Дружеское, но необходимое уведомление

Прими, дорогой друг, мои новые письма к тебе, объединенные темой, которую я могу обозначить как письма о стране моей родине, о её расщепленном сознании. 

Мне нужно самому себе, поделиться с тобой всем тем, что успел я понять, узнать, почувствовать, о чём сумел догадаться. Это, значит,  порассуждать об открытиях, связанных с работой собственной души, о том, что я называю уяснением дела самому себе.

Попытаться осмыслить тяжелейшую, на мой взгляд, проблему идентичности, самотождественности народа, его поиска самого себя и своего места в мире.

Разобраться также в идеологической жизни людей в тех или иных обстоятельствах их повседневного бытия в соблазнительной, – по мысли Мамардашвили, - пропасти лёгкости.

А это значит, надо будет назвать вещи своими именами, когда мы будем говорить о политиканстве, плутократии, о так называемой современной элите, её пустозвонстве, политическом легковерии и удивительной готовности к предательству. 

Трудно, конечно, остаться приличным человеком, когда ты – вроде бы гражданин великой страны – принужден чувствовать себя простоватым и туповатым обывателем, законченным недоумком, слыша, например, бесстыдные заявления насчет того, что мы, мол, давно договорились кому страной и вами, дураками, править и кому, и какие преференции при этом иметь…

Словно два помещика, допустим, отец и сын, договорились отписать один другому деревеньку с десятком крепостных душ…

Это я так, к слову. Но на этом фоне трудно воспринимаются и умные речи умных людей, когда везде и во всём остаётся нетронутой вековая мерзость запустения и нарастающее разложение всего и вся. На фоне вечного, но конечного, времени.

Всё это  органично укладывается в мою устоявшуюся привычку бродить в окрестностях последнего одиночества, то есть в окрестностях смыслов, повседневности, гражданственности. Бродить в окрестностях собственной души, её поздних, и потому ещё более драгоценных, догадок и прозрений, попытаться понять и оценить всё то, что попало в поле зрения и чувствования.

Тот случай, когда ты просто физически ощущаешь внутри себя нарастание свободы, становящейся твоим скелетом.

Теперь я знаю, что во время таких прогулок человека подстерегает много неожиданностей, например, можно догадаться, что чувство одиночества – это и есть истинное, ничем и никем не искаженное и не искривлённое состояние души.

И это состояние называется счастьем.

Можно узнать и о другом виде счастья, когда в поиске своего места и место народа в этом, больно пульсирующем мире, его в нем присутствия, ты обнаруживаешь, что люди в стране пока ещё не кончились, несмотря на тяжелейшие вековые повреждения человека. И, несмотря на то, что слово и народ стало полной абстракцией, универсальной, на все случаи жизни, мифологической отмычкой...

Весьма полезным и поучительным оказалось бродить вокруг нечистот идеологем и политиканства, интриг и властных затей, определяющих уровень и задающих тон в ощущении иного счастья, обрамлённого холопским патриотизмом, которое – хотим мы того  или нет – и обусловливает ход и протекание нынешних времён.

Мы ведь хорошо знаем эту вечную песню, которую поют нам о великой нашей родине… В ней поётся о том, как всё должно быть, как всё будет хорошо, надо только немного потерпеть, постараться и чем-то всё-таки пожертвовать, если, конечно, последнее понадобится.

Хорошо бы дать этой песне название, например: «Торжественная песнь про лыко да мочало…» И петь её до тех пор, пока у певцов не закипит по-настоящему гражданская злость, как масло на раскалённой сковороде… 

Как бы то ни было, а всё это, вместе взятое, позволяет лучше понять или увидеть суровые нравы страны моей родины, которую кто-то недавно назвал «Средневековьем двадцать первого века».

Это, правда, большое - и, боюсь, что уже и последнее  - счастье иметь  возможность совершать неторопливые вдумчивые прогулки по вечному, но конечному времени. По времени нашей жизни, по дорогам и тропинкам, которые выпало пройти нам на этой земле.

Именно здесь, на одной из дорог, приходит к тебе понимание перемен и необходимости меняться самому. Или не меняться, а просто понять, что всё, что происходит со мной, – это и есть моя жизнь, что другой жизни не будет, а потому эту надо прожить по-человечески. Большое, скажу я тебе, утешение для тех, кто хочет и умеет думать. 

И другое заметь, что, несмотря на одиночество, мы почти никогда, если только за редким исключением,  на дороге жизни не бываем одни, мы всегда на ней с кем-то. Возможно, это и есть последнее счастье.

Наконец, скажу, вот что. Чем больше думаешь о неизбежном конце жизненного пути, тем тоньше становится  понимание  себя, других людей, окружающего мира, природы. И появляется неизбывное сострадание ко всем и ко всему. Можно, например, также нечаянно догадаться, что сытый – и в силу этого нерассуждающий человек никогда не поймет голодного, не поймет и не поверит, что только сострадание может быть или может стать источником счастья. Это  понимание намного тоньше, - мне думается, - самого факта жизнепроживания. 

И тебя настигнет однажды почти что случайная, почти что необязательная, догадка, что быть совестливым – это намного выгоднее и легче, чем быть бессовестным негодяем. Догадка, которая дорогого стоит, может , дороже её и нет ничего на свете.

Вот такими признаниями я хотел бы открыть страницы своих писем о стране моей родине.   

«Свой своя не познаша…»

Кто бы что бы ни говорил о пресловутой русской идентичности, о самотождественности, а обязательно съедет на тему поиска самоопределения, на попытки понять, описать и связать воедино прошлое, настоящее, будущее страны моей родины.

С прошлым вроде бы всё более-менее ясно, в нём надо усердно искать оставшиеся ещё живыми корни, способные дать новые ростки и веточки. Дело настоящего – заметить эти новые побеги, помочь им подняться.

А, вот, будущее? Это отдельная песня. Навязчивый вопрос – что нас ждёт в будущем, по большому счёту, не имеет смысла. Нам будущее никто не готовит, мол, приходите, живите, мы вам тут сделали всё хорошо, всё в нём, в будущем, устроили для вас и обустроили.

Нас завтра ждёт только то, что мы сегодня сами сделали и сделаем. Не так уж и трудно представить, что будет со страной через двадцать-тридцать лет, что может родить эпоха повальных разочарований и рутинизации. Нынешняя страна живёт в дикой фальши, когда на место жизни пришла её подмена. Кругом, на что ни глянь, – подмены, подмены, подмены. Смыслов, истин, чувств, ценностей…

Людям навязывается «новая национальная идея» - безоценочно принимать всё и вся, оправдывать и «разумно» объяснять. По этой методе и жертва, и палач оказываются как бы смотрящими в одну сторону. – «Ради страны, ради будущего – даю голову на отсечение». «Ради страны, ради будущего – сношу с плеч эту заблудшую голову». И их жизни, получается, подчиняются как бы надличностным принципам государственности, державного величия, имперскости.

