Целую неделю стояла жаркая безветренная погода. И вот уже третий день в лугах шумел сенокос. Одевались на сенокос всегда как на праздник, во все белое. Белые рубахи, белые кофты и платки. Косари выезжали в пойму задолго до восхода солнца, чтобы по утренней росе «смахнуть» как можно больше травостоя. По росе коса идет легко и свободно и срезает траву будто бритва опытного городского парикмахера. Косари, в своих белых рубахах в ряд один за другим, от самой речки Киши до Кочетовского бугра плывут будто белые гуси и после себя оставляют высокие травянистые волны.

По-своему удивительно красиво двигались ворошильщицы и согребальщицы. Они то образовывали разнообразные хороводы, то стайками разбегались в разные стороны и снова сходились, теперь уже в другие фигуры. Казалось, что на большой сенокосной арене исполнялся то величественно плавный, то стремительно грациозный, танец кадриль.

Две трети поймы были скошены и убраны. Такое сено можно заваривать в чай. От него пахнет мятой, ромашками и утренним туманцем. Ещё день-два и луга будут убраны. Только бы не было дождей. А то бывает так, что грозы, одна за другой, заливают скошенную траву и она чернеет, осыпается, покрывается плесенью... не дай бог!

Торопились ещё и потому, что после уборки общественных лугов выдавали индивидуальные паи - для своего дома, для своей скотины. Не дай Бог дожди, грозы! Грозы боялись, грозу не хотели! А она пришла. Нежданно.

Иссиня-серая туча обошла старые колхозные сараи, покрытые соломой, ветряную мельницу и всей своей тяжестью навалилась на деревню. Первые холодные капли дождя пробежали по серой сухой пыли, отплясывая чечетку и тут же отяжелевшее небо ливнем обрушилось вниз - на деревню. Дождь стоял сплошной стеной и поглотил в себя всю деревню, пруды, рощу. Подгоняемые ветром, упругие струи дождя разбивались в водяную пыль, и эта пыль волна за волной бежала по улице и уносилась куда-то за околицу - в поле. А там - наверху, в самом чреве грозы, что-то вдруг разверзлось и оглушительно лопнуло! С треском и гулом раскатилось, рассыпалось по небосводу от горизонта до горизонта... и пошло...

По небесному куполу начал кто-то ботать тяжелой кувалдой направо и налево, от чего небосвод гудел и содрогался, будто самый большой церковный колокол. И от каждого удара этой кувалды на землю стремительно падали ослепительные стрелы и с шипением врезались в мокрый чернозём.

Оглушённая и ослеплённая деревня лежала тихо и покорно - будто кающаяся грешница, а дождь всё лил и лил водяные потоки и смывал с неё грехи малые и большие.

Дед Андрей сидел около стола на табуретке с прямой - будто проглотил аршин - спиной, а гроза фотографировала его своими вспышками в фас и профиль, спереди и сзади, с близкого и дальнего расстояния. Он, как всегда, сидел в своём картузе, который снимал только за едой, да когда ложился спать. Картуз этот он купил давно на Порецкой ярмарке, ещё до войны. А картуз был хорош! Особенно все хвалили лакированный козырёк и темно-синий шевиот, из которого был картуз сработан. Дед ходил, как адмирал, и все завидовали ему, и от этого было очень приятно. А вот поносить как следует этот красивый картуз деду тогда так и не довелось. Началась война. И он повесил его на гвоздик, вместе с праздничным пиджаком и ушёл на фронт.

И вот теперь, когда после войны прошло уже целых шесть лет, картуз этот деду всё исправно служил... правда, его несколько раз стирали с мылом и содой, аккуратно подшивали сопревшую подкладку, картуз деду всё равно нравился. Вот только козырёк посередине треснул и портил весь товарный вид картуза...

Деду предлагали купить новую фуражку, но он категорически запротестовал под тем предлогом, что для него эти новые фуражки непривычны. И от непривычки в этих новых фуражках у него, пожалуй, будет болеть голова. А к картузу он привык, и голова не болит. И он не собирался его бросать. Стянул козырек очень тонкой проволочкой и опять чувствовал себя в довоенном времени, когда жизнь для него была весёлой и красивой.

