Экклезиаст уверял, что под луной нет ничего нового: то, что люди считают новым, на самом деле уже давным-давно было. Комедии «Клоп» и «Баня» называли новаторскими. Если сравнивать Маяковского с Чеховым, Островским, Гоголем, Грибоедовым, Фонвизиным – то действительно деле трудно говорить о продолжении славных традиций. А если заглянуть гораздо дальше вглубь веков? По-моему, есть основания поговорить о сходстве Маяковского и -  Аристофана, именуемого отцом комедии. Оба они – поэты. Древний грек, как тогда было принято, писал откровенно белым стихом. «Клоп» и «Баня»  написаны прозой, но с большими вкраплениями поэтической речи. На спектакле «Баня» в постановке Мейерхольда и сцена, и зрительный зал были украшены многочисленными рифмованными лозунгами. Да и якобы «обычная», не поэтическая речь персонажей звучит почти как стихотворение: 

«ЧУДАКОВ. Волга человечьего времени, в которую нас, как бревна всплав, бросало наше рождение, бросало барахтаться и плыть по течению, - эта Волга отныне подчиняется нам (…). С моей машиной ты можешь взвихрить растянутые тягучие годы горя, втянуть голову в плечи, и над тобой, не задевая и не раня, сто раз в минуту будет проноситься снаряд солнца, приканчивая черные дни. Смотри, фейерверочные фантазии Уэльса, футуристический мозг Эйнштейна, звериные навыки спячки медведей и йогов - всё, всё спрессовано, сжато и слито в этой машине».

Комедии обоих поэтов роднит пренебрежение к быту, жизнеподобию, психологической достоверности. Тут не предполагаются сострадание и сопереживание. Красочное представление, буффонада, бурлеск, гротеск и… что там еще? Ах да, эксцентрика! Все заострено, окарикатурено, доведено до крайности.

Почему свободные граждане Афин не распознали переодетых в мужское платье женщин, пробравшихся на народное собрание, и не выгнали их с позором?

Почему всемогущие олимпийские боги не смогли попросту уничтожить мятежную республику птиц, а вынуждены были пойти на унизительное соглашение с пернатыми?

Почему Зоя Березкина, передовая работница и комсомолка, не смогла сразу раскусить Присыпкина, махрового мещанина, и что она нашла в этом ничтожестве? Где она достала револьвер, из которого пыталась застрелиться?

Зачем обывательскому семейству Ренессанс понадобился Присыпкин со своим профсоюзным билетом, если он уже исключен из партии и заведомо не сможет защитить нэпманский гешефт от грозного фининспектора?

Почему Олег Баян не нашел лучшего места для того, чтобы преподать Присыпкину урок изящного поведения, чем полная народу комната в рабочем общежитии?

      Такого рода вопросы - запрещены, они свидетельствовали бы о непонимании природы жанра: «Театр не отображающее зеркало, а - увеличивающее стекло».

   В «Бане» дается спектакль в спектакле: Победоносиков выходит на сцену, чтобы обругать то самое иредставление, в котором он только что участвовал как отрицательный герой. «Сгущено всё это, в жизни так не бывает... Ненатурально, нежизненно, непохоже!»

Должно звучать, как издевка над тем предполагаемым критиком, кто произнес бы это суждение всерьез. Однако слова главначпупса не лишены здравого смысла. Увеличительное стекло, сатирическое заострение, гротеск, сгущение красок – все это прекрасно. Но лишь до той поры, пока в жертву не приносится узнаваемость. Если перед нами предстает уж такой концентрированный и беспримесный порок, такой жуткий монстр, в котором никто не увидит ни себя, ни своего знакомого и с которым у нас нет ничего общего, - сможет ли проявиться в полной мере  воспитательная роль сатиры? Аристофан вывел такую злую карикатуру на своего земляка и современника Сократа, что в ней почти не угадываются черты оригинала, «настоящего»  философа, каким мы его знаем по произведениям Платона. В комедии «Облака» Сократ учит поклоняться не олимпийским богам, а Вихрю, Облакам и Языку, клянется Хаосом, Испарениями и Воздухом, пускается в нелепейшие лингвистические изыскания. Аристофан смешивает в одну кучу Сократа и софистов, с которыми тот боролся: все они – носители какого-то нового, малопонятного,  непривычного, а значит, разрушительного, враждебного начала.

