 |
||||||||||||||||||
|
|
|
|
 
I «ПРОРОК» АЛЕКСАНДРА ПУШКИНА Хотелось бы в начале повествования привести стихотворение Пушкина «Пророк» полностью. Но, видимо, следует исходить из того, что все, кого интересует эта тема, прекрасно его знают наизусть. Пушкинский «Пророк» - произведение страстное, масштабное и философское. У него много граней значимости. Оно возникло не по вдохновению религиозного лирика, а по неотступной воле гражданина. Автор вместил в него все истоки темы пророка и развил их потрясающе ярко, сохранив и героичность образа пророка, и жертвенность в судьбе его, и таинственность пророческих задач, деяний и возможностей. Оно остается и поэтическим шедевром и завещанным нам тайным поручением. Тема поэта как пророка возникла в русской поэзии в самом начале XIX века как-то сразу вдохновенно и уверенно. Это была дворянская, преимущественно офицерская поэзия отважных, благородных, широко мыслящих людей. И она стала «декабристской» задолго до 14 декабря 1825 года. Таковы были настроения передовых представителей русского общества. Концентрация их оказалась в военной среде – в армейских и гвардейских соединениях. Эти настроения возникли и сами по себе на почве проблем усовершенствованиягосударственного устройства, отсутствия политических и гражданских свобод и, конечно же, подогревались европейскими революционными событиями. С новой силой они были возбуждены после победы над Наполеоном в 1812 году. Что взяли во Франции победители? Свободолюбивый дух, революционные подсказки. Чтение переводной французской литературы укрепляло порывы к переменам. «Руки чесались» пока что к перу, а то что эти руки писали, звенело оружием. Человек разносторонних дарований и воинского мужества Павел Катенин написал где-то между 1816 и 1820 годами бесстрашную песню, сохранившуюся в отрывке: Отечество наше страдает Под игом твоим, о злодей! Коль нас деспотизм угнетает, То свергнем мы трон и царей. Искры носились в воздухе. Элегии Владимира Раевского и «Песня соловья в клетке» Федора Глинки – с такими же мотивами. Всё это, если не публиковалось, то передавалось в рукописях. Так появлялись поэтические предтечи пророчествования не личной судьбы – государства, общества. Затем новые голоса поэтов-«декабристов до декабря» продолжают это направление так, что всем посвященным становится ясно, что «декабрь» задуман всерьез и реально. Вот слова из песни Кондратия Рылеева, писаной совместно с Александром Бестужевым: Уж вы вейте веревки на барские головки, Вы готовьте ножей на сиятельных князей, И на место фонарей поразвешивать царей, Тогда будет тепло, и умно, и светло. Слава! Что-то в этом не дворянское – народное, бунтовское. Вспоминаются Разин да Пугачев. Значит до восстания недалеко. В этот период и появляется в беспокойной среде поэтов словосочетание ««поэт-пророк». Юрий Тынянов в книге «Пушкин и его современники» замечает: «Формула «поэт-пророк» была очень реальной в годы борьбы высокой поэзии с мелкими лирическими жанрами, в годы, непосредственно предшествующие декабрьскому восстанию…» [1]. У Вильгельма Кюхельбекера стиховая речь и призывы возвышенней, чем у Рылеева с Бестужевым, к тому же – совсем горячо на подступах к пушкинскому «Пророку» (витает тема, витает…): Глагол Господень был ко мне За цепью гор на бреге Кира: «Ты дни влачишь в мертвящем сне, В объятьях леностного мира: На то ль тебе я пламень дал И силу воздвигать народы? – Восстань, певец, пророк Свободы! Вспрянь, возвести, что я вещал!» «Пророчество» (отрывок), 1822 А что вещал? Победы в битвах, борьбу со златом. Стихотворение растянуто, пространно, пророческий накал теряется. Но все-таки главное в нем то, что пророк – певец Свободы. Однако Николай Скатов в книге « Пушкин» говорит: «…у поэта-декабриста есть двойное сужение пророка: во-первых, только до певца, во-вторых, только до певца свободы. Не то у Пушкина : Восстань, пророк, и виждь, и внемли, Исполнись волею Моей И, обходя моря и земли, Глаголом жги сердца людей. …В пророке завершалось самосознание и самоопределение поэта, способного воспринимать всю полноту жизни{…}, а значит и всемогущего» [2]. Тема поэта-пророка на устах и у Федора Глинки в «Призвании Исайи»: Иди к народу, мой Пророк! Вещай, труби слова Еговы! Срывай с лукавых душ покровы! Иди к народу, мой Пророк! Сильно сказано. Но вернемся к Пушкину и перечитаем не только последнюю строфу. В пустыне, где нет ни близких, ни друзей, и никто не может вмешаться (именно так и необходимо в этой истории), развернулся кровавый