Время от времени я достаю том «Анны Карениной» и перелистываю несколько страниц. Или десяток-другой страниц. А бывает, и целую часть не отрываясь.

Это банально звучит, но не было случая, чтобы я не нашел множество новых красот и новых мудрых мыслей, пропущенных ранее. Хотя, казалось бы, и раньше читал внимательно.

«Мне отмщение, и Аз воздам», - эпиграф, знаменитый своею загадочностью.

Не многое проясняет и контекст: «У Меня отмщение и воздаяние, когда поколеблется нога их; ибо близок день погибели их, скоро наступит уготованное для них». (Втор., 32:35, синодальный перевод).

Грозное предупреждение нечестивым, но обращено оно скорее к целым народам, сообществам, чем к отдельным грешникам. Вне контекста это может быть понято довольно банальным образом: всякий грех будет наказан, ибо наказание он несет сам в себе. Лобовое морализаторство во вкусе «позднего» Толстого, но чтобы Лев во цвете сил вдохновился подобной пресной идеей?! 

Версия В.Вересаева: Анна вышла замуж без любви, что есть преступление против законов природы, и за это она наказана страстной любовью вне брака. Сам Толстой отверг это толкование, хотя нашел его интересным.

В. Набоков предлагает свой вариант, по-моему, более убедительный: «Общество не имело право судить Анну. Анна не имела права наказывать Вронского». 

Хотя в этом ключе «ближе лежали» не ветхозаветные, а евангельские изречения: «Не судите, да не судимы будете», «Кто без греха, пусть бросит первый камень».

«Анна не любила своего мужа,- спрашивает себя Долли.- Чем же она виновата?»

Ответ дан через несколько страниц прямым текстом: «Не нам судить» (горничная Аннушка), «Будет судить Бог, а не мы» (княжна Варвара).

Все смешалось в доме не кого-нибудь, а Облонских. Облонский стоит в формальном центре композиции как связующее звено между всеми главными действующими лицами: Долли, Анна, Кити, Каренин – его родственники, Левин и Облонский – приятели. Только Стива и Анна встречаются со всеми остальными из семи главных фигур (Левин и Кити не встречаются с Карениным). 

Анна для Левина – сестра свояка, а Левин для Анны - муж свояченицы брата. Другими словами, автор «расставил» их подальше друг от друга. 

Интересно, встречалось ли это соображение у кого-то из толстоведов?

Об «Анне Каренине» столько написано и такими умными и наблюдательными людьми, что прочитать всё вряд ли удастся, а уж всё упомнить решительно невозможно. Если боишься повторить чью-то мысль – нечего писать об «Анне Карениной». Вообще за эту тему не берись. 

И Интернет тут не поможет. Во-первых, нет гарантий, что в Сеть попала вся критика романа. Во-вторых, не всегда понятно, по каким ключевым словам вести поиск.

Я радовался, обнаружив у Толстого прелестную перекличку. В начале романа, когда Анна едет в поезде:

«Метель и ветер рванулись ей навстречу и заспорили с ней о двери. И это ей показалось весело. Она отворила дверь и вышла. Ветер как будто только ждал ее, радостно засвистал и хотел подхватить и унести ее»,

В конце романа, когда Левин ищет Кити и маленького сына в лесу:

«Ветер упорно, как бы настаивая на своем, останавливал Левина».

 Признаюсь, я огорчился, обнаружив, что Набоков, увы, заметил и оценил эту перекличку значительно раньше, чем я.

Какой удар со стороны классика! 

Сравним моральные качества двух «сиятельств» - князя Облонского и графа Вронского.

Один - безответственный и беспринципный вертопрах, расточитель, прелюбодей.

Другой – человек чести, порядочный, великодушный, смелый (еще в детстве спас тонувшую женщину), бескорыстный (готов отказаться от имения в пользу брата), самоотверженный, способный на глубокое и искреннее чувство. Безусловный патриот: в прекрасной Италии тосковал по русской деревне.

Анна Каренина, со своей женской интуицией, ощущает нечто общее, между Вронским – и Левиным (Твердость? Верность? Искренность? Воля? У Вронского «доброта ко всем», и у Левина «добрые глаза»).

Кому же симпатизирует автор? Явно не Вронскому!

