Коннотация рефлексии?

- Наверное, культура. Разумеется, очищения от вековых классовых наростов и налипаний,  освобождённая от холуйства и чванства, от самомнения, наполненная недовольством собой. Чтобы это произошло, понадобится выскочить из глубокой колеи за столетия накатанного стереотипа: - у нас, де, культура напрямую замыкается на духовность, на мораль, а у них, растленных, которые из Другого Ущелья, - на бездуховность и аморальность. Напыщенная риторика по поводу нашей непревзойденной культуры наделяет её духовностью исключительного свойства.

И тут – повторяю – главное – выбраться, выползти, выпрыгнуть из наезженной колеи. И как только это удастся сделать, сразу, сама по себе, умрёт легенда о нас, как о самом образованном и начитанном в мире народе, который на наших глазах бесславно уходит, ушёл уже, в прошлое вместе с этой, казалось, исключительно живучей, легендой. А не легенда, напротив, суровая явь, это то, что цивилизационное разложение охватило и продолжает охватывать всё – нашу безопасность, экономику, культуру, образование, здравоохранение. Страна, кажется, не идет, а мчится на всех парах к своему концу. И мы ещё успеем стать свидетелями, участниками и жертвами этого омерзительного разложения. И не помогут тут ни молитвы, ни ссылки на умные мысли и пророчества мудрецов, ни надежды на нашу великость, я имею в виду – огромность.

Этот культурный вывих дорого обошёлся людям минувших эпох. И нам досталось по полной норме. Теперь-то каждый мало-мальски мыслящий человек знает и понимает, что главное в культурах – кому бы они ни принадлежали – это непрерывность и накопление. Знает, что только перестав быть советской, русская культура становится всемирной. В русском культурном коде остаётся мало имён, но те, которые остаются, остаются на все времена. Неважно, о ком и о чём идёт речь – живописных ли полотнах, литературе, балете, скульптуре, музыке, науке и их авторах. Теперь-то мы знаем, что тайну искусства словами не объяснишь, как не объяснишь словами что такое, например, голос матери или запах любимой женщины.

Искусство – это поток откровения.

Культура – антипод искусства. Она всегда кем-то предписана и благословлена, установлена и декретирована, освящена традицией и одержимой идеологией: - это считать хорошим, а это – и вовсе эталонным – «Маяковский был и остаётся лучшим талантливейшим поэтом нашей советской эпохи»; «Важнейшим из искусств  для нас является кино».

С искусством так не обойдёшься. Оно жрецам не принадлежит. Оно – от неудобных и несговорчивых пророков, которые только и знают, что будоражить душу, смущать ум, провоцировать тревогу, ниспровергать культуру.

Веками считалось – вот это – хорошо. Это твердят, охраняя хорошее, жрецы. И вот он, явился! Одержимый аскет в жалком рубище понёс ахинею, отчаянное святотатство, извлёк неправильные слова и ужасные звуки, намалевал корову на небесах и ещё упорствует, это, мол, не вам, заклинателям-толкователям предназначено, а будущим векам, где сумеют это разглядеть, прочитать, выслушать, понять.

Пророков сосчитать – пальцев руки хватит – Иоанн Креститель, протопоп Аввакум, Андрей Платонов… Жрецов же – тьмы, и тьмы, и тьмы. Толкователи, охранители, властители и служители, которые тем и кормятся. Живут они близко ко Двору, а уж чей это двор – ирода, нерона, джугашвили, кима какого-нибудь – это как бы уже и неважно. Главное – в сытости и тепле…

Спустимся теперь с небес на землю и поговорим о мире и о нас в этом мире. Под миром я имею ввиду прожитый нами век, который то ли кончился и начался новый, не менее злобный, то ли всё ещё продолжается, не в силах отвалиться от своей кровавой трапезы. Вроде бы уже и заклеймён навсегда. Он и волкодав, и чудище, и Мол?х… А всё равно мало эпитетов-коннотаций. Вот когда машина взаимного уничтожения заработает на полную мощь, когда вылупится окончательно новый век-василиск, тогда и поищем новые эпитеты, если, конечно, успеем. Но уже и сейчас нам яснее ясного, что мир, его история, чрезвычайно богаты дурной, человекоубийственной повторяемостью. 

И его несовершенство особенно очевидно в нашем с тобой отечестве. Я думаю назвать этот неразличимый промежуток между веками безвременьем. А мы, стало быть, жители промежуточной эпохи, пленники нарождающегося века-василиска, смятое им поколение.

