Образ и образы

 

Когда мне в голову пришла идея написать книгу, то вопрос, с чего её начать, для меня с самого начала казался очевидным...

- Ну, конечно, - с Образа!

Чего естественнее и проще? Подойти, как к фотографии, как к портрету на стене к образу страны нашей родины и начинай рассказывать о том, что видишь.

Не получилось из этой затеи ничего.

Цельный, единый Образ никак не складывался, он рассыпался на осколки, которые быстро, как в калейдоскопе, сменяли друг друга: один глядел на тебя с горькой улыбкой; другой – с ядовитой усмешкой; третий нагло подмигивал, четвертый плакал.

Чем больше я думал об Образе, тем меньше мне удавались попытки увидеть его цельным и внятным.

Может, - думалось мне, - со всеми так происходит?

Да нет, не похоже. Не у всех и не всегда так получается.

Вот, произнеси вслух два слова, скажи, например: образ Америки. Да хоть одно слово скажи, произнеси вслух имя – Америка. И всё. И перед твоим мысленным взором рисуется, выкатывается, в тебя вторгается образ названной страны, что о ней ни думать и как к ней ни относиться.

Зацепившись за этот приём, я ни разу не запнулся, не споткнулся в восприятии и цельности образа страны, произнося такие имена, как Англия, Германия, Франция, Индия, да хоть и княжество Монако. Мои воображение, чувствование, восприятие - сразу рисовали в сознании выпуклый и полноцветный образ страны.

Но не страны - моей родины.

Здесь память услужливо подсовывала мне то священные символы; то давным-давно ставшим фигурой речи и, как всегда, неуверенным в своей правоте, самоутверждением; то наивным, а где-то и просто глупым, донельзя заезженным и натужным самовеличанием.

Россия – сфинкс. Умом Россию не понять. Третий Рим, а четвёртому не быти…

А память всё подсовывает и подсовывает не Образ. Образы! Великое их множество: Русь изначальная, Русь Святая, Россия петровская, романовская самодержавная, наша с тобой – советская. Наконец, нынешняя, как утверждают некоторые, вставшая с колен.

Ох, не я один оказался перед разбитым зеркалом, в осколках которого виделся то один, то другой, но всегда трудноуловимый Образ страны  нашей родины.

Могучий ум Бердяева увидел в нём что-то бабье; саркастический Чаадаев заключил, что прошлое этого образа темно, настоящее ужасно, а будущего у него и вовсе нет.

С последним утверждением Петр Яковлевич, возможно, немного погорячился. Хотя, как сказать. Хотя бы на два века будущего хватило. И то слава богу.

Впрочем, давай сползём с исторического наезженного тракта, тем более, что в своих последующих письмах к тебе я имею отчётливое намерение поговорить об отечественной истории.

А сейчас я хочу вновь вернуться к образам, если уж цельного Образа страны нашей родины никак не получается. То он нестерпимо вульгарно разодет в имперские собольи шубы и шапки, то в пышные, с идейным подбоем, поддёвки и кафтаны, то в аскетические заплатанные зипуны, то в мрачные балахоны убийц, то ещё во что-то парадно невообразимое.

Ну, это, - скажешь ты, - скорее, образ государства, нежели родины. И я соглашусь с твоим утверждением, правда, с одной недвусмысленной оговоркой.

Умные люди давно заметили, что когда за государство надо кровь проливать, его всегда называют Родиной. Наш вариант почти на все случаи жизни и истории. Особенно в минувшем, так сказать, укороченном веке.

Почему укороченным?

Далеко не я один ограничиваю минувший век рамками четырнадцатого и девяносто первого годов. Временем, на которое пришлись расцвет и распад советской системы и начало иной – я бы пока так сказал – иной России, не похожей ни на Советский Союз, ни на дореволюционную Россию.

Для поколений – нашего и жившего до нас – образ страны складывался из некоей её феноменальной мощи, которой, казалось, под силу перелицевать весь, как он есть, земной шар.

А при таком размахе о любви к ближнему, как о главной составляющей образа, говорить не приходится. Государственная мощь, в принципе, безжалостна к нам, как к врагам, которых она только и знает, что беспощадно сокрушает, в пыль стирает и в гроб вгоняет.

А ты радуйся этой мощи государства, ведь это твоя Родина! Её могучий образ должен вдохновлять тебя и на новые подвиги, и на новые убийства.

Они же, что ни говори, во имя счастья, пусть пока только грядущего. Но ведь и всеобщего! Всемирного! Всечеловеческого!

И чего ж после этого удивляться чудовищному росту государственной власти, образованию государства – вотчины – частной собственности правителя и его клевретов.

Тот случай, когда и государство, и вся экономика, как частная собственность немногих правителей, и власть власти не ограничены ни собственностью граждан, ни их неотъемлемыми правами.

Ты, конечно, заметил, что здесь я воспользовался чужими умозаключениями.

Так и есть. Это рассуждения Вебера, которому было куда как легче, чем нам, рассуждать о том, о сём, о неотъемлемых правах… В его оценочной системе находится место и собственности, и вечным правам.

– Кого?

– Граждан! Кого же ещё!

Это у нас с тобой было только одно право – любить страну нашу родину, воспевать её и вздрагивать при обращении к тебе: «гражданин, подпишитесь…»

Ты будешь смеяться, но я сумел и понять, и прочувствовать «эффект Эдипа» для социальных систем: предсказание влияет на предсказанное. И не два Карла – Поппер и Маркс – подвели меня к этому пониманию. А одна очень чувствительная песенная директива: - «И снег, и ветер, и звёзд ночной полёт… Меня моё сердце в тревожную даль зовёт».

