Экзистенциалистское

 

Неужто каждый оптимист 

или дурак, или невежда

и невозможен этот микст:

ум, знанье, а в душе — надежда?

 

И неужели мизантроп

и пессимист — родные братья?

При жизни сколотив свой гроб,

пример с таких ли стану брать я?

 

А кто-то верит, что спасен

он будет после пробужденья,

а этот мир пройдет, как сон,

мираж, дурное наважденье.

 

На что надеешься, чудак?

Каким утешишься ответом?

Съезжают крыша и чердак

у всех, кто думает об этом.

 

И лишь экзистенциалист,

поклонник Ясперса и Сартра,

заполнив день, как чистый лист,

живет сегодня, а не завтра.

 

Живет не наспех, в смене вех

смакуя каждое движенье,

он не планирует успех

и не страшится пораженья.

 

Судья подписывает том

и в приговоре ставит точку  —

одну на всех — различье ж в том,

как мы используем отсрочку.

 

И я, читатель умных книг,

не забываю и про гроб, но,

покуда жив, свой каждый миг,

хочу, как Сартр, прожить подробно.

 

Орешки горькие дробя,

с пирожных слизываю крем я

и пропускаю сквозь себя

сомнамбулическое время.

 

 

*     *     *

Слова забываю,

слога забываю,

по буквам,

как ветер в степи,

завываю

и буквы теряю, —

добуквенный вой

как сваю

в беззвучную ночь забиваю,

чтоб выжить

и всем доказать, что живой.

 

Я с номером этим

добился успеха.

Вам жутко и весело,

мне — не до смеха, —

цепляюсь за звук у последней черты.

А буквы, слога и слова,

будто эхо,

ко мне возвращаются из пустоты.

 

Но как их понять и запомнить?

Едва ли,

на миг залетев из немыслимой дали,

поверят они, что вернулись домой.

Опять ускользнут —

только их и видали, —

вздыхая над музою глухонемой.

 

 

Сон

 

Мой конструктор, кубический сон,

отливающий тусклым металлом,

оплывающий воском, лиловый,

отсыревший, шершавый на ощупь,

паутинистый, пахнущий гнилью,

валерьяною, липким мазутом.

 

Я тебя не обязан смотреть,

а  тем более, помнить.

Порезав

о края твои воображенье,

я хотел бы сменить, как пластинку,

сон на сон, но без снов — просто сон,

отдых,

автопилот подсознанья

отключить и на горле ослабить

узел галстука — эту удавку,

потолок отодвинуть и стены,

не забыть чемоданы, вскочить

на подножку — и не удержаться,

когда дернет вагон, но, теряя

равновесье, поймать паутинку

сна, запутаться в ней — и взлететь…

 

Узел, стены, подножка, осколки —

сон мой, лего, кубический сон,

мой конструктор, моя пирамида,

перевернутая вверх ногами…

Архитектор и узник,

проколот 

я бетонным твоим острием.

 

*     *     *

Уныние — грех, а смирение — быт.

Протянем в смирении руки

к огню, на котором вот-вот закипит

похлебка унылой разлуки.

 

Промозглое утро по стенке стекло,

повисло лохмотьями пакли.

А ветер скулит и швыряет в стекло

тугие и мутные капли.

 

Ты ложкой пригар соскребаешь со дна,

как с вещи подарочной цену.

Привычка нам свыше на счастье дана,

но счастью она не замена.

 

И все же стряпню бесполезную брось:

тягаться с судьбой неуместно.

Нам будет легко и бессмысленно врозь,

а вместе — то жарко, то тесно.

 

Что ж, видно, унынье нас не допекло,

и страсти еще не иссякли.

А ветер бессильно швыряет в стекло

тугие и мутные капли.

 

 

По классике тоскуя…

 

Сначала по капле выдавил из себя раба.

Потом выдавил труса и хама.

Потом — с большим трудом — невежду.

Потом, поджимая снизу, выдавил бабника и обжору.

……………………………………………………………………….

