 |
||||||||||||||||||
|
|
|
|
 
Гражданская война на территории проживания северокавказских народов отличалась сложным военно-политическим рисунком, связанным с активной ролью духовенства и организаций национальной интеллигенции, что привнесло в традиционный для этой войны расклад сил дополнительные штрихи. Основная масса работ о революционных событиях на Северном Кавказе, написанных в первые десятилетия советской власти, принадлежит видным большевикам – участникам событий (А. Тахо-Годи, Н. Самурский, А. Костерин). Они делились наблюдениями о событиях и процессах в период гражданской войны в Дагестане и Северном Кавказе. Ими отмечались: неустойчивость настроений горцев, их внушаемость и беззащитность перед манипулированием, что обогащало события в регионе неожиданными поворотами; а также оригинальное качество мусульманского духовенства – одномоментность консерватизма и революционности: консерватизма в вопросах культа и революционности в вопросах политики. Начиная с 1930-х гг. в историографии сильно преувеличивалось влияние северокавказских событий на исход общероссийской борьбы, что было связано с канонизацией таких фигур как С.М. Киров и Г.К. Орджоникидзе. На основе известного тезиса И. Сталина о географическом размежевании сил революции и контрреволюции сложилась версия о классовой и политической дифференциации горских народов; о том, что народы, не знавшие феодального уклада, прежде всего ингуши и чеченцы, были особенно восприимчивы к идеям большевиков. Примкнувшими к белому лагерю за исключением относительно небольших групп назывались кабардинцы и осетины, что увязывалось с давними традициями служения империи и влиянием офицерства на позицию других массовых слоев этих этносов. Но в действительности процесс позиционирования народов, живших севернее Кавказского хребта, был сложнее. Горские общественные деятели дореволюционного периода считали важнейшим для своих народов вопросом – земельный. Эта версия легла в основу и советской политической карты, поскольку не противоречила марксистско-ленинской методологии. Но для понимания частных метаний горских масс в гражданской войне этого недостаточно, поскольку играли роль и многие другие факторы. Существовали зоны меж- и внутриэтнической конфликтности, связанные с кровничеством и конфессиональными отличиями, причем не только между христианами и мусульманами, но и приверженцами различных суфийских вирдов. Внутри североосетинского народа существовало родоплеменное деление на дигорцев и иронцев, социальное – на фарсаглагов и алдаро-баделят, географическое – на горцев и плоскостных жителей. Социальное напряжение внутри народов, имевших оформленную родовую знать – кабардинцев и осетин, грозило и в действительности привело к расколу народа между противоборствующими силами. Осетины и ингуши соперничали за контроль над долиной Терека, их отношения были осложнены кровничеством из-за похищений людей и скота. Дагестанские народы – подданные нескольких феодальных владык – продолжали, несмотря на общую для них историю Шамилевского имамата, считать жителей соседних аулов чужаками. Эти факторы повлияли на то, что каждый из народов Северного Кавказа в 1917-1920 гг. оказался расколотым между двумя основными силами общероссийского конфликта и был втянут в конфликт в разное время.
Территории, занятые до середины XIX века адыгами, в связи с мухаджирством (эмигрировало около 400 тыс. черкесов) опустели, на них были переселены крестьяне из центра страны, которым государство оказывало материальную помощь. Это привело к экономическому подъему региона, а также к меньшей остроте национального вопроса[1]. Но проводившаяся во второй половине 1916 г. мобилизация на тыловые работы вызвала недовольство горцев. Со сборных пунктов они уходили прямо в горы. Поэтому к большевикам как к врагам старой власти они были лояльны. Отступавших из Екатеринодара казаков черкесы отлавливали и сдавали в советы причерноморских городов. Но по мере политтрегерской деятельности большевиков вектор симпатий менялся. Когда красногвардейцы замучили офицера-черкеса за то, что он не снял погоны, то на следующий день против них выдвинулись аульские отряды, потому что погибший был их собратом[2]. Разочарование в большевиках было связано еще и с тем, что те поддерживали иногородних, которые, именуя горцев как собственников земли «буржуями», устраивали жестокие налеты на аулы.