Французский историк и писатель Эрнест Ренан доходчиво объяснял, что нация – это набор ценностей и совместная гордость за историческое прошлое («Что такое нация», СПб, 1886). И, вот, опираясь на это умозаключение, я спрашиваю, что мы, как нация, хотим? Чтобы нас хорошо кормили, потому что живем мы на колоссально богатой земле? Или мы хотим, чтобы нас боялись пуще огня, потому что мы необъятны, а потому непобедимы?

А между тем, пока мы предаёмся подобного рода рассуждениям, страна обречённо движется к очередной катастрофе. Кто-то успокаивает, мол, не к катастрофе, а как бы к перевалу. Вот, мол, услышит власть нас,  умных людей, сделает то-то и то-то и перевалит страна, перевалит народ куда-то, туда, где жизнь будет устроена лучше, справедливее, человечнее… 

Вот, мол, тогда-то и заживём, и  задышим полной грудью. Мол, страна наша не только великая, она ещё и заповеданная, вот, она, возьмёт, да  и явит миру и себя, и чудо своё российское, и неземное своё преображение…

При этом, суть русской идеи должна быть очень проста по здравому смыслу. Но не явит. Возглас: кто мы, русские? – давно стал гласом вопиющего в пустыне.

Удивляться не приходится. Определения «эталонного русского» нет, не существует его в природе, этого легендарного «эталонного» русского.

Всё это – фантазии исторической безграмотности, безрезультатные попытки представить нацию как уникальную базовую этнокультурную общность, учреждающую собственную государственность.

А дело обстоит прямо наоборот. Не нации учреждают государство, а государства создают нации. В Европе, например, все нации возникли как политические проекты.

Что такое «многонациональный народ»? Кто такой – «россиянин»? Все российские народы изначально создавались в контексте русского мира. По исторической логике понятие «русский» должно быть шире понятия «россиянин» и настало, я думаю, время вступить ему в права наследования исторического русского государства. – Надо создавать условия для формирования здорового поколения образованных, нравственных, воспитанных, широко и глубоко мыслящих людей, ответственных за всё, что происходит с ними и около них; способных вырабатывать оптимальные пути для развития и своей жизни, и жизни страны.

Неисправимый я идеалист, однако!

А если в практике жизни и дальше останутся все эти потуги на какую-то величавую исключительность, невиданную нигде ранее суверенную демократию, военно-державное (дутое, но об этом знают немногие) величие, наконец, евразийский путь – это будет  конец всему русскому.

Время от времени я слышу отчаянные вопли: - да разве мы европейцы!?

А неужто, - спрашиваю, - азиаты? Неужели мы родные, да ещё и старшие, братья китайцам, корейцам, японцам, таджикам, джунгарам, уйгурам? И если мы попрёмся – другого слова не подберу – в эту сторону, нас ждёт  самоизоляция, самораспад, примерно такой, какой произошёл с Советской Империей.

Историческая Россия распадалась трижды. И та, которая была до распада, уходила со сцены истории навсегда.

Со Смутой начала семнадцатого века ушла традиционная Русь. Революция начала двадцатого века упразднила самодержавную Россию; конец двадцатого века был коронован распадом СССР. 

Что дальше?

Что будет с нынешней, по-моему счету , четвертой Россией?

Первая Россия – традиционная.

Вторая – Россия Нового времени. Допустим, от Петра до Советов. А, может, от Петра до отмены крепостного права, потому как без отмены  - последующих сорока-пятидесяти пореформенных лет не было бы и семнадцатого года со всем его безумием.

Третья Россия – советская, до того не бывшая нигде и ни в каком варианте.

И, вот, четвертая, наших дней, Россия.

И во все названные здесь времена существования России, шел глубинный поиск её сути, как попытки восстановления своего разрушенного национального наследия и налаживания созидательной работы. Не пройдем мимо размышлений Витте, который век тому назад уже был убеждён, что «… мы до сих пор ещё не сознали, что со времени Петра Великого и Екатерины Великой нет России, а есть Российская империя, которую создало неограниченное самодержавие; империя, в которой каждый третий – инородец, а русские разделяются на  великороссов, малороссов, белороссов».

Нет спора, что Географическое Пространство и Историческое Время образовали, сливаясь, пространственно-временной хронотип России, геософские черты которой – это необъятность пространства и подвижность  границ.

Вернемся, однако, к Петру. Он полагал, что создаёт новую державу с «чистого листа». Но уже к концу восемнадцатого века его преемники почуяли необходимость подкрепить свою легитимность древностью происхождения. В результате, родился послепетровский миф о единой цепи исторической преемственности: Киевская Русь – Московское царство – империя Петра.

Не то же ли самое произошло с советским периодом? Большевики тоже начали «новую эру» с чистого листа. Но Сталин быстро восстановил в правах традиционную историческую мифологию от Киевской Руси до Страны Советов.

Боюсь, что и наши нынешние властители ходят где-то рядом с этим заманчивым раскладом, намереваясь выступить наследниками князей, царей, императоров, генсеков, живя, фактически, в совершенно ином государстве.

Ещё одна незадача. Глядя на историю национальной государственности как на цепь прямого преемства, соединяющую мифическое прошлое с сегодняшним днём, не избежать преувеличений в  предназначении страны. Этим историческим самомнением, а точнее сказать, самозванчеством, были охвачены и Московское царство, маниакально видевшее себя Третьим Римом, и Российская империя, - владычица земель, морей, пустынь, лесов; и Советский Союз – оплот социализма, мира и прогресса.

Кто только не слетался «на ловлю счастья и чинов» на эти мифические вершины, с которых вскоре открывался истинный характер страны – много действия, мало мыслей. Умные люди из иностранцев не раз замечали, что сложнейшей проблемой России была и остаётся её безответственность, как бы дающая ей право на бесчестье. Это в сказках хорошо заметно. Если царевна – то Елена Прекрасная, если царица – то Василиса Премудрая, если сестрица – то Аленушка. А как ни мужик, то либо Иванушка-дурачок,  либо Емеля-лежебока, либо поп-толоконный лоб.

Ума, кажется, нам не хватает, а не «национальной идентичности». И не потому, что его у нас нет, а потому, что нет привычки браться за ум, прежде, чем приниматься за великие дела. Пожалуй, в отсутствии этой привычки и прячется «национальная идентичность великоросса». 

Надо научиться жить здравым смыслом. Научимся ли? – Вопрос не праздный, если тысячи лет не хватило на обучение и внятный ответ самим себе. Пожалуй, лучше всех эту странную страну, настаивающую на своей особости, описал маркиз де Кюстин. Да только и эту, угаданную маркизом, страну история отменяла не единожды и каждый раз на её место приходила Другая Страна с Другим Народом.

Теперь и этих, других, ищи-свищи, как ветра в поле.

Сказка о потерянном времени, кажется, не имеет конца.

Нет, конец должен быть и он обязательно у этой сказки будет. И всё станет на свои места, как только люди поймут, что именно жизнь и судьба каждого человека важнее жизни некоего неодушевленного существа по имени «народ»!

Мы, ё-моё, кто?
 

– Мы кто?

– Мы феодальная анархия ордынного типа.

Неужели в этом коротком диалоге и заключена правда? Неужели это есть тот самый стержень, на который нанизывается наша история?