Один из возможных вариантов дальнейшей карьеры Облонского предсказан Достоевским: растрата казенных денег, мошенничество, суд, позор.

А что станет с Вронским, если его не убьют на войне? Его судьба – ближайшее сотрудничество со Скобелевым: живая легенда, национальный герой! Он сделал из того же материала, что и Ермолов и Милорадович, и молодые генералы Турецкой войны, Среднеазиатских походов. 

По уверению Константина Леонтьева, без таких людей, как Вронский, нет нации, они гораздо нужнее и важнее, чем писатель Толстой.

Но писатель Толстой не любит Вронского. За что?

У графа есть, собственно, одна отрицательная черта, которая на весах автора перевешивает все его достоинства: он лишен душевной глубины и тонкости, способности ставить себя на место другого и угадывать его чувства и помыслы. (Левин: «Ты постарайся, войди в меня, стань на точку зрения деревенского жителя».)

У Стивы этот дар есть, и за это Толстой многое готов ему простить. Много раз и о многих персонажах говорится, что они поняли, что хотел сказать другой, или почувствовали его состояние. Вронский же, хоть и проявляет иногда проницательность влюбленного, обычно не способен ощутить сложные эмоциональные комбинации, тонкие движения души. Василий Розанов говорит даже о тупости и глупости Вронского, Набоков – о плоскости его воображения.

Но для героя-офицера эмпатия есть отнюдь не необходимое, а скорее даже мешающее качество!

Отвага, геройство, воинская доблесть в какой-то мере искупают резко отрицательные черты Долохова и даже Анатоля Курагина. К Вронскому автор относится куда строже.

В этом отразилось, как можно предположить, изменение его взглядов на войну, армию, патриотизм.

Левин говорит: «Я сам народ».

Народ и дворянство едины – это, можно сказать, одна из центральных идей «Войны и мира». Справедлив или нет существующий порядок? Этот вопрос не обсуждается: порядок таков, каков он есть, лучшего не будет. Точнее, порядок не может быть иным, ибо совокупная воля народа бессознательно устанавливает… и так далее.

В «Анне Карениной» резко отделена от народа и противопоставлена ему только часть высшего сословия, но наиболее совестливые его представители, как Левин и, может быть, его брат Николай, - вместе с народом и хорошо его понимают. Сам народ еще менее идеализирован, чем в «Войне и мире».

Дворяне ведут дискуссии о капитале и заработной плате, производительных артелях и несправедливости своего избытка по сравнению с бедностью крестьян. Но проблема остается нерешенной, Левин, т.е. Толстой, считает, что духовное самоусовершенствование вполне возможно и без отказа от эксплуатации трудового народа.

Тепло и даже с умилением Толстой говорит об официальной церкви и ее обрядах. При этом его взгляды на семью и брак, войну и патриотизм в «Анне Карениной» (автору около пятидесяти лет) уже близки тому, что мы называем толстовством.

«… вступление в такое половое общение, при котором люди или освобождают себя от возможных последствий его — детей, или сваливают всю тяжесть этих последствий на женщину, или предупреждают возможность рождения детей,— такое половое общение есть (…) есть подлость…. Вследствие взгляда на любовное общение (…) как на поэтическое, возвышенное благо жизни, супружеская неверность сделалась во всех слоях общества (…) самым обычным явлением…. Рождение детей потеряло свой смысл и, вместо того, чтобы быть целью и оправданием супружеских отношений, стало помехой для приятного продолжения любовных отношений», 

Это сказано Толстым по поводу «Крейцеровой сонаты», но вполне может быть отнесено и «Анне Карениной», созданной на десяток лет раньше.

У Облонского и Долли за восемь лет брака родилось пятеро детей, старшая дочь - любимица отца.

У Позднышева из «Крейцеровой сонаты» (написана одиннадцатью годами позже) за девять лет брака родилось пятеро детей, старшая дочь – любимица отца.

Стива Облонский – в разговоре с Левиным: «Ты вот презираешь общественную служебную деятельность, потому что тебе хочется, чтобы дело постоянно соответствовало цели, а этого не бывает…», «Все разнообразие, вся прелесть, вся красота жизни слагается из тени и света», «В этом-то и цель образования: изо всего сделать наслаждение».