А вот Настя панически боялась грозы. Панически! Стоило где-нибудь за Сурой чуть-чуть громыхнуть, она тут же бежала на погреб. Там, на погребице, стояли огромные подшитые дедовы валенки, висели фуфайка и даже дедов малахай. Она быстро облачалась во всё это, открывала творило и по лестнице спускалась вниз. А там, между кринками с молоком, кадушками с огурцами и капустой устраивалась на квасном бочонке. А когда гроза начинала грохотать над головой, она закрывала творило и сидела в темноте. Правда, тут было немного зябко, а от стен пахло сыростью и плесенью - зато безопасно. В темноте она любила думать о школе... и совсем не потому, что очень любила учиться, а потому, что её считали самой красивой девчонкой в школе и невестой соседа - рыжего Петьки. Петьку это совсем не смущало, ему это даже нравилось, а вот Настя фыркала и сердилась... но не очень.

Мама научила Настю заплетать две косы и делать из них на голове такую коронку, которую закрепляли потом длинными шпильками. Глаза у Насти были зеленоватые и глядели всегда любопытно и восторженно. Самым примечательным был у Насти румянец на щеках. Будто две зари полыхали во всё лицо. Петька даже спрашивал ее:

-Ты, Настюха, щёки, что ли, свёклой натираешь?

Настя ругалась:

- Какая свёкла? Дурак ты, рыжий подсолнух! Ничего не понимаешь!

Платьишки и сарафан для Насти сшила сама мама на зингеровской машинке. Покупали веселенькие ситчики - все в ромашках - беленькое с жёлтеньким. И Насте такой цвет очень нравился. А праздничное платье было у Насти голубое. Да ещё на груди мама вышила две яркие розы. Все заглядывались на эти розы.

Вылезала Настя из погреба, когда гроза уходила за рощу. И тогда Настя удивлялась даже, чего это она боялась грозы? Совсем не страшно!

А на этот раз гроза обманула Настю. Она перемывала в сенях маленькие огурцы-пуплятки, и вдруг по крыше зашумел большой дождь и тут же над головой загрохотало. Бежать на погреб было страшно и опасно, и Настя спряталась в этот раз у себя на кровати... Она залезла под пёстрое лоскутное одеяло, а на голову взгромоздила две огромные подушки. Тут, конечно, было намного страшнее, чем на погребе, да ещё очень душно.

А дед был такой заядлый курильщик, что не приведи Господь! Ему так захотелось затянуться разок-другой сладким дымком, что он подумал - вот прямо сейчас упадет с табуретки и умрет! И чтобы этого не случилось, он тихонечко, на цыпочках, направился к двери... и тут же услышал из-под подушек:

-  Ты куда?

-  Дак в сенцы, покурить.

-  Не ходи! Я боюсь.

-  Я же за стеночкой буду вот тут.

-  Все равно не ходи!

-  Тьфу на тебя! В третий класс перешла, по дому управляешься, как большая хозяйка, а грозы боишься! Тьфу!

-  Боюсь вот! И что?

-  А то! Сидела бы ты в своём погребе! А тут с тобой одна морока!

-  Ладно, кури дома, я потерплю.

-  Сделала милость царскую! Потерплю! Давай я дверь открою и дым будет выходить на волю. Давай? Я тут буду с тобой.

-  Ага! Придумал! Ты дверь откроешь, молния влетит! И прям в меня! Хитрый! Дед осторожненько, чтобы не скрипнула, открыл дверь настежь и, удовлетворённый своей хитростью, пошел курить к столу. Дед курил домашний самосад, да ещё с крепчайшими табачными листьями. Да ещё с вонючим от никотина мундштуком. Этот мундштук у него несколько раз прятали. Но он, каким-то своим наитием, отыскивал его и ругался со всеми:

-  И не хрена-то вы не понимаете в этом деле! Курить без муштыка все одно, что хлебать похлебку без соли! В муштыке-то вся сласть и есть!

Спорить с ним не стали, только договорились, что свою сласть он будет потреблять в сенцах, а зимой у печного отдушка. И дед свято сохранял договор! До нынешнего дня. Это, Настька, поганая девчонка, в грех ввела - соблазнила! И вот дед сидел и курил, и курил. Дым пластался под потолком, завихрялся по углам и никак не хотел выходить в открытую дверь.