Стержень Америки или Европы – это что? –Это гражданское общество.

Стержень Советского Союза?  – Коммунистическая мораль.

Японии – национальная традиция. 

Китая – философский взгляд на окружающий мир.

А у нас, всё-таки!? Ну, пожалуй, гордость за страну. Ну, пожалуй, намерения, облеченные в какую-нибудь высокую мечту. Ну, пожалуй, набор смыслов, которыми то одним, то другим заполняются пустоты исторического времени. К примеру, идеология, церковь, какая-нибудь, там, народность. Многое другое, что можно без натяжки, увы, отнести к болезням русского духа.

Их имел, наверное, в виду Достоевский, когда затевал полуторавековой давности  разговор об идее, явленнойчерез русский дух, в котором, якобы, изначально, с сотворения мира, больше, чем в ком либо другом, живет человечность.  

«...самая главная, самая коренная духовная потребность русского народа есть потребность страдания, всегдашнего и неумолимого, везде и во всём» – «Страдальческая струя… бьёт ключом из самого сердца народного». Вот так – по  Достоевскому – чувствуется и рассуждается, что главное пожизненное испытание – это испытание совести, испытание совестью. Хотя очевидней очевидного, что наше национальное сознание не настояно на моральной традиции, на угрызениях духа, памяти и совести.

Но когда Достоевский писал вышеприведенные строки, Россия представляла собой и цивилизованную монархию, и правовое государство, обеспеченное усилиями сподвижников Николая Первого и Александра Второго. Достаточно крепки были основы собственности. Среди русского дворянства бытовало чувство несомненной принадлежности к Европе, пусть и в специфическом русском варианте.

И, вот, всё рухнуло. Страна и её народы оказались в зазеркалье, которое нимало не заботило каким ему быть – европейским или антиевропейским. Это за пределами России оказалось чрезвычайно важным выводить умозаключения, что, например, «самым главным завоеванием национального государства является учреждение формы солидарности между гражданами, жизнь которых не предполагала непосредственного контакта». Это говорит немец Хабермас. «... патриотизм, - теперь говорит англичанин Олдингтон, - это живое чувство коллективной ответственности, а национализм – это глупый петух, кукарекающий на своей собственной навозной куче».

Умно, конечно, сказано, язвительно, но ведь не трогают эти сентенции ни русской души, ни русского ума. Нет  в них даже намеков, что можно и нужно гордиться нацией только потому, что ты к ней принадлежишь.

Правда, заметил я, что в последние годы гордость за страну свою любимую, неповторимую стала уступать место то очень агрессивному антиамериканизму, просто, упоение какое-то настигает, когда вопрос упирается в американскую тупую ограниченность; то шумным эмоциональным и даже надрывным поиском своей, незнамо где и когда потерянной, национальной девственности.

Не дает мне покоя эта глупость под названием национальная идея. С каких пор она будоражит политические умы? Неужели она делает француза-французом, немца-немцем, американца-американцем?

Сформулируйте мне национальную идею индейцев, или новозеландцев. Там, вообще, думают о ней или нет? Или просто живут себе на белом свете для себя, для семьи, общества, земли своей родной? А уж если придётся им в этой жизни вспомнить о чувстве патриотизма, будьте уверены – вспомнят, воодушевятся и сделают всё, что надо и как надо для себя, своей семьи, общества, своей страны. 

Нет, я думаю, в природе этого феномена – национальной идеи. Да нет, не скажи. Национальная идея, наверное, есть, наверное, всё-таки имеется. У монголов – батыр; у британцев – джентельмен, у китайцев – философ… У нас кто? Иван - дурак на царстве?

Бедный Чаадаев, всё надеялся плетью обух перешибить. Я не научился – говорит, - любить свою родину с закрытыми глазами, с преклонённой головой, с закрытыми устами. Я нахожу, - говорит, - что человек может быть полезен своей стране только в том случае, если ясно видит её. Я думаю, - говорит, – что время слепых влюблённостей прошло( он и подумать не мог, что это время в его время даже и не наступало). Я полагаю, - заключает, наконец, свои мысли Чаадаев, - что мы пришли  после других для того, чтобы делать лучше их, чтобы не впадать в их ошибки,  в их заблуждения и суеверия.

Лесков в своем «Загоне» словно отвечает Чаадаеву: – «Забыли всё так скоро, как никакой другой народ на свете не забывал своего горя, и ещё посмеялись над всеми лучшими порядками, назвав их припадками сумасшествия. Настало здравомыслие, в котором мы ощутили, что нам опять нужна стена и внутри её загон. Эх, Русь моя, Русь родимая, долго же тебе валандаться с твоей грязью, да нечистью. Не пора ли очнуться, оправиться»?

И поныне ещё не очнулись, не оправились. И примеров миру, так сказать, для подражания, немного дали, если вообще что-либо дали. Что имели тогда, то и сейчас имеем – убогое жильё, ужасный быт, бесправность личности перед монстром – государством. Добавим сюда и отсутствие реальной возможности передвижения по бескрайним нашим просторам. Уехать на недельку в любой уголок Европы – это одна свобода передвижения, поехать к родне на похороны или свадьбу – куда? Ну, В Читу или Хабаровск, например, это совсем иная свобода передвижения На неё никаких денег не хватит.

В этом запутанном историческом раскладе мысль моя время от времени возвращается к моменту отмены у нас крепостного права. Кажется, если не всё, то очень многое началось именно отсюда, от этого момента.

До тысяча восемьсот шестьдесят первого года всем благомыслящим людям была очевидна грядущая неизбежность отмены крепостного права. Но когда его действительно, отменили, из русской жизни стремительно пропала ранее вполне конкретная определённость. Граница между высоким и низким, хорошим и плохим, дозволенным и недозволенным стала очень зыбкой; система нравственных ценностей была поколеблена. Могу даже предположить, что произошло психическое расстройство народа от чувства вселенского раздрая, от внутренней неуверенности и одиночества. В последующие затем восьмидесятые годы идеи шестидесятников окончательно полиняли, потускнели и подверглись осмеянию.

Пожалуй, это был первый случай (потом было сколько угодно), когда у людей не стало ни прошлого, ни будущего, а жить настоящим они не могли и не умели. Точь-в-точь как у нас сегодня. То есть, на место времени пришло безвременье. И, я думаю, что именно в те поры истончилась, переродилась наша идентичность, какая бы она ни была. И вместе с этим стало нарастать ощущение возмездия за бездарно и бесцельно прожитые целым поколением годы. Посыпалось всё, посыпались вековые устои. Например, женская эмансипация. Один шаг – и он был сделан к сексуальной революции, когда были отброшены прочь, как ненужный хлам, священные узы брака.

Отныне, действительно, было всё дозволено.