Ребята, никому не нужен пустой тюбик в приличном состоянии?

 

Добро и кулаки

 

Писатель Андрей Битов избил писательницу Светлану Василенко. Как этот дикий поступок сочетается с идеей служения добру и красоте?..

                                           Из газет

 

Добро должно быть с кулаками,

кастетом, лучше — с пулеметом,

чтобы поставить зло на место,

добить и в землю закопать.

 

Добро должно быть энергичным,

нескромным, даже агрессивным.

Иначе кто его заметит

и сам захочет добрым быть?

 

Добро должно быть гордым, смелым,

в борьбе со злом — бескомпромиссным, —

и опасаться лишь другого

бескомпромиссного добра. 

 

Я здесь

 

Я все еще здесь,

но почти уже — нет, —

случайная смесь

бесполезных примет.

 

Я - дымка, мираж,

исчезающий блик.

Я вышел в тираж,

да и он невелик.

 

Копилка пуста —

ни намеков, ни йот.

Я знаю места,

но и там не клюет. 

 

Текущий момент

 

В наш век предельных скоростей

и быстротечных новостей

мы вечно отстаем,

стекаем, как вода с сетей,

в привычный водоем.

 

Что ж, с глаз долой — из сердца вон.

А если слышен слабый звон

мечей или речей,

нам наплевать, откуда он

и, извините, чей.

 

Пусть в телевизоре опять

грозит тиран, крадется тать,

палач несет мешок…

А в наших душах — тишь да гладь,

болотный запашок.

 

Да, в наших душах — гладь да тишь.

Но вот чего не запретишь,

так это мелких склок,

когда подмочен наш престиж,

а хуже — потолок.

 

Не знают лучшие умы,

что делать, если, как и мы,

стекает вниз сосед.

Вот от него, как от чумы,

спасенья, точно, нет! 

 

Антиэнтропийное

 

Заявляю: не люблю беспорядка.

Мне не нравится, когда сорняками

зарастает помидорная грядка

или лодка налетает на камень.

 

Ненавижу «где-то», «как бы» и «вроде»,

опозданья, искажения стиля.

Я за то, чтобы в быту и природе

турбулентности совсем запретили.

 

Век, как водится, крутой и жестокий:

то отроги, то пороги, то мели…

То ли дело в равномерном потоке

плыть спокойно к предназначенной цели.

 

И не мучиться вопросом «Зачем я?»,

не просить о мятеже и о буре,

а дрейфуя в ламинарном теченьи,

наслаждаться личной струйкой лазури.

 

Дорогая, мы наметили цель, но

к ней стремимся, не касаясь друг друга.

Наши курсы пролегли параллельно,

и не видно поворотного круга.

 

Значит, всё у нас с тобою в порядке:

быть нам в лузе, коль понравимся кию, —

а пока — полоть соседние грядки

и посильно уменьшать энтропию. 

 

*     *     *

Я сказал себе: чувствуй, что ты лишь в гостях,

хотя здесь твой единственный дом

и другого не будет; но все же, как гость,

постарайся себя вести;

 

будь скромнее, на жизнь заявляя права,

не выкладывай локти на стол

и, в положенный срок, распростившись, уйди,

говоря, что идешь домой. 

 

Антонио Гауди

 

Природа экономна; создавая

свои творенья, новых форм, она

не ищет, изменяя лишь размеры:

лекала те же, но иной масштаб.

 

Клубятся облака, как клочья ваты,

зигзаги молний — трещинами в стенке,

а гром — ну, точно бегает по крыше,

гремя железом, местный хулиган.

 

Бог есть Любовь. В Начале было Слово.

И мы с тобою любим, как умеем.

Но наши грозы не расколют небо.

Мы говорим про трещину в стене.

 

Ну что ж, от быта никуда не деться.

Но бытие могуче прорастает

в растительных и минеральных формах

Фамилия Саграда Гауди.

 

Мы в отпуске, мы лицезреем Чудо.

Испания готовится к сиесте.