Лежала Настя на перине, под тёплым одеялом, да ещё под двумя подушками! И больше терпеть не могла. Она взмокла, как лягушонок в болоте, глаза от дедова дыма щипало, а во рту и груди лежало что-то тяжёлое и не давало дышать. И, наконец, не выдержала, выглянула из-под подушек и спросила:

-  Дед, ты курить-то бросил?

Дед, пряча цигарку, сказал:

-  Давно! Давно!

Потом очень просительно сказала:

-  Де-е-е-да-а! Погляди-ка там, от Кочетовки, небушко-то не светлеет? Не кончается гроза-то? Погляди, дедушка! - и опять нырнула под подушки.

Дед сделал вид, что поглядел и сказал очень многозначительно и неопределенно:

-  Да вроде бы там - за Кочетовкой - как бы светлеет. Может, скоро и кончится... Ты пока лежи, лежи...

Но лежать было невмоготу. Настя сбросила с себя эти жаркие одеяло и подушки, съехала на животе по перине на пол, пошлёпала босыми ногами по прохладному полу к передним окнам, чтобы посмотреть, как светлеет небушко от Кочетовки. Протёрла ладошкой половинку запотелого окна и стала просматривать небо и улицу.

-  Дедушка-а!!

-  Ну чего ты взъегозилась?

-  Иди-ка сюда! Погляди-ка! Пушок-то у нас на улице мокнет! Под дождём! Позабыли мы про него. Эх, мы-ы! А он, бедненький! Дедушка, миленький...

-  Ну, не беда, - сказал дед. Дождичком его помочит, он быстрее вырастет. Не беда!

-  Не нужно, чтобы он вырос! Я его такого люблю, ма-аленького! Такого! Настя ещё раз поглядела в окошко.

-  Ты погляди! Погляди! - она потащила деда за рукав пиджака к окну. Дед протёр самую большую половину и выглянул на улицу. Сквозь прямые и косые потоки дождя увидел, как перед домом, на луговине, привязанный на длинную веревку, метался маленький беленький козлёнок - Настин Пушок. Упругие порывы дождя и ветра хлестали его со всех сторон, заливали ему мордочку... а измученный козленок всё убегал от этой напасти. А бежал он по кругу - верёвка заматывалась за колышек и вот уже оставалось метра полтора-два! Дед даже руками всплеснул:

-Ах ты, едри его... ах ты, дьяволёнок! Задавится ведь! Задавится! Треснуло бы тебя грозой!

И тут ещё запричитала Настя:

-Дедушка, миленький! Спаси моего Пушка! Чего это мы стоим?! Побежали освобождать Пушка! - она даже забыла, что боится грозы и ринулась вперёд деда в сени...

-  Стой! Это ты куда?

-  С тобой! Пушка спасать!

-  А ну-ка сиди дома, спасительница! Без соплей обойдёмся!

Когда дед говорил с ней вот так строго - она сразу слушалась его. Даже мама не спорила с дедушкой. И Настя только всхлипывала, да утирала под носом. Может, и правда сопли?

А дед на ходу подхватил с печки старую замасленную фуфайку, ровесницу его картузу, в которой он каждую зиму управлялся во дворе со скотиной - нахлобучил её на голову и потопал сенями. Настя видела, как по запотелому проулочному окну, как на экране, пробежала его тень. И вот он уже около Пушка. Для начала, для послушания, дед шлёпнул козлёнка по бедру, затем зажал между ног и стал развязывать верёвочный узел на шее козлёнка. И вот беда! Дед хорошо помнил, что завязывал он этот узелок с петелькой! А сейчас этой петельки не было! Да еще верёвка намокла, задубела, да никак не поддавалась деду. Ещё дед досадовал на свою раненую руку... не помогала она ему, а только мешала!

Тогда дед размотал верёвку с колышка, шлёпнул еще раз козлёнка по другому бедру, чтобы не мешал и стал вытаскивать колышек. Настя смотрела в окно и удивлялась. В сухую погоду, Пушок поднатуживался, натягивал верёвку и выдёргивал этот колышек. И убегал вместе с верёвкой в запрудные овраги и хрупал там осиновые и ветляные веточки.

А сейчас земля намокла, разбухла, и так засосала колышек, что деду одной рукой было не под силу его вытащить. Он раскачивал его в разные стороны, из-под колышка выплескивалась грязная вода, забрызгивала дедовы калоши и штаны... А Настя тихонько шептала про себя:

-   Господи, Господи, помоги моему дедушке! Он у нас хороший, дедушка-то! Он на войне был... У него рука ранена... Потому он и не может вытащить колышек. Помоги! И еще, Господи, пусть дед не шлёпает больше моего Пушка. Он такой маленький и ему больно. Господи, помоги...

