Стихотворение Тютчева «Цицерон» - из моих любимейших. Читать его – наслаждение, кроме всего прочего, фонетическое и артикуляционное. На днях твердил я в очередной раз: «…прощаясь с римской славой…, во всем величье видел ты закат звезды ее кровавой…»

В очередной раз читал про себя и вдруг обратил внимание на некоторую несообразность. Ну, ладно, античный оратор считал, что прощается с римской славой, что над Римом опустилась ночь, но ведь русский поэт знал, что это совсем не так! Какой там «кровавый закат» римской славы?! После Цицерона и Цезаря были Август, Тит, Траян, династия Антонинов … Республика пала, ей на смену пришла империя, только и всего, но военная слава Рима и его могущество только росли!

Слава Рима как великой культурной державы была еще впереди: Сенека, Вергилий, Гораций, Тацит, Плавт, Апулей, Марк Аврелий – все они творили после Цицерона.

Не было кровавого заката – был кровавый эпизод в истории державы, которая существовала, и воевала, и покоряла народы, и расширялась на протяжении еще нескольких веков. И сколько было роковых минут – чуть ли не у каждого римского поколения – свои. Что же получается, всеблагим богам делать было нечего, как постоянно приглашать римлян на свои пиры?

Тютчев творит свою собственную историческую правду, не менее правдивую, чем «настоящая». Для Цицерона его поражение означало гибель Рима, то есть гибель всего мира. Но, между нами говоря, разве для каждого из нас, читателей, дело обстоит иначе? 

В середине шестидесятых годов прошлого века была популярна оперетта Вано Мурадели «Девушка с голубыми глазами». Сюжет вполне банален: советская студентка и западная кинозвезда решили обменяться одеждой и общественным положением. Артистка изучает жизнь «этих странных русских» и даже влюбляется в туземного рабочего – студентка ходит на светские рауты и дипломатические приемы.

Несколько лет шел этот спектакль на сцене Ростовского театра музыкальной комедии, а я в каждом представлении принимал посильное участие в качестве артиста оркестра. И лишь через полтора-два года после премьеры обратил внимание на несообразность: как же так, вместо всемирно известной киноактрисы - совершенно посторонняя девушка, и НИКТО ИЗ ДЕЙСТВУЮЩИХ ЛИЦ НЕ ЗАМЕЧАЕТ ПОДМЕНЫ. В то числе иностранцы. Даже заграничный кинооператор.

Такова сила искусства… Мы легко и охотно поддаемся внушению. Собственно, именно для этого мы идем в театр, в кино, открываем книгу. А не для того, чтобы подмечать ошибки, нестыковки и отступления от жизненной правды. Тем более что жизненную правду (наши представления о том, что является типичным, характерным, т.е. «настоящей» жизненной правдой, а что – случайным и нетипичным) во многом формирует именно искусство. 

В свое время я писал, что о жизни дореволюционной деревни мы можем судить по рассказам Чехова и Бунина: если современные читатели не упрекали их в очернительстве и неправильной расстановке акцентов, значит, была русская дореволюционная деревня именно такой – дикой, зверской, мрачной, дурной в обоих значениях. Теперь думаю, что был неправ. То есть может быть, что деревня была и такой, но могла быть и другой, и если современники не обвиняли писателей в «нетипичности», «неправдоподобии», это еще не значит, что «всё правда, всё так и было».

Чехов и Бунин сумели внушить читателю, что настоящая деревня – та, что изображена в их рассказах, а не та, которую читатели знали, может быть, лучше любого писателя.

Возьмем кинематограф с его материальностью, «вещностью». Можно ли считать, что погодинско-пырьевские «Кубанские казаки» правдиво изображают жизнь послевоенного села, на том основании, что зрители не жаловались на приукрашивание и сусальность?

Если историки будут судить о быте советских людей в 70-е годы ХХ века по фильму «Иронии судьбы», они решат, что в новых, только что заселенных домах уже была телефонная связь. Хотя на самом деле простым смертным, как герои фильма, в те годы приходилось дожидаться подключения к городской сети месяцами, если не годами.