Над всей страною облачное небо —

и, значит, нет причин для мятежа.

 

Прицеливаюсь телеобъективом.

Но цель не здесь, она неуловима.

И нам не описать ее словами,

как Черную Мадонну Монтсеррат. 

 

Дом с трубой

 

Словно дом пустой, я давно б зачах

оттого, что стоял пустым.

Паутиной зарос бы пустой очаг.

Но труба, из которой дым

 

не стелился и не стоял столбом,

не ловил гостей, будто сеть,

научилась при ветерке любом

напевать, гудеть и свистеть.

 

Я плохой певец, никакой поэт.

Мне ль гордиться самим собой?

Если ветра нет, то и песен нет.

Что возьмешь с меня? — Дом с трубой.

 

Вот когда бы друг мой ко мне зашел,

я б попробовал сам запеть.

Я б разжег очаг, вскипятил котел,

приготовил вино и снедь.

 

А когда б подруга… О боже мой,

засвистал бы я соловьем

и сказал ей: «Ты просто пришла домой,

где с тобою мы заживем.

 

Видишь, в окнах моих появился свет,

значит, рано трубить отбой,

потому что я — для тебя поэт,

а не брошенный дом с трубой!..»

 

Но покуда я сам в себе гощу,

задаю сам себе урок.

И о чем грущу, сам себе свищу…

Хорошо, что есть ветерок! 

 

Миры

 

Свет зажечь — налетят комары.

Так лежу — в темноте и без сна.

Сортирую на ощупь миры,

суть которых мне днем не ясна.

 

Ну а ночью, из списка услуг

бесполезное зренье убрав,

различить их пытаюсь на слух,

вкус и запах узнать без приправ.

 

Старый мир — он уже мягковат,

пахнет скисшим в тепле молоком.

Новый мир — в миллион мегаватт, —

я с ним хуже, признаться, знаком.

 

Старый мир был и крут, и жесток,

но утратил упругость и стать.

В темноте он присел на шесток,

как сверчок, и его не достать.

 

Ну а новый вовсю свиристит,

оцифрован, циничен и спор,

не трансформер, скорей — трансвестит.

Но усталость сочится из пор.

 

Это я утомлен, а не он.

Я отстал, устарел, нездоров.

Мне б уснуть, но врубают неон

за окном. Значит, жди комаров.

 

Что ж, пора отряхнуть старый прах,

оценить незнакомую взвесь…

Но, запутавшись в этих мирах,

я как будто не там и не здесь.

 

Ты такая же. Нам бы вдвоем

жить на кромке ничейной земли —

в этом мире, моем и твоем,

где бы нас отыскать не смогли.

 

Чтоб о прерванных связях забыть,

чтобы время текло, как река,

и в ночной тишине, так и быть,

раздавалась лишь песня сверчка.

 

Увы

 

И смыслу есть существованье!

Михаил Бондарев

 

Понять, в чем смысл его существованья,

едва ли сможет тот, кто не уверен

в существованьи смысла, в том, что сам он

родился и живет с какой-то целью.

Кто эту цель наметил? Бог? Природа?

Таинственные инопланетяне?

Зачем мы им? Как кружевная пена,

кипящая на линии прибоя,

мы возникаем, чтобы раствориться

в бесцельно набегающих волнах

и вновь возникнуть, но иным узором

в ином наборе капелек воды. 

 

 

Позитивная программа

 

Юрию Попову

Добавим театральности в рутину:

немного грима, вымысла, игры;

поверим в приключенья Буратино

с наивностью беспечной детворы.

 

Пусть ветер в соснах, море и цикады

в сознании, закрытом на засов,

возникнут, как забытые цитаты

из юности, из «Алых парусов».

 

Доверимся вполне актерским вракам

и, отрастив по роли длинный нос,

не  Буратино, так Де Бержераком

хоть раз себя почувствуем всерьез.

 

Поймем, что жизнь, когда б не эти враки,

была бы просто репликой пустой

и уточнив: «А чой-то ты во фраке?», —

исполним как приказ: «Проснись и пой!». 