жестокий процесс над поэтом (готовым к этому!). И грудь рассекли, и сердце трепетное вынули, и угль пылающий водвинули в рану (мы видим этот ужас!). А он всё перетерпел. Он знал, ради чего. Через боль, страдание, умирание, воскресение становятся пророками. И он увидел мир новыми глазами, и «жало мудрыя змеи», вложенное взамен грешного языка, сделало своё дело, когда он встал и написал «Пророка». Тема и традиция «пророческой» лексики вынуждают прибегать к славянизмам и библейским легендам, притчам, - брать зерна у библейской поэзии. При перечитывании пушкинского «Пророка» всё внимание, как всегда, привлекает последняя строка: «Глаголом жги сердца людей!». Конечно, и к народу она обращена (как у Глинки), и Свобода дум и речей в ней (подразумеваемых Кюхельбекером), и еще что-то – главное! Ведь Пушкин написал «Пророк» не в ожидании, не в предчувствии тех перемен, на которые он невольно подталкивал будущих декабристов своим вольнолюбием. Он знал силу своих стихов («Любовь и тайная свобода/ Внушали сердцу гимн простой; / И неподкупный голос мой /Был эхо русского народа» - еще только 1818 год!). Всё же, он думал не о кровавых переменах. «Пророк» написан, когда всё свершилось: восставшие 14 декабря 1825 года потерпели поражение. Друзья заключены, повешены, сосланы. Он потрясен. Обдумывание случившегося лишает его покоя. Он предполагает, что и его, быть может, ждет расплата за дружбу с заговорщиками и за стихи, которые часто лежали в карманах у них, быть может, рядом с оружием. Волнение не лишает его мудрости, гражданственности и собственного решения вопросов нравственных и политических. Пушкин – личность цельная. Он еще в юности воскликнул: Увижу ль, о друзья, народ неугнетенный И рабство, павшее по манию царя!? «Деревня», 1819. Да!Да! – по манию царя! Никаких бунтов, кровавых восстаний, преступлений! Вольнолюбивые стихи не предполагали таких человеческих катастроф. В 1826 году его мысли и чувства укладываются в убедительный, странный и страстный монолог преображения и назидания всем, живущим рядом, теперь и всегда: «Глаголом жги сердца людей»! Глаголом! Только глаголом! Никаких кровопролитий, бунтов, преступлений, наказаний, казней! Это обращение и к царям и к простым смертным. Глаголом проповедывать, глаголом отстаивать права, свободы. Разве Пушкин не знал, что договариваться с царями невозможно?! Знал. Но, вероятно, вместе с декабристами думал хотя бы о конституции… Яркая плеяда русских писателей- пушкинистов и философов конца XIX и начала ХХ веков (Вл.Соловьев, Д.Мережковский, С.Франк, С.Булгаков, М.Гершензон, В.Вересаев, В.Ходасевич) в толковании пушкинского стихотворения «Пророк», как поэтического утверждения великой миссии поэта как пророка, была почти единой. Только Ходасевич уверял, что Пушкину достаточно быть всего лишь просто поэтом, и в этом он уже велик и многозначен: «Довольно с нас, если мы будем его любить не за проблематическое духовное преображение, а за реально данную нам его поэзию – страстную, слабую, греховную, человеческую…» [3]. Все они не предполагали в этом возвышенном произведении никаких конкретных задач социальных и, тем более, политических. Но о том, что стихотворение «Пророк» напрямую связано с декабрьским восстанием, знали и говорили все близкие поэту современники его: А.Веневитинов, П.Нащокин, М.Погодин, С.Соболевский, А.Хомяков, С.Шевырев. Их мысли о побудительном факте событий декабря 1825 года для создания «Пророка» остались в воспоминаниях, письмах – архивах. Шеренга пушкинистов XX века (А.Слонимский, Б.Томашевский, Н.Степанов, Д.Благой, Н.Фридман, С.Бонди и многие другие) понимала и принимала эту связь и расценивала стихотворение как логичный и объяснимый поэтический ответ на событие, историческое и личностное одновременно. Становятся ясными причины жгучего и болезненного вдохновения и мотива к рассказу о страстях преображения. В них просматриваются цели для какого-то нового уровня поэтической миссии. Однако затруднения трактовки стиха, как правило, касались последней строфы и особенно ее конечной строчки. . И последняя фраза «Пророка» до последнего времени доставляет затруднения в ее толковании: «Глаголом жги сердца людей!». Что вызывать болью жжения, а еще ранее болью всех нанесенных страдальцу кровавых вмешательств?! Какие поступки? Б.Томашевский считает, что у Пушкина в ряде произведений, в том числе и в «Пророке», «центральной мыслью является сила поэтического слова над умами людей » [4]. Это очень близко к восклицанию: «Глаголом жги…». Но речь не об учительстве, вероятно, а о пробуждении каких-то скрытых сил и знаний. Ничего конкретного. Вот и В.