Обратимся к фильму почти классика Никиты Михалкова. Разве можно поверить в то, что из двенадцати присяжных нет ни одной женщины? Разве можно поверить в то, что крупные предприниматели согласились тратить свое драгоценное время на такое бесполезное занятие, как многодневные сидения в суде? В то, что присяжным заседателям принесут нож - орудие преступления?

Но разве кто-то из миллионов кинозрителей обличил авторов фильма в отрыве от действительности? 

«Отрыв литературы и искусства от действительности» - один из самых нелепых критических штампов периода соцреализма. Между искусством и действительностью всегда был, есть и будет «отрыв». 

У Блока в «Незнакомке» пьяницы с глазами кроликов «in vino veritas!» кричат. Это может быть прокомментировано в том смысле, что в царской России был чрезвычайно высокий средний уровень образования: даже пьяницы из второразрядного ресторана знали латынь. В СССР такой уровень не был достигнут, а уж о современной России и говорить не приходится.

Ну да, это поэзия, в ней не всякое лыко в строку, ее нельзя понимать буквально.

Можно подумать, всякую прозу и всё в прозе можно понимать буквально!

Помнится, раньше русская советская художественная проза в библиотеках делилась по тематическому каталогу на романы о сталеварах, романы о строителях, романы о шахтерах, нефтяниках, железнодорожниках, работниках сельского хозяйства, сферы обслуживания и так далее.

Критика отмечала явную диспропорцию: произведений о медицинских работниках почему-то появлялось гораздо больше, чем о шоферах, хотя в жизни совсем наоборот, гораздо больше именно шоферов. Эта несправедливость легко объяснялась тем, что писателей – выходцев из врачей насчитывается великое множество, а выходцев из водительского сословия – единицы. А каждый пишет о том, что он лучше знает.

Сейчас явно непропорциональное место в русской художественной прозе и кинематографе занимают предприниматели. Что, впрочем, тоже легко объяснимо. Бизнесмены обитают в среде острой конкуренции и непременно вступают в конфликты. У них есть враги, которые могут убить, устроить покушение, украсть важные документы, похитить жену или ребенка. Вокруг богатого человека могут сложиться разные группы родственников, претендующих на наследство. У бизнесмена легче, чем у бомжа или фермера, могут отыскаться внебрачные или забытые дети.

Значит, увлекательный сюжет придумывается сам собой. Динамики, экшн, драйв – не сравнить с теми, как если бы героем был сталевар или сборщик автомобилей.

И главное: бизнесмен-предприниматель – это характер. Не размазня, не рефлексирующий интеллигентик, а человек, умеющий принимать смелые решения.

Современная русская литература и кинематограф показывают отечественного предпринимателя, как некогда показывали еврея: в виде ангела или дьявола, но не обычного человека. «Богатые тоже плачут» - этот факт констатируется либо с умилением («Надо же, они почти такие же люди, как мы с вами!»), либо с подозрением («Небось, только притворяются, будто плачут: богатые могут плакать только от снижения нормы прибыли, а также при мысли о том, что революционный пролетариат отнимет у них средства эксплуатации»).

В одной рецензии М.Е. Салтыков-Щедрин писал: «Почему банкир непременно "жирный"? Почему люди, стремящиеся к золоту, то есть опять-таки к материальным и духовным удобствам, представляются "с пеленок растленными"? Почему, наконец, у человека, который достиг этих удобств, непременно должен исчезнуть "человеческий образ"? Не потому ли, что все это рутина, рутина и рутина?»

Итак, еще черт знает когда обличение банкиров как существ жирных и мерзких, потерявших человеческий образ, считалось рутинным, банальным, избитым. Недалеко же продвинулось наше общество в эстетическом и эмоциональном восприятии богатства!

Удивительно, на какие глупости иногда способны очень умные люди! 

«Бетховен слишком непонятен и часто дик, у Моцарта слаба оркестровка, у новых композиторов слишком много шума и треска».

Просто неловко за того, кто мог написать такую ерунду! «Новые композиторы» - во времена автора это были не только Лист, Берлиоз, Мейербер, молодой Вагнер (у которых, может быть, и в самом деле многовато «шума и треска», внешних эффектов), но и Шопен, Мендельсон, Шуман, Верди. Говорить о «слабой оркестровке» у Моцарта – примерно то же самое, что досадовать на то, что генерал Скобелев почему-то не использовал против турок танки и пулеметы. Техника оркестровки, как и военная техника, развивается, на месте не стоит, и для своей эпохи Моцарт инструментовал просто прекрасно.

Хотелось бы также знать, для кого Бетховен слишком непонятен, чьему уху он кажется диким? Столь нелепый отзыв мог дать только профан, для любого профессионального музыканта тогда, в середине позапрошлого века, Бетховен был уже вполне понятен, гениальность его признавалась неоспоримой.

Как пишут сейчас в блогах, «аффтар сафсем не в теме».

 Характерно, что Н.Г. Чернышевский, из чьей магистерской диссертации взят вышеприведенный пассаж, не называет имен «знатоков», на мнение которых ссылается. Возникает подозрение, что ни к каким экспертам он и не обращался, а просто выдает свои собственные взгляды за точку зрения авторитетов.

Некомпетентность и неисторический подход диссертанта особенно бросаются в глаза, когда он начинает рассуждать о литературе: «Гомеровы поэмы бессвязны, Эсхил и Софокл слишком суровы и сухи, Эврипид плаксив».

Вообще научная работа Чернышевского удивляет почти полным отсутствием «аппарата», источников, библиографии, истории проблемы и цитат из немецкой классической философии.

«Что такое искусство?» Льва Толстого, хоть и не научная работа, в этом плане намного основательнее труда Чернышевского, видно, что для сочинения статьи Толстой прочитал кучу книг, он приводит десятки определений «эстетически прекрасного», принадлежащих разным философам. 

Попытавшись разобраться с искусством с позиций позитивизма, безо всяких там божественных искр, даймонов и священных жертв Аполлону, Чернышевский пришел к знаменитой формуле: «Прекрасное есть жизнь». Как ни странно, истинность этой формулы признается православным идеалистом Владимиром Соловьевым и даже Достоевский, идейный антипод революционных демократов, по сути, с выводом Чернышевского соглашался: «Красота присуща всему здоровому, то есть нормально живущему».

Здесь, как и в других случаях, многое зависит от толкования понятия «жизнь». 

Самый отъявленный мистик подтвердит, что прекрасное есть жизнь, но какая жизнь? Духовная! Жизнь в Боге, отречение от всего земного! Такая жизнь неизмеримо прекраснее жалкого телесного, плотского существования!

Валерий Брюсов утверждал, что все писатели стремились к правде, но по-разному понимали эту правду. А Всеволод Мейерхольд считал, что самое дорогое в искусстве – это простота, но у каждого художника свое представление о простоте.

Модернисты открыли, что прекрасное есть не только жизнь, но и увядание, умирание, разложение: в этом заключается своя прелесть, это тоже часть жизни.

Библейский Господь, кстати сказать, называет жизнь благом: «…жизнь и смерть предложил я тебе, благословение и проклятие. Избери жизнь, дабы жил ты и потомство твое». (Втор., 30;19). В этом понимании человеческая жизнь неотделима от богопочитания и богоугождения.

Не так давно один арабский шейх провозгласил: «Христиане любят жизнь, а мы любим смерть». Значит, прекрасное есть смерть!? Ну, так и умирайте, ребята, в свое удовольствие, если такой у вас странный идеал! Но вам же недостаточно самим сдохнуть, вам же необходимо утащить за собой тех, кто жизнь любит!

Господ пацифистов просят нижеприведенный фрагмент не читать во избежание нервного припадка! 

«Поверьте, что в некоторых случаях, если не во всех почти (кроме разве войн междоусобных),— война есть процесс, которым именно, с наименьшим пролитием крови, с наименьшею скорбию и с наименьшей тратой сил, достигается международное спокойствие и вырабатываются, хоть приблизительно, сколько-нибудь нормальные отношения между нациями. Разумеется, это грустно, но что же делать, если это так… Скорее мир, долгий мир зверит и ожесточает человека, а не война. Долгий мир всегда родит жестокость, трусость и грубый, ожирелый эгоизм, а главное — умственный застой».

Если бы это сказал германский империалист-милитарист… О, если бы это сказал представитель наиболее оголтелого крыла отряда растленного Запада, у нас нашлись бы веские аргументы против его отвратительной тирады! Противопоставить, например, этому брутальному гимну войне - уникальную русскую духовность и неизбывную православную кротость и милосердие (достаточно вспомнить знаменитую слезинку ребенка!).

Можно было бы потолковать о язычески-ветхозаветном внеморальном восприятии войны, точнее, признании всякой войны с «нашей» стороны правильной, законной, справедливой, одобряемой Высшими Силами, а со стороны противника – несправедливой, подлой, греховной, безбожной – в силу того непреложного факта, что с «нами» Бог и «мы» всегда правы. Христианство же, напротив, утверждает: «блаженни миротворци».  

Можно было бы сравнить циничную воинственность германского племени и характерное для западного мира вообще прославление насильственности – со свойственным русскому народу добродушием и стремлением решить все споры мирком да ладком, предпочтением худого мира доброй ссоре.

Можно было бы порассуждать о том, что вышеприведенное высказывание очевидным образом противоречит здравому смыслу и всему опыту человечества. Утверждать, что мир ожесточает и скотинит, а война облагораживает, - примерно то же, что проповедовать хождение по борделям как лучшее средство для воспитания целомудрия и употребление наркотиков – как прекрасный способ укрепить здоровье нации.

Прочувствованные хвалы войне как таковой годятся для поднятия духа войска, идущего воевать малой кровью на чужой территории – допустим, усмирять поляков, венгров, китайцев, или завоевывать Хиву и Бухару, или бить турок и персов. Но, как известно, войны не всегда заканчиваются успешным битьем морды супостату. Бывало, и супостаты набивали морду нам.

Представим себе такую картинку: возвращается домой христолюбивое воинство, потерпевшее поражение в Крыму или в Маньчжурии, а его встречает эдакий пламенный патриотический оратор и самозабвенно вещает: «Все в порядке, солдатушки, война есть процесс, которым с наименьшим пролитием крови достигается международное спокойствие!» Не сочтут ли это солдатики откровенным издевательством? Не ясно ли, что похвалы войне звучат глупейшим и преконфузнейшим образом, если война – проиграна. 

Ах, я, кажется, проговорился. Ну да, восторженную песню массовому взаимоубийству исполнил не какой-нибудь там Бисмарк, не англо-французский милитарист-империалист, не великий кормчий Мао с его готовностью уничтожить треть человечества для блага оставшихся двух третей, не ярый человеконенавистник. А как бы совсем наоборот, как бы великий гуманист, как бы страстный христианский проповедник – символ, оплот, мировой бренд уникальной русской духовности, изобретатель термина «русский народ-богоносец» Федор Михайлович сами понимаете кто (Полное собрание сочинений, т. 25, с. 101).

А как же пресловутая «слезинка замученного ребенка»? А вот так… «Слезинка ребенка», так же, как и «красота спасет мир», произносит не сам Достоевский, а его герой. А герои Достоевского постоянно спорят, и порой каждый спорщик так основателен и убедителен, что и не знаешь, на чьей же стороне сам автор. А в статьях Федор Михайлович говорил от собственного имени, часто его несло и заносило, иногда он, как тетерев, так упивался собственным красноречием, что забывал, как соотносятся льющиеся из него слова с окружающей действительностью и с его же собственными словами, сказанными днем раньше.

Характерно, что этот трубадур войны, по образованию военный инженер, в жизни не нюхал пороху, хотя бы в качестве врача или военного корреспондента, - в отличие, например, от Лермонтова и Льва Толстого, которые принимали непосредственное участие в сражениях – и войну не любили, войну отвергали.

Меня тревожит то обстоятельство, что из Достоевского в последние годы творят кумира, его цитируют, как Священное Писание, а критически отзываться о нем как о личности, его сочинениях, его взглядах становится не просто дурным тоном, но почти табу. Достоевский занял то место абсолютного, непререкаемого духовного авторитета, которое в свое время принадлежало Горькому, до него – Льву Толстому. Но те двое говорили русскому обществу неприятные вещи, а Достоевский – приятные, приберегая насмешки и оскорбления для прочих наций.

Человеколюбец-то он – с гнильцой, христианин – с червоточинкой, зато шовинист и ксенофоб – высочайшей пробы!

Нелишне напомнить свидетельство критика Н.Страхова, близко знавшего ФМД: «Он был зол, завистлив, развратен и всю жизнь провел в таких волнениях, которые делали его жалким и делали бы смешным, если бы он не был при этом так зол и так умен». Очень может быть, это суждение слишком резкое, упрощенное, одностороннее. Достоевский, если и был «зол, завистлив и развратен», то эти качества в себе не культивировал, а стыдился их, боролся с ними, пытался избыть их, в том числе в своей художественной прозе.

Но время от времени его прорывало...

Уолт Уитмен предостерегал всякого, кто берётся за перо: «Пойми, нет такой уловки, такого приёма, такого рецепта, чтобы скрыть от твоих писаний хоть какой-нибудь изъян твоего сердца. Если ты злой или пошлый, это не укроется от них. Если ты брюзга и завистник, или не веришь в загробную жизнь, или низменно смотришь на женщин — это скажется даже в твоих умолчаниях, даже в том, чего ты не напишешь».

С этим можно было бы согласиться, но внести некоторые уточнения. Во-первых, «не укроется» нравственный изъян от профессионально зоркого взгляда, а «простой читатель» авторских умолчаний, тем более авторской тайной злобности или пошлости, элементарно не заметит. А то и этими-то качествами и прельстится.

Во-вторых, правило Уитмена не относится к великим писателям, у которых фантазия и способность к перевоплощению столь развиты, что они способны в художественном творчестве совершенно преображаться и собственную натуру, со всеми ее низменными сторонами, преломлять до полной неузнаваемости. Кто не знает примеров того, как развратники-извращенцы гениально воспевали чистую любовь, а ипохондрики-пессимисты сочиняли пресмешные комедии и юмористические рассказы.

Иное дело – публицистика. Вот тут пишущий человек, как ни старайся, а не может не выдать, не разоблачить себя так, что и «простому читателю» станет за него неловко. 

Может показаться, что эти интервью взяты у двух разных актеров. Один - тонко чувствующий, страдающий, мыслящий человек. Другой - пошляк, бабник, тусовщик. Но это один и тот же актер, просто интервью берут два разных журналиста для двух разных журналов. И характер сверкает и играет разноцветными гранями в зависимости от того, какие вопросы задают и какие ответы в редакции сократили, а на каких сделали акцент.

Так каков же актер на самом деле, вульгарен он или утончен? Я склоняюсь к мысли, что скорее все-таки первое. Уважающий себя артист, так я полагаю, отказался бы отвечать на вопросы вроде: "Был ли у вас с первой женой секс перед свадьбой?"

Перечитал речи Михаила Шолохова и в очередной раз подивился: этот удивительно мудрый художник был невероятно и неприлично ограничен, однообразен, примитивен, да прямо скажем - туповат в качестве публициста. А этот стиль – суконный-казенный-посконный… Как же не стыдно было автору «Тихого Дона» писать такую блевотную жвачку либо пользоваться услугами борзописцев-спичрайтеров!

Цитирую: 

«Советская литература является самой передовой литературой мира. Если вы посмотрите на литературу США, Англии, Франции, то вы нигде не увидите такого количества блистательных писателей, которые были бы широко известны во всем мире» (Из выступления на закрытии Декады русской литературы в Казахстане, 1964 г.).

«Посмотрите на литературу США, Англии, Франции» - сказано с таким апломбом, словно сам Михаил Александрович владел английским и французским и внимательно следил за зарубежной литературой. Ах, не владел? Ах, не следил? В лучшем случае, читал что-то в переводах? А тогда какого лешего вылез со своими суждениями, где «такое», а где «не такое» количество блистательных писателей и кто шире известен во всем мире!? 

И самое-то подленькое: предлагая «посмотреть на иностранную литературу», разве не знал он, великий, что советские люди смотрят только то, что им разрешают смотреть?! 

Читаю в немецкой газете: «Эта постановка идет вразрез с традиционным прочтением пьесы «В ожидании Годо».

В России нет «традиционного прочтения» драматургии Беккета, Ионеску. Как основатели театра абсурда, т.е. буржуазные формалисты, они были изъяты из процесса. Во всем мире их ставили – но не в СССР. Уже и Кафку в нашей стране издали, и Борхеса, и Пруста, но абсурдисты оставались под запретом!

Спасибо родной партии, что разрешала ставить Теннеси Уильямса!

Оно, конечно, можно было прожить и без Ионеску, слава Богу, Шекспир, Гоголь и Островский написали – играть не переиграть!

И все-таки немножко обидно за советских людей: чехам, полякам, даже болгарам можно было смотреть «В ожидании Годо», «Стулья», «Носороги», а гражданам страны развитого социализма, представителям новой исторической общности – НИЗЗЯ! И будь абсурдистская драматургия трижды дегенеративной, непонятной и не нужной советскому народу, наконец, ужасно скучной, - почему советскому народу не дали возможности самому в этом убедиться, почему всё решили за него?

Возвращаясь к столь родному для меня жанру музыкальной комедии. Мюзикл «Целуй меня, Кэт!» по мотивам шекспировского «Укрощения строптивой» американский композитор Коул Потер написал в 1948 году, до советской зрителя он дошел через двадцать лет. Мюзикл «Моя прекрасная леди» Фредерика Лоу был написан в 1956 г., «Вестсайдская история» Леонарда Бернстайна годом позже, но в СССР их разрешили ставить всего через десять лет. Вот какой смелой и открытой была она, советская идеология! Не боялась проникновения чуждого мировоззрения под видом приятных, хоть и буржуазных мелодий!

Шостакович, Кабалевский, Хачатурян, да и Тихон Хренников были совестливее Шолохова, никто из композиторов, насколько я знаю, в шестидесятые-семидесятые годы прошлого века не заявлял: «Советская музыкальная комедия является самой передовой музыкальной комедией мира. Если вы посмотрите на музыку США, Англии, Франции, то вы нигде не увидите такого количества блистательных композиторов легкого жанра, которые были бы широко известны во всем мире». 

«В 1964 году пишущему эти строки посчастливилось выступать на одной сцене с Евгением Урбанским, Евгением Леоновым, Георгием Бурковым… 

Эффектное начало, не правда ли? И, главное, совершенно правдивое: в Ростове гастролировал Московский театр им.Станиславского, а я подвизался в качестве хориста и статиста, то бишь «артиста массовых сцен». 

Леонов играл Лариосика в «Днях Турбиных» просто гениально. «Как же должен был играть первый исполнитель этой роли Михаил Яншин?»,- размышлял я. Оказывается, Яншин играл хуже! Позже я прочитал, что заведующий литчастью МХАТа Марков, имевший возможность сравнивать легендарную постановку Станиславского с возобновленным спектаклем, говорил Яншину: "Леонов тебя переиграл!", и Яншин не спорил. 