Именно так! Что бы и как бы дело ни происходило, ты стремись, ломись в даль. И пророчески точно – всегда тревожную, всегда связанную с насилием. Даже и неважно над кем и над чем – рекой ли Бирюсой, озером ли Байкал, морем ли Аральским, Баренцовом; тайгой ли безбрежной, атомом ли мирным и немирным, человеком ли отдельным или целым поколением.

А насилие всегда ходит «под ручку» с ложью. Одно без другого существовать не может. «…насилие не живет одно: оно непременно сплетено с ложью. – Это говорит А.И. Солженицын. – Между ними самая родственная, самая природная глубокая связь: насилию нечем прикрыться, кроме лжи, а лжи нечем удержаться, кроме как насилием. Всякий, кто однажды провозгласил насилие своим методом, неумолимо должен избрать ложь своим принципом».

Так и живём. Наследники, если таковые окажутся, назовут наше нынешнее время каким-нибудь универсальным понятием, типа «переходная эпоха», «переходное время».

Приходится согласиться - именно переходное, когда складывается всеобщая выбитость из привычного, обычного времени и состояния; всеобщая неприкаянность, когда не к кому голову приклонить.

Что тут поделаешь? Старая болезнь новой не лечится. Случись такое, вместо одной болезни будут две.

А, впрочем, так и случилось. В стране изменилось всё, кроме, пожалуй, власти. Она одна осталась прежней. И если попал ты под её колеса, она по тебе, как всегда, проедет, раздавит и поедет дальше.

Конечно, и мы остаёмся, в каком-то смысле, прежними. Мы продолжаем не любить власть и тут же жаждем от неё отеческой заботы. Эта болезнь называется патернализмом. А забота-то людей должна быть совсем иной: заставить власть действовать в интересах общества. Не будем решать проблемы сами – придут другие и решат их в свою пользу. Так было всегда на протяжении всей нашей жизни. Только обёртки менялись. – Глянцевые, нарядные, рассчитанные на наивных дурачков страны нашей родины. Один устраивал вселенский общий рай; другой – к такому-то году коммунизм отстроить. Что из этого получилось, мы помним и знаем. Третий разворачивал продовольственную программу. Да так развернул, что народу есть нечего стало. Четвертый обещал каждой семье отдельную квартиру дать; пятый – поднять с колен страну вознамерился. Выпрямить в полный рост, правда, забыл. Шестой – вообще всю её к чертовой матери модернизировать собрался, пока все не разбежались кто куда…

Был, правда, какой-то исключительно короткий период, когда похабная наша власть и похабная пресса вдруг заговорили человеческим языком, став на время то ли зеркалом, то ли увеличительным стеклом, то ли магическим кристаллом, сквозь который просвечивался чаемый нами Образ страны нашей родины.

В полупарализованном, растерянном, запутавшемся обществе вдруг прорезалось движение времени и подлинное дыхание жизни. Но, как говаривал шукшинский герой, недолго музыка играла, недолго фраер веселился…

И на смену жизни пришли, впрочем, они никуда и не уходили, нефть и газ. Вот что создаёт образ страны, вот что! Вчерашние лён и пенька, нынешние – нефть и газ.

Вот что делает из лягушки быка.

Будет конец трубе, это, значит, будет конец всем нам, всему нашему великодержавному облику. 

Чтобы на трубе сидеть, не нужны ни таланты, ни патриоты, ни подвижники.

А зачем они все, если из дырки само течёт? А деньги посчитать - ума много не надо. Ты и без него самый богатый, успешный и удачливый.

Фартовые, «правильные» люди, живущие при экономике трубы, думать не должны и не обязаны. Они должны уметь «правильно» выбирать. Кого?

Пахана, смотрящего, того или ту, которые умеют со вкусом потратить свалившееся богатство.

Умные люди говорят, что это не всё. Всё еще впереди.

А я и вообразить уже не могу, что ещё может ждать нас отрадного впереди.

Вот, слышу призывы к новому раскулачиванию. Душу, конечно, греет. Но и понимаю я, что предлагается повторение игры на самых низменных инстинктах толпы – зависти, ненависти, жестокости, агрессивности…

Они, действительно, растут, как снежный ком, и власть или их провоцирует, или сама уже не знает, как с ними справиться.

Незадолго до смерти Гайдар облёк этот расклад сил в форму закона – «всплеск насилия, который государство не способно контролировать, - определяющая черта революций и смут».

Мать бы моя только усмехнулась в этом месте: - как всегда, сынок, пошли по шерсть, вернулись стрижеными.

И, как всегда, я не нашёлся, что бы ей ответить.

Вот сейчас попытаюсь – нет, не ответить, - а хотя бы понять, где тут собака зарыта.

В книжке одного ученого физика-теоретика – его зовут Геннадий Сарданашвили – я категорическое разъяснение вроде бы нашёл. Автор рассуждает о чувстве собственности, утверждая, что это чувство не обязательно предполагает право собственности. Крестьяне в России триста лет были лишены права собственности на землю, но всё это время хранили чувство собственности по отношению к ней и в конце концов отыгрались кровавой революцией.

Советские люди не имели права на общенародную собственность, но тешили себя чувством собственности на неё.

Это и про нас с тобой.

В девяностые годы право собственности, а также собственности на природную ренту было узурпировано меньшинством (сотые доли от всего населения), но остальное большинство не отказалось от своего чувства собственности, и это противоречие – родовая травма новой России…

Я не собираюсь сейчас судить-рядить, что верно, что неверно в этих рассуждениях. Я только признаюсь тебе в одном наблюдении над собой.

То, что попадает в фокус моего внимания – это я вижу резко и выпукло, а что не попадает – это размыто, смещено и трудноуловимо.

