 |
||||||||||||||||||
|
|
|
|
 
Дмитрий Быков берет интервью у Игоря Губермана.... Если вдуматься, эта фраза заключает в себе некоторую странность: писатели ранга Дмитрия Быкова интервью обычно не берут, а дают. И при всем уважении к Игорю Губерману, в табели о литературных рангах он стоит ниже Быкова…. Итак, Быков задает вопрос, отвечая на который собеседник не скрывает раздражения: - Вы говорите много херни, как и положено талантливому человеку. Наверное, вам это зачем-то нужно - может, вы так расширяете границы общественного терпения, приучаете людей к толерантности… Я вам за талант всё прощаю. Сам Быков за несколько лет до этой встречи писал, что «говорение херни» есть не только право, но, возможно, даже признак талантливого, очень талантливого человека. По его мнению, и «Гоголь нес смешную чушь», и статьи Льва Толстого об искусстве «поражают дремучей непроходимой тупостью», и Набоков тоже периодически нёс чушь. Дмитрий Быков (в дальнейшем «Д.Б.») обеспечил себе индульгенцию: уж если великие и гениальные несли чушь, то просто талантливому человеку нести её тем более позволительно. Позволение самому себе нести чушь и уверенность в том, что ты заведомо будешь прощен, окрыляет и раскрепощает, освобождает от груза ответственности. Что в свою очередь способствует дальнейшему проявлению таланта. В таланте Д.Б. никто не сомневается. Даже те, кто его критикуют, начинают со слов: «он, конечно, чертовски талантливый парень», поэтому ему простительны всякие эксцентричные (хулиганские, обидные, кощунственные) выходки. Между тем, вопрос о том, всё ли надо прощать за талант, некогда был дискуссионным. Позволю себе пространную цитату: «На поле русской литературной критики NN представляет собою то, что называется "талантливым малым", - совсем особый тип, почти особая биологическая порода. Не то чтобы у нас в критике подвизались раньше совсем-таки уж бесталанные люди… Был Белинский, Чернышевский, Добролюбов, был Писарев, Михайловский, Плеханов. Но у всех перечисленных талант был данным им природой орудием, при помощи коего они давали выражение владевшей ими идее, - они применяли её к событиям, людям, книгам, делам и словам. Другое дело NN. У него талант… не орудие, а сам по себе. Не точку зрения свою проводит NN, а предъявляет свою талантливость. Разница такая же, как между трудом и гимнастикой. Труд означает устремление творческой силы на объект, это преодоление препятствий, вовне лежащих. Гимнастика - это бесцельное самопроявление». Это было сказано давно и, разумеется, совсем не о Д.Б.: вместо «NN» следует читать «К.И.Чуковский». Чем Быков похож на Корнея Ивановича? Тот тоже был литератором широчайшего профиля - прозаиком, литературным и кинокритиком, литературоведом, поэтом (в том числе автором стихотворных фельетонов на злобу дня), публицистом, мемуаристом, переводчиком. И Быков - литератор не менее, если не более многогранный и универсальный. Правда, как мемуарист и переводчик он себя пока не проявил, зато выступает в качестве театрального и кинодраматурга. И еще одно, главное. Читая Чуковского и Быкова, испытываешь счастливое ощущение легкости. Когда мы слушаем красивое пение, наши собственные голосовые связки радуются и сигнализируют об этом всей нервной системе, а когда рядом кто-то хрипит и кашляет, наши связки трепещут от ужаса. Вот так же изящество стиля, эдакое легкое дыхание строчек, когда словечко как бы само тянется к словечку, а фразы без видимых усилий выстраиваются в абзацы, абзацы в главы, - читать такой текст ласкает наш мозг, устраивает ему маленький праздник. Известный литературный критик Лев Троцкий, автор вышеприведенной суровой характеристики К.