***

Диктат языка начинается с табула расы

и школьной привычки обгрызть то, что держишь в руках,

с невнятной, крылатой, едва оперившейся фразы, -

стряхнув твои вздохи, эпитеты, блёстки и стразы,

лучом неподкупным и строгим ложится строка.

 

Симфония звуков, оттенков и запахов лета,

тебе одному предназначенный смайлик луны…

На лживый вопрос не бывает правдивых ответов,

и снова вернётся с жужжащим нытьём рикошета

унылая правда твоей ницшеанской страны.

 

В глубинах фрактальной мозаики листьев каштана

проступит на миг – что сумею, в себе сохраню,

увижу, где хуже – да видимо, там и останусь.

Сбегу – мир не выдаст однажды открытую тайну,

она не случайно доверена мне - и огню.

 

Но сколько ни лей эталонную мёртвую воду,

ничто не срастётся – и дальше пойдём налегке.

Ни Чёрная речка, ни Припять, ни Калка, ни Волга

нас не научили – что ж толку в той музыке колкой,

тревожным рефреном пружинящей в каждой строке?

 

Порталы закрыты, здесь каждый в своей параллели,

- но слабенький звон несквозной переклички имён…

Со скрипом немазаным тронется жизни телега,

востребован стих некрещёным моим поколеньем,

как тонкая ниточка рвущейся связи времён…

 

Диктует язык – и уже раскрываются створки

моллюска души – ну, дыши, будь живее, чем ртуть,

и выпусти джинна пружину из тесной подкорки,-

я знаю, как надо, я здесь ничего не испорчу!

…Забудь о свободе. Придумай другую мечту.

 

Откуда свобода у тех, в чьём роду крепостные?

Дурная генетика в нас – и бессильны волхвы.

Безмолвствуют гроздья акации предгрозовые,

всё тише пасутся стада на просторах России, 

планета Саракш разместилась внутри головы.

 

Язычество многим даётся само, от природы,

а для христианства не вызрели свет да любовь.

Подняться над собственным опытом робкие пробы –

и есть твой полёт, твоё поле, твой вектор – за строгий

диктат языка, и что это случилось с тобой.

 

 

КОЛХИДА. АПРЕЛЬ.

 

Лес сырой и доверчивый, рослый и взрослый,

смотрит примула прямо и пристально – как ты?

По камням, по корням ухожу от вопроса,

от прямой непреложности этого факта –

 

ни во мне, ни вовне солнца нет – и не надо,

лишь бы ливень слегка моросил, а не лился,

лишь бы обувь покрепче – и можно исчезнуть,

затеряться чаинкой в листве под ногами

пастухов, под копытами крепких лошадок,

проходящих над бурной рекой по карнизу

этой кряжистой сказки, раскидистой песни

с валунами, корягами и баб-Ягами,

 

со ступенями к мокрой сосновой избушке

по вихляющей тропке вдоль дерева-змея,

впрочем, ни колобка, ни царевны-лягушки,

у Кавказа хватает своих берендеев.

 

Я простая паломница, здесь моя Мекка,

бессловесный источник единого смысла.

Веер – нет, фейерверк золотого с зелёным,

эти скалы – слоёного сизого теста,

этих рек цвета хаки крутые замесы

и тоннеля портал у высокого мыса

органично, естественно и непреклонно

составляют основы иного контекста.

 

Для воды понастроили много игрушек – 

перепады, лотки, ливневые колодцы,

аквапарк! – и смеётся, и к морю несётся,

и звенят водопады светло и упруго.

Море белой кисельной подёрнется рябью –

все градации серого плюс бирюзовый,

и бегут серпантины, гремят эстакады,

всё течёт, всё меняется, с роком не споря,

остаются далёкие снежные гряды,

пожилого адыга негромкое слово,

и ребристое скальное дно водопада –

цвета мокнущих дров на крестьянском подворье.

 

МАМЕДОВА ЩЕЛЬ

Лес апрельский, твоим изумрудам гроза нипочём –

зажурчат родники, запоют ливневые колодцы.

Оплети мои мысли своим малахольным плющом –

Ведь ему всё равно, он в любой голове приживётся.