Оказавшись после Февральской революции наедине с враждебным горским населением, терское казачество хотело опереться на политические силы левого толка. Терцы стали инициаторами съездов народов Терека, в которых усилиями представителей всех социалистических партий казаки и горцы были приведены к соглашению. Но современные северокавказские историки прочитывают эти резолюции как документы, которые не оставляли горским народам надежд на приращение земельных наделов, поскольку плоскостные территории объявлялись неотчуждаемым войсковым фондом. Примечательно, что решениям съездов не поверил такой участник политического процесса как Асланбек Шерипов – первый и наиболее последовательный сторонник большевиков среди чеченцев. Вероятно, горцы, осознавая свое численное превосходство, искали надежный, хотя бы и насильственный способ закрепления земель за собой. Это стало основой высокого социального накала, чем и объясняется радикализация горцев, создание национальных революционно-демократических организаций – осетинской «Кермен» и кабардинской «Карахали». Война, как тогда говорили, между Грозным и Чечней, между русскими – рабочими нефтяных промыслов, железнодорожниками и солдатами – и чеченцами началась в мае 1917 г. со стычки на городском базаре. Терские казаки в тот момент поддерживали рабочих, но непосредственного участия в войне не принимали, что в последующем дало основание называть их провокаторами конфликта. Но затем они и сами ввязались в открытый конфликт с чеченцами, допустив убийство шейха Дени Арсанова в декабре 1917 г. В начальный период гражданской войны на присоединение горцев к какому-либо из основных лагерей борьбы влияли конкретные случаи агрессии против отдельных представителей этноса. В марте 1918 г. произошел раскол чеченской интеллигенции на два меджлиса, или совета. Один, Атагинский, выступал за переговоры с казаками, а Гойтинский совет – против этого и за ориентацию на большевиков. Союз большевиков и чеченцев 1918 г. был связан с общественной деятельностью Шерипова, а также с совместными действиями против отрядов Лазаря Бичерахова, осетина и бывшего офицера корпуса генерала Баратова, пытавшегося пробиться из Дагестана на Терек к брату Георгию Бичерахову, возглавившему казачье-крестьянское правительство в Моздоке. Его отряды, состоявшие из казаков и бакинских армян, ожидались грозненскими большевиками как дружественные, они ведь шли как недавняя вооруженная сила Бакинского Совета. Но командирование двух армянских отрядов под командованием терского казака есаула Слесарева для борьбы с большевиками совместно прояснила его позицию и сделала Грозный непреодолимой преградой на его пути[3].
Однако, несмотря на опыт совместной борьбы в осенние месяцы 1918 г., чеченцы не оказали поддержку Красной армии в момент ее отступления в начале 1919 г. Более того, они были настроены весьма враждебно к отступавшим в горы красноармейцам[4]. Факт более чем годичного укрывательства большевиков в горах Ингушетии и Чечни в вышедшей в 1921 г. книге большевика Алексея Костерина, ставшего впоследствии известным литератором и диссидентом, был интерпретирован в русле складывавшейся тогда мифологемы о следовании горцев традициям гостеприимства при спасении красноармейцев[5]. Основания же для сотрудничества на том этапе были более чем прозаические. Ингуши стали непосредственно участвовать в боевых действиях гражданской войны со времени офицерского путча во Владикавказе в августе 1918 г. В этих событиях они сыграли роль раздражителя, угрожая осетинским селам, что отвлекло некоторую часть осетинских отрядов, выступавших на стороне офицерства. В последующем Серго Орджоникидзе преувеличивал вклад ингушей в революцию, что было связано с его личной ролью связующего звена между владикавказскими большевиками и ингушами.