Представление о специфичности России и её народа, в принципе, возражений не вызывает. В самом деле, вряд ли в мире есть ещё одна такая страна и такой народ, который бы только и делал, что напоминал всем о своей специфичности. Нет другой такой страны, в которой из года в год били бы в колокола: «На страну нашу зарятся», «Вставайте, люди русские», «Россия осаждённая», «враг на пороге», «враги кругом», «Отечество в опасности», «мужайтесь, русские люди, готовьте отпор коварным замыслам», ну, а дальше – по алфавиту, - расчленение, захват территорий, отторжение, заселение…

Но люди как-то не очень спешат сбиваться в добровольческие отряды по спасению отечества, не сжигают свои избы, не забивают скотину, чтобы она не досталась врагу. Да и куда бежать-то, если враги – кругом!? На восток рванёшь – на китайцев нарвёшься; на юг вообще лучше не соваться, там сразу башку оторвут; на запад – так прямо в лапы и угодишь! Один север остаётся: свой, родной, гиперборейский, обезлюдевший, холодный, голодный, дикий.

Нам часто бывало за страну нашу родину больно, временами – страшно, бывало – стыдно. Но, вот, наступили нынешние времена, когда за неё больно, страшно и  стыдно одновременно.

И, боюсь, что навсегда утрачена наша – по Гумилёву – пассионарность, без которой в принципе, нет будущего.

Неужели это приговор стране – судьбе?!

Неужели  опять на весах судьбы – на одной чаше – цивилизация, пусть и любого типа – западная, восточная, какая бы ни была, она  – цивилизация, на другой – варварство в чистом виде.

Я помню эти нездоровые игры в национальные социализмы, от которых мы собирались брать пример. От этого немного, от этого – все хорошее возьмём и заживём на славу.

Многие, конечно, помнят эти метания – мечтания – социализм шведского образца, финского, немецкого. Это взять оттуда, прийти к такому… Сейчас понимаешь, какая же это чепуха. Социализм не может передаваться от народа народу, чтобы при этом полностью не поменять своё содержание. У каждого народа он, социализм, свой, в полном соответствии с его идентичностью, его традициями жизни.

Национальная идея для России? Да уж, точно, не эти старомодные мантры из уст нынешних мелковатых вождей. Все эти пошлые выхлопы, типа «Россия встаёт с колен», «великая сырьевая держава», «суверенная демократия» - я воспринимаю, как непристойности, как издевательские ругательства.

«Ремонт страны», «всероссийский ремонт» – это всё, что надо. И. начать его надо– с собственного двора, подъезда, квартиры. Глядишь, и народ приободрится, и страна преобразуется. Без крови, без бешеной агрессивной защиты этой идеи по отношению к другим народам, оказавшимся в зависимости от нас, русских.

Потому что мы русские

   О национальной идентификации написаны тома, о ней не пишет, не рассуждает только ленивый. За века-то столько написано - понаписано, говорено-переговорено.

           -  За века?

 - Именно за века. Возьмём далекий, скрывающийся во тьме времён, 

тысяча четыреста  пятьдесят третий год. Потому возьмём, что в этот год пал Константинополь и православие переместилось в Москву.

Что же произошло, что переменилось тогда  в русской судьбе? 

Всё и ничего. Наши предки ответили на этот вопрос с подкупающей прямотой: «Мы верим в истинного Господа истинной верой, и, хотя наша вера праведна, дела идут хуже некуда. А проклятые латиняне не знают истинного Бога, они подменили веру, но живут намного лучше нас».

А на вопрос – почему так произошло, был найден изумительный, восхитительный, всеобъясняющий ответ. Ответ, который все последующие века служил универсальной отмычкой ко всем нашим бедам и несчастьям: – потому, что мы русские!

Так утверждается во времени национальное наше сознание – что бы ни произошло, что бы с нами не происходило, ответ – абсолютно верный и универсальный – всегда под рукой: потому, что мы русские…

Подскажи, какие можно найти оправдания обществу, если оно на протяжении жизни целых поколений блуждает без руля и без ветрил, «пути своего не зная». Не здесь ли лежит мучительная догадка и разгадка, что революция пришла к нам, как возмездие. Когда из системы ценностей был вынут самый главный стержень, главный винт, которым всё скреплялось и на котором всё держалось. Не здесь ли мы и посыпались вместе со своей самоидентификацией? Не здесь ли находится начало краха?

Позволь мне сделать здесь пространную выписку из письма Чехова Суворину. Пишет он его под новый 1890-й год и говорит в нём, что, мол, по его, Чехова, мнению, России сам дьявол помогает «размножать слизняков и мокриц, которых мы называем интеллигентами». Вялая, апатичная, лениво философствующая, холодная интеллигенция никак не может, – пишет Чехов, – придумать для себя приличного образца для кредитных бумажек. Она, - замечает он, - не патриотична, уныла, бесцветна, пьянеет от одной рюмки и посещает пятидесятикопеечный бордель, она брюзжит и отрицает всё, потому что для ленивого мозга легче отрицать всё, чем утверждать… Эта интеллигенция не женится и отказывается воспитывать детей… Вялая душа, вялые мышцы – и всё это в силу того, что жизнь не имеет смысла, что у женщин бели и что деньги – зло. Где вырождение и апатия, - выносит свой приговор Чехов, - там половое извращение, холодный разврат, выкидыши, ранняя старость, брюзжащая молодость, там падение искусств, равнодушие к науке, там несправедливость во всей своей форме.

Это, напомню, – конец девятнадцатого века. То есть, от отмены крепостного права прошла едва ли треть века.

Но! Сорвалась лавина:

 - Чахоточные барышнёшки с пахитосками во рту: - Фу-ты, ну -ты, ноги гнуты, в ботинёшечки обуты…

- Бомбисты, – несостоявшиеся ученики сапожников, бондарей,пекарей, ставшие профессиональными революционерами и убийцами.

И вот уже перекатывается по городам и весям громоподобная «дубинушка», разливается, утверждается, готовится обрушиться на любую победную голову. Отчаянно залихватски разыгрались бесы революции и доигрались до свержения монархии, революции, до гражданской, а, значит, до отце – брато – сыноубийственной войны. Кровавое безумие было воспето, возвеличено, вознесено, как подвиг и радость нового мироустройства. Потом взялись за уничтожение самих основ государства, всех сословий – деградирующего крестьянства, раскассированных купцов, мещан, офицерства, деморализованных рабочих.

Следующие страшные и губительные годы окончательно выбили из состава народа всё то, что оставалось в нём ещё чистым и честным. И пришла, наконец, наша жизнь, которая, кажется, опровергла притчу, что русские долго запрягают, но быстро ездят. Мы раз за разом запрягаем и никуда не едем. Запрягаем и распрягаем, запрягаем и распрягаем. Это и есть особый наш путь.

Вот так, после отмены крепостного права, страна моя родина вступила на путь модернизации. Стала индустриализироваться, развивать науки, культуру… Мне кажется, что именно тогда завязался и запутался клубок противоречий, который привёл к взрыву, после которого русское общество раскололось по всем основаниям – экономическим, политическим, национальным… Здесь сыграли свою роль и наши немереные просторы, неравные условия жизни народов, населяющих наши земли. Мысль, что семнадцатый год – это раскол между центром и окраиной, имеет место быть.