 

Под зигзагами тисовых молний гремит водопад,

только ложе его – цвета детской ольховой кроватки.

Прихожу – причаститься. Кривые мостки невпопад,

жёлтый свет валунов, неуклюжих и ласково-гладких.

 

Саркастичен весёлый листок молодой крапивы.

Духи этого места вселяются в ящериц юрких.

Запах скошенных трав, фимиам прошлогодней листвы,

быстрый шорох по камню её малахитовой шкурки.

 

Цвета чёрного чая ручья каменистое дно – 

оттого ли я так по тебе ненасытно скучаю?

Горьковатой воды зачерпнуть, наиграться с волной,

Инфантильным, языческим, светлым наполниться счастьем…

 

***    

Заманчиво спускаться вдоль ручья,

впадать в него, ликуя и звеня.

Стволы тонки и гибки, словно змеи,

они совсем не смотрят на меня

и вряд ли видят. Жаль, я не умею

назвать по именам, узнать в лицо,

прочесть тугие руны их корней.                      

Стремительной и солнечной работой

увлечены, вбирают влагу дней, 

резных лучей несметные щедроты,

опутанные ласковым плющом.

Самшитовую веточку сорви –  

и ветер обзывает фетишисткой.

Он выдувает дурь из головы,

а заодно метель пыльцы из шишек.

Как в «Аватаре» - минус, крытый мхом,

его пугливо огибаю с тыла,

об остальном подумаю потом,

когда карета превратится в тыкву.

Теперь я всё доверила траве. 

Пусть шаткий мостик проставляет прочерк

в моей пустой счастливой голове,

пока внизу хохочет речка Сочи.

 

 

 

***

куда ты денешься, проснёшься и пойдёшь

по снегу, снегу, под деревьями в воронах

вдоль вечности в подробных воробьях…

А. Месропян

 

 

 

А куда ты денешься – нальёшь в стакан молока –

погасить отраву простым, имманентно чистым.

Все фрагменты истинны – небо, грачи, река, -

но неверно склеены, пазл не получился,

инородным, лишним ты в нём торчишь звеном

и звенишь от боли звоночком велосипедным –

на проспекте, в пробке. Заладил опять одно –

молока, свободы, воздуха… не успеешь,

что ли, шестнадцатый твой черёд.

Жди пока, бормочи стихи, до тебя ли, право,

завтра будет суббота, утро, свобода – вот

и подышишь, и выплеснешь на листки отраву.

 

Никуда не денусь – сверну от реки наверх,

и спиной к рассвету – в набитый битком троллейбус, -

к монитору. Винтик, колёсико, интроверт,

обучаем, активен, - годен. Твоя валентность

позволяет и то, и это, - и только дух

корпораций ты не переносишь на дух.

Боливар спокоен, но он не выносит двух

ипостасей, он – лошадь. Есть слово – надо.

 

Никуда не денусь, всё будет, как в прошлый раз,

колесо сансары не зря проходили в школе.

Богу – душу, кесарю – нефть и газ,

мне – слова и рифмы на радостном минном поле.

 

***

А мы на берегах Невы не родились и не блистали, и нам не взволновать молвы и не стоять на пьедестале, корабль – ко дну, сменилась власть, соседа – за борт: в лодке тесно. Нет, эта крепость не сдалась – но стала мне неинтересна.

 