Так вот, о чувстве чувства. Чувству не надо служить, оно живёт в каждом человеке независимо от его ума, воли и восприятия.

Но в стране нашей родине идет неостановимая работа – перекачка национального чувства, естественного, говорю, в каждом человеке, в национальную идею, которой, в отличие от чувства, требуется служение, подчинение, воспевание и всё такое прочее, что людям нашим из века в век, из эпохи в эпоху мешает жить.

И просто быть на этой земле.

Жизнь, конечно, продолжается.

Но образ?

Образ рассыпается в прах.

 

 

Навеянное…

 

Вернулся я на родину,

Шумят берёзки встречные…

Хорошая песня советской эпохи

 

Вот, всё евроветряки у меня из глаз не уходят. Такие аккуратные, с такой ленцой покручивают своими трехлепестковыми пропеллерами обочь дорог, именуемых автобанами.

Спрашиваю, какой процент потребности в электричестве обеспечивают?

Небольшой, - отвечают, - в основном для местных фермерских нужд.

Обочь же дорог стоят и мировые, в смысле, с мировым именем, заводы – нарядные, в фамильные цвета и знаки раскрашенные, и ни дымов, ни пыли, не скрежета, ни грохота не вижу, не слышу…

Эх, страна моя родина, - вздыхаю я, - а в память всплывает детство, которое, как оказалось, прошло как раз по середине химического грандиозного действа на границе двух областей, разделённых главной русской рекой и её притоками.

Все, кто бежал из деревни, прямиком попадали на ближайшие – день-полтора пешего хода – химические заводы, замаскированные под номерные «почтовые ящики».

Заводы неостановимо работали с двадцать восьмого года. Вот на них-то – спичечные, серные, дустовые, пороховые (потихоньку, между собой, что пороховой завод-то) и попадала беглая деревенщина. И начинала, считай, до самого начала великой войны, и даже после её начала, готовить для немцев иприт, фосген. Там и немецкие спецы трудились. Хорошо трудились, с большой отдачей, организованно, старательно, дисциплинированно…

Но и туповата, недогадлива была эта немчура. Мимо неё несёт человек в чайнике продукцию секретную, кивнёт небрежно немцу-контролёру, - вот, мол, водичку на кипяток несу, а немчура только рукой махнёт – неси, мол, себе, а в чайник-то, на водичку, и краем глаза не глянет, а то и вовсе отвернётся, контролёр хренов.

Бывало, что летом гостил я у нашей родни в сельце, что рядом с заводом стояло. У тётки с мужем её культяпым, пальцев на руке у него не было.

Любили мы в их речке Моче (ударение на последней букве) купаться. Цыпки хорошо выводились. В нашей-то деревенской сонной речонке-запруде вода была ивовозеленого цвета – только цыпки и заводить, а в этой – радужно фиолетовая, как петушиный хвост с перламутром.

Ну, бывало, что на месте цыпок волдыри вздувались и тогда местные снисходительно, но и покровительственно, объясняли: - во-о-н где нырять-то надо, там лечится. А тут – волдыри. И долго не пройдут, Моча – она такая...

Через годы и годы, пожалуй, что и через эпоху, прочитал я в газетах, что, чтобы жизнь в том городе продолжалась, надо было выбрать всю землю на два штыка в глубину и в могильниках захоронить. Что-то, кажется, подобное и сделали после забастовок и выходов на рельсы.

Чуть раньше или позже – не помню – договорились мы с Америкой по четыреста тонн иприта уничтожить. Знали американы или нет, что эти четыреста тонн составляют менее процента от наших запасов?

Но не могли не знать, что не поможет нам его уничтожение, ибо нельзя уничтожить весь запас иприта, не уничтожив при этом всё остальное, в том числе и самих себя…

Вражеским ипритом душить нас начали в пятнадцатом году.

Мы на вражеское злодейство ответили фосгеном. Но попробовали сначала на своих. На тамбовских мужиках, бабах и детях, попробовал маршал Тухачевский.

А уж к концу Великой Отечественной мы затоварились хорошо, более ста тысяч тонн, в случае чего – на всех хватит.

И начал город на реке Моче вымирать. И люди, и скотинка, и суслики плешивые, и дичь шелудивая.

Наша деревенька уютная была, а, вот, соловьиного пенья, радостного птичьего щебетанья я не помню.

После войны мы развернулись с «ОВ» - это значит – «отравляющие вещества» - по-настоящему, по-нашему – широко и масштабно. И с зарином и с зоманом.

Дядя работал на испытательном полигоне, с его слов об убойной силе зомана я знал хорошо. Помню специальное дядино снаряжение: противогаз, бахилы, брезентовая накидка с кульком на голову. Тесёмки на бахилах завязал, в накидку завернулся и вперёд, через зараженную зону.

Бежать в противогазе, - рассказывает мне испытатель, - сил никаких. Но приспособились. Обломок спички под клапан ширнёшь, чтобы, значит, воздушок мимо банки прямо в рот попадал. Стекла, естественно, запотевают, что, там, впереди – не видно.

Но спичку надо вовремя выдернуть, чтобы, значит, скандала и ругани, и наказания не последовало.

Только я думаю, - прикидывает дядя, - что и командиры наши тоже в клапан что-то – ту же спичку – подсовывали. Они ведь всегда пыхтели впереди, пример подавали, а в том противогазе не то что бежать и пример подавать, в нем стоять невозможно. А они – впереди, им пример показывать надо… А перед маршем – инструктаж, что за зверь такой – зоман и как его остерегаться, и как им пользоваться, чтобы вражина обезумевший корчился в блевотине, а ты над ним – сильный и непобедимый. Ничего нас не берёт!..