Чуковского, сам грешил фельетонным щегольством слога, любованием его красотами (правду говорят, что больше всего нам неприятны в других наши собственные недостатки!) Троцкий был явно несправедлив. Его ввела в (не)простительное заблуждение эта фейерверочность, это сверкание, это искрение. Он привык блистать на фоне публицистов и критиков, писавших в добросовестно серьезной, тяжеловесной манере: мысль должна с некоторым трудом прокладывать себе дорогу, преодолевать сопротивление вязкого словесного материала. Видимое отсутствие «мук слова» (дневники Чуковского свидетельствуют, что эти муки он испытывал постоянно) Троцкий принимал за «безыдейность». Не путал ли критик-публицист «непроизводительное» с «бесцельным»? Ведь миллионы людей с огромным удовольствием наблюдают за той же художественной гимнастикой, отнюдь не считая ее «бесцельным самопроявлением». Неужели необходим запах пота, чтобы увериться в общественной полезности работы и наличии у работника доброкачественных нравственных идеалов? И разве нет видов деятельности, в которых красивые жесты непосредственно совпадают с трудовой деятельностью, составляя главное ее содержание? Есть таланты флоберовско-бабелевского типа – в поте лица своего производят они духовную пищу для нас, бесконечно совершенствуя и шлифуя написанное. А есть таланты моцартовско-пушкинского склада, у них художественная идея без видимых затруднений оформляется в систему знаков, мысль мгновенно находит кратчайший путь выражения. То есть, как там на самом деле творилось, мы не видели, но в конечном результате, опубликованном тесте, не сохранилось никаких следов напряженных усилий. Таланты первого типа пользуются бОльшим уважением, таланты второго типа – большей любовью. К ним публика снисходительней. У писателей флоберовского типа лица отмечены печатью мудрости, как минимум, страдания, постоянная натуга оставила на них неизгладимый след. У писателей, которым «всё легко дается», физиономии часто не умные. Как, например, у того же Бальзака. Помню, какое неприятное впечатление произвела на меня фотография Д.Б. лет пятнадцать назад: кругломордый и нагловатый тип, с ярко выраженной бездуховностью и потребительским отношением к жизни во взоре, «как у всех нынешних». Однако небольшая статья, помещенная под этим портретом, являла собой кричащий контраст с неинтеллектуальной, даже вульгарной наружностью автора. Это была совершенно великолепная статья. Я выписал из нее сразу два афоризма – по привычке (эта привычка образовалось у меня с пятнадцати лет, поздно что-то менять). С тех пор количество афоризмов Д.Б., накопившихся в моей коллекции, превысило полторы сотни. Из ныне живущих русских авторов в этом отношении с ним могут соперничать только Фазиль Искандер и Михаил Веллер. Афоризм – жанр находки, внезапного озарения. Афоризм невозможно выстрадать, высидеть, выработать упорными усилиями. Афоризмы Д.Б. – плод необыкновенной остроты и легкости в мыслях - легкости не хлестаковской, а моцартианской. Вот, не угодно ли – чем не Стефан Ежи Лец, чем не Михаил Жванецкий: «Любой обиженный немедленно начинает проповедовать свободу». «Истинное свободолюбие заключается в выборе сильнейшего противника и переходе на его сторону». «Иногда авангард – это первые ряды катящихся вниз». «Советский строй - когда всем всё понятно, но все продолжат жить так же». «Душевная болезнь есть всё же свидетельство о душе». «Человек, у которого есть девушка, всё-таки уже не выглядит полным ничтожеством». «Дикарю часовой механизм кажется хаосом» «Мы любим тех, с кем нравимся себе». А нижеследующие афоризмы Д.Б. тонким психологизмом и заниженной оценкой человеческой природы напоминают мне Ницше: «У человека слишком часто соприкасающегося с чужим страданием, возникает сознание своей сверхценности, и нужна титанически здоровая психика, чтобы бороться с этим соблазном». «Самые слабые почему-то всегда надеются на милосердие». «Изысканно вежливы все плохо воспитанные люди. Хорошо воспитанный человек разговаривает просто, ему незачем прятать под изысканной вежливостью свою душу, занятую учетом чужих пороков и слабостей». «Победа, добытая некрасивым образом, гибельно влияет на судьбы наций». «Стройным и последовательным…бывает только бред: истина всегда противоречива, в ней обязательно есть нестыковка, скрытый изъян…» С некоторых пор физиономия Д.Б., хоть и стала она еще круглее, уже не кажется мне неумной и вульгарной. Напротив, видится в ней нечто от эпохи Возрождения, эдакое раблезиански-карнавальное, но с истинно русской лукавинкой.