***

Я расскажу о Таиланде, где я ни разу не была.. Не  хватит робкого таланта живописать мои дела, наш быт нелепый и суровый, страну в плену бандитских рук, ненужность музыки и слова в краю откатов и ворюг. Я расскажу о Таиланде, мне говорили, там живут совсем не так, легко и ладно, не пропадает скорбный труд, они честны – что нам неясно, городим философий строй о  том, что зло не безобразно – необходимо, и застой – предвестник скорого расцвета, а там – уже, без лишних слов, и каждый радостен, приветлив, и ближнему помочь готов, и океан ласкает взоры, и в каждом доме есть бассейн, а многоуровневый город венчает виадуков сеть, непостижимых нашим узким, кривым, зашоренным умам. И говорят, там много русских. У них стеклянные дома, в окне – приливы и отливы, совсем дешёвая еда, там очень просто быть счастливым, что здесь возможно не всегда. Там большеглазые лемуры ласкают пальцы на руке, и Будды мягкие фигуры – в траве, на площади, в песке, там охраняют бодхисатвы устой разумный и простой, там год две тыщи сто двадцатый – вот почему такой отстой в родимых наших палестинах – давайте  сменим календарь? И разведём слонов ретивых  на трассе Сочи-Краснодар, и сменим левый руль на правый, а чтобы не сойти с ума – засеем правильные травы, вдохнём чарующий кумар и развернёмся деловито, воров начнём сажать в тюрьму и есть кузнечиков, улиток, а не тупую шаурму. 

 

***

Что ни осень – болдинская. В тучах

что-то стонет, просится наружу, 

в слово. Я каштана шар колючий

расколю – но тайны не нарушу,

унесу в руке… И полнолуний

непочатый край – в свою воронку

тянет море, мысли, слёзы, струны,

врёт альтернативно-благородно,

вынимает душу графоманью

и творит фальшивого кумира…

привожу в порядок мирозданье

в меру сил и смелости. И с миром

засыпаю. Но ему не спится,

мир  вершит свою слепую волю,

кормит птиц с руки духовной пищей,

а меня духовным алкоголем

спаивает – за упрямство, дикость

и за аморальные издержки.

…Сапоги облезли, прохудились,

ни дождя, ни критики не держат.

Сквозь плотину ручейком – привычка

расколоть каштан, поймать на спуске.

Веселит народ косноязычно 

надпись «тише едешь – меньше русский»

на капоте. Но спешить? По хляби,

по листве, которой надышаться

невозможно. Золотой октябрь

с варварскою роскошью ветшает.

Человек, зомбированный степью –

застегну на молнии все чакры – 

холодно. Восточный ветер треплет

обещанья чад и домочадцев.

Ты в аптеку? Принеси мне яду!

Надо же к зиме готовить душу.

Лягушачья кожа авокадо

и хрустальный вкус китайской груши – 

до весны дотянем. Лёд облезлый,

злобная метель в пустых аллеях…

Мало не покажется им, если

Ты ко мне глобально потеплеешь. 

 

***

Транспорт  мечется в пробках, как шахматный конь,

испугавшийся визга, гламура и блеска,

ты вдали протекаешь осенней рекой,

отправляешь себе самому смс-ки,

преломляя во мне и хлеба, и лучи,

и цветного дождя косоглазый стеклярус.

Мы увидимся в этой искристой ночи,

приручим ненадолго пугливый солярис

моих токов и бликов, и снов, и слова

обретут, право слово, свободу молчанья.

Этот вечер коряв, мелковат, узловат,

ты один прозреваешь живое начало, -

и чего же нам больше – совпасть и идти,

и чего же в нём больше – огней или листьев,

или капель в безропотном их конфетти,

или глаз заполошных в несложном пути,

или звёзд-невидимок в сиянии мглистом.

Аппетит не приходит во время еды – 

видно, корм не в коня. Поднимите мне веки,

что ли, или избавьте от этой узды,

или тихо направьте в иные бразды –

и запишемся в маленькие человеки.

Я сквозь воду дышать без тебя не могу,

эквалайзер частоты сведёт постепенно,

от меня до тебя – только сон на бегу,

только дождь, соразмерный ноктюрну Шопена.

 

ИДУЩЕЙ СЛЕДОМ

Всё проходит. Ты, знаю, не веришь.

И не верь. В это верить нельзя.

Только бледную гостью за дверью

лучше спустим на тормозах

с шаткой лестницы. Встала. Уходит.

Время лечит, ломая хребет.

Не натягивай туго поводья –

не сдержать их ни мне, ни тебе.

Знаешь, всё это мы проходили –

горький город, который не спит,

липкий дождь, ненавистный будильник,

нелюбовь, депрессняк, суицид...

Все подряд через это взрослеют,

больно бьются о те же углы. 

Уходи по кленовой аллее

прочь от скользкого края скалы,

всё – потом. Будет утро, увидишь.

Мир стоит на ошибках чужих.

Не поддайся жестокой обиде,

не скажи непростительной лжи,

отползи. Будут силы – и встанешь, 

этот камень с тобой не навек.

Тёплый луч репетирует танец

на пушистой твоей голове.

 

Площадь 2-й пятилетки  

В чудесном месте – и в такое время!

Последней лаской бередит октябрь,

плывёт покой над хосписом. Смиренье

и взвешенность в струящихся сетях.

 

Как трудно удержаться от иллюзий.

Глазам не верю – верю своему

слепому чувству. Кто-то тянет узел

и плавно погружает мир во тьму.

 

Рыбак свою последнюю рыбалку

налаживает в мятом камыше,

шар золотой падёт, как в лузу, в балку,

за Темерник, и с милым в шалаше

 

нам будет рай. Но где шалаш, мой милый,

и где ты сам? Как хорошо одной.

За этот день октябрьский унылый

прощу июльский первобытный зной.

 

Стрекозы, да вороны, да листва,

я, бабочки – совсем немноголюдно.  

До донышка испить, до естества

прозрачный тонкий мир уже нетрудно.

 

Я наконец-то становлюсь спокойной,

когда уже побиты все горшки,

горят мосты, проиграны все войны

и даже стихли за спиной смешки.

 

В нирване пробок, в декабре, с утра,

в родимых неприветливых широтах

припомню, как скользит твоя кора,

а я не знаю, вяз ты или граб,

по времени скользя, не знаю, кто ты.

 

***     

Когда рождается поэма – в жаре, в пыли,

несвоевременно, не в тему – в подол Земли,       

ненужная, бледнее тени – ты знаешь всё,

но лёгкий ветер вдохновенья тебя несёт.

И лязг, и хмурые водилы, и СО₂, 

и полстраны уже забыло, что есть слова,

связующие стылый космос и глаз лучи –

ты говоришь, темно и косно - но не молчишь.

 

Кого здесь тронут ямбы, тропы, твой лёгкий стих –

в местах, где есть ещё дороги – но нет пути,

где выпускают из подкорки и боль, и страх,

где соль земли несётся с горки в семи ручьях,

подальше от скульптурной группы там, наверху,

от их спектаклей, сбитых грубо? Поверь стиху,

не бойся, говори - умеешь, не прячь глаза,

ты знал всегда немного меньше, чем мог сказать.

 

Пусть проза пишется неспешно, к мазку мазок –

а стих летит во тьме кромешной без тормозов,

водораздел строки, вершина, словораздел –

и вниз ликующей стремниной, ты сам хотел.

И бабочкой порхает сёрфинг по злой волне,

и строки хрупкие не стёрты, слышны вполне,

когда отпустит – в небе звёздном споёт гобой –

она возьмёт тебя в свой космос, так будь собой.

 

***

Кто так коротко выстриг газоны?

жалкий ёжик трёхдневной щетины

на ветру, виновато-зелёный,

схвачен инеем. Рву паутину,

никого и ни в чём не неволю –

даже можете зубы не чистить,

не иду в поводу у тревоги –

хватит поводов, только причины.

 

Время нежных цветов отпылало –

терпкий, пряный горчит палисадник,

жёлтый, синий, и жёсткие стебли

не согнут непокорные шеи.

Мост уходит трёхмерным лекалом

к горизонту, бесстрастным глиссандо

резкий ветер акации треплет -

так позволь себе всё, что умеешь.

 

Мы так редко себя отпускаем

полетать над прощёной землёю,

но на то и октябрь. Суетимся,

всё надеемся – может, успеем.

Но молитвенник на аналое,

и гроза где-то ходит по краю,

обессилев. Прощаются птицы,

и уже распевается певчий.

 

Каждый лист подержать на ладони -

будто карты лежат вверх рубашкой, 

будто ждёшь там увидеть такое,

чего не было сроду в колоде.

Но с улыбкой фальшиво-парящей,

как ворона над аэродромом,

мне предложат – коньяк или кофе,

стылый чай, разговор о погоде.

 

Лишь октябрь – он не может иначе –

мокрой подписью, синей печатью

заверяет в туманах  творожных

наше право на вдох и на выдох,

и в объятиях сумерек прячет

суеверно иные объятья –

в лицах дождь и листва, невозможность

быть друг другом - исчезнуть из виду.

 

***

Это февральский Ростов. Это Кафка.

Серое мутное жидкое небо.

Город бессилен, контакт оборвался

оста и веста, и севера с югом.

Мерзко, но цельно зияет подсказка

в грязных бинтах ноздреватого снега:

всё завершится сведённым балансом –

жадность и страх уничтожат друг друга.

 

Не соскользнуть бы в иллюзию. Скользко.

Под сапогом мостовая в движенье

кобры шипучей. Портовые краны

кромку заката изрезали в раны.

Тот, кто взошёл на Голгофу – нисколько

не нарушает закон притяженья.

Можно об этом поспорить с Ньютоном

запанибратским этаким тоном.

 

Почерк врача неразборчив – подделай

всё, от анамнеза до эпикриза:

может, дозиметры и не зашкалят,

только повсюду – приметы распада.

Выпить цикуту? Уйти в декаденты?

В партию «Яблоко?» В творческий кризис?

Я ухожу – я нашла, что искала –

в сказочный город под коркой граната.

 

***

Сколько звёздочек-листьев нападало! 

Спи, дворняга, успеешь набегаться.

Так хозяев никто не обкрадывал –

видишь, солнышка нету, и деревца

золотого. Не лай вслед за утками –

высоко… Не догонишь, умаешься…

Им – за ими долгими лунными сутками

в антимир зазеркалья, за Манычем.

 

Воздух лакомый, терпкий, отчаянный,

тучи ластятся, шитые гарусом,

где-то в них наши взгляды встречаются, 

преломляются и разбегаются.

Листьев нет – у деревьев каникулы.

Бисер ягод да прутья зелёные –

весь боярышник. Будь, что бы ни было –

толерантность к неопределённости.

 

Город смотрит в глаза кошкой палевой –

чуть надменно, но в целом доверчиво,

как подросток. Листва между шпалами –

однозначно к зиме, гуттаперчевый,

осторожный намёк, откровение.

Но душа, в эйфории беспочвенной

не вкусившая лотос забвения,

не отпустит фантомного поручня.

 

В странный цвет небеса загрунтованы -

ненадёжности, бренности, табора,

с подкупающей трезвостью тоники

и воды, как древнейшей метафоры.

Мысли спутаны тонкими нитями,

льётся прана из пряного воздуха,

где старательно, неукоснительно

догорают  кленовые звёздочки

 

***

Зимы – как не было. Наверно, страшный сон,

чистилище из пуганой подкорки.

Очнулся мир - истрёпанный, босой,

прозрачный. Горький, взрослый, непокорный…

В весну – без проводов и тормозов.

Глаза огромны и остры ресницы.

Так трудно начинать с её азов.

«Я видел всё» - на бледных тонких лицах.

 

«Что видел ты – забудь, забудь, забудь…» -

ласкает луч, щекочет – «мы играем».

Фантомный след оставила на лбу

беда неровным воспалённым краем.

И нас слегка качает от зимы,

и лес ослаб, он на ветру бледнеет,

но дышит мартом. Первобытной тьмы

полны озёра, побережья немы.

   

Сбежать ли от того, что наяву,

к тому, что – истина? Несложное заданье.

Я заварю волшебную траву

и в щёлку подгляжу за мирозданьем.

Но там – всё то же. Путаный прогноз

о том, что доллар дорожает к йене.

А  значит, хватит грызть граниты грёз

и заниматься йогой сновидений.

 

Ты помнишь эту церковь на холме?

Ты помнишь -  возносилась и парила

в лучах и в молниях? Но, выйдя к ней во тьме,

не допусти дешёвой эйфории.

Весна влечёт  сверх всяких вер и мер,

и назовёт её всяк сущий в мире мистик, 

и, площадью в квадратный сантиметр –

живой детёныш, виноградный листик.