Тем, которые были до нас, им дано было право жить в предоставленных обстоятельствах. У нас, кажется, нет и этого. Мы живем по образу и подобию кентавров – голова в одной эпохе, туловище – в другой. Этот мир не устроен, прежний разрушен, новый не построен. Жизнь нашего поколения расколота на две части – до и после падения,  заплутавшейся во времени, империи. Спорить не приходится, мир, в котором прошла наша жизнь, закончился. А наступивший вслед за ним нам чужой. И мы ему чужие и лишние. Как заметил мудрый человек: - мы правнуки несостоявшейся империи. Но при всём при этом, век-волкодав не укокошил нас до конца. Смертные списки миллионов на сто составил, но до конца всё равно не убил. Только изуродовал.

Это уродство я тебе попытаюсь  показать на двух – трех предельно обобщающих примерах из нынешних печальных, и в каком-то измерении, апокалипсических времен. Ты возразишь, - не сгущаю ли я краски? 

– Ничуть. Взять начало века. Оно настолько страшное, что позволяет усомниться, что всё в воле Его. Того, без воли которого волос с головы не упадёт.

Американский сентябрь первого года, японский март - одиннадцатого, а между ними - наши пожары, норд-осты, курски, бесланы… Но я сейчас даже не об этом, а о нашем невероятном равнодушии к людским бедам, об утраченной способности к состраданию, к соучастию в чужой беде. Складывается ощущение, что остальной – который кроме нас, кроме меня – мир существует  на окраине нашего сознания. А мы всё не перестаём удивляться тому, что остальной-то мир постепенно отворачивается от нас, как от прокажённых.

Что тут скажешь, что возразишь?! Милосердию и состраданию, как и совести, не научишься. Они или есть, или их нет.

Второй пример к этому близко лежит. Наше безволие, наша полная апатия (или атрофия?) к общественному бытию. Кто бы что бы ни делал – наплевать!

Вот сделали же какое-то время назад завоевание – право на частную жизнь, да хоть бы и на частную собственность. И что? А ничего!

Неприкосновенность собственности, презумпция невиновности, тайна частной жизни – всё псу под хвост. А ведь это три опоры, на которых стоит цивилизация, три пространства, в которых люди перестают быть варварами.

И как же легко мы их отдали. Чего здесь больше? Лени? Страха? Инстинкта самосохранения? Зависти?

Кто бы сказал! Если и найдётся такой – станет пророком. Но в нашем отечестве пророков, как известно, не водится. Разве только чревовещатели.

И последний пример, близкий нам с тобой как собственная кровь. Умирание культуры. 

Такой, вот, диагноз я ставлю стране. Не нефть, не лес и газ, не станки, машины и механизмы, а умирание культуры. Умирание культуры является причиной одной или двух болезней общества. По-моему, это мысль покойного Д.С. Лихачева. Первая болезнь – национальное пренебрежение собственным культурным достоянием, вторая – ущемление патриотизма. Академик не дожил до стремительной метаморфозы, когда ущемление патриотизма нашло выход в диком и безумном национализме – Россия для русских! Да ради бога. Пожалуйста! Но тогда уж не беситесь и не хорохорьтесь, когда другие скажут: – Татария для татар, Башкирия – для башкир, Мордовия – для мордвы. А если и сибиряки догадаются сказать что-то подобное? И ладно бы, если бы просто разбежались по своим квартирам и делянкам! Да только не будет этого. А будет - преступные сообщества, ложь, воровство, насилие, цинизм и во власти, и в обществе, и в самой потаённой толще народов. И ведь все всё понимают!

Учёные люди добавя, что ужасный мир – век принес и принесёт еще человечеству человечину. Горы человечины. Удушение врагов (людей, между прочим) газами в Первую мировую. Именно тогда законы нравственности прекратили своё существование. С этого времени люди начали легко убивать друг друга. И совсем рядом – неслыханное по количеству жертв – новое всемирное побоище, в котором с врагами было дозволено делать всё. «Я пью из черепа отца…» А можно и так – «Я пью из черепа врага…» И мир раскололся в самом себе. В одной его части стали искать себя, в другой – Бога, а в третьей – чёрт знает что, но говорят, что-то обетованное, что-то обещанное кем-то – то ли Спасителем, то ли Мыслителем. Главное – обещано. А чем туда дорога вымощена, мы и без подсказок знаем. Это неважно, что дорога тяжелая, зато там! – там будет хорошо.