Вот что говорит Д.Б. о своих литературных пристрастиях: - Я активно не люблю Борхеса, Кортасара, Селинджера, Гессе, Пинчона, Мураками, обоих Бартов, Роб-Грийе, Берроуза, Керуака и Лири. Я люблю американцев-южан от Фолкнера до Капоте. Мне не нравится весь Фаулз, кроме «Коллекционера», но нравятся Пелевин, Успенский и Лазарчук. Я никому не желаю ничего плохого, но считаю, что Бориса Кузьминского, Дмитрия Кузьмина и Вячеслава Курицына не существует в природе». На правах человека, тоже любящего американцев-южан, заявляю, что мне решительно непонятно, как можно не любить, да еще активно, Борхеса и Гессе. Но я о другом. «Я не люблю Керуака» - что это означает? «Я пришел к такому заключению, прочитав ВСЕГО Керуака» или «Я пролистал десяток страниц в начале и десяток страниц в середине одной книги, несколько страниц в начале другой – и окончательно убедился, что это не мой автор»? Обратите внимание: «Не нравится ВЕСЬ Фаулс, кроме…» Очевидно, прочитаны ВЕСЬ Фаулс, ВЕСЬ Борхес и все остальные. Вот в чем проклятье критиков и литературоведов! Они обязаны читать ВСЁ! Быть пойманным на незнании чего-то – для критика и литературоведа почти позор, почти скандал, тогда как для поэта или прозаика это вполне простительно: - Прелестная наивность! Литературная неискушенность! Самоучка-самородок! Чтобы далеко не ходить за примером. Вот я, Александр Хавчин. «Пинчон», «Лири», «Лазарчук», «Дмитрий Кузьмин» - эти имена мне ничего не говорят, и из двух Бартов читал одного Ролана, в чем я не стыжусь признаться. А будь я критиком – стыдился бы. Сделаю еще одно откровенное признание: отважившись писать о Д.Б., я читал далеко не всё, им написанное! Мне можно, я не критик и не литературовед. А Д.Б., автор монографий о Пастернаке, Окуджаве, Горьком, не сомневаюсь, знает ВСЁ не только о самих этих писателях, но и об их окружении, почти всё об их эпохе. Прозаики и поэты достаточно редко выступают в качестве критиков, потому что они читают сравнительно мало и выборочно. Критики достаточно редко выступают в качестве прозаиков и поэтов, им не хватает времени: они должны читать, этого требует профессия. Кроме того, критики, возможно, опасаются, что на них с особым садизмом обрушатся коллеги, не простившие измены жанру, и обиженные прозаики. Д.Б. – исключение: он читает очень много, как критик, но при этом ему как-то удается очень много писать «чисто художественного». Он вёл мастер-класс на факультете журналистики и, следовательно, обязан был читать все интересное в печатных изданиях, но ему при этом как-то удавалось самому писать очень много публицистики. Прозаик, поэт, драматург, критик – это всё покрывается понятием писатель. Сюда же входит, с некоторыми оговорками, и очеркист. Журналист – профессия, очень похожая на писательство, но – другая. Поскольку они похожи, писатели часто начинают с газетной работы, но бросают её при первой возможности. «После выхода первой книги прозы я оставил газетную поденщину, эта вечная спешка не для меня»; «Он очень тяготился редакционной текучкой»; «Приходилось жертвовать художественным творчеством ради куска хлеба», - обычные фразы из интервью и биографий. Писатель и журналист – прежде всего, два разных психологических типа. Типичный журналист - ярко выраженный экстраверт, человек живой, с разнообразными интересами, коммуникабельный, трепач и душа нежурналистской компании. Писателю положено быть погруженным в себя, сосредоточенным на самом себе, беречь душу от суеты сует, говорить слегка затрудненно - хуже, чем писать. Править чужие тексты, жить сиюминутностью, откликаться на злобу дня, общаться с множеством людей - писательское ли это дело? Это страшно мешает, отвлекает, утомляет, засоряет мозг. Николай Некрасов сочинял стихи только в дни летнего отдыха – столько сил отнимала редакторская работа! «Настоящий» писатель выступает с громовой публицистикой либо с глубочайшими философскими откровениями – и каждая его статья становится событием (Достоевский, Лев Толстой, Короленко, Горький, Леонид Леонов, Солженицын). Писатель в роли телеведущего, обозревателя, интервьюера, редактора - это не от хорошей жизни, по необходимости. Либо писатель не великий (Юрий Поляков, Виктор Ерофеев, Мария Арбатова, Александр Проханов). Д.