальные сели затем, чтобы развернуться и ехать в Город, а именно здесь  — конечная. Хутор. Ноги в сапогах почувствовали противную жидкую грязь, в которой и утонули по щиколотку. Обувь явно не подходила для села, но другой просто не было. Испытывая чувство брезгливости, иду по дороге в том же направлении, что и  последний автобус, которым я и приехал. Полтора года назад стоял август, и дорога была сухой. О том, какая здесь бывает зима,  можно было только догадываться, и вот она — живьём! В конце концов, плюнув на всё, иду по тропинке, уже не выбирая, куда поставить ногу. Хочется только одного: чтобы того, к кому я иду, не было в котельной! Потому что к ней сейчас можно пробиться только на танке! Дорога выводит меня к общежитию, и свернуть в сторону уже просто невозможно. Вдоль стены иду, почти теряя равновесие на разъезжающихся в грязи ногах, чертыхаясь и матерясь, и мои непечатные выражения, а также славно чавкающие сапоги привлекают внимание всех окрестных собак, которые сразу же поднимаю такой лай, словно все воры округи собрались взять кассу совхоза! 

Как было хорошо летом! Идешь пять километров по твёрдой земле. Пусть нет прямой дороги, пусть приходится форсировать множество рвов, канав и топких мест в низинках, но, в основном,  идешь посуху! Только в ботинки набивается пыль: с дороги, с придорожной травы и запылённого кустарника! А сейчас? Все дома на улице словно вымерли. Нет ни малейшего намёка на какую-то дорожку вдоль палисадников. Впрочем, иногда под ногой чувствуешь что-то более твёрдое, чем грязь. Это остатки песка, привезённого, видимо, для отсыпки дороги. 

А, чёрт! Правая нога  поехала вправо, а левая рука — с чемоданом — пошла за спину! Молниеносный поворот вокруг собственной оси не по собственному желанию, и... Через мгновение с удивлением ощущаю, что ещё стою вертикально. Стою, когда  давно пора уже лежать в грязи, плюнув на всё, в том числе и на скверные российские дороги! Снова держусь за какой-то забор. Мне нужен тот, где стоит большой бункер от комбайна для сбора зелёной массы. Высокий такой. Вот что-то похожее, но почему он наполовину развален? Распахнут на улицу, словно гараж с открытыми воротами, а сам вроде бы, вдвое ниже стал... Может быть, это другой? Или  Воронок с ним что-то намудрил? А собаки вокруг заливаются, словно бешеные! Впрочем, вот эта конурёнка похожа на Белкино жилище, а сзади готов растерзать пришельца огромнейший барбос! Так ведь раньше он просто в сарае сидел? А теперь вдруг хозяин посадил его прямо на дороге к службам. Нет. Всё-таки это здесь. Почти в полной темноте начинаю нашаривать калитку. Вот она. Теперь снять крючок и затем закрыть, уже войдя во двор. Обе собаки так рьяно стерегут имущество и территорию хозяина, что вот-вот выдернут цепи вместе с вбитыми в землю металлическими кольями, и тогда... 

Что будет тогда, я представить не успеваю, потому что дверь в дом распахивается, и хозяин со словами «Кто там?» появляется в её проёме,  как «бог из машины»: лампочка находится как раз за его спиной и создает яркий нимб вокруг головы. 

— Выходи, выходи! — говорю я, закрывая, наконец, калитку на крючок. 

— О! Какие люди приехали! Сам сенсей Александр! А я как раз  к тебе на праздники собирался! — заговорил Воронов с порога. 

Наконец я переступаю через несколько грязных сапог и галош, оставляю здесь же свои и оказываюсь за столом, в тепле! Правда, тепло не очень. Это сначала, после улицы, показалось, что тепло... 

Всего нас было трое. На столе появился хлеб, свежие яйца, солёное сало чай и... «кое-что к чаю!» Как тогда в полку после поездки по сёлам: пустая палатка, единственная лампочка на потолке — вторую просто не замечаешь по причине ослепительной яркости света — вскрытые ножом консервы, бутылка с какой-нибудь водой, кипящий чайник, что-то из посылок, присланных из дома, и все — вместе! Уставшие, с провалившимися глазами, но довольные завершённым днём! 

— Давай нашу!— говорит Анатолий и суёт мне в руки старенький заигранный баян. Басы у него западают, клавиатура кое-где щербатая — пальцы соскальзывают — но мелодия получается:

 

Дорогой зятёк Иван! 

