Иной был Воронеж во времена Кольцова, и жизнь в нём была иной. Много времени и сил у Кольцова отнимала торговля скотом; ограниченный деспотической властью отца, который ничем, кроме как о собственной выгоде, не заботился, он по мере сил старался от власти этой освободиться. Но от домашних обязанностей деваться было некуда: кто стал бы покупать свиней, продавать мясо и сало, рубить лес, пахать землю, да решать в столицах судебные дела отца? Для поэта радости мало… Понятно, что в Воронеже иного будущего, кроме ненавистной рутины, Кольцов себе не видел. Ничто его не радовало, разве что степи, в которые изредка он выезжал, да тихая, укромная усадебка в двенадцати верстах от города, недалеко от Дона.

Здесь хорошо и по сию пору… Сюда не долетает ни городской шум, ни мирный деревенский говор. Никого вокруг. Только – просторные яблоневые сады и длинные полосы липовых аллей. Если душа потребует уединения, лучшего места не найти.

Усадебка назвали просто – дачей, состояла она из нижнего парка, рассаженного по крутым береговым склонам, и верхнего, ограждавшего обширный сад вишен, груш и яблонь; в теплицах выращивали ягоды и овощи. Владел хозяйством купец первой гильдии Иван Сергеевич Башкирцев, сын известного в Воронеже хлебного промышленника, муж старшей сестры поэта Марии. Жену свою Иван Сергеевич любил без памяти, жил с нею счастливо; спорились и его дела. Как и отец, он торговал хлебом, товар сплавлял на своих баржах по Дону; кроме того, приобрёл суконную фабрику, оснастив её по последнему слову техники, да построил в городе кадетский корпус. Широкая натура, Башкирцев часто давал богатые обеды, на которых собиралась вся воронежская верхушка, и устраивал концерты домашнего хора и оркестра бродячих музыкантов. Далеко отражала река звуки этих концертов...

Летом 1831 года семейному счастью пришёл конец: холерная эпидемия унесла Марию. Потрясённый Башкирцев долго не мог поверить в смерть жены, всё твердил, что её похоронили живой, и требовал вскрыть гроб – что однажды и было сделано… Жизнь его с тех пор так и не наладилась; последние годы Ивана Сергеевича прошли в одиночестве и разорении.

… Алексея любили и Башкирцев, и его дети Вера и Пётр; дача над высоким донским берегом была, пожалуй, единственным местом, где поэт находил заботу и сердечность. Сюда он спешил в трудные минуты жизни. Так, например, было в пору его несчастной любви к Дуняше, шестнадцатилетней крепостной девушке, которая жила в семье Кольцовых. С романом молодых отец управился быстро: в отсутствие сына продал девушку знакомому купцу. Поиски  следов Дуняши ни к чему не привели Алексея – и много лет сердце не могло успокоиться… На помощь приходила дача Башкирцева.

В 1839 году здесь Кольцов познакомился с Варварой Григорьевной Лебедевой, знакомой Башкирцевых. Долгое время он был увлечён её сестрой Елизаветой Огарковой. Варвара стала новым, более серьёзным увлечением, причиной последних в его жизни сердечных переживаний.

В феврале 1841 года Кольцов, вернувшись в Воронеж из Москвы, где улаживал очередную судебную тяжбу отца, застал хозяйственные дела в полном расстройстве. Отец встретил его как чужого, не дав ни копейки на проживание, да и сестра, с которой он так дружил, переменилась: «фортепьяны брошены, французский язык забыт, пение затихло, – писал поэт Белинскому. – Вместо этого она начала плесть кружева, вышивать шерстью; и она ужасно не рада моему приезду». Доброй, простой, любящей матери в семье слова не давали…

И в это время Кольцов вновь встретил Варвару – красивую, умную, образованную, и отчаянную фантазёрку, – после двух лет «безмолвных, безнадёжных» ухаживаний. «Я весь утонул в блаженстве до самозабвения, до исступления, – делился поэт с Белинским. – Она в одну минуту сделала из меня другого человека». Вероятно, память о первых днях страстной любви и вызвала строки:

                          Не весна тогда

                          Жизнью веяла, 

                          Не трава в полях

                          Зеленелася…

                          Нет! Под холодом,

                          Под туманами,

                          Ты в объятьях жгла – 

                          Поцелуями! 

 Но уже через четыре месяца блаженство окончилось расставанием: «Она поехала к помещику в компаньонки, а всё из того, что у меня денег нет ни гроша; будь в год пятьсот рублей – и она б жила в Воронеже сколько мне было б угодно».

Разлад с отцом, безденежье, горькая разлука тяжело отразились на слабом здоровье Кольцова: стали мучить боли в груди, кашель, расстройство желудка. Стихи уж в голову не шли… Доктор Иван Алексеевич Малышев, всегда с сочувствием относившийся к поэту, порекомендовал ему отдых за городом и купания в Дону.