И тут произошло то, чего очень боялась и что предчувствовала Настя. Страшная сила ослепительного блеска и грохота сбросила ее с подоконника на пол! И в голове у нее захлопнулась какая-то дверка, и там стало темно и пусто. Она больше ничего не помнила.

Не знала, сколько прошло времени, прежде чем в ее сознание стали просачиваться разрозненные звуки. Где-то, как оглашенные, орали петухи, лаяли собаки... неизвестно зачем и о чем говорили люди... А тут, перед самым Настиным домом, тот самый соседский рыжий мальчик Петька заорал во всю глотку на всю улицу:

- Э-эй! Идите скорее сюда! Бегите! Тут деда Андрюху убило! Грозой! Совсем убило! Насмерть!

На улице все всполошились, шлепали по лужам, заговорили все разом, будто гуси... кто-то, даже запричитал, заплакал...

Настя собралась с силами, поднялась на коленки, перевалилась через скамейку, ухватилась руками за дверь и встала. Ноги немного дрожали, её качнуло в одну-другую сторону, но она устояла и пошла, пошла, держась за стенку. Вышла на крыльцо и увидела, что гроза уже прошла, только с крыши падали огромные капли и с бульканьем шлёпались в переполненную пожарную кадушку. Дед лежал на луговине вниз лицом, как-то нелепо раскинув руки и ноги.

Вокруг деда стояло десятка полтора старых и малых, и все боялись наклониться и поглядеть - живой дед, или не живой. Убило его грозой или не убило.

Настя растолкала их всех, а Петьке сказала прямо в лицо:

-   И всё-то ты врёшь, рыжий! Всё-то ты наврал! И вовсе не убило деда! Вовсе он живой! Вот сейчас я ему помогу, и он встанет! А ты орёшь, как дурак - убило!

Настя встала на колени около деда и стала теребить его за рукав пиджака:

-   Вставай, дедушка. Ну вставай же! Гляди, простудишься! У тебя все штаны мокрые! Ну, дедушка-а! Вставай!

Сзади Насти стояла бабушка Маня, которая жила на самом краю улицы и каким-то образом очутилась здесь раньше других, стала говорить... Так елейно, миротворно:

-   Не надо бы, Настенька, таперь его тревожить. Таперь уж чего... Таперь уж его с молитвой, да на покой. В дом таперь его нести надо. Под образа...

Настя встрепенулась вся, повернулась к бабушке Мане и не очень ласково сказала:

-   Никуда не надо его нести! Живой он! Не надо его нести! Сам пойдёт!

-   А здря! Здря! - обиделась бабушка Маня. А другим пожаловалась:

-   Не ндравится мне здеся, старших не слушаются...

А Настя собрала все силы, ухватила деда за предплечье и стала переворачивать его на спину. И со второго раза перевернула! И удивилась! Лицо у деда было землисто-серое, будто его только что посыпали пеплом. И, самое главное, неподвижное и бесчувственное. Настя сначала растерялась, но тут же вспомнила, как делала мама! Когда папа, на престольный праздник немного «перебирал», и на утро его тошнило, и он никак не мог поднять голову и идти на работу в свою кузницу, мама поднимала его своим прокурорским способом. Ходила около кровати и... Настя вспомнила, что и как говорила мама и стала так же отчитывать деда:

-   Ну-у! И чего это ты разлёгся? У тебя что, нет никаких дел? Вон, в огороде всё травой заросло! А ты, лежишь-полёживаешь? Сенокос надо косить-убирать, а тебе и горя мало? Все люди как люди, один ты такой! Постыдился бы!

Но дед не подавал никаких знаков, и Настя тут же схитрила. Она вспомнила, что когда маме не удавалось поднять папу таким действенным методом, она садилась на кровать к папе, говорила ему ласковые слова, обещала налить маленький стаканчик. Настя также наклонилась над дедом и очень даже ласково стала его уговаривать:

- Дедушка, миленький! Вставай, голубчик! Ты ведь у нас вон какой орёл! Вон какой герой! На войне был и не побоялся, а тут какой-то грозы испугался! Да тьфу на неё, на эту грозу! Тьфу! Вот мама вернётся с сенокоса, и я её уговорю, она нальёт тебе стаканчик. Как контуженному от грозы. Как инвалиду!