Перестань давить диван. 

А возьми ты пылесос, 

Коли впрок пошёл вопрос...

 

Кум Федор растрогался от баянных мелодий и попросил: 

— Давай — «Донскую»! Так она меня за сердце берёт, просто сил нет передать! 

Хозяину дома эти слова были — как бальзам на душу! Встрепенулась душа, влюблённая в самодеятельность и в песню... 

 

Доходили с Дон-реки 

До Берлина казаки! 

И холодный блеск клинков 

Был последним для врагов!..

 

Был ноябрь. 

Было сыро и противно, когда в полк приехала самодеятельность соседнего колхоза. Звучали белорусские мелодии, своеобразный белорусский говор, мелькали картины сельского быта и народные костюмы! Концерт, конечно, был слабый, но играли самодеятельные артисты от всей души! И «партизаны»  это понимали...

 

Над дорогой пыль стоит. 

Слышен мерный стук копыт: 

То казачий эскадрон 

Держит путь на Тихий Дон...

 

И здесь, на Дону, в своём собственном доме — теперь уже собственном, когда по возвращении со сборов он получил первую квартиру,— Воронов вдруг почувствовал полное отчаяние! Вот прошёл до конца, а дальше пути не стало! Осталось только биться головой о стену! Назад уже не пойти! Просто не успеть, не хватит оставшегося времени, оставшейся жизни! 

Только что закончилось общее собрание рабочих совхоза, на котором утверждался коллективный договор. Как назло, его опять заставили во время собрания дежурить в народной дружине. 

— Да я — что? Автомат что-ли какой-то?! — кричал он в сердцах на начальника дружины.— Сколько же можно? Каждый месяц — я! Других людей нет?! Ладно бы — собрания не было! Но ведь мне выступить необходимо! Я с председателем профкома договорился! Как что делать — Воронок! Как Воронок что попросит — шиш с маком! Надоело! 

— Ты, Васильич, поспокойнее,— урезонивал его начальник дружины.— Раз с профсоюзом договорился, значит, всё будет в порядке будет. 

— «В порядке будет!» — безнадёжно огрызался Ворон.— В порядке нас на кладбище положат. Всех параллельно и головами — в одну сторону.

 

Пять с лишним часов бушевали в клубе страсти вокруг коллективного договора! И пять с лишним часов председатель профсоюзного комитета просидел за столом президиума, подперев лоб рукой и не поднимая глаз от красного сукна. 

Не чувствуя под собой ног от возмущения, Воронов говорил недолго, но конкретно. Почему он въехал в квартиру, где дует из-под фундамента?! Надворные постройки все перекосились и буквально на ладан дышат! 

— Можно, конечно, и руки приложить, но где материалы?! — надрывался он. 

Директор подписал заявление, в котором Анатолий просил выписать и завезти материалы домой. И началось:  то нет  кладовщика, то нет транспорта, то нет бензина, то нет тягача, то погода плохая, но прошло уже два года, а во дворе у Ворона до сих пор — как Мамай прошагал! 

— Я ведь не просил рабочих, я просил только материалы! Больше мне ведь ничего не надо! Я сам всё прострогаю, сложу  и сколочу. Но ведь у меня нет грузовика, нет трактора, нет комбайна, наконец!  Я —  механизатор! А некоторым, кто, мягко говоря, оказывает любые услуги всем желающим, всё поступает на двор в день заявки или чуть позже! 

Зал загудел, вроде бы одобрительно, но это было не всё. 

— А почему ты пришёл сюда пьяный? — вдруг раздался голос из зала, и тут же стало заметно тише.  

Ворон недоумённо посмотрел вокруг: 

— Почему это я — пьяный? Пьяных не посылают на уборку в Красноярский край, каждый год, тем более, не тебя — поборника  публичной трезвости. Я готовил комбайн «Кедр» к работе, а не ты! И я привожу каждый раз почётные грамоты и благодарности из разных концов страны. И посылали меня, зная, что не подведу! Может быть, у нас сегодня в зале много таких, кто может этим ещё похвалиться?! Всего один, кроме меня! Или я очень стремлюсь в эти поездки?! Я своё и здесь смогу заработать. А тебя ведь не посылали и не пошлют. Так почему я третий год не могу зажить по-человечески? Один только сарай из ракушечника и смог выстроить своими силами, а остальное всё так и светит голыми рёбрами! 

...Вспоминая то, что было несколько часов назад, у себя дома Анатолий наполняет рюмки и быстро выпивает. Недавнее напряжение исчезает, но горечь остаётся! 