Перечитываю этот кусок – и чувствую какую-то фальшь. Стива, конечно, далеко не глуп, но не «мыслитель», ибо это утомительно, и говорить вот так умно, афористично – не в его обычае.

И, будто подслушав мои сомнения, Толстой заканчивает кусок: 

«Стива почувствовал облегчение и отдохновение от разговора с Левиным, который вызывал его всегда на слишком большое умственное и душевное напряжение».

Завершая сцену философского спора Левина с Облонским на охоте, Толстой снова не забывает отметить, что Стива устал от напряжения мысли.

«Из входной двери появились два офицера: один молоденький, с слабым, тонким лицом, недавно поступивший из Пажеского корпуса в их полк; другой пухлый, старый офицер (…).

 Вронский взглянул на них, нахмурился и, как будто не заметив их, косясь

на книгу, стал есть и читать вместе.

 - Что? подкрепляешься на работу? - сказал пухлый офицер, садясь подле

него.

 - Видишь, - отвечал Вронский, хмурясь, отирая рот и не глядя на него.

 - А не боишься потолстеть? - сказал тот, поворачивая стул для

молоденького офицера.

 - Что? - сердито сказал Вронский, делая гримасу отвращения и показывая

свои сплошные зубы.

 - Не боишься потолстеть?

 - Человек, хересу! - сказал Вронский, не отвечая, и, переложив книгу на

другую сторону, продолжал читать.

 Пухлый офицер взял карту вин и обратился к молоденькому офицеру.

 - Ты сам выбери, что будем пить, - сказал он, подавая ему карту и глядя

на него.

 - Пожалуй, рейнвейну, - сказал молодой офицер, робко косясь на

Вронского и стараясь поймать пальцами чуть отросшие усики. Видя, что

Вронский не оборачивается, молодой офицер встал.

 - Пойдем в бильярдную, - сказал он. Пухлый офицер покорно встал, и они

направились к двери.

 В это время в комнату вошел высокий и статный ротмистр Яшвин и, кверху,

презрительно кивнув головой двум офицерам, подошел ко Вронскому».

 Кажется, ясно, какого рода отношения связывают этих двух офицеров, старого и молоденького. 

Это я не к тому, действительно ли нетрадиционная сексуальная ориентация появилась в России только в последние годы (и то потому лишь, что эту заразу искусственно насаждает Запад).

Я о совсем другом: несколько раз перечитывая «Анну Каренину», в том числе уже во вполне зрелые годы, я ПРОСТО НЕ ПОНИМАЛ смысл эпизода. Не понимал, почему при виде двух офицеров Вронский хмурится и выражает отвращение, а Яшвин - свое презрение. Мне не приходило в голову, что Лев Николаевич Толстой, зеркало русской революции, мог счесть достойным внимания и художественного отображения такую неприличную гадость, как гомосексуальная парочка.

Полагаю, для некоторых читателей наличие этой страницы в романе Толстого тоже станет открытием.

Потому что проблемы нетрадиционной ориентации, как и секса вообще, в СССР не существовало.

Анна открывается Долли: у нее больше не будет детей, потому что она этого не хочет.

- Как же ты можешь это сделать? – недоумевает Долли.

Следует ряд точек. Очевидно, Анна говорит об одном из простейших методов предотвращения беременности.

Долли считает ЭТО безнравственным. До нее только сейчас доходит, почему в знакомых семьях всего лишь по одному, по два ребенка…

Как хотите, но здесь подмывает крикнуть: «Не верю!» Не верю в такую наивность женщины, с десяток лет состоящей в браке, неоднократно становившейся матерью. Какой бы неискушенной она ни была, но от непутевого, т.е. более опытного в этих делах мужа должна же была узнать некоторые секреты интимной жизни?

Здесь Толстой, как мне кажется, сознательно жертвует элементарным житейским правдоподобием, чтобы ярче – с точки зрения «естественного», «не испорченного» человека – передать всю мерзость отказа от деторождения. 