Теперь-то мы знаем, как и насколько глубоко было русифицировано всесильное Учение. А всесильное оно потому, - по лукавому и бездоказательному утверждению нашего безапелляционного и неистового вождя, - что оно верное. Так и заявлено – Учение всесильно, потому что верно. Смысл этой боевой формулы можно поменять на прямо противоположный – Учение потому и верно, что оно всесильно.

Но и тут облом случился и двусмысленное Учение не без труда, но, всё-таки, скончалось, погребая под своим смердящим трупом свой же утопический идеализм, и всю свою благоприобретенную средневековую архаику.

Нетрудно заметить, что везде – и там, и там, и тут – напрасные поиски и потуги, хотя ветер новых времен и гудит, как колокол. Если это и есть гудение жизни, то, боюсь, не для нас. Потому что наши годы побежали непозволительно быстро; к горизонту, на котором всё более отчётливо маячит облако плотного, молчаливого, угрюмого одиночества. Наступает время мыслей, которые можно и не успеть сказать. Жестокая участь тонущих во  протухшем омуте одиночества.

Кстати или нет – сам не знаю – пришла на память молитва не помню кого, но кто сам вспоминает её через письмо-поучение отца. Мол, отец той молитве учил, а я, вот, только сейчас, дожив до одиночества, наконец-то понял её сдержанный, суровый и сокровенный смысл. Автор просит Бога избавить его от глупых и назидательных речей и действий по поводу других. Соглашаюсь с этой просьбой и я, потому что люди, действительно, никогда не бывают в восторге от чьих либо долгих назидательных усилий. Человек просит усмирить самоуверенность, ну, и так далее. По поводу молчания, например, которое в роковые минуты становится предательством и грехом. Автор сделал открытие, что возраст меняет многое и не меняет ничего. Всё те же ошибки и глупости, те же досада и вспыльчивость. Он будто не знает и не догадывается, что возраст определяется самым точным указателем, а именно, потерей интереса к будущему. А, действительно, какой может быть интерес к тому, чего нет? Хотя любому человеку нравится  гадать о будущем, планировать, мечтать. Прошлое нравится старикам, тем, кто в нём уже побывал. А в будущем, кроме завиральных фантазёров, не был никто.

Да нет, не всё так уж и мрачно. Умные люди  настаивают, что будущее и прошлое формируют друг друга. А Ивлин Во вообще считает, что старость как раз то время, в котором человек созревает для написания автобиографии. Умно, конечно, замечено, но для автобиографии нужно наличие ещё кое чего, а именно, внутренней свободы.

Вот уж чего у меня не было никогда. Но в долгие годы безвременья и безмыслия отсутствие свободы как-то не замечалось, не ощущалось. Не было в этом состоянии чего-то ужасного и трагедийного. Ты – как все и все – как ты. Чего еще?

И вдруг – хлоп! Словно внутри клапан  какой сорвало.

Я сейчас предельно исповедально признаюсь, что в моем понимании свобода, свободный человек – грозные, опасные, беспощадные понятия, которые, став однажды действием, не оставляют человеку никакого иного выбора, компромисса, возможности сделки с врагом ли или собственной совестью.

Свобода забирает человека всего, без остатка, без каких-либо условий и оговорок. Быть свободным невероятно трудно.

Спаситель говорит: - пока человек не оторвется от близких своих, от матери, от отца, он не получит жизнь вечную. 

Кроме жизни вечной – замечу - это и цена свободы.

- Следуй за мной.

- Сначала я должен похоронить отца.

- Предоставь мертвым хоронить своих мертвецов, а ты оставь всё и иди за мной.

Если это кому-то и удавалось сделать, то, наверное, неимоверным усилием. Осознанный выбор – это, действительно, самая большая трудность при выборе свободы.

Примеряю себя к этим требованиям и чую, что мне достичь этого уровня свободы не по силам, хотя  и пытался - пусть робко - но поднять флаг личной свободы и подлинности бытия. Но мне так и не удалось стать внутренне свободным человеком. С величайшим трудом я только сейчас пытаюсь обнаружить в себе хотя бы зачатки свободной личности. Выходит, что, в сущности, я неисправимо несвободный человек и обстоятельства жизни сами диктовали мне, что и как я должен делать, как и почему поступать так, а не иначе. Я никогда не умел и не пытался даже посмотреть на жизнь или на обидчика «ястребиным взглядом» - глаза в глаза с ожиданием удара и готовностью ударить в ответ.