    Маяковский так же скопом, без разбору клеймит как «клопиную обывательщину» очень  разнородные явления. Его мишенью становятся:

- «бытовое разложение» (пьянство, битье жен, половая распущенность, негигиенические привычки);

- почти вся  дореволюционная русская культура, включая и Льва Толстого, и Апухтина с Надсоном, оперную и балетную классику, психологический театр и городской романс. В отличие от Аристофана, Маяковский нападает не с консервативных, а с новаторских позиций;

- писатели и театральные деятели-современники, продолжающие  традиции прошлого; Маяковский не щадит даже своего приятеля Валентина Катаева - за то, что его комедию «Квадратура круга» поставил МХАТ;

     - западная буржуазная  культуру и ее отечественные поклонники, как самые примитивные (решимость Присыпкина назвать будущих детей «аристократическо-кинематографически» – Дороти и Лилиан), так и более утонченные  («Покажите нам буржуазное разложение. Даже, если это нужно для агитации, то и танец живота. Или, скажем, как идет на прогнившем Западе свежая борьба со старым бытом»;

      - восхищение «неправильной» красотой, т.е. красотой не по Маяковскому. Эта сектантская нетерпимость тем более примечательна, что сам поэт немало настрадался от узколобого сектантства рапповцев, с их «единственно верным истинно пролетарским подходом». 

     Для Аристофана Сократ – один из проклятых умников,  проповедующих моральный релятивизм и отказ от вечных нравственных ценностей, стремящихся с помощью диалектической казуистики одурачить честной народ.

   Маяковский относится к интеллигенции (особенно творческой) так же враждебно и примерно по тем же причинам. Поэт-тамада Олег Баян, репортер Моментальников, художник Бельведонский бичуются как циники-приспособленцы, халтурщики, словоблуды, не верящие в созидательный потенциал рабочего класса и бесстыдно пытающиеся прислуживаться гегемону: «МОМЕНТАЛЬНИКОВ. Я всегда говорил, что лучше умереть под красным знаменем, чем под забором. Под этим лозунгом можно объединить большое количество интеллигенции моего толка».

   Аристофан обвиняет Сократа в развращении нравов и попытке ввести новых богов. Через несколько лет мудрец будет привлечен к суду по тем же обвинениям, приговорен в смерти и казнен. Получается, поэт подготовил почву для доносчиков и палачей. Это обстоятельство омрачает светлую память об отце комедии. Хотя он, скорее всего, такого развития событий не желал и не мог предвидеть.

   Как предполагали современники, в образе Победоносикова автор вывел не «тип бюрократа вообще», а конкретную политическую фигуру. То ли Троцкого, то ли Луначарского. Лев Давыдович - автор крылатой фразы «политика дальнего прицела», которую произносит главначпупс; кроме того, он был страстным охотником и вывез с собой за границу огромный архив, а в вагонетке, которую Победоносиков пытается взять с собой в будущее, находятся охотничьи ружья и множество портфелей и папок). Анатолий Васильевич, как и Победоносиков, диктовал юбилейные статьи и приветствия по любому поводу, а в реплике «Я останавливаю поезд по государственной необходимости, а не из-за пустяков» современники видели  намек на активно обсуждавшийся эпизод: чтобы жена-актриса не опоздала на гастроли, нарком просвещения попросил задержать отправление поезда. Есть источники, утверждающие, что в «Бане» выведен и Бухарин: якобы именно его словечки, характерные обороты речи приписаны персонажу по имени Иван Иванович. 1930-й год все-таки не 1937-й, обзывать Маяковского пасквилянтом, тем более доносчиком, кажется, никто не отваживался. Да в те времена даже откровенный политический донос еще далеко не всегда предшествовал «оргвыводам». Кстати, об отношении Маяковского к доносительству. Всесторонне характеризуя Победоносикова, автор не забывает упомянуть, что тот доверительно, как партиец партийцу, сообщает ответственному лицу: Велосипедкин пьет и курит, а Поля мещанка и привержена старому быту. 