Сейчас я достиг того возраста, когда могу сравнивать легендарных актеров 60-х-70-х (а я видел "вживую" народных артистов Козыреву, Вицина, Штрауха, Свердлина, Жженова, Глазырина и многих других, а часто видел их ближе некуда – из-за кулис или из оркестровой ямы) с нынешними. По-моему, нынешние не "ну-тко!", а вполне достойно могут выдержать конкуренцию с прежними великими. нельзя сравнивать опытных и немолодых - с молодыми и недостаточно опытными. Актеров, признанных великими, на вершине их мастерства некорректно ставить в пример Безрукову, Меньшикову, Евг.Миронову, Хабенскому, которым "есть еще куда расти".

Пророки говорят особенным языком – таким, чтобы убеждал не (только) смыслом речей, но самим своим строем, интонационной напряженностью. Дело, конечно, не в отдельных внешних приметах, вроде «Истинно, истинно говорю вам!», но в целом наборе лингвистических средств внушения. Настоящий пророк тем и отличается от «простого» законоучителя, полководца или реформатора, что его слова действуют как-то магически, проникают в сознание вызывают полное доверие – независимо от содержания.

К сожалению, логии Иисуса дошли до нас только в переводе и мы не можем сравнить их стиль со строгим и сухим, необычайно лапидарным стилем Талмуда. Зато мы можем сравнить яркий, нервный, трепещущий, цветистый, напыщенный, так раздражавший Ленина слог Троцкого – с бедным и пресным слогом Сталина. Недаром Емельян Ярославский отмечал чрезвычайную ясность и правильность языка Корифея всех наук. Стилистические ошибки у него не редки, но важно СТРЕМЛЕНИЕ грузина говорить и писать безупречно чисто на чужом языке (не от этой ли неуверенности пресловутая простота сталинского языка?)

Перефразируя изречение Кольриджа о поэзии, скажем так: пророческая речь – это особенные слова в особом порядке. Ритм, лексика, конструкция фраз и периодов – всё должно выделять слова пророка от слов, с одной стороны, казенных, а с другой – обыденных. Давид, Соломон, Исайя, Иеремия, Мухаммад - все они говорили стихами или почти стихами.

Полагаю, далеко не случайно величайшие религиозные пророки Ян Гус и Мартин Лютер были в то же время создателями литературных языков своих наций. Это сегодня понятие «литературный язык» связывается с понятием неких норм и стандартов, но когда не было никаких норм, провозглашение правил и следование им выглядело революционно смелым и непривычным.

Огнепальный протопоп Аввакум писал гораздо выразительнее своих оппонентов. «Прелестные письма» Пугачева, как отмечает Пушкин, стилистически намного превосходили официальные обращения к народу. В истории русской литературы мы различаем, условно говоря, внушателей и, условно говоря, гармонистов, Внушатели – от Гоголя до Проханова – мало внимания обращали на правильность слога, они хотели высказаться так, чтобы читатели - прониклись. Им важно было задержать внимание и захватить, увлечь, околдовать. Отсюда корявость и неуклюжесть слога Толстого, сбивчивость и взвинченность слога Достоевского, словотворческие выкрутасы Солженицына:

- Пророки, им всё можно!

Писатели-гармонисты не стремились внушать, покорять, переустраивать общество, пасти народы и вести за собой массы. Они стремились к гармонии, которой так не хватает в нашем мире, их влекло прекрасное и отвращало вульгарное, и их слог остается образцом чистоты и совершенства.

Равняясь на гармонистов, мы не имеем права кивать на «плохой стиль» внушателей и оправдывать собственные стилевые небрежности несовершенствами их стиля: они ставили перед собой иные по масштабу задачи.

Мы не пророки, мы обязаны писать хорошо. 

_________________________

© Хавчин Александр Викторович