Непомнящий полагает, что, скорее всего, этот наказ, этот призыв - о пробуждениии совести человеческой [5]. Но В.Вересаев в начале ХХ века в работе о лирике Пушкина отверг возможность соотнесения сердечных угрызений с совестливостью [6]. Видимо, последняя, по его мнению, более - плод сознания, ума…Трактовка Непомнящего вызывает раздумья, сомнения (И.Кресикова [7]. Сейчас пристальное погружение в годы и обстоятельства написания стиха и в состояние потрясенного Пушкина (не только лирика, но и политически заинтересованного гражданина), обнаруживает совсем иной, фактически государственный смысл великой последней строки «Пророка»: глаголом, только глаголом умейте и старайтесь творить справедливость на земле. Пусть жгущим глаголом, яростным глаголом, но – без крови, гибели и расправ. Никаких восстаний! Это – и царям, и тем, кто под царями. Пушкин всегда помнил об этом. Даже в «Капитанской дочке», написанной уже в 1836 году, он вкладывает в уста Петра Гринева, вспоминающего ужасы пугачевщины, такие слова, обращенные к неведомому молодому читателю его записок: «…вспомни, что лучшие и прочнейшие изменения суть те, которые происходят от улучшения нравов, безо всяких насильственных потрясений». И не читавшие Библию знают, что «Вначале было Слово», что Слово самое сильное явление и понятие на земле. Приведенное выше понимание повеления «Глаголом жги сердца людей», как пушкинского повеления уметь владеть Словом-Глаголом да еще с высокой конкретной и благородной задачей – есть всеобщая необходимость. Пушкин мудр. Настоящий поэт-пророк. Он знает истину. Но для людей она оказалась недостижимой: человечество неисправимо.
II «ПРОРОК» МИХАИЛА ЛЕРМОНТОВА В 1835 году, под конец жизни, Пушкин пишет пятичастное стихотворение «Странник». Сюжетный рассказ подобен маленькой поэме. Произведение драматически-тоскливое, с безысходностью судьбы героя-странника. Странник изливает близким свое предвидение гибели города, семьи, себя. Изливает «в воплях»; он «подавлен и согбен». «О горе, горе!» - стенает он и не ведает спасенья. Окружающие «…от крика утомились / И от меня, махнув рукою, отступились» - стихотворение от первого лица. Они ему не верят. Странник ведь не знает ни спасенья, ни пути к нему. Но он встречает «юношу, читающего книгу». Тот ему и указует на даль, где «некий свет», и говорит: Пусть будет он тебе единственная мета, Пока ты тесные врата спасенья не достиг… (Согласно библейским толкованиям, узкие, тесные врата доступны лишь праведникам). Достиг или не достиг, идя на свет, тесных врат этот печальный странник, остается неизвестным. В.Непомнящий, соотнеся героя «Пророка» и персонажа «Странника», пишет, что «герой «Пророка» становится пророком, герой же «Странника» - уже пророк» [7]. Но что же это за плаксивый пророк, не знающий ни спасенья, ни дороги? Вероятно - ещё не прошедший испытаний мужества и мучений преображения, чтобы вместить в себя и «жало мудрыя змеи», и «внять неба содроганье», и всё остальное, о чем сказано в пушкинском «Пророке». Нет, это не пророк! Это лишь бедный странник, как и сказано Пушкиным. Пророком оказался юноша, читающий книгу! Он знает «некий свет» и указует путь. Трудно, конечно, постигнуть точно пушкинскую мысль, заключенную в этом произведении. Но думая о возрастном и календарном пушкинских временах, когда писался «Странник», становится понятным: десять лет назад бушевали страсти, надежды, поражения, расплаты, казни, разочарования декабря 1825 года. И возник страстный, героический «Пророк». Поэт-пророк выполнил свое предназначение. Он уцелел. Он сделал выводы. Он завещал не меч, а глагол – для диалога о мире и благоденствии. Однако прошедшие годы не принесли ни благоденствия (в широком, государственном понимании), ни надежд на него. И темницы не рухнули, и братья отобранные мечи не вернули, и из искры не возгорелось пламя, зажженное глаголом. И тайная свобода, которая всегда была внутренним оберегом его личности, ушла глубже. Вот и появился пророк-странник, и не знает дороги, и мечется, несчастный. Но юноша с книгой?! Да это же и есть символ того ГЛАГОЛА, который был завещан в трагические последекабрьские дни много лет назад. «Глаголом жги сердца людей». Тайная свобода говорит символами. Пушкин верен себе, хотя и печален. Юноша – «племя младое, незнакомое», а книга, по которой он читает путь, и есть – глагол. Наверное, иной, с иным звучанием. Куда он выведет?