— Вот скажи мне, кум! — обращается он к Федору.— Скажи, почему так получается? Я ведь заявление написал, подпись директора получена, а материалы где?! 

Кум, тоже изрядно уставший на собрании, человек, не имеющий ни одного выходного дня, колеблется между желанием продолжить общение и необходимостью возвращаться домой. Глаза у него уже слипаются, из них буквально течёт тяжёлая усталость. 

— А ты добивался? Что ты ещё делал, какие заявления? — спрашивает он, вдруг принимая облик следователя. 

— Как это — «добивался»? — недоумевает Воронок. — У меня есть заявление. На нём стоит подпись директора, что уже является приказом для тех, кому адресовано! Что я ещё должен делать?! Проверять исполнение? Подталкивать тех,  кому необходимо лишь исполнять свои обязанности?! Или снова ходить и канючить, снова ныть?! Ну, уж — нет! Верно говорят, что в бытность нашего директора главным агрономом он лучше соображал  и больше делал для совхоза! А как посадил вокруг себя сплошных родственников, он уже не тот специалист, которым когда-то был. И унижаться к нему я не пойду! 

Я, может быть, и ворую, но — вёдрами и ночью, а вся его компания — машинами и средь бела дня! Вот и скажи мне как коммунист, справедливо это или нет? 

— А при чём здесь коммунист? — вопрошает кум Федор. 

— А при том, что прежде всего коммунисты получают у нас привилегии в совхозе. Особенно те, что работают в конторе! Вот и спроси их об этом! 

— Не буду! Я уже спрашивал неоднократно и знаю, чем это может закончиться.

— Ладно! Хватит нам дипломатничать! Давайте лучше выпьем! 

Несмотря на выпитое вечером на душе у него становится всё сквернее и сквернее.  Потом  кум ушел домой: сдаваться на милость жены! Я тоже заснул, а Анатолий лежал и читал. 

Утром пришла от матери его жена Валентина... 

— А это кто спит?

Я лежал на раскинутом кресле, и  лица не было видно, так как оно было прикрыто курткой.  Я сдвинул куртку с лица.

— О! Сенсей! А я-то думаю — кто?! 

— Ладно, жена, кончай болтать и давай выпьем! — вступил в разговор Воронков. 

— А, по-моему, тебе уже хватит! Тебе ведь сказали вчера, что ты был пьян. Значит, так и было. 

— Ладно!  «Так и было!» Помолчи! Один дурак сказал, а ты повторяешь. Садись! 

Валентина села за стол, налила стопку и спросила: 

— А ты уже ездил? Похоронил? 

— Кого похоронил? — недоумённо спросил я, абсолютно не понимая, о чём идёт речь. 

— Ну, кто тебя за язык тянул?! — буркнул Анатолий, но делать было нечего. осталось только сказать всё.— Сашка «Кныпоть» сдох полмесяца тому назад в госпитале.  

— Кныпоть! Но ведь у него было двое детей! 

— И остались двое, а вот его больше нет. Когда поехал на сборы, от него ушла жена. Когда узнала, что он получил квартиру, вернулась. А потом в этой квартире оказалась вместе со своим новым мужем, а Сашка с детьми и матерью остался в своём старом доме! Ведь он же был обыкновенным шофёром в роте пожаротушения! Просто возил людей, и всё!.. Мне говорят — ложись в госпиталь на обследование. Спасибо — один уже полежал! Не просто один, а один из тех, кого было всего пятнадцать человек! И почему он?  Был ведь самым безобидным парнем, в то же время самым маленьким и самым «пацанистым»... 

— Откуда он был? 

— Из Красновки...

В Красновке я никогда не был, но теперь перед глазами стояли те кадры моих плёнок, где был запечатлён Сашка: вот он сидит  за ударной установкой в Доме культуры. Вот — лопатой расчищает дорогу от снега. У окна. В кулисах сцены. В общей «куче». И везде,  на первый взгляд,— самое веселое и простое лицо! Но ещё в его глазах было что-то такое, за чем видишь человека, который собственную жизнь сделал своими руками. А они у него были просто золотые! Было время у пожарного для «рукоделья», а вот теперь пожарного нет... 

А я у него когда-то песню «отобрал» в концерте, которую он так хотел исполнить!..