 

Плюс один

 

Нас мало. Нас, может быть, трое

Донецких, горючих и адских…

                           Б. Пастернак

 

Что нам впереди предначертано?

Нас мало. Нас, может быть, четверо...

                              А. Вознесенский

 

Нас мало, нас, может быть, пятеро —

горючих, как слезы и сланцы,

рванувших из адского кратера

на свет, будто пекла посланцы.

 

Взрываясь, грозя катастрофами,

вселенским скандалом, цунами,

играли с опасными строфами,

не зная, что станется с нами.

 

Мы славой своей пятиглавою

гордились вполне по-драконьи.

Но днесь остывающей лавою

дымимся на выжженном склоне.

 

Включить в каталоги и ценники

нас, к счастью, пока не успели.

И вряд ли поймут современники,

какие под нами Помпеи.

 

А впрочем, деревня ль, Помпеи ли —

все пепел, и тлен, и тщета, —

сожгли и по ветру развеяли,

и нету уже ни черта.

 

Мы пьем и ругаемся матерно,

судьбы добивая аванс.

Но помним: нас все-таки пятеро.

Хотя, может быть, и не нас.

 

 

Memento 

 

На этом фоне все не слишком ценно,

все как-то мелко, пошло, глуповато.

И наши речи — как горох об стену.

Нет, хуже — без отскока, будто в вату.

 

Земную жизнь пройдя — да хоть докуда —

все думаешь, что это середина.

Нет, знаешь, лучше грязную посуду

не оставлять. Хотя, не все ль едино?

 

Найдется кто-то: вычтет, подытожит,

за нас проверит школьные тетрадки

и ложечки домоет и разложит.

Хотя, быть может, и не в том порядке. 

 

 

Старая сказка

 

 И вешней сырости вдохнет —

Сулящей все, чего не будет.

                  Дмитрий Быков

 

Ну почему же, будет всё,

как ты мечтал — и не иначе.

И ты об этом, может быть,

однажды горько пожалеешь.

 

Когда твои мечты, как танк,

расплющат жалкую реальность,

винить других не будет смысла,

у тех — других — свои мечты.

 

Тебя спасет несовпаденье,

случайность, неумелый пас,

когда — вратарская ошибка —

твой мяч заплещется в сетях,

как Золотая рыбка.

Но

не вздумай попросить корыто.

Поймешь, что все сбылось, и сам

раскаешься, но будет поздно. 

 

 Марине

Еще есть время, может быть, немного,

но время есть. Потом его не будет.

И мы начнем спешить и суетиться,

и ничего, конечно же, не сможем

вернуть и наверстать. Но это позже.

Об этом беспокоиться нелепо

сейчас, когда, в счастливом заблужденьи,

мы верим, будто время есть, и нам

дарованы беспечность и свобода

транжирить время, пропускать сквозь пальцы,

швырять на ветер, тратить, не жалея,

на пустяки, догадываясь смутно,

что вовсе не великие свершенья,

а эти пустяки и мелочевка,

прожитые подробно и со вкусом,

и есть, по сути дела, наша жизнь…

Осенний вечер. Ты со мною рядом.

Бубнит о чем-то радио. Компьютер

и стопка непроверенных тетрадок

заброшены. Я вырвался из круга

и осознал, что этот вечер наш,

и время есть, пускай совсем немного,

но всё же есть, — чтобы любить друг друга,

смотреть в глаза и на двоих дыханье,

не думая о вечности, делить. 

 

*     *     *

С собой ни в чем не совпадая,

как облака или прибой,

клубясь, вздымаясь, опадая,

я остаюсь самим собой.

 

Но обрастая новой кожей,

порой себя не узнаю:

стою чужой и непохожий

у жизни прежней на краю.

 

Себя собою измеряю

и нахожу, что каждый миг

я изменяюсь и теряю —

а что — пока что не постиг.