Принято считать, что юмор не самая сильная сторона Льва Толстого. Его комедия «Плоды просвещения» - далеко не шедевр этого жанра. Толстому, как правило, чужды сгущения, преувеличения, заострения - нарочитости, без которых сатира невозможна. Его обличительные приемы гораздо тоньше. Вот сцена с Облонским и Карениным у графини Лидии Ивановны: смешно, ядовито, но всё в пределах добротной натуральности, без малейшего гротеска.

 Впрочем, иногда Толстой не отказывает себе в удовольствии злой насмешки. Например, «комиссия от соединенного агентства кредитно-взаимного баланса южно-железных дорог», членом которой мечтает стать Стива. Три родительных падежа и заведомо бессмысленные, логически невозможные сочетания «агентство баланса» «кредитно-взаимный» и «южно-железные». Как будто рыжий клоун на секунду выскочил во МХАТовском, с глубоко психологическими паузами, спектакле!

Или вот, насмешка помягче: ученый труд Кознышева, плод его шестилетнего труда, озаглавлен "Опыт обзора основ и форм государственности в Европе и в России". 

«Опыт обзора основ» - это достойно пера Салтыкова–Щедрина! Кстати, тоже три родительных падежа без предлога подряд – нарочитая стилистическая погрешность!

Салтыков-Щедрин великолепно пародировал бюрократические бумаги, ибо был опытным чиновником, но любопытно бы знать, где Толстой нахватался знаний, чтобы реконструировать не только слог, но и внутренние законы межведомственной переписки: «…и, в-четвертых, наконец, чтобы было потребовано от министерства объяснение о том, почему оно, как видно из доставленных в комитет сведений за NN 17015 и 18308, от 5 декабря 1863 года и 7 июня 1864, действовало прямо противоположно смыслу коренного и органического закона, т..., ст. 18, и примечание к статье 36». (Из черновых бумаг Каренина).

«Изображая доброго, ищи, где он злой. Изображая злого, ищи, где он добрый». Парадоксальность, вопрекизм – как постоянный (а иногда даже несколько утомительный) прием психологических портретов Толстого.

Вы поверили Анне, что Каренин «злая машина», и думаете, что и в качестве государственного деятеля он проявляет то же канцелярское бездушие? Так вот вам: «Особенность Алексея Александровича (…), та, которая вместе с его упорным честолюбием, сдержанностью, честностью и самоуверенностью сделала его карьеру, состояла в пренебрежении к бумажной официальности, в сокращении переписки, в прямом насколько возможно, отношении к живому делу…»».

Зато у сатирических персонажей - графини Лидии и шарлатана Ландо – у обоих! – «прекрасные глаза».

Прототип Каренина – обер-прокурор Святейшего Синода Победоносцев.

Толстой тщательно избегает всего, что могло бы навести на прямые аналогии. Министерство Каренина занимается, в числе прочего, орошением полей Зарайской губернии.

Почему же Вронский при упоминании о Каренине характеризирует его «что-то божественный»?

То ли автор забыл убрать намек на связь деятельности Каренина с «чем-то духовным», то ли, напротив, намеренно оставил… 

Несколько «опознавательных знаков» выдают отрицательное (по меньшей мере, критическое) отношение автора к героям. Они вызывают осуждение в том случае и постольку, поскольку:

- верят в спиритизм, столоверчение, голоса свыше и т.п.;

- курят (у Вронского ощущение чистоты и свежести связано с тем, что он весь вечер не курил);

- не любят детей (Облонский не любит сына, хотя любит старшую дочку, Вронский с отвращением смотрит на Сережу и не любит свою маленькую дочь, Анна тоже ее не любит, хотя сына очень любит).

 Юрий Олеша считал, что Левина следовало бы сделать писателем. Иначе, мол, не вполне естественны его самокопание, сомнения и философствования.

Но в романе уже есть как минимум два писателя – Сергей Кознышев, брат Левина, и – Анна (она пишет для детей). Да и Каренин пишет труд о состоянии русских финансов. Наконец, Левин тоже пишет книгу о психо-социо-экономических особенностях русского мужика как производительной силы. Делать его литератором, в смысле беллетристом, – это уже было бы перебором.

В «Войне и мире» оба интеллектуальных героя что-то пишут: Болконский – воинский устав, Безухов – масонский трактат. Вообще же объяснять душевную утонченность персонажа, его постоянную рефлексию писательством (или иной творческой профессией) – это избитый прием. 

