Один знакомый признался мне в том, что с некоторых пор стал испытывать отвращение к длинным фразам и пространным абзацам. Пока дойдет до конца, забывает, что было в начале. А когда пытается удержать в памяти весь период (или хотя бы всю фразу), страшно устает, сознание отключается и перестает воспринимать информацию.

Дело было лет пятнадцать назад. Тогда это признание показалось мне забавным. Но сейчас всё чаще ловлю себя на том, что длинные фразы и длинные абзацы меня тоже несколько утомляют. Я теряю нить повествования или рассуждения, возвращаюсь к началу, злюсь почему-то на автора («Тяжело, скучно пишет!»), а не на самого себя («Тупею с годами?»).

Штирлиц знал, что запоминается только последняя фраза. Значит, не только я, не только мы, пожилые люди, не в состоянии удержать в памяти весь ход разговора, даже короткого?

Наблюдения за рядовыми участниками телевизионных ток-шоу и пользователями социальных сетей наводят на мысль, что многие из наших современников не в силах запомнить и последней фразы. Иногда кажется, будто они вообще не понимают чужой речи, устной и письменной, как не понимают ее маленькие дети или иностранцы. Как дети и иностранцы, они не в состоянии следить за развитием темы. Они не осваивают текст или выступление как систему суждений, оценок, выводов, умозаключений, доказательств, фактов и т.д.. А выхватывают знакомые слова из потока шумов – и пытаются на их основе восстановить, в меру своего разумения, некую осмысленную комбинацию. Эта словесная реконструкция не всегда имеет хоть какое-то отношение к истинному содержанию «обсуждаемого». 

Похоже, у нас сформировалась немалая аудитория, состоящая из читателей, не умеющих читать, и слушателей, не умеющих слушать.

Читатели и слушатели этого типа не в состоянии воспринять относительно крупные смысловые единства и ловят только ключевые слова-знаки.

Эти читатели реагируют на сигналы, как машины на команды: в ответ на раздражители (скажем, «Гайдар», «пиндосы», «либерасты», «кагал») выскакивают готовые словесные клише-блоки. 

До таких читателей не доходят самые простые иносказания, до них совершенно не доходит ирония и они даже не догадываются о «несерьезном» характере высказывания, если заблаговременно не предупредить – посредством хотя бы таких вот «смайликов» ?)))))))).

«Читатели, не умеющие читать, и слушатели, не умеющие слушать» - разве это проблема только новейшего времени?

Известный русский историк и публицист Борис Чичерин вспоминает, как в одном издании напечатали его статью в двух частях. Когда в типографии набирали вторую часть, вдруг обнаружились лишние листы.

Обратились за разъяснениями к автору, и тот, к ужасу своему, увидел, что эти листы относятся к первой части - и были пропущены! А в них-то, как обычно, самая суть! 

Редактор был страшно сконфужен и растерян.

Любопытно, что никто из сотрудников редакции и никто из читавших, обсуждавших, участвовавших в полемике не заметил этого пробела.

«Вот как нас печатали и как читали!»,- заключает Борис Чичерин.

Карел Чапек в цикле «Как это делается» рассказывает о том, как на премьере комедии актриса раньше времени выскочила на сцену. И диалог – ну, конечно же, самый важный, ключевой для развития действия! – был пропущен.

Ну, и что? Провал, фиаско, катастрофа? Ничего подобного: никто ничего не заметил, а ставший бессмысленным сюжет каждым рецензентом пересказывается по-своему.

Этюд Карела Чапека относится к юмористике, но я уверен, что за этим анекдотом стоит подлинный случай.

Галина Вишневская вспоминает, как они с одной очень известной певицей исполняли дуэт Лизы и Полины из «Пиковой дамы», и вдруг та, другая, сбилась и начала петь в унисон, вместо полноценного двухголосия...

Скандал, позор, ужас? Ничего подобного! Никто ничего не заметил.

По этому поводу Галина Вишневская очень едко отзывается об американских музыкальных критиках. Если уж они оказались «такими тупыми», чего же ждать от рядовых американцев? 