Так доросла страна наша родина до Ви-газа. И стала перед ней задача, как Америку проклятую перегнать, чтобы и она, наглая, прижухла, хвост не пушила. Те, кому надо, знали, что Америка, когда в ней при химической атаке погибло стадо овец, тут же вышла из химической войны. А кому не надо этого знать, те и не знали.

Америка, и правда, струхнула тогда сильно. Но испугалась она за себя, когда учуяла, что палка эта химическая о двух концах – одним концом по врагу, другим, стало быть, по себе. А американец больше жить любит, чем умирать. Короче, прижух американец и о другом стал думать, как от отравы освободиться.

Придумал, между прочим. И когда пробил коротенький час вселенского согласия, он технологию уничтожения отравы нам предложил. Сели вожди за стол, договор подписали.

Вот тут-то я тебе расскажу, пожалуй что, самое интересное.

Только вожди договор подписали, ещё и чернила на бумаге не просохли, собирает высшая наша власть лучших своих пастырей народа, собирает она так называемых пропагандистов.

И ставит перед ними – в закрытой аудитории – большого ученого. Биолога, академика, Героя не единожды. Заслуг, званий, должностей, звезд и прочих наград на три груди хватит. Был он красиво худощав, высок и строен, да и молод, между прочим.

Великий ученый со вздохом сожаления поведал тогда своим, едящих его преданными и счастливыми глазами, слушателям, что огорчаться подписанному договору не стоит. Химоружие, - убеждал он, - вчерашний день, ребята. У нас, вот, на подходе штучка одна имеется. Биологическая. Вам, друзья, по секрету скажу, семь капелек в водопровод Нью-Йорка – и приехали. Представляете, друзья, как восемнадцать миллионов сразу взяли да и приехали к своему господу богу в гости.

Но, - поделился он своей печалью, - боюсь, что свернут работы, боюсь, что там, - он указал пальцем вверх, выше своей головы указал, - не-до-по-ни-ма-ют. Информация, друзья, - он открыто и доверительно улыбнулся, - закрытая, абсолютно закрытая. Так, для вашей общей эрудиции. Понятно я выражаюсь?

Понятно, – выдохнули в ответ счастливые, и ошеломлённые доверием, слушатели.

Вечером, на щедром на выпивку и закусон банкете, академик оставался простым, обаятельным и доступным. Войны не будет, - говорил он в своей вечерней речи, - угрозы силой достаточно, чтобы задушить её в самом зародыше. Проводили его под восторженные благодарные аплодисменты, а через месяц что ли после той памятной встречи пришло сообщение о его скоропостижной кончине.

Не уберёгся, значит…

А на Ви-газе обозначился тогда предел – ни одного более токсичного вещества на всей земле не существовало. Зато на нашей родной земле мы его рассовали где только могли, то есть везде. Ну, и начали, значит, выравнивать потенциалы уничтожения.

А как выровняешь, если у тебя этого добра пятьдесят тысяч тонн? А складировать договорились на восьми точках. Излишки, что спрятать не удалось, сожгли и закопали. Где закопали? Да где попало, где куры не клюют, там и закопали. А потом подумали-подумали и решили уничтожать там, где лежит. Возить не то, что опасно, а уже больно накладно выходит.

И мои родные места в этот расклад попали, не могли не попасть.

Верные обычаю, средства истратили, но труб не починили, дыры и трещины не заделали, людей не отселили, кадры не обучили. Нет, кого-то и обучили, конечно, не без этого.

Деревенек эта программа не коснулась, да и никак коснуться не могла.

Вот, поехал бы какой-нибудь заезжий чужедальний инспектор да хотя бы по той дороге, по которой время от времени езжу я с самого первого детства. Пусть поехал бы он рядом со мной…

И, вот, в желании попить свежей колодезной водички подъезжаем мы –я и мой воображаемый инспектор – к какой-то безымянной – раньше-то у неё имя было, да, вот, позабылось как-то, - деревушке.

Видим старика у покосившегося, да что покосившегося, завалившегося плетня. Лето, а он в треухе, кофте какой-то вязаной, но босичком стоит. Ступней вроде уже и нет, вместо них – пятипалые копыта сформировались.

– Ты что ж, отец, плетешок-то не поправишь? Тальник-то, вон, через дорогу, скоро речку перекроет.

– Да надо бы, конечно. Вдругорядь подумаешь, плетешок-то совсем погнил, скоро козе почесаться не обо что. А потом махнёшь рукой, - да ну его на хер, плетень этот.

Старик почёсывает недельную седую щетину, в которой потерялся беззубый проваленный рот и переводит речь на другое:

– Чё надоть-то?

– Воды попить.

– Ну, этого добра хватат, хоть залейся. Дарья, подь сюды, воды людям вынеси.

В дверях показалась старуха куда как хуже и непригляднее старика. В валенках, зимней фуфайке и плотной шали на голове.

Старик перехватил наш взгляд, разъяснил:

– Хворат. Зябнет. То ноги, то голова, то ноги, то голова. Грит, спасу нет, как зябнет, то ноги, - грит, - то голова, то ноги, то голова.

Не знашь – старик воззрился на нас вопрошающими глазами, - чем попользовать иё, можа, знашь, чем подмочь?

Так, слово за слово, слово за слово цеплялся несуетный наш разговор!

– Жить, слышь, совсем не на что. Что дадут с фермы, то и хорошо, огород поддержать, силов, вишь, никаких ни у иё, ни у меня. Беда-а-а…

– А пенсия? Хорошая пенсия-то хоть?

– Да как така пензия? Нетути ея, пензии-то, её ишшо заработать надоть.

– Как заработать?! Ты, отец, разве не военную пенсию получаешь?