Равно, как и мысль о немереных наших пространствах, которую в своё время утверждали историк Ключевский, философы Федотов, Бердяев, уже в наше время – Солженицын: Страна наша  родина приобретала пространства и теряла время. Пространство пожирало у России время, страна развивалась вширь, не успевая развиваться вглубь…

Предложу тебе поиграть в одну интеллектуальную игру, а именно, пройти исторической дорогой от пункта А до пункта Б. От 1861 до 1917 года и поискать на этом пути развилки, выбрав которую страна могла пойти в ту или иную сторону.

Развилок, кстати, на этом пути оказалось немало.

Первая. – Отказ от продолжения и углубления александровских  реформ.

Вторая. – «Подмораживание»  страны по Победоносцеву

Выбрали развилку, идя по которой, нарвались на русско-японскую, первую мировую войны… Не втянись Россия в эти войны, возможно, удалось бы избежать пролетарской революции семнадцатого года. Далее нас поджидала  грозная развилка – свержение  монархии. Новый вектор истории был задан со всей определённостью и категоричностью. А ведь могло бы случиться и всё пойти по-другому. Например, Керенский запрещает деятельность большевистской партии, как нелегальной агентуры в воюющей стране. Корнилов формирует коалиционное правительство…

Но! Отречение Николая, Михаила… – Проскочили развилку…

Вот треугольник: Корнилов – Керенский – Ленин, когда Деникин потом в мемуарах записал: «Революцию ждали, её готовили, но к ней не подготовился никто». История с корниловским мятежом стала поворотным пунктом. Вот ещё вариант: в Гражданской войне побеждают белые. Юденич захватывает Петроград, Армии Юга России – Москву. Устанавливается авторитарное правление. Верховный правитель – Колчак, Земский Собор… И вот она – дорога к нормальному демократическому государству .

Два пути, как видим, - авторитарный или тоталитарный. От авторитарного всё-таки есть спокойный, мирный, постепенный переход к нормальному либеральному демократическому правлению. От тоталитаризма иного пути, как только через кровь, не существует.

Почему проиграло белое движение? Всё зависело от того, на чью сторону станет крестьянство, которое тогда составляло  девять десятых населения страны.

Большевики сильно испугали крестьян. Белые их секли, красные – расстреливали. Одна жертва белого террора на триста сорок жертв красного. Убийство, истребление в каком-то промышленном масштабе.

Большевики придумали величайшую хитрость – роковую ловушку для крестьянской России – Декрет о Земле.

Белые предлагали вернуться, красные звали в лучезарное будущее. И попали в точку, в которой и воплотилось извечное заблуждение русского сознания о возможности установления Царства Божьего на Земле в пределах текущей истории. Большевики подкрепили свои оптимистичные проекты не менее оптимистичной идеологией – «кто был никем, тот станет всем»! И утвердилась власть «простого человека». И стала кухарка править государством. Но чтобы она правила, понадобилось слой за слоем снять и уничтожить все сословия общества. Были уничтожены профессора, научная и художественная интеллигенция, специалисты, кадровые рабочие, и наконец, крестьянство.

На расчищенном пустом месте получили возможность «стать всем» ничтожества. Именно они стали уполномоченными, комиссарами, наркомами, членами политбюро и прочих, рангом помельче, бюро. 

Мне не забудут здесь напомнить, что при большевиках Россия из страны аграрной стала страной индустриальной, из безграмотной страной абсолютной грамотности. А там уже шаг остается до преобразования природы, покорения космоса, спасительницы мира. Между прочим, программа всеобщего начального образования была принята задолго до ликбеза большевиков. Конец той программы был определен 1922-м годом.

Примерно та же картина со строительством дорог, Днепрогэса, Турксиба, с планом ГОЭЛРО, автомобильной, авиационной промышленностью. Все эти проекты были разработаны старыми профессорами ещё до революции, равно как и идея индустриализации страны, которую, опять же, начинали старые кадры.

Я вот ещё о чем рискну порассуждать: победи Россия в войне с Германией – я имею в виду эпоху революции, или не участвуй в ней, не подпиши она позорного мира, равно как и Германия – позорного мира с Антантой, не поддержи большевики национал-социалистов на первом этапе– не было бы нацистской Германии, вскоре обрушившейся на Россию.

Поставлю последний вопрос. Могла ли быть на месте большевистской России иная, другая Россия? Могла. Никаких сомнений на этот счёт нет. Россия белого движения, Россия, которая ушла в эмиграцию.

Теперь, хотим мы того или не хотим, надо думать о наследстве, оставленном нам советским строем. Принимать или отказываться от него? И понять, наконец, и признать, наконец, в чём оно состоит.

Будь моя воля, я бы советскому периоду устроил российский Нюрнберг.

Величина и величие

Самоидентификация народа – это самость, это ощущение осуществление самого себя. Как может чувствовать себя народ, когда запущен механизм национального самоуничтожения? Вопрос тяжёлый. Но и в этом незавидном положении он не забывает заявить о своей самобытности. Признаю, что у других, например, японцев, китайцев предъявление миру своей самобытности если не столь прямолинейно, то уж, точно, не столь самохвально, потому, что оно на порядок сдержаннее в своих проявлениях.

Каждый народ, во все времена, был занят поиском своей идентичности. Многие научились говорить об этом с веселой, габровской  усмешкой над собой, с изрядной долей национального юмора и самоиронии. Про нас этого никак сказать нельзя. Нам надо грозно брови нахмурить, важно щёки надуть, губы обиженно поджать или выпятить…

Расскажу занятную в этой связи историю.

Д. А. Столыпин – один из братьев знаменитого рода Столыпиных – провел эксперимент. Он разделил арендаторов по национальному признаку. Большая часть из них была русскими, меньшая – украинцами, и только один был из немцев. На первых порах арендное хозяйство немца вырвалось вперёд и быстро стало эффективным, после него более зажиточно  жили и упорно трудились украинцы, менее богатыми и более разболтанными были хозяйства русских. Вначале у немца сложились с соседями напряжённые отношения, но постепенно всё нормализовалось, и прикладные уроки немца охотно перенимались: чёрный пар, химические удобрения полей, новые машины, посадка специфических трав на выпасе… Уже через несколько первых лет эксперимента контролёры зафиксировали зажиточный вид хуторян, добротные и растущие постройки, обилие фруктовых деревьев. Недавно в одном приазовском селе, основанном немецкими колонистами, я что-то подобное видел.

Хороший, конечно, пример, да только по всему пространству земли нашей в ещё живых деревнях растет напряжение от невыговоренных и непризнанных  конфликтов, недовольство новыми богатыми, этническими чужаками, чувство того. что мы потеряли ту Россию, которая была великой, а нынешняя вынуждена влачить стыдное существование; что Запад нас не любит; что Америка – ужасная страна, которая нас третирует и не уважает… Это проявляется комплекс обиженных и внутренне агрессивных людей, не умеющих справляться с приступами своей агрессии.

Российское мессианство, о котором много размышлял Бердяев, а особенно, Достоевский, не дало миру примера для подражания. Да и то сказать, что все наши законы построены на запрещении. Эта традиция идёт от самых-самых корней. В России всё, что не разрешено – запрещено, - посмеивался Черчилль, - а всё, что можно – обязательно. 