 «Она долго лежала неподвижно с открытыми глазами, блеск которых, ей казалось, она сама в темноте видела».

 Эта фраза приводила в восторг Чехова.

Толстой наделяет Анну умением по своему желанию вызывать или гасить блеск глаз: «Она потушила умышленно свет в глазах, но он светился против ее воли».

Вообще блестящие глаза – один из излюбленных эпитетов героини: «Ее глаза особенно блестели», «Анна смотрела исподлобья своими блестящими из-за длинных ресниц глазами», «смотрела странным, блестящим и недружелюбным взглядом», «блеск глаз и быстрота движений», «особенный блеск осветил лицо», «из-за густых ресниц ее блестящих глаз»», «дрожащий неудержимый блеск ее глаз» и так далее. Всего в романе не менее пятнадцати упоминаний об этом свойстве.

Но блеск глаз – особенность не только Анны, но, видимо, родовое свойство всех Облонских. Брат Анны Стива «широко открыл свои блестящие и ясные глаза», «его глаза весело блестели» «Степан Аркадьевич, блестя лицом и глазами» и т.д.

Сережа, сын Анны, блестит глазами дважды, у ее маленькой дочери тоже блестящие черные глаза, как и у старшей дочери Стивы и Долли.

С некоторым удивлением мы убеждаемся, что наличие блеска в глазах отличает еще целый ряд персонажей романа, не обязательно состоящих в родстве с Облонскими. 

Ну, разумеется, у Вронского «улыбка глаз заблестела ярче», «глаза блестели злым и гордым блеском», «глаза тоже нежно заблестели при виде Кити» и т.д.

У Кити в свою очередь «глаза блестели тихим блеском» - и блестят несколько раз. 

Адвокат, к которому обратился Каренин, блестит и глазами и лаковыми сапожками.

Николай Левин злобно блестит глазами и его «блестящие глаза глянули строго и укоризненно».

Блестит своими маленькими насмешливыми глазками старый князь Щербацкий.

Не спускает блестящих глаз молодой человек по прозвищу Васька.

У Свияжского блестящие черные глаза.

Лакей Егор начал, блестя глазами.

У шарлатана-ясновидца Ландо глаза не только прекрасные, но и блестящие.

Каренин заговорил с каким-то старичком – у того тоже блестящие глаза!

Наконец, у прославленной кобылы Фру-Фру тоже выпуклые блестящие веселые глаза.

«Блестящие глаза» перестают служить средством определения и различения персонажей, становятся дежурным, почти обязательным эпитетом, присущим «всему живому». Когда у Катавасова блестящими оказываются не глаза, а зубы, – это воспринимается как яркая и необычная деталь.

… Мне неловко о величайшем гении говорить в игривом тоне, каким писали в свое время литературные фельетоны Ст. Рассадин и Б.Сарнов.

Но… Либо действительно и на Солнце есть пятна, либо объясните мне, почему этот «блеск глаз» проявление высочайшего мастерства, а не досадный просмотр автора.

«Анна имела способность краснеть». Этой же редкой способностью обладают многие персонажи. Сколько раз они краснеют? Я попробовал было подсчитать, дошел до восьмидесяти - и бросил. Не многовато ли – даже для такого объемного произведения?

Матвей, слуга Стивы, смеется только глазами, а через несколько страниц и у самого Стивы при чтении доклада смеются глаза. Потом и Вронский смеющимися глазами смотрит на Долли.

У Кити-подростка были туго натянутые чулки. У Сережи Каренина полные стройные ножки в туго натянутых чулках. Таня Облонская бежит в своих натянутых чулках.

О Каренине доктор говорит, что ему нельзя «натягивать струны» (душевные), которые и так натянуты до последней степени. У Левина «натянутые струны сорвались». «Анна чувствовала, что нервы ее, как струны, натягиваются всё туже».

«Стива сделал (?) неверность жене».

«Теперь она боялась, чтобы Вронский не ограничился одним ухаживаньем за 

ее дочерью. Она видела, что дочь уже влюблена в него, но утешала себя тем,

что он честный человек и потому не сделает этого». Чего – «этого?» Из контекста понятно, но где член предложения, заменителем которого выступает указательное местоимение «этого»?)