Смерть Пушкина высветила имя Лермонтова. Никто из близких и друзей не сумел сказать таких слов: .........……………………………………… А вы, надменные потомки Известной подлостью прославленных отцов, Пятою рабскою поправшие обломки Игрою счастия обиженных родов! Вы, жадною толпой стоящие у трона, Свободы, Гения и Славы палачи! Таитесь вы под сению закона, Пред вами суд и правда – всё молчи! ……………………………………………. И вы не смоете всей вашей черной кровью Поэта праведную кровь!
Лермонтов явился на смену Пушкину. Но он совсем другой. С детских лет печальный, скептический, гневный. Так желающий благородной беззаветной деятельности – в дар странной отчизне, которую и любил «странною любовью». И вот почему: Печально я гляжу на наше поколенье! Его грядущее – иль пусто, иль темно, Меж тем, под бременем познанья и сомненья, В бездействии состарится оно… …………………………………………… И из другого стихотворения: О как мне хочется смутить веселость их, И дерзко бросить им в глаза железный стих, Облитый горечью и злостью. Александр Герцен в работе «О развитии революционных идей в России» (1851) написал ныне широко известные слова: «Все мы были слишком юны, чтобы принять участие в 14 декабря. Разбуженны этим великим днем, мы увидели лишь казни и изгнания. Вынужденные молчать, сдерживая слезы, мы научились, замыкаясь в себе, вынашивать свои мысли, полные ярости […] Лермонтов не мог найти спасения в лиризме, как находил его Пушкин. Он влачил тяжкий груз скептицизма через все свои мечты и наслаждения […] Ничего не может с большей наглядностью свидетельствовать о перемене произошедшей в умах с 1825 года, чем сравнение Пушкина с Лермонтовым». Смелые критические выпады молодого поэта против окружающей действительности не просто раздражали власть, они вызывали гнев. Он явился на смену Пушкину. Так за это ему не тихий Кишинев и не привлекательную Одессу, а прекрасный, но кровавый, смертельный Кавказ! Что бы ни было, – всё равно смертельный. Незадолго до гибели он написал стихотворение «Пророк». Как и пушкинский «Пророк» оно представляет монолог от первого лица. Но если пушкинский пророк предстает нам энергичным страстным рассказчиком о готовности к своей миссии и с верой в себя, то пророк в лермонтовском произведении – пророк разочарования, несчастья, беспомощности - ему никто не верит, его изгоняют: ............................... В меня все ближние мои Бросали бешено каменья. Посыпал пеплом я главу, Из городов бежал я нищий, И вот – в пустыне я живу, Как птицы, даром божьей пищи. Да это же пушкинский странник! Он не дошел до светлых тесных врат. Он вернулся в город, где «старцы детям говорят / С улыбкою самолюбивой»: Смотрите: вот пример для вас! Он горд был, не ужился с нами. Глупец, хотел уверить нас, Что Бог гласит его устами! Но у лермонтовского пророка-странника нет даже мальчика с книгой, символизирующих пушкинский глагол! Он еще несчастнее. Он не понимает, как и толпа, что пророк не учит, а жжет и мучит вещими словами, и кто их поймет – истина откроется. Вот так всё же поздний Пушкин и Лермонтов предгибельный сошлись трагическим мироощущением в своих стихах о судьбе пророка в кризисную эпоху, переживаемую ими. Какова эпоха, таков и гул стихов. От меднопризывного и повелительного до печального без надежды..