Дед молчал и Настя добавила:

-  Дедушка, миленький, и не самый маленький стаканчик - как папе, а побольше! Вставай дедушка! Я ведь знаю, что ты живой!

Но дед лежал всё такой же неподвижный и безучастный. И тут Настя ощутила, почувствовала, как к её сердечку подкатились безысходность, тоска и горе. Там, внутри, у нее всё заволакивалось безутешностью и отчаянием! Она заплакала, заголосила, запричитала:

-  Миленький, хорошенький ты наш! Богом Христом тебя прошу, вставай! Вставай, кормилец ты наш и поилец! Кого же мы будем почитать?! Кого же мы будем любить?! И жалеть?! Что я скажу маме?! Что я скажу папе?! Скажут, Настька, дура, не доглядела! За дедом не углядела! Выручай меня, дедушка, выручай меня ради Бога!  Вставай и иди домой! Ради Бога, пожалуйста! Мама нальёт тебе самый большой стаканчик!

И - произошло чудо! Веки деда дрогнули - потом ещё раз! И будто тяжёлые железные ржавые ворота, будто со скрипом стали медленно, медленно подниматься вверх! А под ними Настя увидела какие-то размытые, мутные зрачки, которые никуда не глядели, ничего не видели и ничего не понимали...

-  Дедушка, ну куда ты глядишь?! Ты на меня гляди, вот я где!

Настя повернула дедову голову в свою сторону. Дед силился что-то сказать, пускал пузыри, а у него никак ничего не получалось!

-  Говори, дедушка, миленький! Мне говори! Дед поглубже набрал воздуха и проскрипел:

-  Оглоушило меня на хрен! Ничего не слышу! Как есть ничего!

Та же баба Маня вдруг заверещала, закудахтала:

-  Го-оспади помилуй! Да ведь он и вправду живой! Чу-удо-то како сотворилось! Чу-удо!

Тут все бросились к деду, стали его поднимать, усадили на его же мокрую фуфайку, надели на него картуз. А Петька отыскал в траве дедов мундштук и сунул его в карман пиджака. А дед вертел во все стороны, как гусак, своей головой и всё повторял:

-   Вот, мать твою, как ошарашило! Башка, как пивной котел! Гудёт!

Его подхватили кто за что и понесли в дом. Настя быстренько постелила в сенцах полосатый домотканый половичек, положила под голову какую-то хламидку. Деда уложили на эту постель, а он все рассказывал кому-то:

-   Ни хрена не слышу! Во как... башка... как, как...

И, вдруг открыл рот и захрапел. Это было для всех неожиданно, только баба Маня не растерялась и объяснила это по-своему:

-   И гожа, гожа, так-то! Пущай его храпит! Храпом-то он болесть выгоняет. Эдак-то он быстрее очухается, а нам тут боле делать неча. Шумим толька! Айда по домам!

Все тихо разошлись, только Петька сделал вид, что тоже уходит, однако постоял на крылечке, вернулся и сел на порожек. А в этот самый момент, из-под половичка, на котором храпел дед, вдруг побежал ручеек. Бурный и пенистый. И убегал в щель между половицами, куда-то под сени. Настя сразу догадалась, что это такое. Быстренько схватила половую тряпку и стала вытирать... А когда это дошло до Петьки, он деликатно отвернулся и, чтобы Настя не заметила, стал фыркать, будто сморкался. Настя тут же заметила. Её не проведешь! Она подошла к Петьке с этой тряпкой и «ласково» так спросила:

-   И чего это мы зубы скалим, а? Чего это нам так весело?

-   Ты что?! Я ничего!

-   Вот если бы тебя так грозой, ты бы не так! Ты бы не только описался, ты бы и обкакался! Вот!

-   Уж и обкакался бы?!

-   Я вот щас умою этой тряпкой и будешь знать!

-Да ладно тебе! Я ничего... Ты вот давай, пока дед спит, закопаем козлёнка.

-   Как это закопаем?! Ты чего, совсем?!

-   А что он там так и будет валяться?

-  Где валяться?

-  Там, перед домом, на лужайке. Ты чего?