Но все равно неприятно думать, что Маяковский лягал политиков, которые к тому времени уже были повержены и дискредитированы. Будем считать, что реальными прототипами бюрократов из «Бани» были фигуры при власти, вроде наркома Бубнова или начальника Главреперткома Гандурина.

   Быть сатириком отнюдь не означает быть всегда правым, как не были правы Аристофан и Маяковский, беспощадно обличая своих замечательных современников. Сюжет и благородный антивоенный пафос «Лисистраты» вдохновляли драматургов новейшего времени, но если говорить конкретно о той войне, против которой так энергично боролась предвестница феминизма… За Афинами стояла развитая демократия и цветущая культура, Спарта же была куда менее симпатичным, крайне милитаризованным, чтобы не сказать тоталитарным, обществом. «Мир любой ценой», к чему призывала Лисистрата, для многих либерально мыслящих граждан был совершенно неприемлем, как безоговорочная капитуляция перед грубой силой. Во времена Аристофана в Афинах царила свобода слова, правители не мстили даже за самую острую критику. Все же комедиографу нужно было, наверное, гражданское мужество, чтобы так бескомпромиссно нападать на влиятельнейших политиков и господствующие партии. Маяковский в этом смысле находился в куда более благоприятных условиях. Он бичевал мещанство – а кто, собственно, защищает это уродливое явление? И в «Клопе», и в «Бане» презрительно отзываются о мещанстве самые злостные и махровые мещане. Маяковский яростно высмеивает бюрократизм – но покажите мне, кто на стороне бюрократов?! Победоносиков и Оптимистенко, яркие представители этого племени, возмущеннно отвергают обвинения в бюрократизме. В отличие от сатириков Эрдмана, Булгакова, Платонова, сатирик Маяковский опирался в своей борьбе с общественными пороками на прочную поддержку Советской власти, со всеми ее танками, заводами, НКВД, РКИ и Осовиахимом. Аристофану, чисто теоретически, могли бы возразить в сатирической же форме сторонники враждебной партии. Маяковский ничем не рисковал: ответного удара со стороны уязвленных и опозоренных обывателей и бюрократов бояться не приходилось.

Попробуем разобраться, чем прогневил сатирика Присыпкин? Чем он мешает Советской власти?

Прежде всего, вспомним его заслуги: он за эту власть воевал и сохранил по отношению к ней абсолютную верность («Я свой долг, на случай надобности, всегда исполнить сумею»). Он гордится пролетарским происхождением и ставит себя выше нэпманов. Аккуратно платит членские взносы в многочисленные общественные организации.

Ну – глуп. Ну – некультурен, вульгарен. Ну – выпить не дурак. Ну - допускает нетоварищеское отношение к женщине-труженице. Ну, нечистоплотен (безусловно, одно из самых унижающих и отталкивающих качеств; кто физически грязен, тот грязен и морально!). Однако все это не мешало ему до последнего времени состоять в партии.

Самое серьезное обвинение против Присыпкина состоит не в том, что он тянется к «изячной», т.е. кинематографически-заграничной жизни. А в том, что он устал от неустроенности, ему надоел пафос нескончаемой борьбы, захотелось уюта, комфорта, тихих семейной радостей.

- За што я боролся? Я за хорошую жизнь боролся. Вон она у меня под руками: и жена, и дом, и настоящее обхождение. 