И кто я сейчас, на закате жизни? Есть соблазн льстиво по отношению к самому себе заявить, что я, де, свободный человек в несвободных обстоятельствах, что я не хочу быть согласным с толпой, хотя бы потому, что когда толпа шагает в ногу, я начинаю чувствовать себя сумасшедшим.

Этого достаточно или нет, чтобы потешить самолюбие? Или похвалить себя за врождённое недоверие к любому коллективному мышлению, восприятию, энтузиазму, обожанию,  ненависти – куда ж без неё!

Б. Пастернак в письме к В. Шаламову как раз об этом и говорит. Не утешайтесь, - говорит он, - неправотою времени. Его нравственная неправота не делает еще Вас правым, его бесчеловечности недостаточно, чтобы, не соглашаясь с ним, тем уже и быть человеком.

Значит – продолжаю я свою мысль, - надо стоять наперекор всему, наперекор ужасному, убийственному времени.

- Долго ли мучиться нам ещё, Аввакумушка?

 - Ишо походим, Матвеевна.

Введём в наш разговор новые расчёты, вспомним неотклонимый закон механики, и приложим его, например, к нашему случаю. И получим, что кривизна реальности не может нарастать бесконечно, рано или поздно, а разрыв произойдёт. Кто-то уверен: - авось обойдётся. Другой возражает: - не обойдётся, не обольщайтесь.

Вижу ли я какие-то выходы? Или тоже уверен, что всем скопом мы пойдём под топор истории? Не знаю. Мне кажется, что если бы людей оставили в покое, они бы потихоньку сами научились справляться со своими проблемами, крутились бы, страдали, ошибались , заблуждались но как-то справлялись. Но чтобы такое стало возможным, надо, чтобы другие люди и страстно, и трепетно одновременно, взялись за исследование апокрифов, которыми нас выкармливали; чтобы они не испугались внутри себя настроений индивидуализма; не побоялись с открытыми глазами пройти по трудным, порой, страшным дорогам наших и минувших времён; и понять, наконец, как ломались судьбы людей и народов, как они приспосабливались жить, как сопротивлялись и как погибали; то есть надо установить прямые взаимоотношения с прошлым.

Нынешние люди живут по-своему, с нашей колокольни смотреть – по-другому. В нынешних отношениях друг с другом взаимная ненависть вытесняет все остальные, когда-то нам бесконечно дорогие и трепетные чувства. Старые ненавидят молодых, бедные богатых, нацмены титульных, горцы равнинных тихих пьяниц, мусульмане христиан. Все мы закаменели в ненависти и возле нас накопилось чудовищное количество злобы. Старые понятия дружбы, братства, взаимоуважения и взаимовыручки отвалились, как хвост в ходе эволюции. У нас удручающе мало любви, мы приучены не верить ей, то есть мы  верим в невозможность любви и бескорыстия. Атмосфера нашей повседневности – бытовая ненависть. Она так густа, что в ней легко задохнуться. Зато у нас имеется редкий талант искать и находить врагов. Это, конечно, легче, чем заводить друзей.

 Недавно услышал сентенцию, мол, уходят ветераны из жизни, что жалко и печально, но это, мол, ещё и повод похоронить ненависть давней войны. А я спрашиваю, - а кто будет могильщиком ненависти, рожденной новыми войнами? Те, кто идёт вслед за нами? Успеют? Сумеют? Захотят? Потому как, по замечанию Эйнштейна, пока существуют люди, будут и войны. 

Не потому ли, понимая это, мы с тобой все больше и больше уходим в затворничество? И кроме вот этой переписки у нас, в принципе, не остаётся иных связей и с миром, и друг с другом.

Что ж, будем сосредоточиваться внутри себя, стремиться к уединенным размышлениям, вглядываться в прошлое, откликаться – по мере сил – на настоящее, прислушиваться к будущему. Ничего другого нам не остаётся. Будем мужественно помнить, что «не грех пасть под ударами судьбы, грех – не подняться». И как бы ни легли карты наших судеб, или судьбы нашей с тобой страны, - что, в принципе, одно и то же – всё равно, «Свет во тьме светит и тьма не объемлет его.»

___________________ 

© Ерохин Николай Ефимович