«Выходя от Алексея Александровича, доктор столкнулся на крыльце с хорошо

знакомым ему Слюдиным, правителем дел Алексея Александровича. Они были

товарищами по университету и, хотя редко встречались, уважали друг друга и

были хорошие приятели». Так кем же были эти двое - «хорошо знакомыми», «товарищами» или «хорошими приятелями»? 

Общеизвестно, что Толстой писал коряво, неуклюже – нарочно: добивался, чтобы взгляд при чтении не скользил, а спотыкался, хотел затруднить и замедлить этот процесс. И до последнего момента, уже в корректуре «портил» стиль, добавляя «что» и «который», утяжеляя и запутывая грамматические конструкции.

Бунин считал полезным – в порядке, может быть, тренировки – пройтись с карандашом по произведениям Толстого, ошлифовать, почистить.

Вопрос: если бы такая квалифицированная редактура была бы Льву Николаевичу предложена, принял бы он ее с благодарностью или отвергнул с негодованием?

«Таня покраснела за отца». Неужели фраза стала бы хуже, если бы автор вставил «от стыда»?

«Он побрился, оделся, взял холодную ванну и вышел». Неужели последовательность действий анекдотически нарушена со специальной целью, а не по недосмотру?

«Константин Левин заглянул в дверь и увидел, что говорит с огромной

шапкой волос молодой человек в поддевке». Неужели Толстой обиделся бы, если редактор переставил «шапку волос» к «поддевке»?

«Пробежал и начальник станции в своей необыкновенного цвета фуражке. Очевидно, что-то случилось необыкновенное» (а случилось то, что поездом задавило железнодорожного рабочего). Неужели Лев Николаевич, если бы его внимание обратили на это крайне неудачное «уравнивание» одинаковым эпитетом, стал бы возражать и упрямиться?

«Графиня Лидия, всем до нее не касавшимся интересовавшаяся…» - два подряд причастия с неблагозвучными «вшами», которые терпеть не мог Максим Горький, неужели и это не недосмотр, а высочайшее мастерство?

«Детство», «Отрочество», «Юность» и «Севастопольские рассказы» написаны более правильным и чистым слогом, чем «Анна Каренина». Не потому ли, что молодого писателя в «Современнике» не боялись править, а маститого, знаменитого, великого – в «Русском вестнике» править не решались?

Чтобы править Толстого, надо быть по меньшей мере Буниным!

(Когда я познакомил с этими моими наблюдениями ростовского писателя В.Кисилевского, он напомнил, что произведения Льва Толстого неоднократно переписывала Софья Андреевна. Сама она была человеком пишущим, неплохо разбиралась в литературе. Неужели тоже не замечала очевидных «ляпов» или, во что еще меньше верится, тоже не решалась править гениального мужа?)

Мы осведомлены об огромном количестве подробностей, не имеющих, казалось бы, отношения к действию (вроде того, что просительница, которая дожидается Стивы, есть штабс-капитанша, по фамилии Калинина, а у Долли и Кити был брат, который утонул в море). Мы твердо уверены, что творец «Анны Карениной» знает абсолютно всё о своих героях, о мире, в котором они живут (безошибочность и полное постижение, по определению В.Розанова).

Как же объяснить такой казус: Стиве 34 года, Долли на год его моложе, а матушка ее, княгиня Щербацкая, вышла замуж тридцать лет назад? Выходит, Долли родилась вне брака? 

Другое похожее несоответствие: по одному счету между началом романа и последними страницами проходит около четырех лет, по другому счету – семь лет (15 лет замужества Долли в конце минус восемь лет в начале)..

Кити на балу: «…розовые ТУФЛИ на высоких выгнутых каблуках не жали, а веселили ножку». И тут же : «…маленькие ножки в розовых БОТИНКАХ быстро, легко и мерно задвигались в такт музыки по скользкому паркету».

Стало быть, знания Создателя не абсолютны?

Если уж сам Толстой, с его вниманием к мельчайшим деталям, допускал такие оплошности, не надо удивляться ошибкам и нестыковкам у Гоголя, Достоевского, Шолохова. 