Желать хорошей жизни сегодня, сейчас, не откладывая на завтра, на следующую пятилетку, на 1980-й, 2000-й год… Это серьезное преступление в глазах власти, которой требуются не знающие уныния и утомления энтузиасты-бессребреники, беззаветные аскеты, готовые все претерпеть, любые жертвы принести – всё ради светлого будущего.

Кроме прочих заслуг, Аристофан был еще автором социальных утопий. Или, если угодно, антиутопий. Он ставил перед зрителями эксперимент: какие законы приняли бы женщины (эти глупые и жалкие существа, не участвовавшие в политической  жизни в древнегреческих государствах), если бы им удалось дорваться до власти? В комедии «Женщины в народном собрании» предлагается такой вариант: правительницы устанавливают не только социальную, но и сексуальную справедливость. Старухи и дурнушки должны быть обеспечены мужским вниманием наряду с юными красавицами. Равенство так равенство! (Увы, идея Владимира Вольфовича дать каждой бабе по мужику тоже не нова под луной).

Впрочем, женщинам не обязательно впрямую захватывать государственную власть. Чтобы вить из мужчин веревки и заставить их принять нужные античным дамам решения, достаточно объявить опять же сексуальную забастовку. По призыву Лисистраты афинянки дают клятву: «Не дамся ни мужу, ни любовнику! А если заставит силой, не вскину ног белых, буду лежать, как бревно, и пусть он мучится». Делать нечего, мужики прекращают бессмысленную войну. Заключен вечный мир - всеобщее ликование и пир горой.

 Герои комедии «Птицы» решили положить конец тирании Олимпа – и добились этой цели. Мудрый и гуманный лидер вводит в птичьем царстве идеальные порядки (возможно, предвосхищая Платона с его «Государством»), а тем, кто вздумал бунтовать, ощипывают перья.

Маяковский тоже рисует утопическое общество грядущего. Оказывается, к 1979 году коммунизм победит в мировом масштабе. 

Об этом свидетельствуют сами по себе название будущих органов печати: тут не только «Варшавская комсомольская правда» и «Шанхайская беднота» (значит, в бесклассовом обществе все-таки существует беднота?), но и «Известия Чикагского Совета», «Римская красная газета», «Мадридская батрачка» (какие могут быть батрачки при социализме?), «Кабульский пионер».

Понятно, что по законам жанра образ светлого будущего не может внушать одно сплошное благоговение, должны присутствовать и элементы мягкого (даже очень мягкого) юмора.

 В прекрасном новом мире много автомобилей. Радио проникло в самые далекие уголки. Деревья по решению местных властей то мандаринятся, то плодоносят грушами. Решения по любому вопросу принимаются путем заочного референдума.

Собственно, утопию Маяковского легче охарактеризовать по тому, чего в светлом будущем нет:

- алкогольных напитков («пиво - смесь, отравляющая в огромных дозах и отвратительная в малых»);

- романсов под гитару, да и гитар как таковых;

- фокстрота и прочих бытовых танцев;

- клопов;

- трудовых мозолей;

- рукопожатий («антисанитарный обычай»);

- любовной лирики, как и самого состояния влюбленности («древняя болезнь, когда человечья половая энергия, разумно распределяемая на всю жизнь, вдруг скоротечно конденсируется в неделю в одном воспалительном процессе, ведя к безрассудным и невероятным поступкам»).

- индивидуализма («Наша жизнь принадлежит коллективу»).

Проще всего было бы посмеяться над тем, какой бедной оказалась поэтическая фантазия «лучшего талантливейшего» («Даже появления телевидения не смог предугадать!») и как часто он попадал пальцем в небо.

Но кому удавалось эта задача – ярко и живо, да к тому с доброй-доброй улыбкой изобразить рай на земле? Может быть, только Николаю Носову со своим «Незнайкой в Солнечном городе», но ведь это книжка для детей…

Бунт человека «наших дней» против хрустального дворца, идеально безопасного, прогрессивного, разумного, гуманного, аккуратного, стерильного строя, при котором люди уподобятся богам, - тема Достоевского и Герберта Уэллса, которых Маяковский читал (а также Станислава Лема и братьев Стругацких, которых он по понятным причинам читать не мог). 