Б. и в этом отношении – исключение. Диву даешься, как ему удается в одно и тоже время творить по несовместимым принципам «срочно в номер!» и «служенье муз не терпит суеты». Говорят, в его романах заметна торопливость письма, но ее можно назвать и благословенной небрежностью, идущей от щедрости. Торопится писатель, которого распирает от желания нечто сказать и которому есть чтО сказать. Долго оттачивают и скрупулезно шлифуют, когда идей не слишком много и каждая очень дорога. Лучшими книгами, когда-либо написанными, Д.Б. считает «Уленшпигеля», "Исповедь" блаженного Августина, "Потерянный дом" Александра Житинского, "Анну Каренину" и "Повесть о Сонечке" Марины Цветаевой. Текст А.Житинского попал в этот перечень не по заслугам, не по праву. Если Д.Б. назвал «Потерянный дом» не для того, чтобы в очередной раз эпатировать почтеннейшую публику, а в искренней полноте восторженных чувств, это поддается объяснению. Роман Житинского, который вышел в перестроечные годы, совпавшие с юностью Д.Б., произвел на него глубокое впечатление, запомнился как нечто ослепительно яркое. Потом было прочитано много всего, но впечатление осталось. Не думаю, что Д.Б. держит «Потерянный дом» на самом видном месте в своей библиотеке и не реже одного раза в год перелистывает эти заветные страницы. На пишущего эти строки в свое время сильнейшее впечатление произвела «Затоваренная бочкотара» Василия Аксенова. До сих пор по давней памяти считаю «Бочкотару» шедевром мировой литературы – но за сорок лет ни разу не перечитывал. Хочется избежать почти неизбежного сильнейшего разочарования. По той же причине боюсь перечитывать стихи и поэмы ранних Евтушенко и Вознесенского.
Мне приходилось писать рецензии на поэтические сборники, и я каждый раз занимался этим с большой неохотой – не дано мне, что поделаешь! Кому я по-настоящему завидую, так это людям, умеющим писать о поэзии. Впрочем, завидовать получается редко, ибо таких людей - мало. Чаще анализ подменяется излияниями на все лады восторгов: «Я помню чудное мгновенье…» Надо быть Пушкиным, чтобы сказать так! Поистине, только великий поэт мог создать такие волшебные, магические, колдовские, полные удивительного весеннего очарования строки! Поистине, чудными словами описано чудное мгновенье … «Чудное мгновенье» - надо же! Перечитываю снова и снова и каждый раз над этими словами лью слезы умиления. Кто еще, кроме Александра Сергеевича, мог бы так выразить свои чувства?!» и т.д. Более продвинутые критики поверяют алгеброй гармонию: «В первой строчке преобладают сонорные «М» и «Н», а также полугласный «Й», зато «Ы», «Р», «Х», «Ф», «Ш», «Ж» и удвоенное мягкое «Ш» не встречаются ни разу. Обращает на себя внимание оппозиция личных местоимений единственного числа в именительном падеже: «Я» - в начале первой строчки и «Ты» - в конце второй. Этой грамматической оппозиции соответствует смысловое противопоставление глаголов «помню» - «явилась» и т.д. К сожалению, я не могу даже внятно объяснить, какими технологическими приемами пользуется Д.Б., какими средствами достигает цели. Я из тех, кого хватает лишь на то, чтобы восхищаться. Приведу еще несколько высказываний Д.Б: «Поэта от непоэта отличить просто: у непоэта всё произвольно. Поэт же знает, что законы гармонии не им придуманы и не им отменятся: мы не изобретаем, а берем, не выдумываем, а выискиваем и расчищаем». «Нет никакой красоты, кроме обреченности; красота и есть высшая форма обреченности, она для того, чтобы мы острей, ясней чувствовали: умрет все, все, даже и это». «Поэт всегда все о себе знает, но не всегда находит в себе мужество сказать». «Молчание поэта — страшный приговор эпохе». «Стихи в идеале – высказывание как бы от лица всего человечества. Они потому и расходятся на цитаты. Проза – дело более личное, стихи – уже почти фольклор». «Лучшее, что может делать человек,- это гармонизировать мир, т.е. писать в рифму».
Что мне еще очень нравится в Д.Б. – это его виртуозное мастерство пародиста. Я даже не о его фельетонах в «Новой газете», обыгрывающих какое-то хрестоматийное стихотворение, - этим нас уже не удивишь. Из романа «Орфография»: «И вот тогда… тогда французская поповщина, королевская Каждый, кто читал речи и статьи А.В. Луначарского об искусстве, согласится с тем, что индивидуальность этого замечательного оратора, неповторимый стиль этого выдающего популяризатора – переданы как нельзя лучше, т.е. с утрированием, с насмешкой, но и с любовью (по меньшей мере, с любованием): С удивительной элегантностью Д.Б. умеет спароди… нет, не спародировать, а одной-двумя фразами создать безупречное подобие слога Льва Толстого или Бунина… Наверняка в его текстах разбросаны маленькие стилизации, мною не замеченные по причине незнакомства с тем, что послужило исходным материалом для стилизации.
Д.Б пишет, что каждое поколение считает себя потерянным, «начиная с беспрецедентно удачливых детей XX съезда». Действительно, литературное поколение, чья молодость пришлась на середину 1950-х годов, считает и вправе считать себя потерянным, обманутым, подстреленным в полете, не реализовавшим свои возможности («Поколение пропащих, поколение неудачников» - можно и так перевести с английского знаменитое выражение Гертруды Стайн). Нынешние молодые писатели жалуются на засилье торгашества, катастрофическое падение вкуса и интереса к «настоящей литературе» и проч. В общем, «мы тоже потерянные» А по-моему, Д.Б. (и всему его поколению) повезло уж никак не меньше, чем «шестидесятникам»! В самом деле, Владимир Сорокин старше его на 22 года, Виктор Пелевин – на шесть лет, но первые публикации в родной стране у них появились тогда же, когда и у Д.Б. – в 1989 г. Всего годом раньше смог напечатать свою первую повесть Александр Кабаков (1943 г. рождения). У Михаила Веллера (1948 г. рождения) первая книга вышла в свет, когда ему было 35 лет. Д.Б. обрел известность, затем и славу примерно в том же возрасте, что и «дети ХХ съезда» - Евтушенко, Вознесенский, Ахмадулина, Аксенов, Гладилин, Искандер, Битов, Распутин, - а в Союз советских писателей вступил в 1991 г. – в 23 года. Насколько мне известно, одному Евгению Евтушенко это удалось в еще более молодые годы. Поколение Д.Б., с одной стороны, успело узнать прелести «развитого социализма» и сравнить их с прелестями «рыночной демократии», тогда как поколение Захара Прилепина (1975 г. рождения) доперестроечную жизнь уже не помнит, поэтому часто склонно преувеличивать ее достоинства и недооценивать недостатки. С другой стороны, Д.Б. принадлежит к первому рожденному в СССР поколению, которое начало творческую жизнь без цензуры, а главное, без «внутреннего цензора»: у него не выработалась привычка считаться с жесткими идеологическими требованиями и ограничениями. Цензуры давно нет, а внутренний цензор, этакий фантомный политический редактор никуда не делся. Можно не обращать на него внимания, показывать ему язык, яростно спорить с ним, писать ему назло, но он сидит в мозгу и часто очень мешает – шепчет на ухо всякие глупости. Пишущему эти строки за двадцать с лишним лет так и не удалось от него полностью освободиться. «Внутренний цензор» сковывает движение мысли, как больной мизинчик или прыщик мешает всему сложному организму. Отсутствие этого цензора раскрепощает не только содержательно, но и стилистически. Я почему-то уверен, что А.Кабаков, М. Веллер, В.Сорокин согласились бы со мной. (Нынешняя политическая цензура, давление на независимые СМИ, преследование журналистов всё же принципиально отличается от условий, в которых действовала советская печать. Сегодня издатель запрещает писать «против губернатора», хотя и разрешает «против президента». Журналист может перейти в редакцию другой газеты, где можно критиковать и президента, и губернатора, а нельзя только мэра. Или даже туда, где можно ругать всех, кроме главного рекламодателя. Другой вариант: сегодня губернатора ругать нельзя – завтра не только можно, но и нужно. Таким образом, запреты и ограничения носят не универсальный, не постоянный характер. И всегда готов к услугам Интернет, куда можно выплеснуть свое подлинное, наболевшее, искреннее. Молодой журналист часто становится циником, но «внутренний цензор» не укореняется). К сорока трем годам Д.