Если уж сам Толстой допускал ошибки, это значит, что:

- редактор нужен всем-всем-всем;

- мы, простые смертные, обязаны быть втройне бдительными, ибо нам - не простится. Точность – то качество, которое должен иметь и мало талантливый писатель. 

Вронский жертвует вдове погибшего сторожа двести рублей.

Это огромная сумма для небогатой семьи. Автор дает нам понять денежный «масштаб»: пятьдесят рублей может скопить мужик за целый год, хороший обед в хорошем ресторане стоит 13 рублей, две тысячи – годовое жалованье инженера средней руки, Стива оставляет слуге 10 рублей на покупку провизии для всей большой семьи и для нескольких слуг и т.д. 

Не очень понятно, зачем было Вронскому носить с собой двести рублей. Просто так, на всякий случай? На текущие дневные расходы хватило бы куда меньшей суммы.

Об иностранном принце, которого сопровождал Вронский, говорится: «Он был в Испании и там давал серенады… В Швейцарии убил гемза. В Англии скакал в красном фраке через заборы и на пари убил двести фазанов».

Кажется, с этим типом всё ясно. Но что такое «гемз», которого принято убивать в Швейцарии?

 Случайно нашел в немецко-русском словаре, что «гемз» - это всего-навсего Gaemse, т.е. серна, парнокопытное животное с прямыми рогами, похожее и на козла, и на оленя, водится в горах. Будучи в Швейцарии, очень естественно на него охотиться.

Но почему было так и не написать: «В Швейцарии убил серну»? Может быть, потому, что в русском языке серна женского рода, а в данном случае имелся в виду самец?

В имении Вронского белье стирают в машине.

Первые стиральные машины, с ручным приводом, в Европе появились в 1900 г., но в Америке – в 1874 г. Теоретически Вронский мог выписать агрегат из США, именно как последний писк моды, самую-самую наиновейшую техническую новинку. Заодно с жатвенными машинами.

Салтыков- Щедрин пишет Анненкову: «… Ужасно думать, что еще существует возможность строить романы на одних половых побуждениях. Ужасно видеть перед собой фигуру безмолвного кобеля Вронского…».

Это о романе, переполненном публицистикой, откликами на острые проблемы современностями и философскими дискуссиями, не связанными с развитием действия?! Какая слепота! Даже если обозвать любовные линии «описанием половых побуждений», как же можно было не понять, что не ОДНОМ ЭТОМ и даже не главным образом на ЭТОМ строится роман? 

«Толстой, ты доказал с терпеньем и талантом,// Что женщине не следует «гулять»/ Ни с камер-юнкером, ни с флигель – адъютантом,// Когда она жена и мать». Эта эпиграмма Некрасова также должна иллюстрировать поверхностность и ограниченность «революционных демократов». Это же надо – увидеть в огромном полотне только историю пошлого великосветского адюльтера!

Однако ни Некрасов, ни Салтыков-Щедрин отнюдь не были ограниченными людьми с плохим вкусом. Чтобы понять их реакцию, надо вспомнить, что роман появился в журнале М.Н. Каткова «Русский вестник». Какой репутацией пользовался этот журнал у «людей с благородными убеждениями»? Примерно такой же, как в новейшее время газета «Завтра» и журнал «Молодая гвардия»: издания, компрометирующие своих авторов, приличному человеку печататься там как бы стыдно. И если все же уважаемый писатель там публикуется, это роняет его престиж.

Журнальный контекст непосредственно влияет на восприятие текста. Содержание всех разделов журнала мешает правильно оценить данное конкретное произведение.

«Русский вестник» - трубадур ретроградства. Беглый просмотр романа: действующие лица - князья да графы, высокопоставленные чиновники да крепостники-помещики. Жена министра крутит шашни с офицером-гвардейцем. Бесконечные пустые споры о всякой ерунде… 

- Все ясно… Жаль автора. Ведь какой дар у человека, и как низко он пал!

 «Изумителен этот Лев Толстой: такой громадный талант скульптурной работы, и рисунок, и лепка, и типы, и красота, все есть у него во власти – и вечно из всего этого лепит такой вздор или мелочи!» (Из письма Стасова Тургеневу).