Настя бросила тряпку, побежала, поскользнулась на мокром приступке... На луговине увидела своего Пушка. Увидела и не узнала. Он был совсем другим. Ноги были будто перебиты, шея вытянутая. А из оскаленного ротика торчали острые, как долотца, зубы. Желтые глаза глядели, но были мутные и тусклые, как будто в них, внутри, кто-то выключил лампочку. А оттого места, где обозначились маленькие рожки, до самого хвостика, проходила какая-то бурая полоса. Пахло паленой шерстью. Настя спросила:

-  Петь, это что?

-  Это его грозой так шандарахнуло.

-  Может, он еще живой?

-  Ну ты скажешь! Живой! Как в печке спалило! Живой! Где у вас лопата?

-  А? А-а! Там, во дворе.

Петька открыл калитку и ушел во двор. А Настя сидела около своего Пушка и тихо плакала. Она плакала о том, живом Пушке, которого уже нет. Вспомнилась ей, как весной, мама поставила в погреб кринки с молоком и прикрыла их фанерками и картонками. Какая-то мышка пробралась в погреб, свалила картонку и утонула в кринке с молоком. Когда молоко с мертвой мышкой выплеснули на траву, Настя также сидела и разглядывала мертвую мышку. Живая мышь бывает юркая, пушистая, глазки как просянки... А эта вся какая-то замызганная, неподвижная. Тогда Настя спросила:

-  Мам, а почему мышка стала другой? Чего-то в ней уже нет?

-  Жизнь из нее ушла, - сказала мама. Вот она и стала другой.

Вот теперь Настя вспомнила и догадалась: из Пушка тоже ушла жизнь! Его по-настоящему убило грозой! По-настоящему! И больше он никогда не будет живым! Никогда! И Петька правильно говорит - его надо хоронить.

Отворились ворота со двора, и Петька выкатил тачку на железном ходу, на которой дед Андрей постоянно вывозил со двора навоз. На тачке лежала лопата.

-  Ну чего ты опять плачешь?

-  Пушка-а жа-алко! Знаешь, какой он был озорник да проказник... а бегал - будто мячик скакал.

-  Ну чего уж теперь-то? Другого тебе купят. Вон у бабушки Галкиной - Галчихи сколько их! Сговорятся и купят.

-  А вот и не купят! И не купят! Мама сказала, что у нас и денежек то нет. Ни копеечки. Хотели мне новое пальтишко купить, а денежек то нет! Решили продать те-луш-ку-у!

-  А чего же ты опять ревешь?!

-  Телушку жалко! Она, знаешь, какая красивая, да ласковая?! Вынесешь ей кусочек хлебушка с сольцей - она скушает и все лицо языком... будто целует!

-  Всех тебе жалко! Поехали!

Там, где на тачке было почище от навоза, Петька положил Настиного Пушка и впрягся в оглобли. А Настя стала помогать сзади. И повезли они Настиного любимца в дальний овраг, где закапывали падшую скотину.

На обратном пути земля стала подсыхать и сделалась липкой и вязкой и вместе с травой накручивалась на колеса тачки. Останавливались, очищали колеса лопатой. Приехали домой потные, усталые и чумазые. Долго плескались в пожарной кадушке. Отмывались и освежались прохладной дождевой водой. Вскоре бабушка позвала Петьку обедать, и он ушел домой.

А дед у Насти все спал. Повернулся на бок и с каким-то присвистом, бульканьем храпел на все сени. Дед спал, и Настя не стала вытаскивать из печки чугунок со щами и лапшенник, которые предназначались на обед - все равно остынут. Она слазила в погреб и вынула кринку молока. Себе налила эмалированную кружечку, а остальное молоко поставила в сенях - около деда. Потом накрыла табуретку чистым полотенцем с петухами и положила на него большую утреннюю ватрушку. А себе взяла маленькую ватрушечку. Она любила такие маленькие ватрушечки и мама всегда ей такие пекла. Прежде чем посадить жаровню в печь, мама брала большое гусиное перо, намазывала ватрушки молоком с яичком. А когда их выдвигали из печки, они так красиво подрумянивались, и от них шел такой дух, что Настя не ждала, когда они отпыхнут, а сразу переваливала их на деревянный кружочек, резала ножом на кусочки, хрустела поджаристой корочкой и запивала прохладным молочком! И это было так вкусно!

