За последние два с лишним года я пережил три случая сокровенного состояния, явленные мне как испытания и как высокая тоска души. Я понимаю это так, что чувствования, связанные с этими состояниями, станут, стали мною, стали частью моей души, частью моей жизни и её, жизни, понимания и проживания. Это всё лежит на одной чашке весов. На другой – всё остальное протекание жизни, в которой было много всякого - и светлого, и пустого, и дорогого, и ненужного. Так вот, три сокровенных чувствования.

Два года назад в начале октября умер – на ровном месте умер - мой тесть. Его смерть оказалась для меня намного больше самой себя. Вместе с ним я похоронил вновь - через годы и годы - обретённую сокровенную родину - деревню. В этой деревне я был счастлив – я обрёл и идеализировал, и слил в одно целое две деревни - незабытую, светившуюся, фактически, уже из других миров, деревню детства и эту, вновь обретённую. Я был в ней счастлив. Счастлив сознанием, что она у меня есть - двести километров от порога и я – в деревне, где чувствую себя желанным хозяином, не гостем, помещиком чувствую, где мне на редкость легко и талантливо пишется, живётся, гуляется. Там, в этой утраченной деревне, я написал книжку « Новые деревенские рассказы». Книжка, которую я писал между делом, отдыхая от романа. Книжка получилась вся о тесте. Прямо с предисловия, в котором он поздним вечером, перед сном уже, наливает ведро воды вровень с краями, и я уже знаю, что это для того, чтобы с самого утра щеглы могли вдоволь пить из ведра. С комфортом, воды – то вровень с краями, удобно и безопасно. Наши горлицы. Я слышал их бормотание – стенание как – «Иди - и ты», а он – «Попить бы». Я ходил в полях и - редчайший случай - чувствовал себя полностью здоровым. Не болело ни сердце, ни спина, ни ноги. И вот, этот мир умер вместе с ним. Всё. Этого мира нет уже и не будет никогда. И я похоронил ДЕРЕВНЮ ещё раз. Безвозвратно, безнадёжно, навсегда.

Этим летом умерла – тоже неожиданно – моя сестра Валяша. У меня есть ещё одна сестра, старшая для нас с Валей, и, как старшая, - главная, авторитетная, которую слушались мы беспрекословно и скупая похвала которой ценилась на вес золота. А тут - Валя. Кроме того, что я не был готов к этой смерти, я не был готов к масштабу своей утраты. Почему? – спрашивал я себя, и ответ нашёлся быстро. Мы в этой жизни, на этой земле, далеко живя друг от друга, были связаны крепче любых канатов и обязательств гибелью моего сына, который в детстве жил у неё, и которого любила она просто святой, чистой, великой любовью. Чистой, бескорыстной, и даже, возможно, жертвенной. И, вот, с её уходом из жизни, я должен был похоронить сына ещё раз. Нас было двое на земле, для которых он оставался живым, мы и переживали за него, как за живого, когда в письмах возвращались к минувшему нашему общему времени. Я снова осиротел, я знаю, притом, знаю безутешно, не обманно, что теперь на земле остался только я один, для которого мой сын продолжает оставаться живым - хотящим, страдающим, разочарованным, стремящимся. Нас было на этой земле трое, теперь я остался один. Это не снижает ценности взаимоотношений с другими - женой, роднёй, нет, но это состояние внутри меня - сокровенное.

       Этим летом я вновь побывал на малой своей родине в саратовской глухой окраинной местности. Первое, что подумалось, что, может быть, этот приезд окажется последним - время жизни сокращается стремительно, вызывая ощущение трагичности и скоротечности происходящего. Может, мне не надо было быть там публичным человеком. Внутри себя догадка эта покоя мне не даёт. Не надо было суетиться то в тщеславии, то шумности, то в пустословии. Ну, ладно, что было, то было, кто-то забудет, кто-то забыл уже, а кто–то и вовсе не догадывается о моих внутренних переживаниях. Но, вот, складывается какая-то священная, божественная, провиденческая минута. Я иду на погост, около меня - друг юности Иван Веремьев, немного простоватый, бесхитростный, очень чистый и искренний человек, друг, в чувствах которого я ни капельки не сомневаюсь сейчас, как не сомневался все пятьдесят лет нашей дружбы. Нашей дружбе не мешает моя столичная гонористость и бесцеремонность, он видит во мне, ну, если не гения литературы, то около того. Весь наш старый дружеский круг давно ушёл по невозвратной дороге, остались мы с Иваном. И, вот, Господь даёт мне в спутники именно его, и я - по наитию – другого объяснения не нахожу – иду сам и веду его через плотину на улицу Заречную, и мы идём задами, идём мимо бывшего подворья, к которому нас с матерью вывел бык Голубь, когда на нас напали волки. Уж что-что, а этот мой рассказ прочитали все, потому что он первый в моей первой книге. И я узнаю, до этой минуты забытую, дикую грушу, ствол – то, наверное, новый, но груша та самая; узнаю заросли терновника... Сокровенная минута, которая наверняка будет со мной в последнюю мою минуту. На этом чудо не кончилось. Друзья из районного села, моя близкая подруга последних лет по творчеству и призванию, приглашают на пасеку. Предложение неожиданное, нетипичное, не знаешь, как к нему отнестись, как там, да кто, да что… Поехали. И Господь Бог явил мне ещё раз свою великую милость, - в кругу радушных, искренних людей, радующихся тебе и твоему приезду к ним на пасеку, дал почувствовать степь так, что она просто влилась в тебя, родная, а для меня ещё и мистическая, одушевлённая степь, всем существом своим ощутить свободное, просторное, грозовое небо, вдохнуть сложный запах степи, настоянный на цветущих подсолнухах, полыннике, свежем мёде. Дрогнула память, из неведомых и непредставимых глубин она достала этот дух и на какое-то время вернула мне, убитое в юности гептилом, обоняние. Что это было? Это было то, чему у меня нет названия. Сподобил, говорю, Господь. А тревога одна только. Это сподобление было так прекрасно, так чувственно, так возвышенно, так свято, и так пронзительно, до боли, счастливо, что я нет-нет да и думаю, может, это всё?

     Может, судьба уже одарила меня последним прощанием? 

___________________

© Ерохин Николай Ефимович