Кладбище стояло на бугре и всё было усеяно одинаковыми белыми снежными холмиками. И только в одном месте выделялась рыжей глиной свежевырытая могила. Маленький, с соломенного цвета волосами, он лежал, и редкие снежинки, падая, так  и оставались на его лице, не таяли. Собравшиеся молча стояли около могилы, где на табличке, кроме имени, были только даты рождения и смерти. И больше — ничего! И опять — роковое число! Сорок один! Почему и его вся жизнь тоже уместилась  в сорок лет и один год?! Словно дамоклов меч, висит это число над мужиками в двадцатом веке: Высоцкий, Даль, Дасен — их  знали все. А Сашку? Его знали только мы, его друзья, да и то как-то не принимали всерьёз, считая пацаном, несмотря на двоих детей, что остались дома. И вот как всё обернулось! Сашка «Кныпоть»!! 

Маленький весёлый человек умер. 

Умер в госпитале... Кто скажет — сколько и как он «схватил»?

Я снова перебираю свои фотографии. Вот он, картинно позируя, орудует  лопатой.  Сидит  перед фотоаппаратом, надев на голову неположенную, а значит — редкую в полку — пилотку. Демонстрирует хитроумный фиксатор у самодельного выкидного ножа или сидит в полевом автоклубе, закинув ногу на ногу и перебирая струны гитары.  А вот удирает от Лёшки, выкинув очередной «фортель», и тот только делает вид, что так уж стремится его догнать! 

На фотографии — живой... 

19.02.89

 

 

МЕСТО ПОД СОЛНЦЕМ

 

 Вечер. 

По телевизору идёт фильм «Пятачок». На экране люди, которые когда-то приехали в Москву, спасаясь от голода 1932—1933 годов, в надежде прокормится, приодеться, а потом вернуться домой к своим односельчанам. Но судьба распорядилась по-своему.  Прошло более полувека, а они всё ещё, и уже до конца своей жизни,— москвичи. Коренными жителями столицы стали те, что своими руками, без всяких приспособлений возводили стены до- и послевоенной Москвы. И тут же — хроника тех лет: подъёмные краны, контейнеры с кирпичом, отдаваемые в микрофон команды. Даже сейчас такое не везде увидишь на стройках, а если и увидишь, то опять — в кино. А бодрый голос диктора убедительно вешает «лапшу на уши» зрителю, убеждая его в повседневности и обыденности показываемого на экране!  

Ловлю себя на мысли, что за сорок с лишним лет изменились и голос, и интонация диктора за кадром.  Нынешний говорит как бы нейтрально — мол, что есть, то есть, а тот, что из прошлого,  восторгался тем, что за рубежом давно — ещё тогда — стало повседневной нормой, да ещё с безапелляционной интонацией! 

— Ведь жили они в подвалах, в сырости! — говорит одна из героинь фильма про москвичей.— Так шли бы к нам, на стройку! Вам ведь город строят! Так нет же! Никто из коренных москвичей на стройку не пошёл...  

Пронзительная трель междугородного телефонного звонка разрывает тишину. Снимаю трубку — знакомый голос с мягкими украинскими интонациями: 

— Привет! 

— Здравствуй, Хвостище! Очень рад тебя слышать! В любое время суток. 

Это звонит Алексей Хвостенко, нашедший, как ни странно, свою судьбу прямо в райцентре, около которого стоял наш полк с момента начала работ по ликвидации последствий аварии на атомной станции. 

— Спасибо за номерной знак и техпаспорт! — продолжает Алексей.—  Сегодня получил. Значит, скоро смогу продать мотоцикл! 

— На машине уже ездишь? 

—  Гоняю вовсю! Почти уверенно! Слушай, тебе не нужно кое-что отсюда? Детям? Жене? 

— Да, вроде бы, ничего... 

— А книги по фотографии? Есть очень хорошие!  Например, там есть раздел о том, как устроить домашнюю фотолабораторию, чтобы она никому не мешала и всегда была «под рукой».

— Вот это — давай! Последнего издания. Да! Тут, понимаешь, у моей жены идея давно созрела насчёт стиральной машины типа «Малютка». 

— По-моему, были.  В Городе, точно, были.  Как раз завтра поеду туда за вещами — кое-что отдавали в окраску — и  посмотрю. 

Некоторое время мы оба молчим, потом я  собираюсь с духом: 

— Слушай, Алексей! Тебе Воронок ничего не говорил в последние дни? Не писал? 

— Нет. А что такое? 

— Да... Понимаешь... Сашка умер... 

— Как? Когда? 

— Два месяца тому назад. 

— А из-за чего? 

— Месяц пролежал в госпитале и... умер. А в госпиталь его могли положить только по нашим делам. А то бы всё закончилось обыкновенной больницей. Он же на крыше не был? 

— Нет. Это я абсолютно точно помню. 

— Был шофёром, привозил и увозил своих пожарных. 

— А как ты об этом узнал? 

— Когда поехал по твоим делам, то Воронов мне ничего говорить не стал — проговорилась его жена. 

— Да я и сам себя в последнее время неважно чувствую, Часто голова болит, и не только у меня одного.  Это у всех. Надо отсюда «дёргать» поскорее. Не нужны мне эти деньги... — голос Лёшки в трубке замолк, а я тоже вспомнил старое, на мотив песни из кинофильма «Мимино»:

 

Эти три оклада, 

Эти три оклада! 

И кому они теперь нужны?! 

Деньги — это деньги, 

Если ты — мужчина, 

А не просто — кепка да штаны...

 

Гражданское население, которое оставалось в Зоне, до сих пор получает двойной оклад, но деньги от радиации  не спасают... 

Лёшкин голос снова возник издалека: 

—...Сначала казалось — ничего. Жить можно. Но сейчас решили твёрдо — надо уезжать!  Пока не поздно! Вот ездил к Виктору — там можно устроиться  работать и в школе, и в клубе, но самое главная проблема — с квартирой!  Там, где можно устроиться, нет жилья, а квартиры дают только в пансионате! А какое я могу иметь к нему отношение?  В общем, скоро, я думаю —  приеду, а там будем думать более  основательно. Предметно... 

— А знаешь! Там ведь в музыкальной школе директором  хороший знакомый моей жены! Однокашник!  Может быть, через этот канал? 

— Это всё бы хорошо, но вопрос с жильём таким путём всё равно не решить. 

— А знаешь, Воронок предлагает всем как-нибудь собраться вместе! Лучше всего, конечно, у Бокова! Дня три он нас, я думаю, потерпит и примет. Да нас и намного: ты, Ворон, Волжин, Горбанёв и я. Там можно дать концерт как говорится, последний раз в данном составе, и самое главное — на штатской почве и  штатском основании! 

— Да! Хорошо бы... Ну, ладно! Будем закругляться! Привет жене и поздравления с праздником! 

— И твоих — тоже! Звони! 

В трубке долго звучал прощальный гудок. Казалось бы, он был самый везучий из нашей шестёрки, но вот, достаёт и его! Снова надо всё бросать  и искать нового пристанища под этим небом...

1994

 

 

 ОРДЕН  ПО ЖРЕБИЮ

 

   Люди, давно не видевшие друг друга, стояли у центрального входа в окружной дом офицеров, с интересом узнавая лица, которые четыре года назад были для них более привычны в военном обмундировании и с солдатскими или офицерскими погонами на плечах, а теперь с трудом узнавались в гражданских одеяниях, под  «неуставными» усами и бородами, да и поведение их сейчас было куда как более свободное, чем в достопамятные времена «спецсборов 1986-го», когда требовалась предельная чёткость и собранность... 

У одного из замполитов появилась довольно объёмистая шевелюра, полковой врач отпустил штатские усики, оказавшиеся наполовину седыми, равно как и его собственная шевелюра, обильно присыпанная снегом седины, украинец-майор стал вылитым армянином, а на лице ещё одного кадрового офицера-чернобыльца половина лица застыла, искажённая гримасой перенесённого паралича... 

Стрелки часов подошли к назначенному часу, и собравшиеся постепенно потянулись в зрительный зал, где и стали занимать понравившиеся места. 

— Да! — удовлетворённо произнёс Йонич.— Всё-таки наша компания оказалась наиболее организованной!

Он с удовольствием посмотрел на ряд, занятый однополчанами одного призыва. Постепенно все уселись, перестали вертеть головами и испытующе посмотрели на инициативную группу, которая заняла места за столами, поставленными на небольшом пространстве меду первым рядом и сценой зрительного зала. Чтобы быть «ближе к массам?» 

Работа учредительной конференции здорово напоминала первый съезд народных депутатов, и это можно было объяснить в огромной степени тем, что здесь собрались люди, не привыкшие к парламентскому стилю выступлений. Простые работяги, призванные четыре года назад на ликвидацию аварии в Чернобыле, пришли сюда со своими личными бедами, многие захотели сразу что-то решить, чтобы на себе почувствовать действительную поддержку, действительные льготы, о которых читали в газетах. Но ведь это была только учредительная конференция! В её программу подобные решения не входили, да и не могли входить! 

— Погодите! — раздался вдруг мощный голос из середины зала.— Дайте-ка мне слово! — по проходу уверенно шла высокая фигура бывшего командира  роты Калмыкова. Он вышел на трибуну, поднял к залу сильно поседевшую за четыре года голову и сказал.— Прежде всего, здравствуйте, дорогие однополчане! — Слово, объединившее всех без исключения, сделало своё дело, и командира стали слушать. Калмыков продолжал.— Значит, вот что я хочу сказать! Спасибо этим людям из инициативой группы, которые уже немало сделали просто потому, что мы все собрались в этом зале. Они, как вы слышали, пока работают на общественных началах, и это, я считаю,— не дело! Они не должны работать бесплатно! 

Зал единодушно и одобрительно захлопал.

— Да, за деньги! И деньги эти для начала мы, в конце концов,  можем просто выложить из своего кармана, потому что далеко не всё можно потянуть на одном голом энтузиазме! Нам сейчас расписали в газетах так называемые льготы! Вот и давайте с этим разберёмся. Там, в полку у меня как у командира роты была отдельная тетрадь, в которой под каждой поступившей из Министерства обороны и обещавшей  те или иные льготы директивой расписывались все мои подчинённые.  И что же мы сейчас видим? Что нам обещали министерские директивы и что мы прочитали в газетах недавно? Да ничего похожего! Более того — ничего общего! Так вот давайте для начала обеспечим нашу инициативную группу  деньгами, и пусть они найдут в полковом архиве эти мои записи и начнут «танцевать» именно от них!  Вот тогда мы поймём, что нам наобещали в своё время и что мы вместо этого получили! У меня — всё! 

Калмыкова проводили понимающими аплодисментами, а затем на трибуне появился  представитель областного военкомата, тоже принимавший участие в ликвидации последствий аварии: 

— Фамилия  моя — Майоров!— начал он.— Был в первом призыве, в мае... 

— А мы вас не знаем! — раздался голос из зала. 

— С какого числа вы там были?

— С пятнадцатого мая...

— Мы прибыли девятнадцатого! — произнёс тот же голос...

— Я говорю о сроке призыва, а прибыли мы на место, действительно, девятнадцатого числа. Так вот, все уже прочитали устав  нашего федеративного союза  «Чернобыль». Мы не хотим допустить повторения аварии с какой-либо станцией вообще, хотим беречь здоровье людей, испытавших на себе все её неблагоприятные воздействия. В нашу задачу входит также организация независимой экспертизы, если в этом есть необходимость и если этого потребуют пострадавшие от ионизирующего излучения. Интересует нас и правовая сторона работы атомных электростанций, но самое главное для начала — это сбор информации о каждом участнике. Отражение её в художественных произведениях. Создание хроники ликвидации. Обмен опытом с пострадавшими от аварии за рубежом. Ну и главное — участвовать хотя бы в одном из названных направлений. Вот — коротко. 

Высший орган нашего Союза — это конференция, на которой общим голосованием избирается бюро и ревизионная комиссия. Собирается конференция не реже одного раза в два года. Устав, конечно, штука очень сухая, но я хочу сказать по поводу нашей деятельности более подробно. 

Каковы финансовые источники нашей деятельности? Это добровольные взносы, средства от издательской деятельности, пожертвования и доходы от деятельности кооперативов Союза, которые в перспективе предполагается создать. Это весомые деньги, поскольку кооперативы будут освобождены от уплаты налогов, ибо основная их цель — благотворительность. Само собой разумеется, что  ни о каких членских взносах речь идти не может! А сейчас для нас главное — оформиться! 

Следующая задача — социальная реабилитация участников ликвидации аварии, для чего их необходимо прежде всего собрать, получить информацию о каждом. Только лишь в нашем Городе их было более десяти тысяч! 

Что мы можем в смысле медицинской помощи? Пока ничего. Есть лишь договорённость о содействии с онкологическим центром, есть связь с аналогичным столичным центром  и перспектива в течение пяти лет создать свой центр реабилитации участников ликвидации... 

— А можно я скажу?! — снова раздался очередной голос из зала, и чувствовалось, что так просто он это дело не оставит.— Почему те, кто поехал туда за заработком,  пользуются теми же льготами, что и остальные, призванные военкоматами?! Они получили там по пятьдесят тысяч и уехали, имея по пятнадцать отгулов!  А нам всяческие военные бюрократы от военкоматов говорят «мы вас никуда не посылали!» Это я говорю о тех, кто изменил место жительства по возвращении со сборов.  На новом месте,— я имею в виду новый военкомат приписки,— никто не желает знать, кто мы такие и откуда прибыли! 

В этом деле надо главный упор делать на общественные организации и давить! Давить снизу вверх! Да так, чтобы там не забывали, что мы ещё живы! 

— А верх — это кто? — спросили из зала. 

— Верх — это ваша администрация либо любая администрация любого предприятия. Ведь как только дело касается помощи нашим товарищам, сразу приходится пробивать четыре стены: парткома, директора, профкома и комсомола! Давайте действовать вместе! Разыщем льготы, обещанные в 1986 году, и от них будем плясать. Вот тогда мы почувствуем, что наша организация действительно работает, существует, дышит и брыкается! 

Необходимо открыть счёт, и думаю, что никто из присутствующих в зале не пожалеет бросить туда свою «пятерку». Ведь в области нас восемнадцать тысяч! А это уже немало! 

Оратор сошёл с трибуны под одобрительный гул голосов, вслед ему раздались аплодисменты, но вдруг над  столом инициативной группы появился чей-то портрет в раме. Все стихли и посмотрели на фотографию под стеклом.  На трибуне появилась внешне очень немолодая женщина, видимо, мать изображённого на снимке сравнительно молодого человека. 

— Послушайте меня, однополчане! Я жена...— она на мгновение запнулась, потом стала говорить постоянно срывающимся голосом.— Я...— вдова Солдатова. Он умер, не дожив до этой конференции. Какую-то помощь мы получили, но скольких трудов и унижений стоили эти ежемесячные двадцать рублей! В Пролетарском районе его уволили, чтобы не платить двойной оклад, когда он был призван. Когда этого добились, и второй оклад всё-таки стали платить, уволили всех, кто этому способствовал. Потом его с трудом устроили в областную больницу! 

А сколькими рентгенами его ещё «нашпиговали», когда проводили исследования!!! А Пролетарский военкомат откупился от него часами! Это, говорят, тебе вместо ордена! На него никто не обращал внимания! Поэтому я вам твёрдо говорю: сделать что-либо сможете лишь вы сами! Никто за вас не встанет горой и не заступится! Мой муж — тому пример! 

Когда вызывали «скорую помощь», она приезжала через полтора-два часа, и всё это время нам приходилось делать ему искусственное дыхание. Когда же он умер, пообещали хоть похоронить его с воинскими почестями, но начались события на Кавказе, и никакого почётного караула на похоронах не было. Спасибо лишь одному областному военкомату, который принял в нас участие. Всё, что мы получили — благодаря ему... 

 

С трибуны сходила сильно постаревшая женщина, а ведь было ей лет на пятнадцать-двадцать меньше того, на сколько она сейчас выглядела... 

В  зале повисла гнетущая тишина. 

— Слово предоставляется представителю областного военкомата,— продолжил конференцию председательствующий. 

На трибуне возник офицер запаса  и стал говорить, но получалось у него так, что всё пойдет, дескать, само собой, без сучка и задоринки: 

—... И в этом случае ваши документы или документы остро нуждающихся в лечении пойдут прямо в Киев или в Москву... 

— Что, что?! В Киев?!! — в тишине прозвучал из зала иронически злой голос. Прозвучал словно выстрел! В одном из рядов поднялся очень полысевший «партизан» лет сорока. 

— Ни черта вам не сделает Киев! Был я там — «просвечивают» только цезий, а остальные  радионуклиды?! Как их определить? В восемьдесят девятом я перенёс операцию на сердце, и сейчас у меня половина сердца — из синтетики! Да нас там побоятся взять на обследование, не говоря уже о лечении! Потому что все мы — «из зоны»! В Киеве добиться ничего невозможно!!!  

Меня всё убеждали, что порок сердца и аневризма аорты у меня были раньше, поэтому моё нынешнее состояние связано, дескать, с моим старым заболеванием. Но если это так, то на каком основании меня призывали на ликвидацию аварии?  Ещё у меня обнаружили расслоение аорты, а это уже прямое следствие воздействия радиации! Я инвалид с восемьдесят шестого года. И что же? Хорошо, что харьковчане объявили голодовку! Это ведь их требования теперь предлагают на всеобщее обсуждение как подарок Совмина! Нам называли множество номеров на директивах Министерства обороны, когда мы ещё были там, а сейчас «легально» я не смог отыскать ни одного номера... А сколько  людей уже погибло!  Сколько больных! Куда бы ты ни пошёл, тебе не отвечают, ибо все организации — официальные, а ты «лицо частное»! Вот и необходимо, чтобы  командир полка послал официальный запрос, и только лишь тогда он сможет получить официальный ответ! Я вот уверен, что у восьмидесяти процентов сидящих в этом зале даже доза облучения в карточках не проставлена, да и карточек-то самих ни у кого нет!  Что — не так?! 

Зал лишь горестно рассмеялся в ответ... 

— Так вот, надо действовать! Пока над этим вот столом,— он указал на фотографию Солдатова,— не появился ещё один портрет! 

— Слово предоставляется командиру полка! 

На трибуну поднялся полковник и стал говорить: 

— Тут кто-то говорил про военную бюрократию. Видимо,  имели в виду в какой-то степени и меня. Да и как иначе? Все эти годы именно я держал в руках, если можно так сказать,  все нити управление полком, «летал» между полком и «базой». И, конечно, за всё это тоже получил своё: во-первых, мне задержали присвоение очередного звания «полковник»... всего на восемь лет! Потом выписали весь список «льгот» — в соответствии с дисциплинарным уставом. Так что я поддерживаю тех, кто говорит, что мы должны браться за дело сами!.. 

Больше всего, конечно, пострадали те, кто подвозил бетонные плиты на КАМАЗах и «шаландах». Но и среди них есть люди, которых льготы касаются в первую очередь — это получившие лучевую болезнь. Вникал я и в вопросы о дозах облучения. По дозам есть полковой журнал, где все эти дозы проставлены. Это касается внешнего облучения на территории полка.  Что касается внутреннего облучения, то приборов для этого пока никаких нет, определить его могут только медики. 

Следующее. 

Очень много безобразий было и есть в военкоматах. Я сейчас не командир полка. Занимаю должность заместителя начальника штаба Гражданской обороны области. Это на втором этаже областного военкомата, и там есть соответствующая табличка. Как человек, непосредственно принимавший участие в событиях, могу сказать, что судить о работе на Станции могут только те, кто испытал это на собственной шкуре. Нам говорили, что «ЗОНА» — это почти что Сочи в радиационном отношении! Если бы это было действительно так, то туда бы поехали не мы, а «белые люди» вместе с жёнами! Но они туда почему-то до сих пор не едут. Чего-то боятся, наверное... А пока что я предлагаю начать работу по выявлению всех участников событий через наш с вами полк. Там и будут накапливаться первые сведения о каждом «партизане». И самое главное — ваше личное непосредственное участие! Чтобы в соответствии с результатами вашей работы ставить задачи перед партийными, советскими и другими местными и неместными органами...

 

Добавив к названным семи членам инициативной группы бывшего командира полка,  офицера из областного военкомата, избрали бюро «Союза» и стали расходиться. 

После двухчасового сидения и бурных словопрений в зале было очень душно. На улице стоял вечер. Солнце ещё не село, после  дневного дождя в воздухе стоял запах свежести. Хотелось ещё немного постоять и набраться последних впечатлений. Расходиться никто не торопился. Люди стояли у Дома офицеров, курили, просто беседовали. 

От ближайшего дерева донёсся обрывок разговора: «Я тогда был секретарем парторганизации, но ничего не смог поделать...» 

К разговору прислушивались, в основном, бывшие  замполиты, знающие вкус хлеба политработника в полку: «Так вот на часть пришла разнарядка на один орден «За безупречную службу в Вооружённых Силах СССР» 3-й степени. Именно за участие в ликвидации последствий аварии. И что вы думаете — этот самый орден решили разыграть в лотерею в политотделе части! Кто же оказался «счастливчиком»? Правильно! Наш общий знакомый и всем вам «дорогой» подполковник Брухт!» 

Под деревом, откуда доносился разговор, стоял «партизан» в кожаной куртке. Он нервно затянулся и, спалив сразу половину сигареты, выпустил  синюю густую струю дыма. Четыре года назад он был замполитом роты. От него к машине, стоявшей на другой стороне проспекта, уходил невысокий майор с папкой под мышкой. Первый, судя по всему, находился в трансе после услышанного, а майор на ходу несколько раз махнул рукой, и этот жест все, смотрящие ему вслед, поняли единственно правильно: «А, пропади оно всё пропадом...» 

Coda, как говорят музыканты...

1992

_______________________________

© Моляков Василий Александрович