А сейчас ей совсем не хотелось есть. Она кое-как дожевала самую маленькую ватрушечку, допила молоко. И тут же приткнулась на кровати, провалилась в сон и проспала до самого вечера.

А вечером все приехали с сенокоса. Вернулись усталые, но довольные. Гроза обошла покосы стороной. Помочило чуть-чуть - будто божья роса...

Посередине улицы останавливались лошади, запряженные в большие рынды, с которых слезали сенокосники - снимали с повозок грабли, вилы, завернутые в тряпицы косы, и расходились по домам.

А через какое-то время на каждом крылечке, или бревнышке перед окнами, стайками сидели люди и уже который раз, только с разными интерпретациями, рассказывали сенокосникам, какая страшная гроза была в деревне. На Запрудной улице снесло крышу с сарая, а по этой - валила такая большая вода, что курицу этой водой утащило в пруд и ее потом еле спасли. И уж конечно о том, как убило Настиного козленка и как чуть не убило дедушку Андрея. И когда рассказы пошли по второму, а потом по третьему разу, бабушка Галчиха остановила:

-  Да будет вам! Заладили который раз одно и то же! Дедушка Андрей, да дедушка Андрей! Живой вон, ваш дедушка Андрей - живёхонек! Оклемался! Ничего ему не стало. Вера, слышь, стаканчик первача-самогона ему набулькала! Поёт ваш дедушка Андрей про «танки наши быстры», а Настя ему подпевает! Хором поют. А вот ежели бы град какой крупный, да всю огородину побило, да и в поле тоже... чем бы жить стали?! Или вон как в Свинухе - стрельнула гроза в один дом - спалило весь порядок! Вот вам и дедушка Андрей! Почище! Пожили мы с дедушкой Андреем на этом свете - неча нам бояться. Всяко повидали.

Петька сказал:

-  Настя больно плачет, козлёнка ей жалко... любила она его...

-  Удивляюсь я, - сказала Галчиха. - Такая умненька, да красивенька девчушка, связалась с этими козлятами - дьявол бы их взял! Удивительно!

-  Он у нее озорной да забавный был. Плачет.

-  Нашла о чём тужить! Вон их у меня - четыре архаровца, пущай любого забирает.

-  У них денег нет, чтобы заплатить...

-  Ну-у, удумал! А у кого они есть, деньги-то? И когда это за козлят деньги давали? Коровы, что ли? Пущай так берёт.

-  Я скажу.

-  Скажи, скажи! А уж надоели они мне, эти антихристы! С ними никакого сладу! От соседей один грех. Стыдоба головушке. То на один огород запрутся, то на другой! А бить их бестолку! И не понимают, и не помнят! А у нее он будет на глазах, под присмотром. Пущай берет. Я у них каждую весну котят беру: хорошие кошечки вырастают, не баловники, на стол ни одна не залезет. Вот мы и будем квиты. А ты - де-еньги!

Петька подумал:

-  И когда это она у них котят брала? У Насти и не кошка вовсе, а кот! А какие же котята от кота? Перепутала что-то бабушка.

А Галчиха потянулась, позевнула с всхлипыванием и сказала:

-  А ведь пора, девки, спать. Закат нынче был чистый, ясный, знать завтра вёдро будет. Сено просушивать будем, что даве подмочило. А то пропадет! Ну, слава богу, гроза стороной прошла... О, Господи, время то как бежит! Оглянуться не успеешь! Айда спать!

Все стали расходиться, улица затихала... Только на другой - Запрудной улице, где был маленький колхозный клуб - играла гармонь. Пели страдания. Только частушки были совсем не страдальческие, а совсем наоборот... А иногда даже до безобразия озорные. Потом пропели «Семеновну». Пошумели, погалдели и затихли. Деревня засыпала. Из ближайшего пруда клубами поднимался пар и занавешивал собой огороды, сады, дома... Только до одури орали петухи. Гроза, что ли, на них так повлияла? Вот, мол, и мы, петушино-куриное племя, со всем вместе благополучно пережили стихию - грозу! О чем и из-ве-ща-а-а-е-ем!

Вот и прошла ещё одна гроза! Сенокосная гроза! Её боялись, её не хотели, а она прошла.

Говорят, что бог грозой оживляет землю, очищает небо! А своей святой водой освежает реки и озера, пруды и водоёмы. Потому от радости и орут петухи: