Личность рождается из столкновения человека со временем и начинается с вопроса самому себе: - а кто я в этом мире, этой жизни, в этой повседневности, среди этих – других – людей, вроде бы как две капли воды похожих на меня?

И абсолютно при этом непохожих! Ведь я же – не они, я же – другой! Другой!

Но, вот, на каком-то шаге самопознания тебя настигает ощущение, что именно вот ты, с твоим необъятным, неповторимым, заветно зачарованным внутренним миром есть только маленькая капелька в большой – где бурливой, где сонной – реке жизни.

А в какой-то другой непостижимо случившийся момент тебя пронзает нечаемая догадка, что в любой миг твой мир, как вот эта самая капелька, может испариться, выпасть росой и тут же высохнуть на высоких приречных травах. Или уйти с водой, раствориться в безбрежном, невообразимо необъятном, море.

Это трепетное, божественное, трагическое ощущение себя в окружающем мире – «свой – не свой» - странным образом настигает меня, когда я слышу заоконные, заполошно счастливые, детские голоса. Они ничуть не изменились с тех пор, когда я слышал их маленьким человечком за окном родного дома, которого самого уже нет на этой земле более полувека. Или сейчас, когда они – эти голоса – время от времени долетают до моего этажа. Мой большой дом, в котором я живу, заселен все больше такими, как я, оплывшими свечными огарками, деток в доме почти нет. Но иногда они наезжают с родителями… И тогда я слышу музыку детства, слышу, как звенят – счастливо заполошно – детские голоса. И меня охватывает трепет, которому я не нахожу объяснения и названия. Откликаясь на эти звонкие и восторженные крики, душа по-прежнему замирает и тут же летит, сама не зная куда, то ли в заоконный простор, то ли в космос. Что, в сущности, одно и то же.

Однажды, на какой-то очередной, осваиваемой ступени познания приходит понимание, что жизнь нам дается свыше, а уж судьбу во многом определяет сам человек. Возможно, эта мысль-догадка приходит вместе
с рождением твоего первенца…

И, вот, когда в расцвете сил и лет ты воспарил, вознесся над миром, тебя настигает суровое предупреждение: – «неважно, жив ты или мертв, важно, ради чего ты живешь или во имя чего умираешь.»

Но ты этих слов пока не понимаешь, все естество твое против их понимания, они не входят и не умещаются в твоем сознании. Значит, ты набрел на этот намек в  тот момент, когда смерть вообще, и особенно твоя собственная, представляется невозможной, недопустимой, немыслимой.

– Как это так?! Я и смерть?! Нет, этого не может быть, потому что не может быть никогда!

Однажды тебе прислали открыточку-репродукцию со всемирно известной картины «Девушка и Смерть». Б-р-р! Как они не сочетаются - обнаженное юное тело и страхолюдина в балахоне и с косой. Ну и ну, ну и подарочек!

Виноват в твоих плохих эмоциях тот, кто открыточку выбрал и послал. Грубость, бестактность какая! – Девушка и Смерть! Хуже ничего не придумал?!

Эти чувствования и недоумения как раз и доказывают, что ты еще не оформился в личность, что ты еще бродишь где-то около и возле себя. Но час понимания себя уже близок, скоро он пробьет свой приход.

Скорее всего, это произойдет тогда, когда ты впервые испытаешь чувство единения. С кем или с чем?

 Да, в сущности, даже и не важно – с природой, Богом, другим человеком, горем-бедой. Но это будет тот случай, когда ты переступишь через границы слов, поступков, отношений; когда на весах души останется только одно – твое состояние, которое вберёт в себя всё.

Тот случай, когда всё, что лежит за пределами этого состояния, не существует как какая-то иная, занимающая твой ум и душу, реальность. Ты не существуешь за границами этой реальности, которую воспринимаешь как самого себя в череде впечатлений, мыслей и чувств.

Со мной это произошло, когда умирала моя мать. До этого в армии я видел несколько смертей, сам умирал, но этого состояния не испытывал.

Называй это как хочешь – пробуждение, откровение, посвящение, очищение, прозрение, страдание – все будет правильно. Первая точка отсчета, после прохождения которой можно будет сказать, что, вот, наблюдается чудо рождения личности, внутренне свободного человека. Я тогда этим чудом превращения воспользоваться не сумел. Чего-то не хватило внутри, чтобы превратиться из гусеницы в бабочку.