III «ПРОРОК» НИКОЛАЯ НЕКРАСОВА И Чаадаев, и Тютчев, и Пушкин, - каждый по-своему прав, размышляя о необыкновенности, темной непонятности нашей русской истории. А какая история, ну хотя бы история любой европейской страны, обычна, проста и благополучна? Нам ближе наша – уж какую Бог дал, как сказал Пушкин. В 50-60- е годы XIX века никто из поэтов не написал стихотворения под содержательным, вместительным названием - «Пророк». Федор Тютчев в 1826-м году в стихотворении «14 декабря 1825 года» воскликнул: О жертвы мысли безрассудной, Вы уповали, может быть, Что станет вашей крови скудной, Чтоб вечный полюс растопить! Он сожалел, он упрекал декабристов. А в 1851 году скорбит и причитает, и ропщет – о человеческих судьбах в мире и, конечно же, о судьбе России: Не плоть, а дух растлился в наши дни, И человек отчаянно тоскует… Он к свету рвется из ночной тени И, свет обретши, ропщет и бунтует. Безверием палим и иссушен, Невыносимое он днесь выносит… И сознает свою погибель он, И жаждет веры…, но о ней не просит. «Наш век», 1851 При такой оценке действительности о каком «Пророке» может быть речь! Разве что, только о еще более бессильном, чем у Лермонтова. Правда, через несколько лет те же сокрушения звучат не так тоскливо, в них доля дерзости ожидания: Над этой темною толпой Непробужденного народа Взойдешь ли ты когда, свобода, Блеснет ли луч твой, золотой?.. 1857 Это Тютчев. Афанасий же Фет погружен в прелести природы и тайны внутри себя, прислушиваясь к своему чуткому подсознанию. Иван Никитин? У него в сюжетах появился человек из народа без геройства и переустройства жизни. Его стихи описательны. Никаких порывов. А для создания «Пророка» нужны страсти, сомнения, клятвы, жертвы, вера или неверие – боль переживаний. Сильные чувства. Состав общества и течение жизни в России в 50-60-годы очень изменились. Классическая писательская шеренга пополнялась новыми именами, но она уже была под натиском и влиянием «племени младого, незнакомого» из разночинных рядов. Те, что поднимались снизу, из этих рядов, не желали просто роптать. И опять (как в трагические 20-е годы) – возникали «тайные общества». И снова – дух французской революции, на этот раз - 1848 года. И потому студенческие волнения, революционные кружки, бомбометания в царя и властных персон. Как-то одновременно Россия переживала общественный подъем с верой на перемены и - кризис самодержавия. И новое явление, принадлежащее одновременно культуре, литературе и – революционному движению, политике: умы почти всех сословий были возбуждены кипучей деятельностью революционных писателей-демократов из разночинцев. На смену Виссариону Белинскому, современнику Пушкина, Лермонтова, Гоголя, пришли Николай Добролюбов, Николай Чернышевский, Дмитрий Писарев. Они не столько писатели, сколько журналисты, публицисты, критики. От Белинского их отличает еще более горячий революционный накал, более остро и громко проявляющаяся нетерпимость к отсутствию свобод во всех сферах жизни. Борьбу за свои убеждения, просвещение широких масс они полагают своим долгом, жертвенной обязанностью демократа, революционера – «нового человека» этой эпохи. Рядом с ними были и поэты, ощущавшие себя их соратниками: Михаил Михайлов, Василий Курочкин, Дмитрий Минаев. Честные, преданные избранному пути деятели революционной демократии и в меру талантливые стихотворцы. Но для создания «Пророка», соответствующего накаленному периоду человеческих мечтаний и приготовлений к осуществлению их, еще ни у кого не было творческих сил, и не пробил час. Все группировались вокруг Николая Некрасова, возглавлявшего журнал «Современник». В нем и публиковалось преимущественно то, что волновало и притягивало сочувствующих и понимающих, и вызывало озлобление тех, против кого направлялись сатиры. В середине 50-х годов Некрасов был уже хорошо известен как поэт. Н.Скатов в замечательной книге «Некрасов. Современники и продолжатели» так пишет о нем: «Некрасов – поэт разночинцев – так его называли и называют. Впрочем, критики писали о нем и как о поэте чиновников. Называли Некрасова и поэтом кающегося дворянства (он происходил из небогатого помещичьего рода и отец был крепостником – И.