Союзнические отношения в период Гражданской войны – категория зыбкая. Революционность ингушей к зиме 1918-1919 г. прошла. Слухи об отступлении основных сил красных гнали ингушей в горы. Близкий приход белых означал, что надо искать новых союзников. Ингуши начали переговоры с казаками. Сопротивление большевиков стало бессмысленным, ведь Терский совнарком в основном опирался на ингушские отряды. Встал вопрос о простом спасении, и владикавказские большевики стали спешно готовиться к отъезду из Назрани на Сунженскую линию. Но когда красные бронепоезда и эшелоны с пушками отправились к Грозному, около станции Базоркино путь им преградили ингуши, и Орджоникидзе, недавний кумир и частый гость в Назрани, долго вел с ними переговоры. Причина враждебности ингушей была не только в том, что таковы были условия их сепаратного соглашения с казаками, но и в том, что железная дорога на Грозный шла мимо ингушских аулов. Ингуши опасались обстрела и решили не пропускать. Артиллерия владикавказских красноармейцев разгрузилась и заняла позицию. В течение двух дней велись бои с ингушами, большевики были под угрозой окружения, пока их не выручила кабардинская конница Катханова и Калмыкова. Пришлось вернуться во Владикавказ[6]. Из-за этой задержки руководителям Терского совнаркома не удалось эвакуироваться в Астрахань; и они укрылись в горах под прикрытием тех же ингушей. Ослабленные и лишенные боевой мощи большевики стали желанными гостями, поскольку отступили из Владикавказа, прихватив ценности Терского совнаркома. Процедура примирения прошла в соответствии с древним ритуалом: просили друг у друга прощения, пили молоко из одной чаши и помирились.
Для описания участия осетин в гражданской войне требуется иная хронология. Особенности их поведения показывают вполне предсказуемое влияние местных традиций, основанных на родовых отношениях. Для того, чтобы оттенить осетинскую специфику стоит вспомнить то влияние, которое оказало размежевание на белых и красных на казачью среду. Хорошо известно, что гражданская война развела по разные стороны баррикад не только казачество в целом, но и членов казачьих семей. Встречи казаков-родственников, когда один из них попал в плен к противнику, часто заканчивались расправой. Бойцы дивизии XI Красной армии под командованием кубанца Ивана Кочубея в бою за село Суркуль взяли в плен его родственника в чине сотника. Кочубей пригласил «братана», т.е. двоюродного брата, к столу на традиционный ужин, который всегда устраивал после боя, накормил, напоил, потом его выпорол слегка: «такый-сякый – супротив народу пишов», а потом комдив разрядил в сотника обойму[7]. У осетин иная картина. В воспоминаниях, собранных сотрудниками Североосетинского научно-исследовательского института в 1930-е гг., упоминались случаи, как брат помог брату, несмотря на цвет знамен. Во время августовского офицерского выступления во Владикавказе керменисты (члены национальной партии «Кермен», представлявшей интересы безземельных крестьян горной части Северной Осетии и к тому времени уже влившейся в РКП(б)), выступили на стороне Терского совнаркома, осетины-казаки на стороне офицерской организации – инициатора восстания. В те десять дней уличных боев во Владикавказе не один раз земляки и родственники выручали попавших в плен керменистов[8]. Эти факты представлены респондентами как норма жизни, как важнейший компонент этического поведенческого комплекса. Но августовские события 1918 г. спровоцировали проявившийся в дальнейшем раскол этноса, который зиждился еще и на противоречиях осетин-горцев и осетин, живших на «плоскости». Среди первых получила популярность революционно-демократическая партия «Кермен»; после прихода белых в начале 1919 г. они ушли в горы, образовав партизанские отряды. Вторые, многие из которых были вписаны в казачьи реестры или ранее служили офицерами в царской армии, поддержали сначала «казачье-крестьянское» правительство Георгия Бичерахова, а потом деникинскую администрацию. Даже в 1919 г. после углубления внутриосетинского конфликта, когда появились случаи вражды между родственниками, придерживавшимися разных политических ориентаций, они осуждались. Например, бывший красный партизан Ислам Салбиев, рассказывая о Барсби Тотикове, организаторе белого отряда в Эльхотово, особое внимание уделил тому факту, что тот повесил своего двоюродного брата, раньше состоявшего в красногвардейском отряде. Пораженный поступком Тотикова рассказчик несколько раз возвращался к этому сюжету[9].
Если заговорили о кровнородственных отношениях, то стоит упомянуть и кровную месть, которая издревле на Кавказе была фактором сдерживания агрессии. Существование этого обычая сделало гражданскую войну на Северном Кавказе на начальном этапе менее кровопролитной. Стычки политических противников до осени 1918 г. оканчивались бескровно, потому что все боялись спровоцировать кровную вражду. Но к 1919 г. эта роль кровничества была полностью исчерпана. События этого года в описании участников событий имеют те же черты ожесточенного конфликта, что и в других регионах страны. Дважды на село Христиановское, оплот керменистов, совершались карательные рейды; второй в конце апреля 1919 г. был осуществлен силами казачьих осетинских отрядов под командованием полковников Гутиева, Бигаева и пр.[10] Убийства столетних стариков и младенцев из семей керменистов вызвали ответные акции: дигорские партизаны бросали белогвардейцев (осетин-казаков) живыми в пропасть у Чертова моста на р. Урух. Кровная вражда отдельных семей, зародившаяся задолго до революции, не прекращалась в связи с началом гражданской войны. Даже оказавшись в одном политическом лагере, кровники далеко не всегда примирялись. Так, керменист Николай Токоев не ушел с товарищами в лес после сдачи села Христиановское отряду Шкуро, т.к. против этого выступили некоторые из клана Тогоевых, кровников его семьи. Семь человек из этого рода были большевиками, а из Токоевых – он один. Не все Тогоевы признавали вражду законченной, поэтому Токоев, чтобы не погибнуть от рук кровников в лесу, вынужден был остаться и скрываться от белых в селе. А после установления советской власти он даже выбыл из партии, т.к. кровники Тогоевы возражали против его посещений собраний партячейки[11].
Несмотря на то, что во всех горских этносах, хотя в разных пропорциях и при крайне текучем составе, имелись пробольшевистские, проденикинские и неприсоединившиеся силы (та часть социума, которую В.И. Ленин любил называть «болотом»), справедливо было бы говорить о динамике военно-политических предпочтений каждого из народов (т.е. шараханий этого самого «болота»).
Маятник симпатий, качнувшийся в сторону большевиков весной-летом 1918 г., к концу 1918 г. пошел обратно. Отступление Красной армии с Северного Кавказа проходило неорганизованно, многие видные большевики и рядовые красноармейцы не смогли отступить к Астрахани. Оказавшись в горах, они находились в полной власти горцев, чем те не преминули воспользоваться. Так, Зинаида Орджоникидзе писала, что ценности Терского совнаркома, которые оставил на нее Серго перед уходом в Грузию, были похищены, как она считала, не без участия Хизира Орцханова, командовавшего красными ингушскими отрядами[12]. В Чечне красноармейцы, чтобы иметь убежище и хлеб, должны были наниматься на работы, а потом стали вступать в армию Узун-хаджи. Большевики перестали быть бедными приживалами осенью 1919 г., когда после постановки В.И. Лениным задачи во что бы то ни стало обеспечить доступ к месторождениям нефти к ним стали поступать через Астрахань и Кавказский Краевой комитет РКП(б) деньги для подготовки восстания в тылу белых. Они превратились во влиятельную силу, к ним повернули свои взгляды многие горцы, желавшие продать свою шпагу или скопленное в амбарах благоприобретенное имущество, вооружение и амуницию. Практически вся переписка штаба Терской группы красных повстанческих войск в первые месяцы 1920 г., т.е. накануне возвращения Красной Армии на Северный Кавказ, ведется вокруг этих тем. Горцы, симпатизировавшие большевикам, прямо говорили, что главной приманкой для масс будут деньги, как высказался чеченский большевик Мазлак Ушаев: «Вы должны знать, что наш народ продаст за деньги свою жизнь» (4.03.1920)[13]. Но покупка победы (при всей условности такой формулировки) не была полной. Белые ушли из Грозного сами. Бойцы Терской группы красных повстанческих войск под командованием Гикало вошли в пустой Грозный без боя. Точно также белые ушли и из Владикавказа. Вокруг вступления во Владикавказ красных сложилась ситуация, отражавшая местную специфику. Осетинские керменисты опасались войти в город, чтобы не вызвать недовольство ингушей. Хорошо ориентируясь в межэтнических отношениях, лидеры большевиков разослали приказ никому не вступать в оставленный город до подхода регулярной Красной армии. Однако в действительности туда вошли партизанские отряды Мордовцева и Огурцова, спешно сформированные из укрывавшихся в горах русских красноармейцев, и кабардинцы Катханова; все они выступили в этом случае как третейская сила[14]. Как только из Чечни исчезли белые, враждебность чеченцев к большевикам и их сторонникам из числа одноплеменникам резко выросла. Примечательно письмо Ушаева к Гикало в эти дни. Сначала он пишет, что организовал 20 ревкомов; и тут же: сижу дома, не показываюсь, меня сильно преследуют[15]. Еще недавно влиятельный среди чеченцев своей близостью к большевикам Ушаев стал опасаться за свою жизнь. Происходившее было проявлением недоверия к русским, свойственное чеченской массе, которое никуда не исчезало. Когда гикаловцы были слабыми, они не вызывали опасения. Когда они сменили в Грозном деникинцев, объектом враждебности стали они.
В отличие от русского духовенства, выбравшего сторону противников большевизма и выполнявшего роль пятого колеса в структуре белогвардейских войск, горское духовенство возглавило свой народ в вооруженном конфликте. В истории гражданской войны на Северном Кавказе сыграли немаловажную роль четыре мусульманских шейха – Узун-Хаджи Салтинский, Наджмудин Гоцинский, Али-Хаджи Акушинский и Али Митаев. Митаев принадлежал к одному из кадарийских вирд, а остальные – к различным ветвям накшбандийского тариката. Четыре шейха блокировались и враждовали, преследуя как идейные цели, так и отстаивая личные амбиции, при этом оба мотива настолько плотно переплетались, что становились единым качеством глубоко религиозного лидера правоверных, свято поверившего в исключительную истинность собственного пути к Богу. У каждого из них был свой путь и в этой войне. Союзники Гоцинский и Узун-хаджи разошлись из-за того, что усилия Узуна по созданию Северокавказского имамата во главе с Гоцинским не увенчались успехом из-за пассивности и непоследовательности последнего, как считал Узун, проделавший за номинанта всю подготовительную работу. Разочаровавшись в кандидатуре Гоцинского, Узун-Хаджи принял миссию на себя. Затем он поверил большевикам, обещавшим ему духовно-религиозную автономию для мусульман Северного Кавказа. Гоцинский не мог быть с большевиками как крупный земельный собственник. Но и в лагере их противников он был лишь до момента ликвидации белыми Горского правительства, потом отстранился от активной роли в событиях. Али Митаев пошел с большевиками как враг царизма, так как его отец умер в царской ссылке. Али-Хаджи Акушинский оказался вместе с большевиками из-за вражды с Гоцинским и конфликта с генералом М. Халиловым, который лишил его статуса главы мусульман Дагестана. Как комбатанты горцы представляли известное своеобразие. Со времен Кавказской войны отмечалось их преимущество в нападениях из засады и в конном бою, но неумение сидеть в окопах, хорошо стрелять и действовать в составе боевой группы, делало их ненадежными кадрами под командованием русских командиров, приученных к другому боевому поведению[16]. Поэтому Гикало, хотя и бывший военный ветеринар, но уроженец Грозного, выработал целую систему мероприятий, направленных на нейтрализацию слабых сторон горских отрядов[17]. Представления горцев о товариществе дозволяли оставление раненного, если не было возможности помочь ему уйти от врага. Но оставить его надо было обязательно с оружием, чтобы он дорого продал свою жизнь. Застрелиться даже в безнадежной ситуации представлялось слабодушием, а принять смерть от рук врага – геройством[18]. Долг перед покойными был важнее, чем перед живыми. Оставленный без погребения труп погибшего товарища мог стать основанием для возобновления боев при самых невыгодных условиях[19]. Хаджи-Мурата Дзарахохова, воевавшего на Севере против армии генерала Е.К. Миллера, и там заботил характерный для горцев императив. Когда на Важском фронте пришлось при отступлении оставить на поле боя 500 тел бойцов, он спустя годы вспоминал это момент как трагический: «Мои пятьсот трупов лежат, взять не могу. Я стал все разрушать и в деревне Горка захватил 180 человек и пулемет и полным карьером на Средьмехреньгу [...] 12-ти суточная осада, из 500 человек никого не выпустили, ушел только один офицер на лыжах»[20]. После этого Дзарахохов смог выполнить свой долг и похоронить погибших. Авторитет командира базировался у горцев на других, чем у русских солдат, основаниях. Поскольку фигуры военного вождя и духовного лидера – шейха – в их традиции совпадали, то командир должен был иметь немного святости, например, способности проявить зулму – способность видеть и общаться на расстоянии. Поэтому показателен анекдот, приведенный в воспоминаниях А.И. Микояна. Выросший в Грозном Николай Гикало, усвоивший особенности менталитета горцев, также, как и шейхи, практиковал производство чудес. В сложный момент совещания происходившего с командирами чеченских отрядов он им заявил, что должен посоветоваться с Лениным, для чего отошел в сторону, воткнул палку в землю и, поговорив с ней, изрек, что тов. Ленин полностью на его стороне. Необходимость такого поведения связано с тем, что тип отряда, привычного горцам, соответствовал религиозной общине – вирду, который за счет дисциплины, основанной на безоговорочном подчинении адепта своему шейху, имел высокий мобилизационный потенциал. Ревность к успехам других и открытое соперничество было естественным для горцев. Быть первым – в этом тоже проявление джигитства. В годы Кавказской войны горцы отказывались подчиняться приказам командиров, назначенных руководить военными операциями; чувствуя себя обойденными в почестях и наградах, вступали в сношения с противником и выдавали ему военные данные[21]. Древний дух соперничества заставлял командира Гойтинского отряда Х. Дорлиева доносить Гикало о лицах, готовящих по слухам налет на караван с деньгами[22]. В соответствии с местными нравами это был способ напомнить о себе и продемонстрировать лояльность. Если бы была хоть малейшая возможность принять участие в похищении денег, Дорлиев, вероятно, пошел бы на это.
Многие горские большевики принадлежали к знатным фамилиям. Большевик Магомед-мирза Хизроев находился в родстве с Хаджи-Муратом, тем самым, о котором писал Толстой. Хаджи-Мурат для аварцев был фигурой значимой – горец благородного происхождения, имевший молочное родство с аварскими ханами. Бетал Калмыков принадлежал к роду, который по сведениям словаря Брокгауза и Ефрона происходил от кабардинской княжны, выданной замуж за калмыцкого хана. Аварец Магомет-Али Дахадаев по прозвищу Махач был женат на внучке имама Шамиля. Хорошая кровь и известность рода работали на авторитет горских социалистов. Чем была вызвана такая позиция, может объяснить автобиографический текст ногайца Магомет-Гирея Мансурова, большевика и одного из многочисленных потомков легендарного мирзы Эдиге. Их род к концу XIX в. обеднел, и отец Магомет-Гирея лично пахал свой надел, но тем не менее продолжал считать себя ответственным за своих вассалов. Он определял на учебу способных детей из ногайских аулов, хлопотал по делам ногайцев, отведя для этого зимнее, свободное от полевых работ время[23]. Так что причина чувствительности к левым идеям может быть произведена из обостренного чувства неразрывной связи и единства родовой знати и простонародья, и производная от этого ответственность за народ, т.е. состояние менталитета, характерное для этапа зарождения государственности, военной демократии и других весьма древних этапов истории. Среди мусульман Северного Кавказа, присоединившихся к большевикам, были как сохранившие связь с религией, так и порвавшие с ней. Первые считали, как выражался Катханов, что программа ВКП(б) и Коран это одно и то же. Другие, пережив в юности увлечение религией, разочаровались в ней. Таковы кабардинец Бетал Калмыков, балкарец Магомет Энеев, кумык Джелал-Эд-Дин Коркмасов. Чеченец Асланбек Шерипов в 1918 г. превратился в резкого критика мусульманского духовенства. В сохранившемся черновике его воззвания «Ко всем честным чеченцам» (июнь-июль 1918 г.) говорится: «Чеченцы, вы хвалитесь тем, что у вас не было и нет князей. Неправда! Шейхи, муллы в тысячу раз хуже князей. Разве не нашим трудом живут они?»[24]. Он считал союз мулл и богачей с казаками, направленным против народа, потому что в случае соглашения с казачеством не будет решен земельный вопрос, плоскостные территории не перейдут к горцам.
Понять направление и основные вехи эволюции мировоззрения горцев, примкнувших к большевикам, помогут письма Шерипова и Энеева, адресованные любимым женщинам. Свое мировоззрение лета 1918 г. Шерипов раскрыл в письмах девушке по имени Тамара[25], к которой явно испытывал особые чувства. Писал он по-русски, на хорошем литературном языке. Шерипов обращался к адресанту как к единомышленнице, способной не только понять, но и поддержать его устремления, следовательно, эта женщина должна была быть близка к большевикам и причастна к тем же событиям, в которых участвовал Шерипов. Предельно откровенно изложенные мысли представляют Шерипова демократом и националистом широкого горизонта. Ему были чужды тейповые отношения; в письме Тамаре он пишет о том, что его цель – счастье всех вайнахов, т.е. чеченцев и ингушей; превращение разноплеменной темной вайнахской массы в единый высокоразвитый в образовательном и экономическом отношении этнос в рамках самоуправляющейся автономии. Наличие у чеченцев двух суфийских тарикатов (братств) – накшбандийского и кадаритского, и массы вирдов (общин), чьи адепты находились друг с другом в напряженных отношениях, у него как приверженца идеи национального единения не могло найти одобрения[26]. В исследовании, проведенном в 1940-е годы, Н.П. Эмиров отмечал роль национал-коммунистических организаций «Фарук» и «Гуммет» в советизации Дагестана[27]. Так что Шерипов был не исключением, а скорее правилом среди горских большевиков.
Еще более детально описал эволюцию своего мировоззрения Магомет Энеев в письме, адресованном будущей жене Евгении. Он писал: «Через всю мою жизнь проходит красной нитью одна центральная идея: неудержимое страшное безумное стремление рывка вперед к пламенному светлому будущему. Эта идея переживала целый ряд метаморфоз, подверглась колебаниям и внешним изменениям, но она не прерывалась. В юности был религиозным и верил, что чтобы спасти человечество нужно всех людей сделать религиозными. Отсюда хотел сделаться проповедником мистических идей. Этот период моей жизни дошел до своего логического конца и нашел свое завершение в пантеизме. [...] Каждый предмет обладал языком и шептал мне тайны бытия вселенной, но я не понимал этот язык. [...] Я отдался науке». Наука – это материализм, а квинтэссенция материализма – марксизм. Знакомство с ним стало откровением: «В основных вопросах, исходных пунктах своего миросозерцания, я уже давно окончательно и бесповоротно порвал со всем, что имеет нести на себе отпечаток прошлого отжившего мира и наметил себе общие основные руководящие принципы. [...] Я иду по стопам жизни и гармонирую свои действия и поступки с высшими законами исторического развития» (30.03.1919)[28].
В ходе работы над темой приходилось работать над источниками разного происхождения. А они, бывало, противоречили друг другу. Обычный в данном случае прием перепроверки сведений сопровождался использованием результатов реконструкций горского менталитета, что помогало понять, где ложная информация, а где правдивая. Например, участник гражданской войны в Дагестане Михаил Павлович писал, что пленных русских красноармейцев горцы отпускали с миром, а одноплеменников расстреливали[29]. Это вступает в противоречие с другими свидетельствами: соплеменников горцы отпускали с оружием, а русских разоружали и использовали на хозяйственных работах, а потом тоже отпускали[30]. Они не могли вести себя так, как описал Павлович, из-за опасения кровной мести. Вероятно, что на его рассказ повлияли наблюдения, сделанные, например, в казачьих станицах. Нажмутдин Самурский привел случаи рыцарского обращения горцев с противником. Во время антибольшевистского восстания генерала Алиханова в Дагестане Самурский возглавлял отряд красноармейцев, оборонявший крепость Хунзах. Когда запасы продовольствия подошли к концу, Самурский крикнул осаждавшим: есть ли у вас «намус» (честь), если сражаетесь с голодными. Горцы, устыдившись, стали регулярно снабжать их продовольствием[31]. Но этот рассказ не подтверждается автобиографическим повествованием рядового красноармейца Григория Киселева, который также участвовал в обороне Хунзаха. Киселев пишет, что осажденные голодали и с риском для жизни делали вылазки из крепости, чтобы собирать пшеницу на полях вокруг нее[32]. Ничего подобного сведениям Самурского в тексте Киселева нет. Причины приукрашивания действительности авторами из числа большевиков-горцев кроятся в желании сформировать положительный образ своего народа. А в середине 1920-х годов горские народы с большим трудом укладывались в рамки советских стандартов жизни, надо было улучшить впечатление о них.
В ходе взаимодействий горцев и большевиков в период революции и гражданской войны происходило столкновение архаичной ментальности и нового ментального оснащения, завязанного на базовую ценность – социальное экспериментаторство. Носители последнего не тешили себя миражами, они активно превращали задуманное в реальность, еще не видя глубины пропасти, отделяющей лозунги от действительности.
Даже столь беглый обзор событий гражданской войны на Северном Кавказе позволяет утверждать, что участники событий мало предвидели последствия своих шагов, но пытались предсказывать чужие, стремились манипулировать своими ситуационными союзниками. Все допускали промахи и ошибки, но поле боя оказалось за теми, у кого была система действий. Большевики обязаны этим своей идеологии, вне прямой зависимости от ее конкретного содержания. Отметим, что коллективные формы действий подчинялись требованиям традиций в большей степени, чем индивидуальные поступки людей, в связи с тем, что характерная коммуникативная черта поведения больших масс людей – символичность совместных действий – увеличивает скорость взаимодействия. Содержание поведения диктовалось материальными, экономическими и ситуационными моментами, но внешние его формы тяготели к традиционалистскому этикету и отражали особенности местного менталитета. Однако, далеко не каждое требование патриархального этического кодекса воспринималось горцами как руководство к действию. Отказ от следования традициям связан с размыванием патриархальных основ, особенно в Осетии, равнинных землях Чечни, прибрежных районах Дагестана. Личный жизненный опыт многих горцев уже включал в себя выезд и работу в отдаленных районах империи и мира, вплоть до Латинской Америки. Очевидны признаки слома традиционных институтов поведения, вызванные также и экстремальностью происходящего. Нелегитимное поведение оказывалось подчас более актуальным, чем освященное традицией. Большевики же могли быть предпочтительны тем, что оправдывали отступление от адатов и обычаев тогда, когда это представлялось горцам целесообразным.
Литература и источники:
Статья представлена в авторской редакции и под авторским названием. Первая публикация: Невская Т.А., Морозова О.М. «Мои пятьсот трупов лежат…» // Родина. 2011. № 2 ___________________________ © Морозова Ольга Михайловна, Невская Татьяна Александровна |
       
|