На даче Башкирцева, среди добрых и внимательных родственников, Алексей Васильевич прожил два с половиной летних месяца. «Я только теперь и хлопочу об одной жизни, – сообщал Кольцов Белинскому, который настойчиво приглашал поэта на постоянное место жительство в Петербург, в приготовленную для него комнатку. – …Пью траву, купаюсь, ем, сплю, хожу, лежу, ни о чём не думая, кроме пищи и жизни. Вот как прошло у меня лето».

Здоровье улучшилось, хоть и не поправилось окончательно; Кольцов продолжал лечиться, чтобы снести долгий путь в столицу.

И в письме – с благодарностью отзывался о своем благодетеле, жившем на донском хуторке: «Выгонит отец со двора больного – есть родственник, готовый меня взять к себе и безо всякого счёта доставить мне все нужное. Это – Башкирцев. Он человек чисто математический и лет пятидесяти; да он меня издавна любит, и он больше всех в городе, кроме матери, обо мне заботится». Кольцову оставалось жить без малого полгода…

Как давно это было!.. Удивительно: усадебка в целом сохранилась до сих пор. На стене двухэтажного барского дома, перестроенного в 1969 году, установлена памятная доска: здесь, на бывшей даче И.С. Башкирцева, в 1830–1841 годах неоднократно бывал народный поэт А.В.Кольцов. В советское время  дом занимали воинская часть, больница, общежитие огнеупорного завода;  может быть, благодаря этому он и уцелел? Правда, дом стоит на учёте в Госинспекции охраны памятников области. Однако уж несколько лет –  без присмотра. А с ним – без присмотра и сад в десять с половиной гектаров. Вряд ли это сможет кого-то огорчить: о даче Башкирцева знают немногие…

Если отправиться туда из Воронежа под вечер, получится замечательная загородная прогулка: дача – за чертой города Семилуки, в двадцати минутах ходьбы от железнодорожной станции; нужно пройти вдоль путей по направлению к мосту через Дон и повернуть на окраинную улочку: она  выходит на длинную аллею старых развесистых ив. Слева, среди низменных берегов выглянет маленький спокойный Дон; вдалеке за полем, недоступные, покажутся высотные дома Воронежа. А впереди скоро засинеет непонятная каменная громада.

… Я долго не мог понять, что она и есть дом Башкирцева, пока не подошёл к подвесному мосту, переброшенному высоко над тёмным потоком речки Девицы. К воде лениво и грузно валились ивы, из воды торчала коряга, и всё это придавало реке романтическую диковатую первозданность. Двухэтажный дом с мезонином, напоминающий предельно упрощённые образцы захаровского классицизма, вполоборота встал на склоне настолько крутом, что  парадный вход приходился на второй этаж. О его заброшенности пока что говорили больше заросшие цветники перед ним, нежели он сам.

Дачу можно было бы принять за колхозные угодья: куда ни глянь – ровными рядами в бесконечность вытягивались яблоневые плантации. Но среди этих плантаций прятались липовые аллеи – и старые, и молодые. С аллеями сад приобретал порядок, уравновешенность и смысл. Верхняя аллея, протянувшись вдоль пограничного рва и длинной цепи дубов, оканчивалась далеко у жилых домиков, – там, где уединились самые старые деревья парка: огромная ива, стройный дуб, скупо зеленевший на недосягаемой высоте, и плотная сосна.

Аллеи казались такими же бесконечными, как яблоневые плантации; и эта иллюзия бесконечности давала простор и мыслям, и чувствам, вызывала желание бродить снова и снова, долго и бесцельно.

Кто следит за этим необъятным яблоневым хозяйством, кто ухаживает за аллеями? В трёх «подсобных» домиках, сохранившихся со времён Башкирцевых, сменились уж не одни хозяева; живут и в хуторке, – вот, вышли к аллее две бабушки, остановились побеседовать между собой. На мои вопросы ответили с охотой: когда-то сад, как и дом, принадлежал семилукскому огнеупорному заводу; а в доме  даже хотели отвести комнатку под музей Кольцова. Но теперь дом пуст, у сада хозяина нет. За яблоками сюда ходят все Семилуки; хуторяне пасут коров и коз; но никто не безобразничает, деревья не ломает. А старых хозяйских домиков было побольше; да и от новых, кирпичных, что выстроили когда-то для рабочих завода, одни фундаменты остались…

Много перевидал сад Башкирцева, пока снова не обрёл тишину и покой... Будто выполняют жители завещание несчастного хозяина: странная ухоженность отличает забытую русскую усадьбу… И если кольцовский Воронеж безвозвратно ушёл в прошлое – тот, кто побывает на даче Башкирцева, по-настоящему сможет понять Алексея Васильевича Кольцова, который так стремился сюда для успокоения души. «По-над Доном сад цветёт, а в саду дорожка…» – кажется, эти простые, гармоничные строки сложились именно здесь…

_________________

© Сокольский Эмиль