 «Никто не умел так ругаться, как он. Он делал это с тем большим успехом, что не стеснялся ничем. В нем было полное отсутствие всякой добросовестности, всякого нравственного чувства, даже всяких приличий. Уважающие себя люди перед этим отступали. Не было возможности вести полемику с ним, не замаравшись. Но на массу русской публики, не привыкшей к приличию и не вникающей в смысл печатного слова, это действовало тем более неотразимо, что самая площадная брань выступала во имя высоких чувств и потакала общественным страстям».

Так Чичерин отзывался о М.Н. Каткове - том самом редакторе, который не заметил, что пропущен большой кусок статьи.

Можно вспомнить, как обзывали своих противников антагонисты Каткова - русские «революционные демократы», а также Ленин и Троцкий. Можно вспомнить, как часто и охотно прибегали к грубой брани небезызвестные германские публицисты Гитлер и Геббельс. «Негодяй», «кретин», «мошенник», «лжец», «презренный наймит» - обычное титулование оппонента. К этому можно добавить, что, хоть брань не доказательство, однако на публику оскорбительный тон и щедро раздаваемые грубые клички могут произвести определенное впечатление. Особенно когда аудитория плохо знает предмет спора, не имеет о нем четкого собственного мнения и впечатляется главным образом не доводами, а интонацией, ораторским напором.

Тот, кто начинает злобно нападать на оппонента, получает над ним психологическое преимущество. Он демонстрирует, что ужасно взволнован и просто не в силах сдержать эмоций и придерживаться пошлых правил приличия. А противник оказывается в глупом положении. Если он начнет отвечать на хамство таким же хамством, по принципу «сам дурак!», спор сведется к вульгарной перебранке, в которой победят крепкие выражения, а не сильные аргументы. 

Будда сказал оскорбившему его: «Дар, которого не приняли, остается в руке дарителя. Оскорбления (вариант перевода: обидные слова, недоброжелательные выражения), которые мною не приняты (отвергнуты, проигнорированы), остаются при тебе».

Однако Шопенгауэр считал ложным мнение, будто лучший способ реагировать на оскорбления - не обращать на них внимания, оставить без ответа: «Противник гораздо больше разозлится, если самым спокойным и рассудительным образом указать на ошибочность его мнений и рассуждений».

Конечно, это путь более достойный. Однако, отвечая на грубость спокойно-иронически, рискуешь тем, что публика насмешливости иронии твоей не заметит, не оценит. Не будет ли корректность принята за неуверенность? Не решит ли почтеннейшая публика, что твой противник «конечно, не прав по форме, но прав по сути»?

Может быть, такая тактика окажется успешной при телевизионных дебатах, когда твое хладнокровие и вежливость будут выгодно контрастировать с нервозностью и агрессивным поведением противника - и это будет замечено и по достоинству и оценено внимательной аудиторией. Но в социальных сетях?

Здесь, в отличие от «живого» общения, нет действенных средств обуздать и призвать к порядку хулигана. Не встречая отпора, он окончательно распоясается, ощутит вкус крови и эйфорию победы. Всласть поиздевавшись над мною, начнет искать другую жертву…

Не является ли ответное оскорбление в адрес «тролля» средством, жертвуя собственной репутацией, защитить от нападения единомышленников и сотоварищей по социальной сети?

Сколько раз пользователи Сети с активной жизненной позицией объявляли пишущего эти строки мразью, подонком, агентом ЦРУ, а мои статьи, заметки, реплики – бредом сумасшедшего, проплаченной ложью, набором благоглупостей и т.п.

Может быть, мои оппоненты были правы, но зачем же выражать свое мнение в нарочито заостренной форме?

Может быть, я ошибался, приводил неверные сведения. Но обязательно ли было обращаться ко мне со словами: «Хавчин, ты еще краснеешь, когда лжешь, или уже привык?»

И что характерно: в большинстве случаев эти грубияны-«тролли» пишут малограмотно и проявляют явное невежество. И оспаривают не с теми мыслями, которые действительно содержатся в тексте, а с какими-то совершенно другими, но удобными для оспаривания.