 

Одно лишь знаю, что когда я

иду вразнос и вразнобой,

то лишь с тобою совпадая,

я остаюсь самим собой. 

 

Конец истории

Когда-нибудь, пресытясь новизной,

история достигнет верхней точки

и в ней замрет, отменят все отсрочки,

и на Земле наступит рай земной.

 

Не будет войн, болезней, нищеты,

ненастья и любви неразделенной,

обнимутся друг с другом миллионы,

и, наконец, меня полюбишь ты.

 

Я ясно вижу — и себе не лгу, —

как в Божьем пазле совпадают части.

Но ты со мной… Увы, в такое счастье

я до конца поверить не могу.

 

А без тебя не полон мой пасьянс.

Но все срослось, детали не подвинуть.

Ну что ж, придется этот рай покинуть

и все забыть, и повторить сеанс. 

 

Человек на своем месте

 Хоть мне и надоел Бредятинск,

я не поеду в твой Мудрёновск.

И даже на Семипалатинск

Хрущёбинск свой не променяю.

 

Стахановск лучше, чем Стакановск,

но хуже, чем Небейлежачинск.

А в пресловутый Третийлишнинск

меня и рюмкой не заманишь.

 

На выходные съезжу в Глюков

и загляну в Белогорячинск.

Пойму, что там совсем как дома.

Тогда зачем куда-то ездить?

 

Ну что ж, в Бредятинске останусь 

и область Бреда не покину.

Как патриот родного края,

я брежу, значит, существую! 

 

Юбилейное

 Вселенной было весело, висела

она сама в себе вниз головой:

перекосилась, или окосела,

или учила номер цирковой,

или с утра с размахом отмечала

Большого взрыва полуюбилей, —

посуду била, пела и кричала

сама себе: «Вселенная, налей!».

Пересчитав галактики поштучно

и сбившись, начинала вновь считать.

Не то чтоб ей с собою было скучно,

но как-то ж надо вечность скоротать.

А между тем, она уже решила,

что дальше расширяться не резон,

что время мыло поменять на шило,

а пи-мезон на анти-пи-мезон,

добавить в уравненья закорючку,

потом ее немного разогнуть

и потихоньку вновь собраться в кучку,

точнее, в точку, чтоб опять рвануть.

Вот это будет праздник настоящий

и повод повисеть башкою вверх,

самой себе устроив взрыв блестящий,

коллапс вселенский, полный фейерверк! 

 

 

Политый поливальщик *

Свет тихо гаснет в кинозале,

где не был я давным-давно.

Но мне приятели сказали,

что не меняется кино.

Проникнуть в этот мир зеркальный

сумели снова мы с тобой.

Там на простынке вертикальной

все та же крутится любовь.

 

Пусть перепутал кинщик части,

мы не пойдем сдавать билет.

Он целлулоидное счастье

вернет на миг из детских лет.

 

И я смеюсь, «увидев пальчик»,

и верю вымыслу всерьез,

как этот глупый поливальщик,

не просыхающий от слез.

 

14 февраля 2012 г.

__________________________________________________________________

 

* «Политый поливальщик» (1895) — первая в мире короткометражная постановочная комедия (длительность — 49 сек.), снятая братьями Люмьер. В фильме садовник поливает растения из шланга. Мальчик незаметно для садовника наступает на шланг, и вода перестаёт течь. Садовник удивлённо заглядывает в наконечник, мальчик освобождает шланг, и вода под давлением ударяет садовнику в лицо. Он роняет шланг и бросается за хулиганом. 

 

 

Девяносто первый год

 

А ведь и впрямь была держава:

соображала за троих

и в страхе божием держала

чужих, а более — своих.

 

Пускай хирела и нищала,

но, охраняя свой режим,

она так много обещала

своим, а более — чужим.

 

Еще похож на прежний вид, но

спустили флаг, отбой трубя.

Мне за державу не обидно,

куда обидней за себя.

 

С моей державой связан сам я

был, как крепежный материал.

И, потеряв ее названье,

я будто имя потерял.