С величайшим трудом я только сейчас, фактически, на пороге жизни, пытаюсь, только пытаюсь ощутить или хотя бы обнаружить в себе это чувство – чувство свободного человека.

Возможно, сыграло здесь свою роль мое позднее, но счастливое, занятие писательством.

Это оно подвело меня к вопросу – есть ли у меня мечта? Есть ли желания? И я вполне осознанно отвечаю хоть самому себе, хоть кому-то другому: – есть. До последнего своего дня делать то, что делаю сейчас – думать и писать; писать и думать. Из этого – думаю и пишу – рождаются, или лучше сказать, продолжаются книги. Теперь мне не так важно, прочтут мои книги или нет. Важнее это – думаю и пишу. Время, состояние, когда я нахожусь сам с собой. И остаюсь сам собой, просто сам.

Сказать, что это состояние дарит ощущение нескончаемого праздника жизни я никак не могу. Потому как когда человек находится сам с собой… Обращусь к авторитету Федора Михайловича Достоевского. Есть такие вещи – замечает он, – которые и себе человек открывать боится, и таких вещей у всякого порядочного человека, довольно-таки накопится. То есть даже так: чем более он порядочный человек, тем более у него их есть. Теперь добавим к словам писателя необоримую привычку человека порядочного в себе копаться.

Писатель, он потому и писатель, что копаясь в себе, душу свою наизнанку выворачивает. Плачет, стыдится, терзается и мучается, а выворачивает. Это в нем талант работает, это талант так себя проявляет.

Сумел этот дар-стыд задавить, тут ты, как писатель, и кончился. При этом неважно даже хорошим, плохим ли человеком ты остался. На этом основывается все творчество и это можно, наверное, считать законом, установленным самим Богом.

Причислив себя к пишущему сословию, я должен признаться, что многих людей и друзей в том числе я создал своей фантазией. Такими, какими я их себе вообразил, они не были. Время нас просеяло, провеяло и, вот, сейчас, когда мы становимся – стали уже стариками, я начинаю понимать, где мои друзья предстают предо мной такими, какими их Господь замыслил, а где такими, какими вообразил их себе я.

Может, поэтому таким острым, больным, глубоким бывает разочарование при встречах через десятилетия?

Но и стремление увидеть друзей такими, какими остались они в мечтах – дорогого стоит. Я скажу, стремление к воображаемому идеалу, стремление к мечте, стремление как процесс это и  есть сущность жизни. Это так же точно, как то, что суть счастья заключена в его предвкушении. Ведь понятно же, что счастье – это ожидание счастья.

И ты знаешь, о чем я догадался? Что несчастные люди имеют более верное и точное представление о счастье. Оно у них более земное, более житейское, бесхитростное, а потому и более достижимое.

Я же бываю счастлив оттого, что сподобил меня Господь хотя бы на склоне лет прозреть и созреть для понимания и чувствования.

Иногда, правда, настигает тревожная догадка – в свое ли время я живу? Не осталось ли мое время где-то далеко-далеко в девятнадцатом, а то и вовсе в восемнадцатом веке? А этому я чужой. И мне он чужой и враждебный. Замечая в себе разительные и решительные перемены как реакцию на вызовы времени, я продолжаю торить намеченный путь к себе. Во всяком случае, я точно знаю, что умирать буду совсем иным человеком, не тем, кого знал всю свою предыдущую жизнь. И за то судьбе спасибо, пусть к концу жизни, но я добрался, добираюсь до самого себя. Что постиг и понял многое из того, что происходит в тебе самом и вокруг тебя.

Можно сказать иначе, сказать так. – И, вот, рано или поздно, но ты подходишь к рубежу, который не одолеть, не умея, не научившись жить отдельной жизнью.

Не научишься – иди в общее стадо, иди в человеческий муравейник.

Не хочешь в стадо?

Тогда вот тебе твоя частная жизнь, в которой не кто-то другой, а ты сам за себя отвечаешь. И только тогда, когда это чувство, как суровая нитка, прошьет насквозь ткань культуры, прошьет политику, только тогда ты и оформишься как личность; и из таких как ты сложится другой народ, гражданское общество, здоровая нация.

Но долог, труден и мучителен этот возможный-невозможный путь каждого в отдельности и всех вместе.