Светлое Будущее выглядит предельно скучным, серым, так что где-то в глубине души шевелится жалость к Присыпкину, который, по идее, должен вызывать однозначное отвращение. Хоть он и мещанин и правила гигиены не соблюдает, - он более реален и, страшно вымолвить, более понятен, чем жители Коммунистического Общества. 

«От любви надо мосты строить и детей рожать», - вряд ли эта установка «людей из будущего» могла вызвать восторг и одобрения мужчины, несколькими годами раньше написавшего «Про это». Скорее можно предположить своего рода магическое заклинание от сглаза: придумаю страшилку нарочно, чтобы на самом деле не сбылось. 

Люди из будущего («победа коммунизма неизбежна!»), которое отдалялось, как горизонт, по мере приближения,- оказались примитивными эмоционально убогими. А потому совершенно беззащитными перед вторжением Мещанина. Стоило одному такому появиться – тут же началась массовая эпидемия инфекционных болезней прошлого, включая пресловутую влюбленность.

«Так что же этим хотел сказать автор?» Что будущее коммунистическое общество непрочно, что его мораль неустойчива, что его образ жизни не способен выработать иммунитет к буржуазной заразе? Утопия перед нами или антиутопия? 

А главное: достойно ли ТАКОЕ светлое будущее чрезвычайных усилий и жертв? Какой смысл ради ТАКОГО счастья, обещанного через полвека, рвать жилы, не давать себе продыху, терпеть сегодняшние и завтрашние, на десятилетия растянувшиеся страдания и лишения?

Маяковский и Аристофан обличают не «пороки вообще», а, говоря языком передовиц «Правды», смело вторгаются в жизнь, не боятся быть открыто тенденциозными, не скрывают, что служат интересам определенного общественного класса. Их сатира остро злободневна, ее политическая направленность обнажена. 

Другой вопрос, идет ли на пользу судьбе литературного произведения такая тесная увязка с текущим моментом. Понятно, что тексты Аристофана нуждаются в многочисленных комментариях: шутка сказать, прошло двадцать четыре века, и кто там сегодня знает, «что хотел сказать автор», против кого и за что боролся, какие реалии своего времени имел в виду, на каких стратегов и демагогов намекал. Без пояснений большие куски перевода с античного воспринимаются как сплошная тарабарщина.

«Клоп» и «Баня» были написаны 82-83 года тому назад, но, увы, смысл многих реплик и диалогов почти так же «не доходит». 

Допустим, слова Продавца шаров «Такой бы шар генералу Нобиле, - / 

они бы на полюсе / дольше побыли» зрителю старшего поколения напомнят о фильме Калатозова «Красная палатка», в котором речь идет о спасении итальянца Умберто Нобиле и его товарищей, попытавшихся достичь Северного полюса на дирижабле.

Но многие ли знают, кто такой «озверевший греческий соглашатель Венизелос» и почему, если рабочий парень галстук купил, товарищи ругают его именно Макдональдом, а не, допустим, Черчиллем? И чем был славен Гарри Пиль? И что такое непрерывка и как она «избаловала плавным ходом»? И что такое «связи фридляндского порядка»? И что означает «эчеленца, прикажите»? 

А почему Велосипедкин именуется легким кавалеристом? 

Надо комментировать, комментировать и комментировать! 

Непонятных мест так много, что начинаешь раздражаться. Это при том, что «Клоп» и «Баня» были написаны позже «Двенадцати стульев», позже булгаковских "Собачьего сердца" и "«Зойкиной квартиры», эрдмановских «Мандата» и «Самоубийцы», позже «Унтиловска», «Любови Яровой», «Бронепоезда 14-69» и лишь немногим раньше «Темпа» Погодина и «Страха» Афиногенова – произведений, почти полностью понятных современному зрителю и без специального растолкования.