– А хто мне её дал, военную?

– Как кто? Государство!

– За ея, мил человек, воевать надоть, кровь проливать.

– А ты что? Не проливал?

– А как я мог проливать? Удумал тоже?

Старик взглянул обиженно и осуждающе, что, это, мол, за издевательский разговор человек затеял? Его, вишь, уважили и приняли, а он…

Но мы с инспектором упорствовали и он опять повысил голос на дверь:

– Дарья, мы с какова году по рождению?

– Зачем тебе, с какова году, с какова году? Умник тоже – с какова году, с какова году…

Спасу нет, как голова болить, а он донимат и донимат. Донимат и донимат. Я с сорок восьмого, а ты на лето или два опосля меня…

– Ну, всё разузнал? – старик опять взглянул на нас и удовлетворенно хмыкнул:

– Голова, вишь, болить, а память какая! А в моей черепушке ни херашеньки не застреват, не башка, решето…

На предзакатном солнце, на далёком горизонте нечётко прорисовывались знакомые контуры корпусов химического завода. Контуры дрожали в золотистом окоёме и, казалось, они трепещут, как тяжелые птицы-самолеты перед тем, как оторваться от земли.

– Стоять, - перехватил старик наши взгляды, - а, бывало, тут такая жисть кипела…

…И мы, вот, вместе с нею перекипели. А теперь хоть пензия, хоть не пензия, один хрен – на глинище…

Когда, время спустя, я снова проезжал этими местами, не было на моём пути ни старика со старухой, ни их избы и позьма с порушенным на ней плетешком, ни колодца, ни речки.

Ничего и никого там уже не было… 

… И при чем здесь заграничные ветряки? Не знашь?

 

 

В осажденной крепости

 

Как-то в публичной полемике услышал выражение – притихшая Россия.

И вспомнил, где-то подобную характеристику уже слышал раньше, где-то что-то подобное читал…

Да, было. В оценке страны в первые послереволюционные годы. Эмигрантская надрывная слеза – «Замело тебя снегом, Россия…»

Вот тебе и приговор классика насчет того, что история повторяется дважды – один раз как трагедия, другой – как фарс.

Ничего подобного. Мы живём в стране, где история может повторяться бесконечно и каждый раз как трагедия. Ещё бы не трагедия, когда раз за разом крушение – судеб поколений, твоей собственной судьбы.

В определениях и в эпитетах какие-то различия будут: - притихшая, оглохшая, онемевшая, потерявшая способность к состраданию, сопереживанию, соучастию…

Удивляться не приходится. У нас нет национального сознания, настоянного на моральной традиции. И времена у нас всегда одни и те же – жестокие, бесчеловечные, равнодушные. Бесовский шабаш что внизу, что вверху. Чего ж другого при этом раскладе и ожидать? Наше национальное сознание – на сколько, там, процентов? На все сто? – состоит из мифов. И мы из них состоим, как тело из воды, мы ими питаемся, им молимся и ими утешаемся.

Вообще, у русского человека мышление склонно к мифам. Об этом говорено-переговорено бессчётное число раз. Мы, де, и умные самые, и образованные самые, и радушные самые, и добрые самые, и совестливые самые, и Русь, де, у нас Святая.

Ну, о святости страны нашей родины где-нибудь в другом месте поговорим, а сейчас – о земном, о бренном.

Попал мне как-то в руки «Доклад ООН о развитии человека».

Так вот, мы там, самые-то образованные, по уровню развития человеческого потенциала в конце пятого десятка стоим.

Вряд ли это ранжирование дошло до сознания большинства, вряд ли. Мы в него – в наше массовое сознание – не особенно пускаем то, чего нам знать не хочется, что нам неприятно знать, душу тревожить и рвать не хочется. Ведь она у нас такая тонкая и ранимая.

А тут как обухом по башке – а вы, ребята, в конце пятого десятка стоите, а будете и дальше валандаться и упиваться своей исключительностью, и из сотни вылетите…

Но нам глубоко безразлично, что, там, знают и думают о нас другие. Если нам самим безразлична чеченская или грузинская, нам без разницы, война; мифическая, доселе невообразимая коррупция и унизительная бедность. Да не бедность! Нищета. Противоестественная при таких-то сказочных богатствах…

Инфантильное, короче, сознание, сказали бы психологи.

А нам и на них наплевать! Подумаешь, умники нашлись ярлыки вешать. Знаем, ученые!

И все-таки я скажу, что в организме страны нашей родины не хватает красивой и продуктивной мифологии, достаточно вспомнить её историю.

Где наше начало? Чьи мы? Рюриковичей или Мономашичей? Откуда пошла и есть Русская Земля? Только одно в ответ – беды, ужасы, нашествия, разорения, порабощения, измены, войны, опустошения. Из века в век, из века в век. 

И ярость! – Кто сказал, что растленный Париж красивее нашей лирической, задушевной Москвы? 

Кто сказал, что в Америке или, там, в какой-нибудь Австралии живут самые счастливые люди!? А где же мы со своим счастьем?

А мы нигде в этом раскладе, мы народ искалеченный, а потому и понятие о счастье у нас искалеченное, искажённое, извращённое, счастье сирот при живых родителях.

То ли дело при Сталине.

При Сталине-то куда как лучше и жилось, и дышалось, и мечталось.

А как же! При нём хоть порядок был, хоть пожалиться было кому…

Слова этой исторической песни все знали не хуже Джамбула Джабаева; многие помнят и сейчас и завтра, пожалуй, спеть смогут во всё горло. К этому, кажется, дело идёт.