Я утешаю себя афоризмом Ключевского; «Злой дурак злится на других за собственную глупость». И строками Расула Гамзатова: «Зря с невежами споры // Вел я в поте лица, // Раньше рухнут все горы, // Чем оспоришь глупца».

И все-таки иногда не удерживался и отражал оскорбления встречной грубостью:

 - Чтобы этому наглецу впредь неповадно было!

Плавт еще в античной древности отметил, что всякий слышит лишь то, что понимает. Непонятное отвергается, отбрасывается, вызывает недоверие.

Один американский политтехнолог советовал, нападая на противника в предвыборной борьбе, использовать побольше иностранных слов. Например: «Есть основания подозревать, что сенатор практиковал (в этом месте надо сделать зловещую паузу) НЕПОТИЗМ в отношении своей сестры». Кто там знает и кто там будет выяснять, что «непотизм» - это всего лишь фамусовское «как не порадеть родному человечку»! (Римский император Непот прославился тем, что устраивал на важные государственные посты своих родственников и приятелей).

Советская пропаганда еще до всяких политтехнологов, клеймя врагов, широко использовала иностранные слова: «вояж боннского реваншиста», «апологеты и трубадуры атомной бомбы», «агрессивный блок», «диссиденты», «сателлиты Вашингтона». Фонетическое отторжение слова подсознательно переносится на обозначаемый объект.

 Однако в ином контексте, в иной обстановке непонятное вызывает повышенное внимание и доверие. Непонятному приписывают некое высшее сокровенное значение.

 Вот как хлестко сформулировал Сомерсет Моэм: «Очень легко убедить себя, что фраза, которую не вполне понимаешь, на самом деле сугубо значительна. А отсюда - только один шаг до привычки закреплять свои впечатления на бумаге в их изначальной туманности. И всегда найдутся дураки, которые отыщут в них скрытый смысл».

Шопенгауэр, поборник ясности слога, обвинял Гегеля в нарочитой темноте изложения. Мол, таким способом этот шарлатан скрывает убожество своих идей и на пустом месте создает иллюзию глубокомыслия. Вот начальная фраза гегелевской «Науки логики»: «Бытие, как чистое бытие, полагает себя как ничто». Вы ничего не понимаете и думаете, что здесь заключена сверхъестественная мудрость. А на самом деле это чушь, бессмыслица - то самое философское «ничто».

Как-то в разговоре со знакомым, получившим настоящее философское образование, я вспомнил изречение Кьеркегора «Похоже, язык изобретен для того, чтобы скрыть отсутствие всяких мыслей» - и привел как пример такой ловкой маскировки «бытие как чистое бытие…»

Философски подкованный товарищ упрекнул меня в некритическом отношении к Шопенгауэру, который «элементарно завидовал Гегелю». А Гегель-то хотел сказать, что бесполезно рассуждать о существовании как таковом, то есть неизвестно чего, неизвестно где и неизвестно когда.

Так, во всяком случае, мне запомнилось. 

Разумеется, ясность и четкость предпочтительнее темноты и мутности, но всё ли на свете поддается изложению простым и понятным (кому понятным?) языком? А как же быть с речами, значенье коих «темно иль ничтожно, но им без волненья внимать невозможно?» Поторопимся объявить дураками тех, кто ищет в них сокровенный смысл? 

Моэм скептически говорит о попытке запечатлеть «изначальную туманность впечатлений», но ведь обвинить в этом можно и Пруста, и Томаса Манна, и Джойса, и Фолкнера. Туманность впечатлений не есть нечто такое, что всегда и автоматически подлежит доведению до прозрачного состояния. Туманность бывает плодотворной.

Чайковский пишет, что А. Фет « в лучшие свои минуты выходит из пределов, указанных поэзией, и смело делает шаг в нашу (музыкальную – А.Х.) область… Ему дана власть затрагивать такие струны нашей души, которые недоступны хотя бы и сильным, но ограниченным пределом слова. Это не просто поэт, скорее – поэт-музыкант, как бы избегающий таких тем, которые легко поддаются выражению словом».

По-моему, то же самое можно сказать и о некоторых прозаиках. Например, о Юрии Казакове. 

Чем объяснить раздражение и некоторую растерянность, которые вызвало у некоторой части либеральной общественности стихотворение Гюнтера Грасса «О чем должно быть сказано»? Чем объяснить повышенный интерес, даже восторг, которое это произведение встретило в у другой части аудитории?

Вчитываясь в текст, убеждаешься, что автор очень заботился о политкорректности. Он расшаркался перед Израилем, сказав, что связан с этой страной и не хочет эту связь разрывать. Он заявил, что на немцах лежит бремя вины за кровавые преступления, которым нет аналога. Без малейшего восторга отозвался об иранском народе, «ставшем добычей болтуна и принуждаемом к казенному организованному ликованию». По отношению к арабо-израильскому конфликту занял подчеркнуто нейтральную, беспристрастную позицию: мол, обе стороны виноваты, обеим надо помочь сделать правильные шаги, и вообще весь этот регион охвачен безумием.

Грасс предостерегает Израиль от нанесения первого удара по иранским ядерным объектам. Подумаешь, политическое мужество! В самом Израиле это же доказывают видные политики и крупные эксперты.

Быть может, возмутило то обстоятельство, что немец – именно немец - полез с непрошеными советами в чужие дела?

Быть может, негодование одних и восторг других был вызван отважным нарушением негласного, но давнего табу на критику Израиля? Но не пора ли сегодня, через столько лет после окончания Второй мировой войны, снять этот запрет! Почему бы нобелевскому лауреату откровенно не высказаться о политике еврейского государства – без оглядки на историческую вину своего народа и не опасаясь обвинений в антисемитизме!? 

К тому же Грасс поспешил выступить с извинениями и уточнениями: он-де неточно сформулировал, к народу Израиля он относится очень тепло, а критика направлена исключительно против премьера Нетаньяху.

 Любопытно мнение обозревателя израильской газеты «Гаарец» Иоси Сукари. Он считает, что причина шумихи вокруг одного-единственного стихотворения – преувеличенное значение, которое аудитория придает взглядам литераторов на нравственные и политические проблемы:

«Наше стремление услышать мнение известного писателя по животрепещущим вопросам вызвано тем, что мы почему-то искренне полагаем, будто наделенный литературным даром человек обладает «особым авторитетом». Однако это предположение безосновательно. Оно лишь свидетельствует о том, насколько мы нуждаемся в людях, которые исполняли бы функции пророка». 

В действительности же, считает Сукари, не существует какой-то связи между талантом писателя - рассказчика историй и опытом политика и знаниями эксперта...

Я готов поспорить с израильским публицистом: связь литературного таланта с политическим несомненна хотя бы потому, что оба эти дара связаны с ораторским. Можно долго перечислять имена писателей, ушедших в политику, и политиков, с удовольствием занимавшихся литературой. Ну, навскидку: Макиавелли, Шатобриан, Ламартин, Дизраэли, Гервег, Черчилль, Троцкий, Андре Мальро, Адам Михник, Гавел… 

У писателя и пророка один инструмент – слово, и писатель (как, впрочем, и юрист) подготовлен к исполнению смежных функций уж наверняка не хуже, чем инженер, врач, учитель, офицер, рабочий от станка, крестьянин от сохи/трактора, эффективный менеджер и т.д.

(Любопытно, кстати, почему в ряду профессий, из которых «вышло» больше всего русских писателей, вслед за врачами идут не юристы, а офицеры.)

Проблема со стихотворением Гюнтера Грасса, есть, на мой взгляд, проблема неверного понимания автора аудиторией. А это непонимание во многом сводится к неверному выбору жанра. Если бы Грасс изложил свою идею в виде небольшой статьи, открытого письма и т.п., банальность содержания была бы очевидной. И ни у кого не пришел бы в бурный восторг либо в столь же бурное негодование:

- Чудит старикан! Ну, захотелось ему снова попиариться…

Стихотворение «О чем должно быть сказано» написано верлибром, и не всякий русскоязычный поймет, что это именно стихи, высокая, так сказать, поэзия: ни рифмы, ни ритма, ни мелодики. Куда как лирично, взволнованно, экспрессивно, проникновенно звучат, к примеру, следующие строки:

«Ядерный потенциал неконтролируемо растет», 

«Правительства обеих стран 

должны позволить международным организациям 

безо всяких ограничений 

контролировать израильский ядерный потенциал 

и иранские атомные станции».

«То, что должно быть сказано», должно было быть сказано в жанре простой и честной публицистики, а Гюнтер Грасс встал в эффектную позу поэта, провозвестника, проповедника, вдохновенного певца, почти пророка. Это его и подвело.

Очень умные люди нередко бывают иррационалистами. Великолепные стилисты и мастера художественного слова не доверяют Слову как таковому.

«Мысль изреченная есть ложь», - сказал один умнейший человек, иррационалист.

Другой поэт-иррационалист и переводчик Шопенгауэра с тоской восклицал:

«О, если б без слова

Сказаться душой было можно!»

Лев Толстой, друг Афанасия Фета, тоже с большим скептицизмом относится к словам, не упускает случая показать, что язык не в состоянии передать истинную суть дела или даже служит средством все исказить и запутать. Толстой смеется над тем, как врет и завирается Тьер, историк наполеоновских войн, как врут и завираются участники сражений. Уставшие присяжные не разобрались в плетении казенных словес и приняли ошибочный и бессмысленный вердикт в отношении Катюши Масловой.

Один из постоянных мотивов Льва Толстого – возможность понимать друг друга без слов. Однако этот дар присущ только любящим (Николай Ростов и Соня, Пьер и Наташа, Левин и Китти)

В 1918 г., когда Советская власть ввела новую орфографию, красногвардейцы ходили по типографиям и попросту выбрасывали из наборных касс литеры «ять» и «ер». Чтобы, значит, даже по ошибке, по рассеянности не могли проскочить в печатную продукцию буквы, символизирующие старый порядок.

Ну, букву «ять» легко заменить на «е», а вот как быть с твердым знаком в словах «подъезд», «объект»? Его заменяли апострофом. Одна моя родственница, учившаяся в советской школе в двадцатые годы прошлого века, так и не смогла отучиться и, когда особо не следила за процессом, писала «от’езд» - в середине восьмидесятых годов это смотрелось довольно странно.

Достойно удивления, как быстро освоило новую орфографию население бывшей Российской империи! Понятно, что малограмотным это далось гораздо легче. Но у людей, которым приходилось постоянно много писать, должны же были сформироваться неистребимые привычки?! В собрании сочинений Ленина приводятся фотокопии его рукописей советского периода – нигде нет ятя и твердого знака в конце слова! 

Может быть, кто-то из интеллигентов и жаловался на трудности отвыкания от старых правил и привыкания к новым, мне об этом ничего не известно. Александр Блок был резко против отмены «ятя», студент-филолог Дмитрий Лихачев рассуждал о том, что прежнее правописание имело не только недостатки, но и преимущества, - однако это другое дело.

В Азербайджане с установлением Советской власти народ сначала отучился пользоваться арабской графикой и научился пользоваться латиницей, потом отучался от латиницы и учился кириллице, а уже в новейшие времена отучался от кириллицы в пользу опять же латиницы. Ну, были некоторые проблемы. Но в целом ничего, осилили.

Вспоминается, какой дружный, поистине общенародный отпор встретил проект реформы орфографии в хрущевскую оттепель! Да, конечно, эта идея была очень спорной и до конца не продуманной. Да, ради упрощения правила об «И» после «Ц» и шипящих был проигнорирован принцип морфологического единства написания (после твердых согласных в окончаниях множественного числа существительных пишется «Ы», а не «И»). Но, как я сейчас понимаю, тот энергичный протест был вызван не столько несовершенством проекта, сколько естественным консерватизмом, нежеланием менять что бы то ни было, переучиваться, прилагать усилия:

- Довольно с нас хрущевских новаций! 