Более того: «Антигона» Софокла и «Медея» Еврипида требуют меньше объяснений, чем комедии Маяковского!

Гениальный изобретатель Чудаков у Маяковского с досадой бросает младшему товарищу: «Не щелкай ты языком на мелких сегодняшних политических счетах!» Очень дельный совет, последовать ему не мешало бы и самому создателю «Бани».

Конечно, каждый писатель живет в своем времени и работает для своих современников. Но «свое время» - не означает «сия минута»! 

Кстати, о Еврипиде. Он литературный противник консерватора Аристофана - представитель ненавистного «нового направления», сеятель разврата и проповедник безнравственности. Комедия «Лягушки» целиком посвящена разоблачению этого модерниста, которому покровительствуют «воры, отцеубийцы и разбойники», и даже в комедии «Всадники», тематически далекой от проблем искусства, Аристофан не упускает случая лягнуть врага: «Начну, как Еврипид – красиво и туманно», - говорит персонаж-раб.

Маяковский тоже использует любой повод поквитаться с писателями-оппонентами. В «Клопе» и «Бане» без явной необходимости в уничижительном контексте упоминаются Александр Жаров, Иосиф Уткин, Михаил Булгаков.

Аристофан строит действие по железным драматургическим правилам, которые будут открыты и досконально изучены гораздо позже. У него конфликт завязывается, развивается, доходит до высшей точки и разрешается, оставляя зрителя в полном удовлетворении.

Драматургическая техника Маяковского куда менее изощрена. Конфликт выявлен, а дальше автор не знает, что с ним делать. Присыпкин вездесущ, Победоносиков непобедим, положительные герои не в силах преодолеть Зло, борьба с мещанством и бюрократизмом обречена на провал. Естественного - даже принимая за «естественное» законы гротескного мира - выхода не видно, как не видно его в «Мастере и Маргарите». Приходится звать на помощь потусторонние силы. Функцию разрешителя противоречий и вершителя Высшей Справедливости - антично-театрального бога из машины - исполняет машина времени. Экспозиция непосредственно переходит в развязку. Зритель должен веровать, что всё каким-то образом образуется и если не нынешнее поколение, то следующее непременно отдохнет и увидит небо в алмазах. 

В сущности, «Клоп» и «Баня», несмотря на внешнюю фееричность, очень грустны. Правда, горький осадок остается от многих русских комедий (достаточно назвать «Горе от ума» и «Свои люди – сочтемся», не говоря уже о «Вишневом саде»), но так и было задумано их создателями. А Маяковский, как нас учили, обличал, торжествуя и жизнерадостно утверждая новое… А на поверку-то комедии оказываются пессимистическими.

Кстати, «Оптимистическая трагедия» Всеволода Вишневского, связь которой с античным театром очевидна, будет написана всего через два года после «Бани».

Посмотрим, оправдался ли прогноз Маяковского в 1929 г. относительно того, какие слова через полвека окажутся «умершими».

К 1979 г., как и было предсказано, стали непонятными «буза» (в значении «непорядок», «смута»), «самообложение» и «самоуплотнение».  «Богоискательство», «самодержавие» и, пожалуй, «самореклама», хоть и не забылись, но употреблялись достаточно редко.

Слова же «бублики» и «богема» и не думают умирать, а «самоубийство» и «бюрократизм» сегодня едва ли не более актуальны, чем в эпоху первой пятилетки.

Что касается Булгакова, которому Маяковский предрекал полное забвение… По этому поводу только ленивый литературовед не иронизировал.

Сатира и юмор Аристофана весьма специфичны, и надо долго растолковывать, что именно так веселило публику два с лишним тысячелетия тому назад. Шутки, над которыми хохотали древние греки, по нашим понятиям, не столько смешны, сколько неприличны, крайне вульгарны и примитивны. В лучшем случае, весьма грубы. Например, в «Лисистрате» участники хора носили огромные кожаные фаллосы. Это, должно быть, придавало особое звучание эпизоду, когда изголодавшийся муж молит о супружеской ласке, а жена под разными предлогами отказывает...