Б. опубликовал 9 романов (два в соавторстве), столько же поэтических сборников, 4 сборника рассказов (два в соавторстве), сборник пьес, три биографические и пять книг публицистики. Это к вопросу о том, проиграли или выиграли писатели от рыночных реформ (а вопрос этот до сих живо обсуждается). Речь не об удивительной плодовитости/работоспособности Д.Б., а о положении автора в условиях, когда выход книги зависит от того, разойдется ли тираж, а не от идейно-художественного уровня текста. Представим себе, что Д.Б., со всей его талантливостью, трудолюбием и активностью, родился на десять лет раньше. К 25 годам у него уже накопилось на два поэтических сборника, книгу публицистики, большой роман и книгу рассказов. Он приносит все рукописи в издательство – ему предлагают включить в план подготовки что-то одно. Допустим, роман. Если сегодня начать работу с рукописью, книга выйдет года через четыре А следующая книга в том же издательстве – не ранее чем еще через три-четыре года. Членам Союза писателей СССР полегче, у них другая очередь, но чтобы вступить в Союз, надо иметь две, а лучше три книги. Молодой автор распихивает рукописи по разным издательствам (предположим, всюду их охотно принимают). Через год-другой все издательства подают свои планы на утверждение и согласование в соответствующие комитеты КПСС и в Госкомитет по делам полиграфии и книгоиздательств. - Вы что, с ума сошли? – возмущаются утверждатели-согласователи. – В «Советском писателе» Дмитрий Быков, и в «Советской России» Быков, и в «Молодой гвардии» Быков, и в «Московском рабочем»… Разъясните молодому-прыткому, что надо быть скромнее и что более достойные и заслуженные тоже хотят печататься… Как в бородатом анекдоте про слона: «Съест-то он съест, да хто ж йому даст?» Тем литераторам, которым сегодня 50–70 лет, конечно, не повезло. Их молодость и зрелость пришлись на «период застоя». Тогда с полной очевидностью выяснилось, что имеющегося количества членов писательского союза вполне хватает, чтобы обеспечить материалами все литературные журналы и загрузить все издательства. Новые авторы были совершенно излишни, литературный процесс совсем не нуждался в притоке «свежих сил». Если новые имена и появлялись, то благодаря протекции старших товарищей (клановости-групповщине-кумовству), а также потому, что все обязаны были отчитываться о работе с молодыми. Михаил Веллер справедливо заметил, что, если бы Сергей Довлатов (1941 г. рождения) в свое время подсуетился, проявил больше энергии, он бы по возрасту вполне смог бы успеть в уходящий поезд хрущевской оттепели. Успел же Валерий Попов (1939 г. рождения, первая публикация в 1963 г.). А вот Людмила Петрушевская тоже не подсуетилась: 1938 г. рождения, а первая публикация лишь в 1972 г., а первая постановка ее пьесы на профессиональной сцене вообще в 1981 г. Выйти к читателю и обратить на себя внимание в 25 или в 35 лет – разница огромная…. От рыночных реформ выиграли писатели бальзаковского типа – плодовитые, увлекательные. От рыночных реформ проиграли писатели-тугодумы и перфекционисты, типа Флобера. Обидно, что они оказались в одной компании с бывшими певцами рабочей (колхозной, военно-патриотической, комсомольско-молодежной) темы. Д..