Вот оно – проклятие Сталиным. У большинства наших людей сознание остаётся лагерным, сознанием людей из осажденной врагами крепости, и несет от этого сознания тотальным средневековьем, оно же – тотальный большевизм. Фанатики, гении самоограничения опрокинули какой-никакой, но устойчивый, миропорядок. Кажется, раз и навсегда опрокинули. 

Большевики страну убили и обескровили. Мы, если честно друг другу в глаза поглядеть, в большинстве своём чьи наследники будем?

Не тех, кто строил, пахал, берёг, защищал, а тех, кто ломал, жёг, транжирил, продавал. И идет это отнюдь не от большевиков, а, пожалуй, что и от самого начала – «идите княжить и владеть нами». Это из «Повести временных лет», аж начало XII века.

 

На одном из первых следствий Емельян Пугачев сделал заявление. Вот оно: - «Богу было угодно наказать Россию через моё окаянство». Пугачёвское окаянство оказалось на редкость смертотворческим – из века в век избавляться от лучших и от лучшего, что в нас было, что в нас есть и что ещё каким-то чудом сохраняется.

Полистай, друг, если в руки попадутся, полистай старинные – хотя бы начала минувшего века – семейные фотоальбомы, вглядись в лица – да хоть и путиловских, морозовских рабочих, а то и сельских офеней – таких лиц, унесённых ветрами истории, больше нет, как не ищи.

А что же в будущем? – спросишь ты.

А ничего обнадёживающего в нём нет.

Страна наша родина угасает.

Когда на неё – уже при нашей с тобой жизни – свалилась нечаянная и нечаемая свобода, она с ней традиционно, как и при отмене крепостного права, как и при февральской семнадцатого года революции не справилась.

Потому как в ней свобода генетически заражена вирусом непредсказуемой, лавинообразной смуты.

А потому гражданского общества у нас как не было, так и нет. Всё, что происходило хоть сто, хоть двести лет назад, происходит и сегодня.

Всё те же проблемы выбора пути. И ещё большие трудности во взаимоотношениях закона и власти.

Наша власть, как всегда, надзаконна и внезаконна.

Как-то на одной свадьбе я слышал, как подвыпивший то ли свёкор, то ли тесть внушал молодожёнам: – бачыли вочи, шо купували, а теперь иште, хучь повылазьте» …

Нынешней России советский великодержавный наряд явно не по плечу оказался, тогда как сама жизнь становится «всё чудесатее и чудесатее».

Однако «чудесатость» эта никак и никаким образом не отражается на уровне нищеты, жадности, презрения к вечным ценностям культуры, образования, науки, а хоть и веры. Все без исключения приметы переходного периода оказались, впрочем, как всегда, нежизнеспособными. «Покатились колёса, мосты и сердца…»

Да, это трагедия миллионов людей, что распад культуры обернулся очередной схваткой, сшибкой самосознаний и самоопределений.

Один кричит – «Восстановить!», другой – «Соединиться!» И тот и другой требуют вернуть, в сущности, акционерное общество нищих под могучей вывеской «СССР».

Иногда кажется, что это, действительно, жизненно необходимо, другой раз совершенно отчётливо понимаешь, что это решительно не нужно. И невозможно. И надо искать путь, не совпадающий с путём, нами уже пройденным.

Кто скажет, каким должен быть этот путь?

Каким? Если ты знаешь, что евразийский, кем-то лелеемый путь, это просто короткая дорога между полюсами цивилизации и варварства, на которой Россию сами русские и успешно победят. Сами себя и победят.

А если имперским?

Но мы никогда не считали свои земли имперскими завоеваниями. Россия не Римская империя, где – как утверждал Вергилий, - считалось единственно правильным «ниспроверженных щадить и усмирять горделивых».

Страна наша родина всегда представляла себя как добрую мать с распростёртыми объятиями, в которые бросаются народы, переполненные любовью к ней.

Россия была империей, не будучи при этом национальным государством и поэтому империей себя никогда не считала. И к нынешним имперским амбициям это историческое чувство не имеет никакого отношения.

Человечество знает, что всякая империя живёт лишь до тех пор, пока сама она в себя верит.

В викторианской Англии, возвеличенной Диккенсом, роль доброго начала – благородства, великодушия, милосердия – отдавалось богатству.

Возразить трудно. В бульоне бедности, нищеты, бесправия булькают другие свойства, в основном, подлость.

Все наши бунты, революции, всё их жестокое правовое и беззаконное буйство опиралось на бедноту; всех узурпаторов приводило к власти «подлое сословие»; мировоззрение «котлована», отвергало веру, надежду, любовь. Мировоззрение котлована – это всегда «голодное торжество и смертная победа трудового класса». И далеко не случайно, что в литературной русской традиции бедность не порок, а самоценная добродетель.

Вот, говорят про нас, что мы, мол, сказочная страна.

Ну, это ещё с какой стороны поглядеть.

Живем мы, действительно, как заколдованные в своих вековых снах.

Однажды то в снах, то наяву приходят – бес их знает, кто приходит? – богатыри, авантюристы, колдуны, обманщики, изверги – обдерут до нитки, прольют моря крови, навалят горы трупов…

Прочухается поверженный народ и снова, убаюканный специально обученными сиренами, впадает в сон, часто похмельный, нехороший, тяжелый, угрюмый. 

Странная страна Россия, - говорит по этому поводу Главный цензор России времён Александра Второго Александр Васильевич Никитенко, - всё, что в ней начинается, никогда ничем не кончается, ибо никогда и ничего не доводится до конца.

Так и сейчас. Мололи-мололи языками, размахивали-размахивали руками, орали-орали, глотки надрывая, а создали что?

Гибрид черного рынка, наглой спекуляции, тяжелой преступности в убогой упаковке государственного капитализма и власти сказочно разбогатевших ворюг, безнаказанно обворовавших всех простых людей, обывателей страны нашей родины.