Насколько я понимаю, переводчики просто не отваживались адекватно воспроизвести похабщину античного оригинала. Иначе древние тексты были бы нецензурными Однако «смягчение и облагораживание» в значительной степени лишало переводы художественного смысла.

(Допустим, наши далекие потомки захотят понять, чтО находили поколения русских читателей в эротической поэме «Лука Мудищев», а им дадут адаптированный, благопристойный, выверенный с педагогической точки зрения пересказ… Пожмут потомки плечами и составят неверное представления об интеллекте и эстетическом развитии предков.)

Юмор Маяковского часто тоже не отличается политкорректностью и тонкостью вкуса. 

Репризы, построенные на «недослышках», путанице омонимов либо близких по звучанию слов, считаются в среде профессиональных юмористов низкопробными (как и насмешки по поводу фамилий). Маяковский использует этот прием так часто, что вскоре он приедается:

«Эпиталама Гименея…» – «Какие Гималаи»?

«Свадебный кортеж…» – «Какой картёж?»

 «Петит истуар…» - «Кто сказал «писсуар»?

- «Цедура»…- «Кто сказал «дура»? (Кстати, что такое «цедура»? Искаженный музыкальный термин «це дур», т.е. «до мажор»?)

«Вы знаете Микель Анжёло?» – «Анжелов, армянин?»

«Вам, как пионерам этого вида транспорта…» - «При чем тут пионеры? Пионерский слет уже закончился».

«Радиолярию он канцеляризировал?» – «Как?» – «Я говорю, канцелярию он рационализировал?

 В «Клопе» отрицательный герой, чтобы выразить свое глубочайшее почтение, использует устаревшую форму местоимения женского рода множественного числа: «Оне молодой класс, оне всё по-своему понимают. Оне к вам древнее, незапятнанное пролетарское происхождение и профсоюзный билет в дом вносят…». То же самое «оне» в аналогичной ситуации Маяковский вкладывает в уста отрицательного героя из «Бани»: «Оне смеются и говорят, что это за границей человеческого понимания».

Согласитесь, шуточки плоские, натужные, прием  однообразный – всё это недостойно автора с таким -  бесспорно громадным - дарованием.

 Немногим лучше фонетические обыгрыши: «сифилиды – сильфиды», «импо… зантная фигура», а «алименты - элементы» уже в те годы навязли в зубах.

Тут, впрочем, можно возразить, что уровень этого юмора призван отразить убогий умственный уровень персонажей-мещан. Но остроты положительных героев нередко тоже тяжеловечны, вымучены.

А вот обмен репликами по поводу имени невесты Присыпкина - Эльзевиры:

«ИЗОБРЕТАТЕЛЬ. Эльзевир - шрифт такой есть. 

 СЛЕСАРЬ. Насчет шрифтов не знаю, а корпус у нее - это верно». 

Чтобы оценить каламбур, необходима изрядная полиграфическая эрудиция. Эльзевир – есть такой шрифт, точнее, гарнитура (рисунок) шрифта. Корпус – это не только пышное тело, но и опять же шрифт. Точнее, определенный кегль (размер) шрифта.

Довольно натянуто звучит в «Бане» игра слов «эльфы – цвельфы»: ясно же, что не все зрители знают немецкий язык («эльф» - по-немецки одиннадцать, «цвёльф» - двенадцать).

Общеизвестно, что Маяковский и сам антисемитизмом не страдал, и к носителям этого качества относился крайне отрицательно. Между тем, характерные имена-отчества даны не случайно, национальные черты Розалии Павловны ярко выражены в ее речевой характеристике. Например, в следующей реплике: «Селедка - это - да! Это вы будете иметь для свадьбы вещь. Это я да захвачу! Пройдите, мосье мужчины!»