Б. сделал важнейшее открытие: широко распространенный взгляд на российскую историю как чередование оттепелей и заморозков – ошибочен. Вот как обстоят дела на самом деле: «Цикл исторического развития состоит в России из четырех повторяющихся стадий: реформаторство, радикально разрушающее прежний уклад и переходящее в торжество безнаказанной преступности; последующий период резкого дисциплинарного зажима; оттепель, сохраняющая «режим» и выпускающая пар; застой с переходом в маразм. Прослеживается такая закономерность с тех пор, как можно говорить о едином русском государстве, и не изменилась до настоящего времени». Сказано, похоже, в твердом расчете на то, что никто не станет цепляться, проверять. Но мы попробуем применить эту красивую теорию к конкретным историческим деятелям. Брежнев – классический случай застоя, переходящего в маразм. Его правлению, в точном соответствии с Д.Б., предшествовала хрущевская оттепель. До того, опять-таки вполне по Д.Б., был сталинский зажим, сменивший ленинское реформаторство. Прекрасно! Пойдем немного вглубь. Александр III – другой классический пример застоя, переходящего в маразм, до того имела место оттепель Александра II, а до того «зажим» Николая I, а до того реформаторство Александра I. Схема работает! Но почему, собственно, мы период Александра Благословенного назвали реформаторским, а эпоху Александра Освободителя – оттепельной? Сам Д.Б. так определяет разницу: «реформаторы имеют в виду радикально изменить государственный строй — а оттепели его лишь «оптимизируют», ремонтируя косметически». Если следовать этой формуле, Александр II соответствует званию реформатора гораздо больше своего дяди. Попробуем немного по-другому. Значит, Александр II – реформатор, Александр III после него воплощает не застой, а зажим, а Николай II, очевидно, оттепель? Или все-таки снова реформы, вопреки «четырем тактам» Д.Б.? После Петра, царя-реформатора, кто зажимал Российскую империю – Екатерина Первая, Петр Второй, Анна Иоанновна? Допустим, Елизавета Петровна принесла с собой оттепель. Тогда, по логике Д.Б., екатерининское правление должно быть периодом застоя, переходящего в маразм? А если застой связан с именем Павла Петровича, значит, оттепелью была Екатерина Великая, зажимом – Елизавета, а кто был реформатором? Далее, согласно Д.Б., всякий «зажим» начинается с высылки «олигархов» — незаконно обогатившихся сторонников реформатора. Допустим, Петр Второй выслал коррумпированного Меншикова, а Павел Первый подверг опале («зажал») обнаглевших екатерининских вельмож. Но каких там «незаконно обогатившихся олигархов» зажимали классические зажимщики Николай Павлович и Иосиф Виссарионович? Приложима ли теория Д.Б. к последовательностям Иванов и Василиев на Московском великокняжеском престоле? К допетровским Романовым? Если верно, что «оттепель» сопровождается бурным расцветом искусств, поскольку сочетает «относительные свободы с относительной же стабильностью существования», оттепелью придется считать весь российский XIX век и первую треть XX века, ибо русское искусство бурно развивалось как при Николае Первом, так и при его сыне, внуке и правнуке, а если и происходил временный упадок в поэзии, то музыка, театр, изобразительное искусство не нуждался продолжали цвести как ни в чем не бывало. Лично у меня вызывает большое сомнение, действует ли открытая Д.Б. закономерность неуклонно и непрерывно в течение всего существования централизованного Московского государства. Тем более – будет ли она действовать впредь. Даже в природе, где четыре сезона жестко детерминированы астрономией, среди зимы вдруг наступает настоящая весна, чтобы затем ей на смену снова пришла зима, а осенью ударяют холода, а после идет бабье лето. Маятник, чередование «заморозки – оттепель – заморозки» типично чуть ли не для любого процесса, не только исторического, чуть ли все на свете движется от минимума к максимуму, а потом наоборот. Но при всей своей банальности этот цикл не предполагает такого количества натяжек и исключений, как «четырехтактник Быкова». «От застоя до застоя – таким всегда был пульс Империи» - эта формула Андрея Битова, хоть и грубовата, но не противоречит фактам.