Я думаю, не один Черчилль посмеивался, я думаю, что и в знаменитых словах Гоголя, мол, какой же русский не любит быстрой  езды, скрывается глубокий подвох, за которым видится мне детская наивная похвальба, ничем не подкрепленная бравада, когда выдают желаемое за действительное. Пожалуй, русские не то, что не любят быстрой езды, они её терпеть не могут. Быстрая езда – с её азартом, точностью, расчётом, смелостью никак не сочетается с нашей мечтательной леностью, да завистью: эх бы, да мне бы,… да я бы…, да если бы…., да кабы…

Ты, как живых, видишь Обломова, да и самого Ивана Гончарова, видишь Сергея Тимофеевича Аксакова с его сыновьями Иваном и Константином. Вот дух, вот он, образ и символ России! Как трудно, если вообще возможно, представить их лихими наездниками, гарцующими на горячем вороном – кауром, соловом, какая разница! – жеребце никак не то, что не видишь, не представляешь даже. Рыхловаты, полноваты, тяжеловаты, кругловаты, бородаты, медлительны, рассудительны, степенны. Символом, скорее, увидится вертлявый, шустрый, ухватистый и по-обезъяньи ловкий Пушкин.

Нет, не быструю езду  любит Россия, не бешеную скачку, а любит она сон под названием вечность. Кажется, именно она, вечность, соответствует национальным ценностям, хотя бы потому, что не любит она суеты… Ну и что ж, что расползается страна по швам, пройдёт время – соберётся; ну и что, что стоит страна под угрозой исчезновения? Час пробьёт – воскреснет…

Конечно, завидно, что чуланная Европа собирается жить долго; к этому направлены её и культура, и самосознание. Так у них и экономика другая, и государственное устройство другое, и общество другое… А мы спешит не будем. Мы  д-о-о-л-го запрягаем, зато потом как ухнем!..

Не складывается и внутренняя убеждённость об особой миссии самой матушки Руси. Уж так в ней всё подражательно, так вторично… И разгадка вроде бы имеется. Давно и не раз замечено-отмечено, что мы обладаем большей, нежели европейцы, внутренней свободой в силу того, что отталкиваясь от бесконечной равнины, путаем величину с величием. Но! Бесформенность, прожектёрство, напрасные надежды и мечтания.

Далеко не последний ум России, В. В. Розанов предостерегал: «Не отдавайте порядка и формы. Как бы ни жало. Бесформенность даже самого широкого, самого душевного человека ужасна – ему придётся с пустоты строить иерархию своего нравственного чувства: что ещё как-то можно, а чего уж совсем нельзя. И пока эта работа не будет сделана, - предостерегает Розанов, - он всё будет мерить по себе, и плакать только о себе».

Нами и посейчас, возможно, в большей мере, чем когда-либо, владеет несформулированное время. Оно лишает людей чувства присутствия в них Родины. Той, которая вроде бы всегда должна быть в душе, почувствовать трудно, ибо жить приходиться на чужой, часто враждебной,  территории, которую оккупировали Бесы. Это они управляют страной методом тотального напряжения сил, мобилизации, страха от наличия различных, готовых воплотиться в зло, угроз. Тот случай, когда  видимость жизни уступает место самой жизни. В этой видимости нет устоявшейся системы социальных ценностей; нет общепринятого понимания того, что хорошо, а что плохо, что есть нынче добродетель, а что порок. Мало  где в мире найдется место, где  настолько смещены оси нравственных координат, где плюют на такие понятия, как справедливость, честность, равенство перед законом, личная независимость. Раздвоенность заложена в глубинах коллективного сознания. Страна и её люди словно нуждаются во вражде к себе.

Во многом наши беды проистекают от нашего же неумения быть людьми свободными, которых питает единство мыслей и чувств, воспоминаний и надежд, страданий и утешений. Нас обманули и принудили жить в ещё более несправедливом обществе, чем раньше. Вот, я напираю на слово «нас». А надо сказать и о том, что слово это «нас» – тоже совсем неравноценно  и равновелико. У собственно русских, в отличие, скажем, от прибалтов, грузин, армян, украинцев никогда не было верного ощущения политической самоидентичности. От остальных мы, русские, отличаемся тем, что когда-то полностью растворились в советском терпко-хмельном солоде или даже рассоле. Латыш остался латышом, узбек узбеком, а мы?

А мы как были, так и остались – советскими. И мало нас, русских, остаётся. Как это мы (да разве мы!?) прошляпили шанс прирасти советскими согражданами из развалившейся советской империи? Какое качественное население потеряли – близких по языку, культуре, воспитанию, желающих жить в новой России.

Упустили исторический шанс обогатиться крепким народом. Какой-то дуралей из высших чинов выдвинул глупейшую идею, что на историческую родину могут вернуться только этнические русские. Ну что ж, не хотели этих, получите других - китайцев, корейцев, азиатов всех мастей, арабов всех политических и этнических раскрасок. Эксплуатируйте и дальше – но помните: они  дремлют только до поры, до времени – потаённые страхи массового сознания, тяжёлые, мрачные умонастроения, поднимающиеся, как злобные духи, из тёмных глубин подсознания. Охваченные этим чувством, люди словам и слезам Москвы уже не поверят никогда. Только и добьемся того, что нынешний комплекс неполноценности приобретет совсем уж гипертрофированные формы. 

Эта маниакальная обида на окружающий мир и тайные желания ему нравиться; попытки вернуть имперское влияние на сопредельные страны и народы, это желание жить как они, но при этом остаться с широкой душой, а не скупердяями, вроде немцев и прочих разных шведов. Это беда, когда представления о самих себе непоправимо расходятся с ежедневным проживанием жизни. И поиск так называемой национальной идеи – занятие бессмысленное. В стране не должно быть нищих и сверхбогатых, она должна стать и быть такой, в которой хорошо, спокойно и удобно живётся.

Вот и вся национальная идея.

Страна ещё есть, а Родины уже нет

Чтобы найти или не потерять себя и своё место в этом равнодушном, жестоком и ужасном мире, надо расстаться с тенями прошлого. Только после этого можно хоть как-то рассчитывать на более-менее приличное, не унизительное для страны моей родины, будущее.

Бесспорно, это сложная работа. Жить в советской стране, несмотря на то, что жить в ней не надо бы, жить в ней, как в любой религиозной (атеизм – это тоже религия) стране, было легко. Потому что в той стране давались ответы на все вопросы бытия и небытия. Думать не надо было ни о чём. Что бы ты ни фантазировал сам в себе и сам о себе, о чем бы ты ни думал, за тебя уже подумали. Ты ещё не родился, а за тебя уже подумали, как тебе и где тебе жить. А, возможно, и умереть. И, никакой, ни малейшей неопределенности. «Мы рождены, чтоб сказку сделать былью,…» – это мы знали с младенческих лет.