По свидетельству одного из участников постановки, Маяковский настаивал, чтобы актриса произносила эту реплику с  соответствующим акцентом.

Читая перед актерами «Баню», автор произносил текст роли Оптимистенко с сильным украинским акцентом.

Для русского уха инородный акцент смешон сам по себе. «Макароническая» речь фонвизинского Вральмана смешна, чтобы он там ни говорил по существу. Маяковскому хотелось усилить комизм эпизода с помощью такого безотказного приема. Можно предположить, он понимал, что сам по себе текст его комедий (одна - «феерическая», другая «драма с цирком и фейерверком») не так уж чтобы очень, актерам надо его «усмешнять» своими средствами.

Мейерхольд говорил, что если в пьесе есть две-три удачных сцены, этого достаточно: можно ставить. 

В «Клопе» и «Бане» есть несколько действительно удачных, забавных сцен – режиссеру и актерам есть где порезвиться. Например, вся картина со свадьбой Присыпкина. Прелестен диалог Баяна, играющего на рояле, с  Шафером который ищет повода для драки.

«- Ты что же это на одной черной кости играешь? Для пролетариата, значит, на половине, а для буржуазии на всех? 

 - Что вы, что вы, гражданин? Я на белых костях в особенности стараюсь. 

 - Значит, опять выходит, что белая кость лучше? Играй на всех!.. 

 - Да я на всех! 

 - Значит, с белыми вместе, соглашатель?»

Олег Баян – хорошая роль: циник, демагог, прихлебатель, но у него чертовское отрицательное обаяние и дивный, как у героев Зощенко, язык – смесь жеваной бумаги казенно-марксистских штампов с цветами лакейского  красноречия.

 Есть на чем развернуться актеру в роли Присыпкина: он не только пошл, но и мечтателен, решителен, сентиментален, доверчив – многогранный образ!

Пишущий эти строки в далекой молодости репетировал роль мистера Понта Кича в студенческом театре. Эта роль состоит всего из пяти бессмысленных реплик, но и на них можно сорвать аплодисменты. До сих пор помню: «Ай Иван в дверь ревел, а звери обедали... Дед свел в рай трам из двери в двери лез и не дошел туго… Дай в долг, лик избит...», - разве не чудо фонетики! (Говорят Маяковскому помогала знаменитая в будущем переводчица с английского Райт-Ковалева).

Исполнители ролей Победоносикова, Оптимистенко, Мезальянсовой и прочих отрицательных персонажей чувствовали себя на сцене прекрасно, как говорится, купались в ролях. А ребята, игравшие гениального изобретателя  Чудакова и его сугубо положительных (и практически неразличимых)  соратников, томились, терялись и жаловались:

- У меня не характер, а голая схема, чистая функция!

Чтобы замаскировать пустоты материала, постановщик должен был пустить в ход всю свою незаурядную фантазию, просто фонтанировал невероятными мизансценами и «приспособлениями».

Деваться было некуда: спектакль готовился к столетней годовщине со дня рождения В.И.Ленина. Сатира Маяковского каким-то образом входила в казенный  комплект Ленинианы, наряду с патетикой Погодина и Шатрова.

«Клопа» и «Баню» ставили совместно Сергей Юткевич и Валентин Плучек, потом Юткевич снял мультипликационные фильмы, которые, кажется, так и не попали в широкий прокат, а Плучек поставил спектакль «Клоп», тоже не пользовавшийся особым успехом, несмотря на блистательного Андрея Миронова – он сделал из монолога Олега Баяна самостоятельный концертный номер.

Я думал, что в постсоветской России комедии Маяковского интересуют театры не больше, чем комедии Аристофана. Но мой скептицизм был жестоко посрамлен: и древнегреческие «Птицы», и «Машина Чудакова» (то бишь «Баня») не так давно шли на московских сценах.

Настоящая сатира бессмертна, ибо бессмертны человечьи пороки!

______________________

© Хавчин Александр Викторович