И только изредка кто-то из совсем уж обворованных и доведенных до ручки, отчаянно орёт: – да кто он такой, чтобы быть хозяином газовой трубы!?

Ну, глас вопиющего, он с библейских времен только им и был – одиноким голосом в пустыне. Кто его услышит? Кто на крик голову повернёт? Кто руку протянет или скажет: - иди за мной.

Был такой. Тоже один-одинёшенек, между прочим. Звали его Иисус.

Чем это всё кончилось мы помним и знаем.

Спрошу-ка я тебя о другом, вопрос задам такой вот тебе. 

Сколько времени в среднем, - спрашиваю я, - существовали великие нации, мировые цивилизации? Примерно, по тысяче лет каждая? А потом они исчезали с лица земли. Сколько времени существовали Шумер, Вавилон, Иудея, Эллада, Орда? До тысячи лет самые живучие и крепкие? Или я ошибаюсь? А мы ведь свою-то тысячу разменяли. И, стало быть, не заканчиваем ли мы своё цивилизационное, пассионарное существование? По этим мыслям не один Гумилёв прошелся. Арнольд Тойнби вообще вывел закономерность, что закат цивилизации всегда сопровождается великим переселением народов.

Неужели, - спрашиваю я, - и нас затопят  новые орды с юго-востока?

Неужели настал и наш черёд уйти со сцены всемирной истории?

Неужели, Господи!?

 

 

Одинокий голос из крепости

 

Наверное – я это чую – мне не скоро удастся выползти из колеи, оставленной и в голове, и в сердце, содержанием предыдущего к тебе письма.

Чем больше я думаю о стране нашей родине, тем отчётливее понимаю, что в ней живут либо прошлым, либо будущим, но никогда не жили, не живут и не будут жить настоящим. И не потому, что не хотят, а потому, что не умеют. Порода наша такая.

 

Мы так живем, чтоб быть за все в ответе,

Чтобы исполнить партии приказ.

Мы рождены, чтобы на всей планете

Устроить жизнь такую, как у нас!

 

Эти строчки Александра Тимофеевского, ёмкие в своей мудрой и бездонной пустоте,  в них может быть программа поколений зашифрована.

 

Вот, изрёк однажды Карл Маркс, что человечество, смеясь, расстается со своим прошлым.

Я и с той стороны, и с этой подхожу к этой фразе, давно афоризмом ставшей, но ключа к ней никак подобрать не могу. Где и когда это было, что человечество всем скопом – сытые и голодные, богатые и здоровые, смеётся над своим прошлым?

Расстаёмся, например, с моралью, как с пережитком прошлого, и хохочем – слава тебе, господи, освободились! Так что ли это должно выглядеть? Кладбище – место для безудержного хохота и веселья?

Человечество и я, его безмерно малая пылинка, непрерывно, в каждый миг пролетающего бытия, расстаёмся с прошлым, и не только я, а и миг уходящий – плачет, уходя.

Наше прошлое – оно же и наше будущее. Мы либо тащим прошлое с собой, либо уходим вместе с ним. 

А смеётся ли тот, кто смотрит нам, уходящим, вслед? 

Возможно, кто-то и скажет вдогонку – скорее всего это будет власть – ненужные люди. Скатертью дорога.

Лично на мне в последнее время дважды эту жизненную философию испробовали. Один раз по телефону, а другой – на бульварной скамейке.

– Ах, да, извините, Вы не могли бы ответить на вопросы анкеты такого-то растакого-то исследовательского центра…?

– Отчего ж, извольте, отвечу…

И покатилась анкетная беседа, пока не наткнулась на возраст, на дату моего рождения:

– Ах, извините, Вы нам неинтересны, мы опрашиваем тех, кому не исполнилось столько-то…

– А как же я, как же мы, такие как я?

Барышня-интервьюер принципиально не услышала сентенции оскорбленного человека, выброшенного по чьёму-то расчету из жизни, пусть, в этот раз, анкетной жизни.

Теперь я живу в другой стране нашей родине – стране ненужных людей.

Говорят, и расчеты это показывают, что лет через тридцать – сорок нас будет – в стране нашей родине – менее ста миллионов человек, а через сто лет и сама страна исчезнет с карты мира.

– А что? – Каждый день мы теряем две деревни; живем недолго, на двадцать лет меньше японцев. 

Умираем от всего. От убийств, самоубийств, дорожно-транспортных аварий, алкогольных отравлений. Среди здоровых мужчин мы несем потери, например, сопоставимые с потерями в Великой отечественной…

Наверное, так и есть. Собрать только в один букет эти «цветы зла» - бедность населения, бесприютность молодежи, плохое питание, безработицу, постоянное напряжение и страх. И как результат – убеждённость в тотальной несправедливости и неприятие складывающейся, сложившейся жизни. 

Это и есть трансформирующаяся эпоха, в которой сирот – этого мусора современной нашей истории – насчитывается один миллион.

Ты хочешь возразить, мол, всё это, возможно, что и так. Но не слишком ли пессимистично, не слишком ли?

А я отвечу на твои возражения скучнейшей справкой Всемирной организации здравоохранения. Документ. С ударением на втором слоге. Против него не попрёшь и возвышенно-идеологически не отболтаешься.

Итак. «Коэффициент жизнеспособности» (есть такой показатель) в России равен 1,4 балла по пятибалльной шкале. В Сомали (это где пираты), Гаити, Мьянме (ты помнишь эту страну под названием Камбоджа что ли?) этот коэффициент равен 1,6.

Что такое 1,4 на практике?

Это мужчина, который не знает, как прокормить семью; это женщина, из-за нищеты не имеющая возможности рожать детей; это люди без достойного жилья, досуга, медицины, пенсии.

А я уверен, что вскоре найдется очередной политический мошенник (и ты его знаешь!), который превратит эти проблемы в политическую задачу. И в пламенную, зовущую в будущее, речь, под которую будут подведены наши вековые основы – сентиментальность, трагизм, леность, расхлябанность, лживость, смекалистость и гениальность. 

Ничего я не забыл, всё на месте? Кроме, пожалуй, сентиментальности и гениальности. Ни того, ни другого я не вижу, не слышу, не чувствую давно. Не потому ли многие из нас предпочтут рабство судьбе, пусть она и отвечала бы нашим надеждам.

Рабство, как канувший в небытие мир, оккупированный языческими капищами – обкомом, райкомом, парткомом и мистическими аббревиатурами: ВЛКСМ, ДОСААФ, МВД, КГБ. 

Впрочем, не хихикай, а лучше поразмысли, чем обернётся для нас догоняющее нас – и страну, и каждого в отдельности – прошлое.

Страна наша родина, действительно, удивительная страна. Меняя всё дотла, она ничего не меняет.

И есть у неё при этом тайна. А в ней, в тайне, сила великая, на которой, собственно, и стоит всё.

– Нефть, газ?

– Н-е-е-т!

– Мех, лес, рыба-осетрина?

– Не-е-т!

– Бомбы, «птурсы», «зурсы», «грады»?

– Н-е-т!

– Духовность, самодержавие, святость?

– Нет, нет и нет! Великая тайна наша, она же сила – Страх! Именно он, Страх, а вовсе не Эрос и не Танатос является нашим основным инстинктом. На нём стояла, стоит и будет стоять Русская Земля!

И ещё Долг! Родной братец Страха. Ощущение долга перед Родиной, живущее в каждом русском человеке, может творить – и творит: – не меньшие чудеса, чем Страх. Страх и Долг - категории государственные, они снижают, а то и вовсе нивелируют, к примеру, национальную трагедию любого уровня накала и масштаба. Они всегда низведут её до частного случая, частного горя непосредственно втянутых в неё людей.

А потому и с духовными отцами заминка малость получается. Желающих записаться в духовные отцы много, а, вот, духовных отцов нестяжательства, к примеру, совсем нет. Нил Сорский (Майков, между прочим, по рождению) не последний ли в этом ряду? И все мосты, соединяющие нас с нормальным прошлым, в котором были память, родословие, наследование, преемственность, все эти мосты давным-давно обрушены, взорваны, сожжены. 

Кто из наших ровесников помнит и знает своих предков? 

Единицы. И не потому, что подлы, трусливы или лживы мы, а потому, что и предки, и память о них беспощадно выжигались из души и сердца человека. 

Тот ушёл с белыми, о нем не то, что говорить, помнить нельзя; того раскулачили и всем семейством вывезли, как заразную скотину, на край земли и на край смерти; тот в плену побывал и теперь всем его близким дороги нет никуда; у тех в предках была какая-то фря из «бывших», ату их всех теперь. 

Разрушив «мир насилия», большевистская власть одержала ещё одну великую победу – она убила, умертвила, выкорчевала из людей память. Мы настоящее заканчиваем поколенческим одиночеством. В отличие от нас, человечество – в большинстве своём – идет в будущее, ведя за собой длинную череду предков. Это та самая очередь, которая не оскорбляет и унижает, а укрепляет и вдохновляет людей в своей вере и своем человеческом достоинстве и предназначении. Предки и есть, в лучшем и самом высоком смысле, страна наша родина. Они олицетворяют и патриотизм, как чувство, которое возникает внутри у человека в ответ на заботу и внимание к нему его родины. Разве не об этом говорят судьбы, биографии и деяния лучших сынов отчизны?

У этих, о ком я сейчас говорю, - генералы Скобелев, Брусилов ли или кто другой из этого ряда, невозможен разговор, сохранённый в мемуарах Эйзенхауэра.

А был у американского генерала разговор с Жуковым.

Спрашивает Эйзенхауэр, как русские разминируют немецкие минные поля? И Жуков отвечает, что поля разминирует пехота. Своими, стало быть, телами.

– Но как же! А людские потери…

– А что же, технику прикажете терять?

Истребление своих граждан, своих солдат! И рассказ об этом с непонимающей интонацией – не технику же уничтожать, ей-богу!

И потом жизнь прожить в почёте, величии и славе. В довольстве и сытости. Почти бог, Маршал Победы! И никаких угрызений совести, никаких мук по ночам: - Я – солдат, я выполнял приказ, я вёл солдат к победе…

Одно открытие и в себе самом, и в людях я сделал давно. Я понял, что пока человек сам себе не скажет - буду жить не по лжи, по призыву Солженицына, только тогда он сможет жить по-другому, боясь, как смерти, бесчестья и насилия. Только тогда человеку дано будет воплотить то, что было дано ему по судьбе.

Их единицы, которые сами делают выбор, вопреки обстоятельствам жизни.

Когда я узнаю данные опросов: сколько – за, сколько – против, надо ли, не надо? – я заболеваю. 

Расстрел – не против, Америка – против, Россия – русским, чуркам – хрен в зубы. Иной раз до половины опрошенных, а то и больше, за расстрел, расправу, «наведение порядка».

И тогда я перестаю сомневаться, что живем мы в обществе больном, диком, с преступными наклонностями, с которыми не то, что великое, нормальное общество ни за что не построить. Только осажденную крепость, только общество, которого, при всеобщей политической апатии, заслуживаем.

Господи! Как нам много было дано и как мало удалось воплотить!

_________________________

© Ерохин Николай Ефимович