Противоположный лагерь поначалу точно так же не разобрался в новом романе. По словам того же Салтыкова-Щедрина, консервативная партия сделала из него политическое знамя:

 - Эпиграф из Библии – прекрасно! Любовная драма, в коей изменившая мужу жена оказывается сурово наказанной - отменно! Действующие лица князья да графы, описан великосветский бал - прелестно! В спорах посрамляется женская эмансипация и прочие новомодные штуки, а либерал Облонский выставлен смешным и жалким – отлично!

Толстого, по недомыслию, отнесли к «нашим», патриотам-государственникам. 

Такая же эстетическая слепота! Как же можно было проглядеть то, что роман есть «строгий, неподкупный суд всему нашему строю жизни» (А.Фет)?!

В "Анне Карениной" писатель срывает маски с помещичье-буржуазного общества" - каждый советский школьник знал то, до чего не доросли Некрасов вместе со Стасовым и Салтыковым-Щедриным. 

Когда прозу Толстого переносят на сцену и на экран и актеры произносят текст как реплики, испытываешь ощущение некоторой неловкости, неестественности. 

- Я помню про детей и поэтому все в мире сделала бы, чтобы спасти их;

но я сама не знаю, чем я спасу их: тем ли, что увезу от отца, или тем, что оставлю с развратным отцом,

Или вот еще:

- Если вы приехали к нам, вы, единственная женщина из прежних друзей Анны, - я не считаю княжны Варвары,- то я понимаю, что вы сделали это не потому, что вы считаете наше положение нормальным, но потому, что вы, понимая всю тяжесть этого положения, все так же любите ее и хотите помочь ей.

Уф-ф!

В жизни люди так не говорят! Не говорят обычные люди такими громоздкими сложносочиненными предложениями! Бедные актеры, которые вынуждены всё это заучивать наизусть!

Я вовсе не хочу сказать, что у Гоголя, Островского, Тургенева, Чехова герои говорят, «как в жизни». Разумеется, иллюзия «разговорности» создается с помощью условных приемов. Но Толстой, как и Достоевский, похоже, не дает себе труда строить речь персонажей как-нибудь проще, стилистически отграничить ее от речи авторской.

У Достоевского и Толстого встречаются скобки внутри прямой речи – нам еще в школе говорили, что этого надо избегать!

Радиоспектакль «Анна Каренина» с Аллой Тарасовой (запись старого МХАТовского), как и «Мадам Бовари» с Алисой Коонен, во времена моего детства передавали часто. Прекрасно помню интонации Аллы Константиновны, ее смех, ее рыдания… Мне они казались аффектированными – с тридцатых годов представления о «правдивости и натуральности» актерской игры заметно изменились.

В тридцатые годы МХАТ гастролировал с «Анной Карениной» в Париже. Зрители из русских аристократов-эмигрантов смеялись: такую Анну, как Тарасова, они бы и в горничные не взяли, настолько, мол, вульгарны ее манеры.

Но Станиславский и Немирович-Данченко были людьми если не высшего, то хорошего общества, великосветские ухватки знали не понаслышке. Господа эмигранты, я уверен, просто злобствовали и клеветали, по обыкновению.

Достоевский – об «Анне Карениной»: 

«Во взгляде … автора на виновность и преступность людей ясно усматривается, что никакой муравейник, никакое торжество «четвертого сословия», никакое уничтожение бедности, никакая организация труда не спасут человечество от ненормальности, а следственно, и от виновности и преступности. Выражено это в огромной психологической разработке души человеческой, с страшной глубиною и силою, с небывалым доселе у нас реализмом художественного изображения».

Достоевский извлек из романа то, что сам проповедовал в своих произведениях. Ну да, можно извлечь и эту мысль, и сотню других. Наверное, самому Толстому эта трактовка показалась бы односторонней. Во всяком случае, не более глубокой и верной, чем противоположная: «Прежде чем убеждать нас в вечной и неизменной ненормальности, виновности и преступности человека, его природной наклонной к Злу, попробуйте уничтожить бедность, создайте правильную организацию труда».

Сама по себе хорошая организация труда и распределения без духовного самосовершенствования человечество действительно не спасут. Из этого не следует, что не надо бороться за уничтожение бедности и лучшую организацию общества. 

___________________________

© Хавчин Александр Викторович