 

Ее частичка, винтик малый,

начитанный не по годам,

носил я гордо галстук алый

и бил в веселый барабан.

 

Я твердо верил, что открыты

мне в жизни тысячи дверей.

Но рак с клешней — не конь с копытом, —

сказали мне, что я еврей.

 

Не схваченный, не осужденный,

я ощутил системный сбой,

от общей жизни отчужденный,

хоть с виду в ней почти что свой.

 

И вот нежданный тест «на вшивость»:

как пережить распад страны?

Все разом родины лишились

и стали, вроде бы, равны.

 

Потом в чеченской перестрелке

и вовсе я попал в запас,

когда перевели все стрелки

на неуживчивый Кавказ.

 

Но час придет народной массе

точить ножи и топоры.

И мне напомнят: я в запасе

и свой, но только до поры.

 

Заморский хрен мне слаще редьки,

не любы местные места.

К тому ж мои лихие предки

распяли бедного Христа.

 

И снова в сумрачной отчизне,

отрезан старою межой,

я не вполне освоюсь в жизни,

не отзовусь на «свой-чужой».

 

А там, в далекой Палестине,

меня поймут наверняка

и приобщат к своей святыне,

хоть я не знаю языка.

 

И я, преодолев усталость,

сварганю на иврите стих

и все-таки чужим останусь,

хотя уже среди своих.

 

И пеплом голову посыпав,

не шелком и не лыком шит,

в страну тотальных недосыпов

я побреду, как Вечный жид. 

 

 

Март

 

На востоке светлеет,

но покамест слегка.

И томится, и млеет,

просыпаясь, река.

 

Снег ныряет с разбега,

и на сизой волне

хлопья белого снега —

как ракушки на дне.

 

Зимней спячки осколки —

льдин плавучий погост.

Шепотки, кривотолки

наплывают на мост.

 

Я понять эти речи

не смогу наяву.

Сам, как в спячке, навстречу

серым льдинам плыву.

 

Пусть условно движенье,

вечен мой недолёт, —

сам стрела, сам мишень я,

птица, вмёрзшая в лёд.

 

Но когда моя стая

пролетит по лучу,

я очнусь, я оттаю

и за нею взлечу. 

 

 

Визажист

 

На щеке нарисую ромашку,

на другой — огурец и рюмашку,

а на третьей — но нету ея.

Глазки нет, понимаете ль, третьей,

чтобы в космос с макушки смотреть ей…

То бишь есть, но уже не моя.

 

Глазку третьей щеке пририсую,

пятой — ручку и ножку босую

и слезинку на щечке шестой,

чтоб промыла непарные глазки.

Вы ж, покуда не кончились краски,

полюбуйтесь моей красотой.

 

Красота — низачем, не для дела, —

просто так, чтобы глазка блестела

и синела, и в небе плыла

легкой лодочкой, праздною тучкой

и махала нам ножкой и ручкой…

Вот такие, ребята, дела! 

 

 

Письмо редактору от испуганного автора

 

Александру Месропяну, каждое письмо которого заканчивается постскриптумом: «Может быть, я и не прав»

 

Времена у нас лихие,

стукачей опять не счесть.

Напечатаю стихи я —

кто-то ж сможет их прочесть.

 

Выход есть: хоть и обидно,

не сдавать стихи в печать, —

ведь когда тебя не видно,

не придется отвечать

 

за сомнительные мысли,

за опасные слова.

Пусть стихи мои прокисли,

но на месте голова.

 

Из чужих ошибок вы хоть

вывод сделайте, учась.

Впрочем, есть лукавый выход,

мной придуманный сейчас.

 

Уберечь меня от риска

обвинений и расправ

сможет скромная приписка:

«Я, возможно, и не прав».

 

Чтоб не сжил меня со света

в деле новенький стежок,

буду я припиской этой

завершать любой стишок.

 

Что за стуки, что за скрип там,

сучьев треск и шорох трав?..

Нет, скорей пишу постскриптум:

«Я, конечно же, не прав!».