Так или иначе, но была создана цивилизация, останки которой, жуткие в своей заброшенности, догнивают сейчас «на просторах родины чуденой…» Догнивают, доживают и люди моего поколения. Мне ещё повезло: я книжки пишу, мне интересно пока быть с самим собой наедине, а в основном мое поколение – это люди, лишившиеся ежедневного смысла общественного существования. Сейчас прежней, коллективно проживаемой жизни нет. Поэтому многим нашим ровесникам нечем подпитать хорошее состояние души, ума. Бьются о черепную коробку, о грудную клетку больные, обидные мысли: - Зачем жил? Чем жить? Зачем? Для кого? Я повторю дорогое для меня открытие в самом себе – я ухожу в книгу, в тексты за спасением, за обретением смысла существования. Я требую от себя писать хорошо, вдумчиво, честно и надолго. И беречь при этом время. Будто живёшь последний день и надо успеть сказать что-то исключительно важное. Хотя бы для себя. А для людей – как Бог положит.

При всём при том страна моя родина – и это важнее всего для понимания национальной драмы – стремилась быть или стать оплотом духовности. Но неоправданное и ничем необеспеченное это стремление привело её к собственному расчеловечиванию. Варваризация страны идет совершенно ошеломительными темпами. Страна  стала главным врагом для своих же граждан, которые в основном и были заняты истреблением самих себя и окружающего мира – «Пусть ненавидят, лишь бы боялись».

Попытаюсь нарисовать портрет страны на фоне эпохи или на фоне души. Если одной строкой, одним мазком, то так: страна ещё есть, а Родины уже нет. А если чуть подробнее, то надо будет к цифрам естественных потерь добавить ежегодные потери противоестественные, а это один миллион погибших. Этот умер, потому что напился, отравился, замёрз, утонул, сорвался, провалился. Известны потери в катастрофах, - разбились в автомобиле, самолёте, пароходе, сгорели заживо в бараке, отравились газом… К этим, вообщем-то, общеизвестным фактам добавим малоизвестные. Вот такие, например. На каждый год приходится шестьдесят тысяч самоубийств и почти столько же убийств, в числе которых четырнадцать тысяч убитых жён и тридцать тысяч убитых мужей.

Весь двадцатый век в России уничтожали женщин. И нынешняя власть не менее свирепо и безнравственно установила для женщин и детей нищенские пособия, бросила на произвол судьбы стариков, закрыла бедным доступ к больнице. Каждый год население страны моей родины снижается в среднем на миллион человек и теперь у нас на три крещения новорождённых приходится сто отпеваний.

По переписи 1990 года с лица земли исчезло семнадцать тысяч деревень, это шестая часть от общего их числа. Сколько надо прибавить, чтобы цифра умерших деревень соответствовала нынешнему дню? Думаю столько, что пора ставить памятники погибшим деревням, морям, рекам, рощам, родникам.

Есть ли в России проституция? Конечно есть, только у нас она особенная. Она завязана на вторичную занятость, как способ подработки на жизнь учительницы, медсестры, студентки, приезжей сельской девчонки. Учесть надо будет при том, что живём мы в стране, где в году насчитывается почти сто сорок нерабочих дней а работают немногим более сорока процентов населения.

Назову ещё несколько цифр для полноты печального сюжета. Три четверти населения страны хочет, чтобы заводы и фабрики принадлежали государству, ещё большее число людей считают , что реформы не удались, половина из нас убеждена, что страна движется не правильным путем, что для выхода из сложившегося положения не хватает стране Сталина- Ленина…

Общественная мысль страны все эти цифры и факты не фиксирует как подлинную трагедию, как диагноз болезни, не поддающийся лечению. При этом коммунизм как болезнь души и разума сомнению не подвергается. Иногда ко мне приходит страшное подозрение, что коммунизм действительно сумел создать человека совершенно иного типа и все мы, благодаря этому  в какой-то степени – плоды необратимой мутации рода человеческого.

Вот так рассудить – права человека, правовое государство, независимый суд, свободная пресса – всё это в нашей стране даже не ночевало. В абсолютных ценностях у нас числится совсем иное, а именно,  – го-су-дар-ство. И в  абсолютном уничижении – демократия. По-моему, только в стране моей родине демократию обозвали «дерьмократией», сладострастно и остервенело выхолащивая саму её суть.

Всё это звенья одной цепи. Сначала, после революции, уехало много людей, уехали целые сословия, потом оставшиеся поубивали друг друга, остальных догнала и добила война, а уж потом те, кто уцелели не захотели смириться с хамством и холуйством, составили вторую отъездную волну.

Понятно, что чем бессмысленно пытаться подправлять прошлое, лучше бы извлечь из него уроки. Примерно по той схеме, по которой действует какой-то чудак датчанин, рассекающий по Колымскому тракту на велосипеде. Ну, при встрече с ним нашим, естественно, стыдно. А он стыда этого деликатно не замечает и рассуждает вслух: - Если России удастся   примириться  с ужасными периодами своей истории двадцатого века и построить справедливую систему, защищающую её собственных граждан от беззакония и насилия власти, тогда Россия извлечёт свой урок и будет иметь все основания гордиться своими достижениями.

Славный человек, видать, этот путешествующий датчанин. Его слова да Богу бы в уши!

Вопрос. – Какому Богу?

Наш - тоже наособицу, наш может  и не услышать, не расслышать…

Рабство или свобода?

Как ни странно, – удивлялся в своё время Герцен, – но опыт показывает, что народам легче переносить насильственное бремя рабства, чем неожиданный дар свободы.  Ну, а на наш-то век возможностей на себе проверить эту странность пришлось более чем. Целый век проверяем.

Это всем народам свойственно или только нашему? И рабство, и свобода вырастают из идеи, в неё же упираются, рано или поздно, головой. А там, где появилась идея, недолго ждать её политического оформления – идеологии. Достоевский, Фукуяма, а вслед за ними и многие другие, заметили, что тема эта сама по себе необъятна, да к тому же она  до невозможности затоптана, заплёвана, загажена.

Люди, в принципе, не любят иерархии, но на самом деле они не любят такие иерархии, при которых они чувствуют себя приниженными, униженными. Это знают и понимают все, и надо только  увидеть, как это правило соотносится с повседневной жизнью людей.  А повседневность наша такова, что все мы, вместе взятые и каждый в отдельности, и страна вместе с нами, топчемся на месте, отступаем, обращаемся памятью к прежним идеалам и, таким образом, заживо хороним себя.

Мир бежит. Резво ли, спотыкаясь ли, но бежит, что-то роняя оп пути, но не нагибается, не подбирает оброненное: – потом-потом наверстаю, к цели успею, что-то ещё лучше найду, изобрету, приобрету, подниму, а сейчас – бежать, не опоздать к раздаче, место за собой застолбить. И там, где они бегут  вместе, – народ и его вожди -  там, как правило, до цели добегают. Всех ли устраивает эта цель – вопрос второй, даже второстепенный. Если многих не устраивает – побегут дальше. Мы тоже бежим. Но бежим назад, в советское прошлое и наши самозванные поводыри, кажется, уверовали в то, что кто контролирует прошлое, тот контролирует и будущее. Наши самоназначенные властители принадлежат к той когорте, которую многомудрый Тойнби назвал государственными самоубийцами. Но ведь они не только себя убивают.

А и всю страну, всех нас к самоубийству ведут.

Одну могилу роют и для русского народа, и для русской власти.