К.). Тем более говорилось о нем, как о трибуне революционной демократии и уж, конечно, о певце русского крестьянства. Дело всё в том, однако, что Некрасов - и то, и другое, и третье, и четвертое …» [8]. Прошли годы, еще при жизни стало ясно, что Некрасов продолжил ряд самых великих поэтических имен – Пушкина и Лермонтова. Но продолжил их новым языком нового времени, новыми героями своих произведений, новыми интонационными и стилевыми характеристиками. Пушкин написал такие поэтически-публицистические вещи как «Поэт и толпа», «Разговор книгопродавца с поэтом», Лермонтов – «Журналист, читатель и писатель». В каждом из этих произведений известная доля романтизма, что было типично и традиционно для начала и первой половины XIX века. Некрасов же пишет поэтический манифест гражданина – «Поэт и гражданин», и он звучит в читающей России, как колокол. И «Колокол» Герцена повторяет и усиливает его звучание. А. Блок написал цикл стихотворений под названием «Страшный мир» в начале ХХ века, Скатов же дает именно такое определение некрасовским стихам 70-х годв XIX века [9]: русский «страшный мир» не кончается. Бурление, готовность к открытым столкновениям в обществе нарастают. Недовольство, растерянность и озлобление представителей всех сословий еще более ширятся и кипят после непродуманной, обманной, бесчестной, (так давно, с декабристских времен ожидаемой) «раскрепостнической» реформы 1861 года. Страсти кипят и ведут к жестким и жестоким формам борьбы с царизмом. Многие из этих борцов превратятся в русских «бесов». Достоевский разглядит их изнутри известных ему подполий и кружков. Но это уже другие темы сложной, страшной и запутанной истории. И снова Тютчев вертится на языке: неужели «умом Россию не понять»!? Идейные соратники и литераторы Некрасова подвергаются арестам, тюремным заключениям. Рано умирают, не изменив идеям и себе. Что-то общее есть в них с декабристами 20-х годов. Самодержавным указом была назначена и разыграна «гражданская казнь» Николая Чернышевского, принародно, на площади. Затем он, самый яркий и сильный проповедник перемен к новым преобразованиям, был сослан в Сибирь. В стане Некрасова расправа с Чернышевским отозвалась, как когда-то в кругу Пушкина казнь пятерых и Сибирь остальных. Вот тогда и появился «Пророк» Некрасова: ПРОРОК Не говори: «Забыл он осторожность! Он будет сам судьбы своей виной!» Не хуже нас он видит невозможность Служить добру, не жертвуя собой.
Но любит он возвышенней и шире, В его душе нет помыслов мирских. «Жить для себя возможно только в мире, Но умереть возможно для других!» ………………………………………… Его еще покамест не распяли, Но час придет – он будет на кресте: Его послал Бог Гнева и Печали Рабам земли напомнить о Христе. 1874 Стихотворение написано как рассказ автора о герое его дум, в противоположность одноименным стихотворениям Пушкина и Лермонтова, где повествование идет от первого лица. Их прием, быть может, более сильно воздействует на читателя и слушателя. Но «Пророк» Некрасова полностью отражает его восхищенную оценку человека, который был для него прообразом пророка в те годы политических и общественных обстоятельств – Чернышевского. Стихотворение было написано, когда после каторжных работ Чернышевский отбывал ссылку в Якутии. В упоминаемой выше книге о Некрасове Николай Скатов пишет: «Пророк» - далеко не только о Чернышевском. Тяга к такому типу особенно характерна для Некрасова семидесятых годов и входит в общие поиски высших положительных начал» [10]. Положительными началами в кругу революционно настроенных демократов были – беззаветное служение делу борьбы за идеалы (как когда-то в кругу декабристов), вера в необходимую и оправданную жертвенность для этого. Ведь жертва, возможная смерть, являлись святым служением. Не для себя, а для народа, который надо было освободить, спасти… Вспоминается, как в далеком 1825-м непосредственно перед выведением войск на площадь для переворота молодой романтический офицер воскликнул: «Ах, как славно мы сегодня умрем!». Знал это и восторженно принимал. Здесь ощущается тонкая, но различимая связь декабристских настроений в моменты риска с состояниями таких подвижников, как Чернышевский, спустя полвека. По силе и глубине чувств некрасовский «Пророк» ближе к пушкинскому. Но если в пушкинском «Пророке» - библейские мотивы, то Некрасов обращается к евангелическому герою. Образ распятия и Христа символизирует жертвенность. Вновь приходит на ум Александр Блок, который в начале ХХ века не обошел вниманием Христа. Искренне желая понять и принять революцию, он смело поставил Его в 1918 году во главе красногвардейцев. Правда, остается непонятным, что он символизирует: « Убий» или «не убий». Ответ на эту загадку поэт унес… Этюд хочется закончить следующими словами: начало данной работе положил «Пророк» Пушкина и вот, что видится и слышится, оглянувшись на него: стихотворение Пушкина настолько глубоко, прекрасно и полно вечного смысла, что может считаться вневременным. «Пророк» Некрасова – стихотворение, взволнованно и возвышенно отражает определенный период русской истории, борца и жертву этого периода.
IV «ПРОРОК» ЕВГЕНИЯ КАМИНСКОГО В ХХ веке многим поэтам удавалось провидеть линии и факты своей судьбы или события внешние, случайные, предугадать неожиданные повороты истории. Предвидения, предсказания их, конечно же, были обусловлены тонкой, чуткой организацией их натуры, обостренностью внимания к течению жизни и подсознательными аналитическими способностями. Озарения прозорливостью хорошо известны у Марины Цветаевой, Николая Гумилева, Максимилиана Волошина, Велемира Хлебникова. Этим удивительным поэтам-провидцам посвящена весьма подробная статья Евгения Степанова «Поэты-пророки ХХ века» («Литературная учеба», №2, 2009, Штудии). Но ни один из этих больших и талантливых поэтов не создал обобщенного яркого образа поэта-пророка, который бы вместил и личность пророка, и суть эпохи, и задачи пророческой миссии, и требования к себе. Их удивительные пророчества всё же касались узких проблем и конкретных явлений: предсказание смерти, победы или поражения, хотя и это не мало, и по сей день удивляет новые поколения читателей. Приблизился к роли поэта-пророка в расширенном, обобщающем смысле этого звания поэт последних десятилетий ХХ века Юрий Кузнецов. Философия его предсказаний глубинна, в их художественности многогранная русскость. Такие его стихи как «Повернувшись на Запад спиной…» и «Заклинание» вещают нам проникновенно и повелительно не о себе, а о том, что надо человеку в этой сложной жизни в это время, в этой стране, в России: Повернувшись на Запад спиной, К заходящему солнцу славянства, Ты стоял на стене крепостной, И гигантская тень пред тобой Убегала в иные пространства. Обнимая незримую высь, Через камни и щели Востока Пролегла твоя русская мысль, Не жалей, что она одинока! Свои слезы оставь на потом, Ты сегодня поверил глубоко, Что завяжутся русским узлом Эти кручи и бездны Востока. В стихотворении автор обращается к определенной личности, полагая в ней пророческие бездны. В певучих строках вера в будущее России при «заходящем солнце славянства» на Западе. Потом такие ожидания исчезнут из стихов Юрия Кузнецова. Появится скептицизм, но это уже другая тема. Но пока еще прекрасно стихотворение «Заклинание»:
Мир с тобой и отчизна твоя. Покидая родные края, Ты возьми и мое заклинанье. В нем затупятся молнии лжи, В нем завязнут чужие ножи, Что готовят тебя на закланье. ................................. Все рогатки оно разогнет, Глаз дурной на себя отведет, Упасет от ловушки и яда, От великих и малых когтей, От земных и небесных сетей; Всё возьмет на себя, если надо.
Привлекает внимание и стихотворение «Пустынник». Оно фольклорного жанра. Сидит этот старик-пустынник будто из какого-то русского народного сказа. И очень похож на библейских пророков. Он действует – творит, но если руки опускает – «они обрастают мхом». Они должны творить – и только: Когда подымает руки – Мир озаряет свет. Когда опускает руки – Мира и света нет. Русский пророк-пустынник вершит свет на земле по своему хотению. Образ дан. Что же будет с миром вокруг? Так и будет: темень - свет, темень – свет? Умом Россию не понять? Стать особенная?.. Так под мелькание темени и света и настал XXI век. Наконец, в первый год второго десятиления XXI века, в «Литературной газете» от 27 апреля - 3 мая (№ 16-17, 2011) появляется стихотворение с долгожданным названием – «Пророк». Раз дано такое значительное, так редко заявляемое поэтами название, значит автор понимал, что без «Пророка», как поэтической концентрации осмыслений нашего бытия, русская поэзия более существовать не может. Стихи с таким названием прошли горнило веков, опалены русским огнем, потом на них были накинуты рубища сомнений и разочарований, затем они наполнились смыслом смерти ради жизни и … надолго исчезли. Никто не осмеливался так называть свои рефлексии. Само слово вызывает уважение и ожидание правды. Поэтому опубликованное впервые в печати стихотворение замечательного петербургского поэта «Пророк» следует привести полностью.
Итак: Евгений Каминский – «Пророк» (с посвящением - А.К.): Жизнь обрастала складками барокко, на площадях бесчинствовал порок… А лирик в чистом рубище пророка Поплёвывал уныло в потолок.
Имело ль смысл витийствовать с балкона, Предсказывая толпам времена, что истину поставят вне закона и числами заменят имена?!
Уж он-то знал, в безбожной Ниневии, хоть внемли тьме, хоть немоте внемли, а жизнь давно есть форма анемии, и вкуса не имеет соль земли.
А во дворе в картузе птицелова пастух, свистя, пускал под нож овец… молчал пророк и всё не мог на слово заветное решиться наконец.
Он думал: ну на что еще годится Пророк, открывший рот, как не на смерть?! И даже не глядел прохожим в лица, самим собою быть боясь посметь.
Он был способен только на мычанье, когда ему от имени толпы вручали статуэтку за молчанье порока бесноватые столпы…
Он чувствовал, что скоро быть потопу, и маялся: не время ли ему по-тихому отчаливать в Европу, где выше слова ценят тишину?
Где с совестью не будет той мороки, не рявкнет чернь, какого, мол, рожна, где попросту не водятся пророки, поскольку правда мёртвым не нужна.
Перед нами метафорически-ассоциативное повествование автора о «лирике в чистом рубище пророка». И в нем под метафорами и в ассоциациях есть всё, что и должно быть в настоящем рассказе о пророке (или о том, кто попробовал натянуть на себя это рубище!): и о времени-эпохе, и о трансформировавшейся личности пророка из героя с пылающем углем в сердце и вещим глаголом на устах в мычащее или молчащее безликое существо с премиальной статуэткой в руках. И острый камешек в Европу (Кузнецов только спиной повернулся), где не только «выше слова ценят тишину», но и «попросту не водятся пророки». Язвительность и насмешка и над временем, и над анемичными толпами, и над чистым (бутафорским!?) рубищем пророка. Снял ли его лирик, убоявшийся быть пророком, когда отчалил в мертвящую Европу, или остался в нем? И отчалил ли? Или совесть победила? Ведь на площадях порок по-прежнему бесчинствует. Может стоит повитийствовать с балкона? (в метафорической ассирийской Ниневии, но мы-то знаем где). Так пусть же вспомнит несчастного, изгнанного, убитого, но смелого на язык Мандельштама: «Лишив меня морей, разбега и разлета / И дав стопе упор насильственной земли / Чего добились вы? Блестящего расчета: / Губ шевелящихся отнять вы не могли…» Стихотворение Каминского «Пророк» вызывает горькое щемление – за кого и за что больше: за страну-государство или за пророка, потерявшего этот «сан» - трудно отделить эти горькие мысли одну от другой. Пристальность внимания автора к происходящему породили, может быть, даже отчаянье – под конец стиха. Всё же, написан он - для опамятования. «Кинжал», подобный лермонтовскому, - не написать. Пушкин не позволяет. У пророка должен быть глагол, а не кинжал. Что бы ни было. Не в Европу бежать. И не стоять в очереди за премиями – за молчание. Но и не анафеме предавать (есть такие выпады у современных поэтов) свое время и свои далеко не бедные, но не ухоженные просторы. (Всё плещутся на уме Хомяков, Тютчев, Блок, сливающиеся в одно - «эти бедные селенья», «серые избы», «край родной долготерпенья»… «Россия, нищая Россия…». Доколе! - как говорилось раньше). Поэту Каминскому вообще чужды поэтические банальности по форме и по решению темы. Его стихам свойствен чистый воздух высоты, строгих, даже безжалостных оценок себя, своего времени и бытия. К «Пророку он подступал постепенно, но не сворачивая с пути. За несколько лет до «Пророка», исходивший страну Каминский, сказал о себе так: Как пророк, пораженный в правах, под конвоем уйдя с Эвереста, я нашел себе место в словах, в небесах не найдя себе места. Обитание в словах, жизнь в словах оказались назначением, призванием и – есть такая строка у него - «от этого призвания, креста никуда не деться». Слова скопились, созрели – для «Пророка». В нем звучание немузыкального времени, но это звучание правдиво, как в «Пророках» предыдущих веков. В стихотворении суть тех чувствований и размышлений, что вошли в книги автора, последняя из которых – «Из мрамора», 2007. С.Бонди в книге «Пушкин. Статьи и исследования» так написал в размышлениях о пушкинском «Пророке»: «Новая задача Пушкина с 1825 года (год декабрьского восстания – И.К.) в том, чтобы с максимальной глубиной и тонкостью проникать в действительность и со всей точностью рассказывать о ней такой, какая она есть, не прикрашивая, не приспосабливая ее образы к той или иной своей концепции…» [11]. Такую точно задачу в своем «Пророке» Каминский выполнил полностью. «Пророк» Каминского прекрасен всем своим традиционным для русской поэзии строем, классичностью стиля, но современностью интонаций и языка. Он должен был бы быть написанным раньше. Но некому было написать. Лучше поздно, чем никогда, как говорится, для утешения сердца.
Ссылки:
_____________________ © Кресикова Иза Адамовна |
       
|