Для полноты картины надо вспомнить и время, на которое выпало наше – и страны в целом и личностное – становление. Народ и страна
в минувшем веке прошли через четыре мясорубки: – революция – коллективизация – ГУЛАГ – война. И теперь, почти истребленные и сломленные, наблюдаем мы защитную реакцию на философию нового и, судя по всему, последнего распада, разрушающего единый – в масштабах скукожившейся страны – культурный пласт и почву.

Мы дети жестокого и мечтательного века и мы же – жертвы триумфальной идеологии. Наше становление выпало на время уничтожения порядочности и порядочных людей; на время, когда маятник истории качнулся от хамства к похабству. Остаться в этом времени просто порядочным человеком – уже подвиг. Это время искалеченной, обесчещенной, погубленной нравственности, время страхов и искажения личности.

Люди стали прятать друг от друга глаза, опускать их вниз, чтобы не видеть того, чего не хотят видеть.

А открывать людям глаза, когда они желают жить с закрытыми – это трудная и опасная работа.

Привычнее и понятнее другая картинка, когда люди с готовностью начинают рассуждать о мировых кризисах. А власть в это время нагло подсчитывает возможные от них – от кризисов – барыши.

А о кризисе сознания ни те, ни другие – ни гу-гу.

Власть пугает тотальным террором. А о том, что мировые террористы – это наши, в смысле, советские, выкормыши – молчок.

Никто – ни слова, ни полслова – об утрате культурного уровня. Зато продолжаем с упоением всенародно клеймить, единогласно требовать…

Люди даже не догадываются, что это и есть оборотная сторона их человеческого бессилия и беспамятства. А череде российских помешательств, мы знаем, конца и края нет и не будет. Лично меня просто лихорадит в предчувствии глобальных столкновений, в которые мы будем втянуты беспощадно и расчетливо.

Я, вот, все пытаюсь понять, как и почему сохранил свое душеустройство лично я?

Как приспособился жить при повальном душегубстве?

Что здесь оказалось решающим?

Возможно то, что мне всегда внутри себя было совестно. За себя, за других, за завкомы – парткомы, за страну, наконец.

Вот, попытаюсь, чтобы не показаться самовлюбленным и некритичным человеком, разобраться и во времени и в самом себе, вставленном в это время как камешек в оправу колечка.

Я был убежден, что проживаю и переживаю особенные годы, неповторимую, уникальную эпоху, которая, по счастью, оказалась временем моей жизни. Тут ни убавить, ни прибавить.

В той жизни я бывал другим человеком – то делегатом, то депутатом, то восторженно влюбленным во власть, хотя бы в лице легендарного директора легендарного завода, то в каком-либо другом лице. Тут возразить ничего не могу – лица были!

Понимал ли я меру ответственности за свои слова и поступки? Боюсь, что ответ будет отрицательный.

Совесть при этом я вроде бы сохранил, но пришедшее чуть позже чувство неловкости и стыда за прожитое осталось во мне, надо думать, навсегда.

Теперь-то я, конечно, знаю и понимаю, что жизнь моя тогдашняя по большей части успешно чиновная была и плоская, и пошлая, и лживая в самой своей основе.

А люди – нет. Люди оставались самими собой и, кажется, были побогаче той жизни, которой принуждены были жить.

Что делать! Такая жизнь была предложена поколениям и судьбой, и властью, что тогда воспринималось как одно целое. Они были синонимы – судьба и власть.

Возможно, мне повезло, что у меня есть природное недоверие ко всему коллективному. Как всегда, единодушному мнению, мышлению, восприятию, энтузиазму, любви, ненависти, хотя я и остаюсь во многом человеком прошлого. Но это признание, носит, скорее, сугубо личностный, а не общественный характер.

Не скрою, что в своей чувственной сути я живу с головой, повернутой назад. Понимаю, что так жить – неправильно, что опираясь на прошлое, я обречен на поражение, но…

Это обстоятельство научило меня одному частному знанию, что время прошлого – ночь. Прошлое не может придти днем, когда ты в суете, в движении, в больших, или напротив, ничтожных заботах и хлопотах.

Моя владычица – ночь. Прошлое приходит во сне, перед сном, после сна, но чаще всего оно приходит во время бессонницы, когда о будущем думать не то, что невозможно, а противоестественно. Да, это мучительное состояние, бессонница – это убийца. Я это открытие сделал и описал бог знает как давно. Но иногда бессонница дает передышку измученному телу и душе и позволяет хоть чуть-чуть, но плыть по волнам памяти или бурным потокам догадок и озарений. И тогда ты успеваешь – может, это и есть момент рождения личности? – кое о чем догадаться. Догадки могут быть самые неожиданные, даже невозможные.

Вот одна из них на самую жгучую тему – на тему великой войны. 

Итак, с июня по декабрь сорок первого года мы потеряли более трех миллионов убитыми и три миллиона взятыми в плен.

Кто только не брался за приемлемое разъяснение неприемлемых людских потерь.

А, может, тайна и ее отгадка в раскулаченных, расказаченных, раскассированных, согнанных в с родных мест, «загнанных за Можай»? Здесь тайна голодомора. И миллионы в плену – это месть за унижение и насилие, издевательства и обманутые надежды?

Немцев могли ждать с надеждой наконец-то поквитаться с помощью чужой силы с обидчиком, а чужая сила оказалась чужой всем без исключения. Фашизм оказался еще хуже, еще презрительнее и равнодушнее. Он оказался презрительно чужим.

И, вот, когда фашизм отнесся к нам как к недочеловекам, заявил об этом всеми ему доступными средствами, и поступать, обращаться стал как с недочеловеками, вот тут-то нация начала осознавать себя. И уперлась в себя, в берег Волги уперлась, в память свою родовую и не было в этой исторической, жертвенной упертости, когда схватились в смертной схватке не два народа, а два понимания смысла жизни, – не было, не стало места всем этим раздолбаям истории – революционерам, большевикам, вождям и их присным. Народ стал сам за себя и вновь связал разорванные концы отечественной истории. Вспомнился В.С. Соловьев – «идея нации есть не то, что она думает о себе во времени, но то, что Бог думает о ней в вечности.» Дай-то Бог, чтобы это оказалось правдой.

Если бы можно было увидеть тогда эту смертельную схватку со стороны, можно было бы догадаться, что коммунизм и фашизм – близнецы-братья. Коммунистическое и фашистское государства возникли одновременно, из одного яйца вылупились.

Только и разницы, что одному из этих мифов пожить подольше удалось, хотя вначале сходились они в одну точку – фашизм и коммунизм, гитлеровская и сталинская мифология.

С гитлеровским мифом было покончено, а когда наш, сталинский, миф стал уходить?

Да сразу после войны и стал уходить. Но на место мифа не пришло ничего. Потому что выродились, вместе с мифами, талантливая литература, проповедники, пастыри… И верхушка постоянно гниет.

А с библейских времен известно, что «всякое царство, разделившееся само в себе, опустеет; и всякий город или дом, разделившийся сам в себе, не устоит».

Жесткий пример я привел. Поищу попроще. Да хотя бы вот этот. Ты помнишь, конечно, с каким фанатичным упоением и упорством обучали нас духоподъемным, революционным и революционизирующим сознание, великим стихам – «Лишь тот достоин жизни и свободы, // кто каждый день идет за них на бой!»

Каждый день, видишь ли. Не живет, не спит, не пьет, не ест, не ухаживает, не хлопочет о близких, о семье, о любимой женщине, о детках своих малых, а каждый день – на бой! Вот проснулся, продрал глаза – и на бой! 

И тут же, рядом положенная, знамя-песня отечественного раскроя: «Иди в огонь за честь отчизны. // за убежденья, за любовь. // Умрешь не даром, - дело прочно, // когда под ним струится кровь.»

Сколько же здесь убийственной и самоубийственной патетики! – Дело, видите ли, только тогда будет прочным, когда на крови содеется… 

Не поверил этой больной патетике – спасся, развился в личность. Поверил – пропал, стал убийцей всего и вся, но прежде всего, самого себя.

Значит, надо устоять против всего, что разрушает, портит и отравляет жизнь. Устоять вопреки всему и спасти свое содержательное пребывание в мире.

И начинать его – это пребывание – с повседневной простоты, с самого малого – оставаться приличным человеком в неприличных обстоятельствах окружающих тебя мира, в котором одна другую сменяет череда обманов со стороны властителей любого уровня.

И ничего не поделаешь, страна у нас такая – она хронически беременна обманами и подвохами. Вот один из них, который про себя я называю «новый плач Ярославны». Недавно высший сановник государства рассиропился, что, мол, падение СССР и есть самая величайшая катастрофа века. Вот он нигилизм и тоталитаризм в чистейшем виде – ни страшные войны его не потрясли, ни концлагеря – немецкие и наши, ни атомная бомба над Хиросимой, ни другие вселенские страсти и потрясения, нет, ему вон чего жалко! 

Плач о кончине Советского Союза. Кого только в его гибели не обвиняют, чего только не плетут. А я буду утверждать, что гибель Советского Союза началась сразу после его рождения. Он каждый день и час только что и делал, что погибал. Бери любой не то что этап, день любой бери. Хоть печально знаменитый день заседания ВАСХНИЛ в 1948 году. Убийство науки, ученых…

Не может существовать, не должна существовать страна, где убивают великих ученых, писателей, мыслителей, артистов…

Ничего не поделаешь, люди давным-давно заметили национальную нашу особенность – сохранение и культивирование традиции насилия. Этот путь в отечественной ментальности утверждался веками, всему на этом пути места хватило: и татаро-монголам и их игу, и тирании Грозного, и безумству Петра, и ленинско-сталинскому террору. Всем места хватило! И – с другой стороны – соборность, вече. Откуда, скажите на милость? Откуда эти бредни, что народ наш живет «роевым началом»? Живет «стайно», как дикое племя какое?

И, наконец, это вечное и бесконечно лживое – мы. Мы – народ, весь народ как один, от имени всего народа… Конца этому нет и, видимо, уже и не будет, с этим и умирать придется.

Меня бесит это наше соборное «мы».

Революцию невиданную – мы, Берлин брали – мы, в космос слетали,.. конца и краю этому Мыканью нет. А я – не мы, и государству до меня, немыкающего, дела нет. Теперь – главное – не только рассудочно, а и духом, если можно так выразиться, дозреть до такого же с моей стороны неприятия государства. Ему на меня, мягко говоря, наплевать, и мне на него – также наплевать.

Суть моего перелома: – рождение интереса к отдельной, в частности, к своей собственной, личности.. Не мы, а я…

Ты, пожалуй, упрекнешь меня здесь, что сбился я на мелкотемье и старческое шипенье по поводу и без.

Ну, что ж, давай вознесемся в горние выси, где живут мысли и чувства людей не нам ровня. Да, вот, хотя бы Фукуяма. Он чем заканчивает знаменитую свою книгу?

Предупреждая, что человечество подошло к постчеловеческому, биотехнологическому рубежу, перейдя который уже нельзя будет повернуть назад, он видит гарантию от этого рокового шага в развитии, состоянии, содержании, наконец, облике личности, в чувстве личностного достоинства.

Мне трудно вдохновиться этими идеями, когда настоящее обильно потчует нас амбивалентным соотношением нормы и безумия, размытостью границ между ними.

Порой я думаю, что мы, все вместе, как нация и каждый в отдельности, просто сходим с ума. Безумие поселяется в самых неожиданных закоулках нашего мутного сознания и муторного бытия.

Кто-то согласится, или, напротив, возразит, мол, мы, русские, какими были, такими и остаемся. Кому-то от этого плохо, кому-то хорошо.

Дело не в этом. А в том, что нас убеждают – такими и надобно быть. 

Какими?

Злопамятными, подозрительными, завистливыми, ожесточенными и в то же время – доверчивыми, падкими на обещания. Отсюда – если не все, то многие беды наши и беспросветная наша жизнь.

И другое заметь – всю историю врагов ждем. В девятнадцатом веке мы и железные дороги строить не хотели, чтобы затруднить жизнь вероятным врагам-захватчикам. Во все поры национального сознания проникла эта философия. Во все.

Меня тошнит, когда начинается сюсюканье о наших национальных достоинствах.

Тошнит-то не только меня, тошнит многих и, по замечанию Тютчева, тошнит постоянно, только, вот, вырывает редко.

Мы, оказывается, и добрые, и отзывчивые, и великодушные, и смелые, и простые. А где же наше разгильдяйство, лень, пьянство, халатность, хамство, безответственность, холуйство, покорность и раболепие, где же наш вечный «авось»?

А всё, отвечаю, на месте, никуда не исчезало. Все дело в том, что доброта наша идет рядом с жестокостью, душевность с грубостью, свобода с покорностью и деспотизмом, самопожертвование с эгоизмом, самоуничижение с национальным омерзительным чванством и шовинизмом.

Пожалуй, можно и согласиться, что в душе русской, возможно, больше, чем в иной другой, есть не только добро и светлое, а есть там и кромешный ад, в котором она сама тонет и погибает.

Есть ли узда на русскую душу, способная удержать ее от нравственного разгула и распада? Кто-то скажет – вера, Бог – они спасут. А я думаю, нет, не спасут. Нет в нашей душе ни веры в веру, ни в Бога. На их месте почти всегда оказываются какие-то умственные схемы, ссылки на авторитеты – тут тебе и вечный Федор Михайлович, и любой другой, кто к месту или под руку попадется. Лично мне в этот раз попался химик Д.И. Менделеев, его книга «Познание России». Читаю. «Страна-то ведь наша особая, стоящая между молотом Европы и наковальней Азии, долженствующая так или иначе их примирить». Ничего себе, думаю, примирение – между молотом и наковальней. Как это представить? Никак. Звенящая наковальня и гремящий молот всегда куют то, что задумали они сами. Отковали плуг или меч, бросил его мастер в чан с водой и нет дела ни молоту, ни наковальне, что, там, дальше с отковкой будет? По воле мастера между ними уже иная вещь куется.

Нет, кто что ни говори, а идея терпимости, стремление к исправлению не являются основой русской психики. У нас другая национальная привычка – в любых обстоятельствах удивлять мир. Вот мочи нет, как дай мир удивить! Удивил – и счастлив.

А если в национальном характере и есть цельность, то плебейская, которая всегда обеспечивает победу ничтожества над величием, скотства над благородством.

Порой мне кажется, что только сумасбродные люди и остаются здоровыми людьми. А то – цыгане, которые на бессознательном, по-моему, уровне спасают свою свободу, что и делает их, собственно, тем, кем они являются – свободными людьми.

Во всяком случае, они не мы, которые в абсолютном большинстве своем рассчитывают отсидеться, перетерпеть все штормы и бури, все сумасшествие мира в своих четырех стенах, в кругу своей недружной, неспаянной семьи.

Человеку привычно думать: – ну, пока терпимо жить, не грех кого-то и обмануть, и чего-то украсть, и в чем-то схалтурить, а уж пробъёт час тревоги – свои стены спасут.

Не спасут, и надеяться напрасно.

Быть счастливым или хотя бы благополучным, не замечая, как рушится мир снаружи тобой возведенных стен, – не получится.

Добиться этого не удастся никому из нас. Я в этом приговоре ничуть не сомневаюсь и даже считаю его справедливым.

Сейчас я могу и посмеяться над заключением европейской классической философии, что личность и есть венец развития мира.

Человечество, нам современное, давно этим венцом подтирается и скоро, подтеревшись в последний раз, выбросит за ненадобностью. Одно утешение, что мир, нам не принадлежащий, однажды тоже подотрется самим человечеством. К этому все идет. Во всяком случае, я думаю, что к пятидесятым годам нынешнего века на карте мира нашей с тобой страны уже не будет значиться и этих людей, которые есть сейчас, тоже не будет. Так и вижу – стоит на берегу реки некто корявенький и косоглазенький, стоит, очарованный закатом, и шепчет: – «Матьюська Рюсь». Наследник? Продолжатель нашей истории? – Восхищен же, чувствует!

А, может, это я сам? В грядущей инкарнации?

Смешно?

Ничуть. Через сорок с копейками лет нас, русских, останется около ста миллионов. На всю эту необъятную территорию. Кто и как защитит эту землю от мирного, не военного, нашествия других? Земля-то пустая! Других, именно других, а не чужих.

Кто-то из умных людей заметил, что возвращение к здоровью людей, нации, человечества зависит от возвращения к человечности.

Не вижу, не представляю себе этот оптимистический процесс, если именно во имя добра и справедливости и совершаются самые гнусные злодеяния. Если у ангела выступила пена на губах, знай, – усмехается. Померанц, – он вступает в схватку с дьяволом, тоже, между прочим, ангелом, только вчерашним.

Ангел с пеной на губах – вот как! В другом месте философ, спустившись с ангельских высот на землю, обронил, что именно в сталинские времена был пригрет властями и даже раскормлен блатной, воровской мир. А вот теперь этот блатной мир вышел из зоны и растекается, растекся по стране и достиг небывалой власти и влияния. Блатной мир, его повадки, его язык проник в околокультурную и даже культурную среду, он стал самой властью. Это Г. Померанц.

Но об этом когда еще Шаламов предупреждал. Пророк, которого предпочли не услышать. А, впрочем, когда в этой стране пророков слушали? Их гнобили, били и головы рубили.

Политический строй в России может быть какой угодно, но здесь ничего никогда не будет меняться. 

Страна наша всегда развивалась в пространстве и никогда во времени,– всегда наращивала внешнюю мощь, но не внутренние свои потребности. Это понимают все, кто думает о России, только не она сама.

Никогда не забуду речь Мартина Лютера Кинга, когда был убит президент его страны.

Кто и что убило президента? – вопрошал пастор и отвечал: – его убил климат общества, атмосфера насилия и убийства, посредством которых люди выражают свое несогласие.

Мне кажется, то, от чего решительно ушла Америка, пришло к нам и вовсю процветает. Второй случай уже в нашей истории, если первым считать тот, когда Германия отползала и отползла – на коленях, на четвереньках – от края фашизма, мы скоренько подхватили его повергнутое знамя.

Мне кажется, что за русским нацизмом – патриотизмом нынешнего розлива стоит наша несостоявшаяся жизнь. И страны, и каждого в отдельности.

Нет, конечно, не всех. Во все времена и эпохи находится тот, кто режет хлеб, делит масло и стоит на раздаче. А почему мы должны быть исключением?

Но по большому-то счету это тоже – лагерная жизнь. И я отчетливо вижу, как однажды погонят «сквозь строй» нынешних хозяев жизни, наших выдающихся бездарностей второго, или третьего уже, издания. И их подручных – выкормышей позднего социализма. Ремесло подручного – не все знают – это ремесло помощника палача.

Конечно, в этих ощущениях много зыбкого, неясного, нечитаемого пока смысла, хотя бы по одному тому, что те, кто должен бы противостоять упомянутым хозяевам жизни, сами про себя не знают, что они есть, что они на самом деле думают, в том числе и сами про себя.

И нам остается только гадать и загадывать, будем ли мы с тобой еще живы, когда процесс расчеловечивания ста сорока миллионов подойдет к концу.

А дело идет именно к этому. Все вместе и каждый в отдельности мы катастрофически дезориентированы и в смыслах жизни, и в ее ценностях и предназначениях.

Все эти войны, конфликты, эти покорения «духов» дальних, «чехов» близких, этих несчастных крестьян в юго-осетинских горах – все это следствие цивилизационно неотрефлексированной агрессии нашего общества.

У нас в стране живут сейчас не народы, как принято считать, а два только народа. Один купается в роскоши, другой клянчит подаяние.

Это же когда-то все равно закончится. Хотя бы в силу экономических законов, утверждающих, что государство, в котором большинство населения бедное, обречено.

У меня просто чешется язык спросить тебя, почему Германия не тоскует о своем фюрере? Португалия, Италия, Испания – о своих? И только мы со своим не в силах расстаться?

Может потому, что со страхом жить легче и проще, чем со стыдом? Что когда из поколения в поколение не видно перспективы, когда нет фундамента самостояния, когда народом утрачено, утеряно ощущение своего назначения, то ему не остается ничего другого, как пресмыкаться перед нынешней, презренной и презираемой, мелочной и подлой властью, которая хочет только безнаказанно обирать свое и без того обобранное народонаселение.

В этих рассуждениях нам никак не уйти от оруэлловских реминисценций. Его величество двоемыслие! Оно, как всегда, на царстве, на троне, на сердце. Все просто и однозначно. Свобода – это рабство. Мир – это война. Демократия – это насилие.

Меня просто мутит от частого использования таких слов, как Великая Россия, Единая Россия, Святая Русь, особенно когда слова эти булькают и вылетают из горла новых идеологов, демагогов, мракобесов что в рясе. что без, все они – еще советской выучки, выбравшие радость с богатыми, а не плач с бедными.

У нас, впрочем, есть в запасе своя – обошлось без Оруэлла - нетленная, кондовая, святая формула. Вот она – «Умом Россию не понять».

Я вот все думаю, неужели автор формулы – поэт милостью божьей, дипломат с большой буквы, неужели он без тайного, нами не разгаданного, умысла такую формулу изрек? Неужели родина наша, действительно, такая огромная тайна, к разгадке которой ни мы сами, ни кто-либо другой, хоть сам кавалер Де Кюстин, не могут ключи подобрать?

Я, вот, чем старее становлюсь, тем больше утверждаюсь в мысли, что это такая уловка, чтобы любая мысль и воля вменяемого соотечественника – царя ли, Чаадаева, Столыпина, Гайдара не додумывалась, не доводилась до логического завершения. Только повело тебя на более надежную дорогу, только навело на новый след – а уловка – вот она, тут как тут! – умом, любезный, Расею не понять. А уж тебе-то, «шибко вумному» – и подавно!

Вот всё ищут какую-то духоподъемную идеологию, какую-то – будь на неладна! – национальную идею… Да вот же она перед вами – «Умом Россию не понять»…

Возьмите ее на вооружение и она сразу всё оправдает и объяснит, она станет безотказной убийцей любых идеалов, какие только можно придумать. И с двоемыслием, и с жизнью по понятиям, и с полуправдой куда как легко сливается. Сливается и с тотальной подлостью, гнусностью, лживыми лозунгами и молитвами, с восторженными оценками бессудного прошлого, уничижительными оценками любых здравомыслящих потуг.

Это вам не Патриарх Тихон, который около ста лет назад, в первую годовщину октябрьского переворота сказал тогдашним властям прямо в лицо: – «Соблазнив темный и невежественный народ возможностью легкой и безнаказанной наживы, вы отуманили его совесть, заглушили в нем сознание греха; но какими бы названиями ни прикрывались злодеяния, - убийство, насилие, грабеж всегда останутся тяжкими и вопиющими к небу об отмщении грехами и преступлениями… Да, мы переживаем ужасное время вашего владычества, и долго оно не изгладится из души народной, омрачив в ней образ Божий и запечатлев в ней образ зверя».

И еще у меня вопрос: – а какую Россию умом-то не понять?

В России много Россий, возможно, десятки. Полуубитая крестьянская, недобитая пенсионерская, обозленная и развращенная пролетарская, сидевшая, зековская, спившаяся, спекулянтская, чиновная, олигархическая, властная…  Какую? – спрашиваю.

И русские – разные. В Прибалтике, включая насельников Кенигсберга, там ведь русские-то – другие. Те онемечившиеся, те обуржуазившиеся, те окультурившиеся… Короче, какие угодно, только русскими их никак не назовешь. Другие это русские – «свой своя не познаша». И облик у них другой, и привычки, и другие их питают корни.

Эмерсон однажды сложил формулу – «истинный показатель цивилизации – не уровень богатства и образования, не величина городов, не обилие урожая, а облик человека, воспитываемого страной». Иначе говоря, человека, развивающегося в личность. Но для этого личность должна родиться, состояться и быть в наличии. Выпадение одной из составляющих равно поражению.

На мои заключительные аккорды кто-то возьмет да и возразит, мол, нагнетал-нагнетал обстановку, гнал волну, чтобы каким-то Эмерсоном проблему закрыть. Узнаю гордого своего брата!

И соглашусь даже, чтобы закончить свое письмо ссылкой на непременного в наших размышлениях Федора Михайловича. Он, конечно, не Эмерсон, но позвольте все-таки спросить – кто сейчас Достоевского-то читает? У нас – кто? А у них – кто? Читает и оторваться не может? У нас – не знаю. А в современном мире его читают те, кто хочет всё узнать про себя или кто по зову души или долгу службы кроит и изучает образ России, чтобы узнать нас получше. 

Кто понимает или догадывается, что мы нация рабов, что из рабства, как из самих себя, нам не вырваться никогда. Они это понимают?

Душа, больная совесть… Все списывать на муки больной совести, на загадку русской души. Может быть, смысл русской национальной идеи в том и должен состоять, что надо стать, – по мысли какого-то остроумца – просто читателем Достоевского, а не его персонажами в истории?

__________________________

© Ерохин Николай Ефимович