Но вернемся к диалогу Д.Б. с Игорем Губерманом. Какой вопрос спровоцировал Губермана на такой грубый ответ? «- Но нет у вас ощущения, что назначение еврея - все-таки быть солью в супе, а не собираться в отдельной солонке, вдобавок спорной в территориальном смысле? - Я слышал эту вашу теорию, и это, по-моему, херня, простите меня, старика». Быть солью в супе – это довольно почетная, как минимум, необходимая функция («Без соли – невкусно»). Действительно, не глупость ли это со стороны евреев – сбиваться в национальную кучу, вместо того чтобы продолжать с честью исполнять свое предназначение приправы (фермента, дрожжей, катализатора и т. д.) в чужом супе, организме, квашне, химреактиве? Но Д.Б. – вот рассеянный! – упустил из виду одно обстоятельство. Не всеми роль еврея в мире оценивается положительно или хотя бы нейтрально. «Соль в супе» - куда ни шло, но если тебя считают плавающим в этом здоровом народном кушанье инородным телом (пауком или другой мерзкой тварью)… Или даже отравой… В этом мире достаточно людей, более или менее разделяющих точку зрения истинно Русскаго Патрiота и большаго Православнаго Мыслителя К.Победоносцева: «Еврей – паразит, удалите его из живого организма, внутри которого он живет, и пересадите его на скалу, и он погибнет». В последовательном развитии это мнение приходит к выводу, что, коль скоро евреи паразиты, от них следует избавиться, как избавляются от паразитов, и такие опыты успешно предпринимались в ряде европейских стран. До тех пор, пока эти взгляды бытуют в русском, польском, испанском и иных обществах, у некоторой части еврейства будет крепнуть желание доказать, что она и на скале (в пустыне, среди болот) не погибнет. А у той части еврейства, что выжила «на скале» и превратила ее в цветущий сад, не возникает ни малейшего желания вернуться на родины и самоотверженно послужить солью в супе тех, кто, возможно, относится к ним как к вредным насекомым. Не странно ли со стороны Д.Б. советовать евреям перестать быть народом «как все» - со своим национальным очагом, своей военщиной, своими продажными и ленивыми чиновниками, своими тюрьмами и преступниками? По-моему, это примерно так же странно, как советовать русским стать «как все» и перестать твердить о своей уникальной духовности-соборности-общинности и особом историческом пути. Надо иметь в виду, что Игорь Губерман считает Израиль своим вторым Отечеством, любит эту страну и ее обитателей, а если часто насмешничает и даже издевается над ними, так это от любви. Вообще говоря, глумиться над собой евреи считают своей монополией, в этом отношении они не отличаются от русских. Сказать израильтянину, что его «солонка» спорна в территориальном отношении, - это примерно то же самое, что усомниться в праве России владеть Южными Курилами или Восточной Пруссией. Задавать такие вопросы – явная бестактность. Дмитрий Быков не боится быть бестактным. Как один из его персонажей, он любит быть неправым, любит выстроить цепь неопровержимых доказательств в защиту заведомой ерунды, любит говорить назло, провоцировать, эпатировать, дразнить гусей, иначе говоря, «расширить границы общественного терпения». Это черта достаточно неприятная и в бытовом общении, и в публичной полемике. Такое поведение прощают только подросткам. Или очень талантливым людям. ________________________ © Хавчин Александр Викторович |
       
|