Они то, всесильные наши временщики, ладно, туда им и дорога, а страну надо как-то спасать.

Это не оговорка, что как-то!. Кто за спасение-то возьмётся? Мир характеризует нашего человека – первого кандидата в спасатели, другие-то не больно поспешат к чужой яме – не как  пассивного, чего, казалось, следовало ожидать, а как агрессивно неподвижного. Тут поправка одна нужна, что народ наш, да, агрессивно неподвижный, но не весь народ, а тот, который действительно в прямом смысле остаётся неподвижным. 

Но немало народа образовалось и подвижного, и даже крайне подвижного – едут, а то и бегут, грубо говоря, за ближние и дальние кордоны учиться, заработать, устроить судьбу, остаться на ПМЖ. Видишь, даже и объяснять не надо, что означает эта комбинация из трех букв.

Многие, очень многие собираются это сделать. Да, они агрессивные, но агрессивность их повернута на себя, для себя, и уж точно – они очень подвижные. Креативные, как принято сейчас говорить. Вот на них-то, а не на нас с тобой большая надежда. Что где-то, когда-то, в каких-то дальних далях заноет их интернациональное, но почти каменное сердце о погибшей родине – прародине своей, и помогут они ей снова подняться. Да, боюсь, не успеют при нашей с тобой жизни. Раньше этого счастливого случая погубят нас национальное самомнение, лень и разврат. Мы ведь, если даже и работаем, то работаем на гордыню, на тщеславие, на самохвальство. А не на то, чтобы лучше жили дети и старики. Ведь если дети и старики хорошо, благополучно живут, то и сам народ трудовой хорошо живет, хватает ему и на детей, и на стариков.

А ведь это уже когда-то было в наших исторических бытийных пластах, было да сплыло. Ровно век назад в царской России было около пяти тысяч благотворительных обществ и более шести тысяч благотворительных заведений – больниц, богаделен, приютов… И благотворителя власти не обирали, как обирают сейчас, отнимая для себя почти половину. Уж нашему нынешнему чиновнику–живоглоту не придет на ум думать, как думал и действовал когда-то знаменитый Генри Форд: если сочувствие побуждает нас накормить голодного, почему же оно не порождает в нас желание сделать этот голод невозможным? Он, наверное не знал, старик Форд, разницы между будущими левыми и правыми. А мы знаем. О чем бы левые ни говорили, всё сведут к экспроприации, что бы правые ни делали – на выходе у них всегда будут инвестиции.

Меня же накрывает отчаяние, когда я слышу о восстановлении старых, строительстве новых храмов и о погибших лесах и реках, озерах, хлеборобных полях. Вот всё жду, когда придет сообщение, что на берегу Байкала заложена церковь, молитвы которой спасут от ядов комбината великое озеро. Что может дать импульс жизни умирающему русскому обществу, потерявшему способность к возрождению?

Ничего. Ему уже никто и ничто не поможет.

Как бы Страна

Страна погружается (погрузилась уже?) в апатию и  депрессию. И то, и другое становится формой национального недуга, суть которого заключена в глубочайшем, непредставимом разрыве между властью и людьми. Нет, надо понятия поменять местами – между людьми и властью.

В этом разрыве много чего проявилось. Например, то, что прежние люди, в число которых входим и мы с тобой, кончаются и их опыт жизневыживания никак не подходит к новым людям. Нам, пожалуй, что, ордынцы ближе, чем наши новые люди…Наши наследники  и продолжатели. Мы , например, на собственной шкуре усвоили горькую истину, что в нашем отечестве удобнее, спокойнее, сподручнее быть пьяницей, чем трезвым, честным, дельным человеком. А уж наследники наверняка хотят быть трезвыми, дельными, приспособленными к новой жизни людьми в современном, как модно сейчас говорить, глобализирующемся мире. Не в стране, не в России, заметь, а в мире. Для нас-то глобализация начиналась и исчерпывалась за карточным столом – «туз, он и в Африке туз». Они не болеют нашей вековой мечтой о времени, когда власть, под бременем своей же  властной  совести, похорошеет, облагородится, а потом и всем остальным сделает счастье…

Увы нам, старым дурачкам.

Так и не став народом, мы и людьми быть не научились, А про власть – плоть от плоти народной – и этого сказать нельзя. Моральное её разложение достигло, кажется, всех мыслимых пределов. Хотя, - перебиваю я себя, - достигло ли? То ли мы ещё увидим, услышим, почувствуем на собственной шкуре и на толщине своего кошелька в ближайшее время, когда предстоит получить нам себе на шею и нового старого царя, и его присных.

Какая-то печать проклятия лежит на нас.

Здесь всегда всем плохо – русским и евреям, царям и смердам, умным и глупым, старикам и молодым, мужчинам и женщинам. Недавно побывал я в Европах. Господи, как же потускнели мы в сравнении с ними. Никакого блеска не осталось от нас, кроме государственно-криминального. И от этого маркиза де Кюстина, которого перечитывал недавно, никак не отвяжусь. Я ему слово, он мне -–десять. Вот и сейчас. Я ему про то, про сё, а он долбит и долбит: «… либо надежда на монарха, либо бунт». Прямо, берись за второе издание четвертьвековой давности политического бестселлера под названием «Иного не дано».

Нет, ошибся Мережковский в начале минувшего века, когда грозил нашествием Хама. Не нашествием это оказалось, а оккупацией с её хамской конфликтностью и нерассуждающей силой. Взять, к примеру, нашу всевластную, тайных дел контору, которая в любой момент, любого, кто бы и кем бы он ни был, подведет под любую статью. Я. вот, всё думаю, скоро ли она оживит свою безотказную статью «приготовление к измене Родине в форме бегства за границу». А то что ж, чуть не каждый второй из молодых вострит лыжи за кордон не со школьной ли, не студенческой даже, скамьи?

Может, пора уже дать новое название  стране? Например, «Страна как бы», «Как бы Россия». Страна, в которой как бы живут, как бы работают, как бы учатся, как бы любят, как бы ненавидят. Ой, нет. Последнее вовсе не как бы. Уж что-что, а ненавидим мы по-настоящему. О любом, попавшем под каток ненависти, можно сказать почти библейским языком – «не пощажён будет». А что же в веках радостно воспетая песня о нашей коллективности? Что хвалебные псалмы по этому поводу? Что наша коллективность, она же сакральная соборность, живущая в наших генах?

Да, она воспроизводится, возможно, и на бессознательном уровне. Вот скоро вернутся в нашу жизнь очереди и, огинаясь в них, мы  сполна прочувствуем легендарную свою коллективность. Обидно будет за тех, кто, представленный какое-то время назад сам себе, сумел взять на себя ответственность за свою жизнь и судьбу. За тех, кто все эти годы крутился, учился и переучивался, сам решался и сам же реализовывал решения, боролся за цельность собственного «Я».

Да, за них будет обидно. Но вдруг! Вдруг они сами  продиктуют правила игры и возьмут в свои собственные  руки и свою судьбу и судьбу своей страны.

Богу бы в уши мои слова и надежды! 

_____________________

© Ерохин Николай Ефимович