Грузинский театральный деятель и политик Малхаз Жвания очень критично отозвался о собственном народе: «Ни в одном языке мира нет глагола, подобного грузинскому «дамэхарджа». Он означает, что человек признает за собой вину, но хочет показать, что она стала результатом стечения обстоятельств. О чем говорить, если в матрице национального сознания – в языке – нашла отражение безответственность нации?»

Если я правильно понял, это самое «дамэхарджа» примерно соответствует русскому «так вышло, так получилось». Похожие выражения можно найти и в других языках, хотя, не зная грузинского, не берусь судить.

Но я хотел бы остановиться на дефиниции «язык – матрица национального сознания».

Не кажется ли вам, что с таким же успехом можно сказать «Национальное сознание – матрица языка»? То есть эти понятия так прочно связаны, что трудно определить, что первично, что вторично?

Специалисты из Торонтской клиники восстановления памяти протестировали 184 пациента. Оказалось, у тех, кто владел двумя языками, первые симптомы старческого слабоумия проявлялись в среднем с 75 лет, у «одноязычных» – на четыре года раньше.

Не знаю, можно ли верить этим данным без учета других немаловажных обстоятельств. Ну, например, в такой многонациональной и многоязычной стране, как Канада, тот, кто владеет английским и французским, скорее всего, принадлежит к более высокой образовательной и имущественной группе, чем тот, кому для профессионального и бытового общения достаточно одного английского, или французского, или украинского.

Кроме того, двуязычие предполагает более высокое или более частое умственное напряжение при переходе с родного наречия на чужое и наоборот. Знание второго языка, как наличие двух глаз и двух ушей, обеспечивает более объемное и точное восприятие окружающего мира.

Увы, два из каждых трех британцев и венгров не владеют вторым языком, немногим лучше выглядят итальянцы, португальцы, испанцы.

Азиатские и африканские народы, как меня уверял один лингвист, в общем и целом более способны к иностранным языкам, чем европейцы. В Мюнхене мне встречались афганцы, иранцы, арабы, которые давно живут в Германии и, хорошо владея немецким и английским, не забыли русского, которому учились 20-30 лет назад.

Необычайные успехи Японии в самых разных областях экономики, науки и культуры, возможно, объясняются тем, что японец, даже если не владеет иностранным языком, использует три различных системы письменности:

 - иероглифы, с помощью которых изображаются существительные, глаголы и прилагательные;

- слоговое письмо «хирагана» – для окончаний глаголов, предлогов и других служебных слов;

- слоговое письмо «катакана» - специально для передачи иностранных слов.

Три знаковых системы – это усложняет, разнообразит, активизирует умственную работу, заставляет мозг усиленно тренироваться. 

С детства я запомнил, что китайцы пишут сверху вниз (об этом упоминается в «Путешествиях Гулливера»). Но в случайно попавшейся мне книге на китайском языке строчки шли, как в европейских языках, – горизонтально. 

Оказывается, в учебниках и научной литературе текст принято печатать действительно слева направо (чтобы не вносить разнобоя при написании арабских цифр и цитировании на европейских языках), а газеты и беллетристика, книги по истории – по старинке (или, лучше сказать, по традиции) сверху вниз.

 Значит, китайцы должны уметь читать и так, и эдак - опять-таки постоянное упражнение для мозга. 

 «Ми-диез» и «фа» - одна и та же клавиша фортепьяно. Или, скажем, «соль-бемоль мажор» и «фа-диез мажор» - на слух они неотличимы, в теории музыки это называется «энгармонизм»: звучит одинаково, но для музыканта разница очевидна. Энгармоничные аккорды существуют как бы в разных системах координат, и требуется некое усилие - «умственное переключение», чтобы перейти от «бемольности» к «диезности».

Некоторые немецкие слова звучат на русском несколько странно: существительное Herr, фамилии Jop и Jobst, междометие hui. Однако у человека, владеющего немецким, в мозгу щелкает переключатель – и «энгармонично» звучащие слова воспринимаются совершенно нормально, без всяких двусмысленных обертонов.

Дети и не очень культурные люди остро и непосредственно чувствуют именно эту, комичную-неприличную сторону. Красивые и поэтичные арабские имена Насер и Насралла вызывают смех. На латинице фамилия бывшего ливийского диктатора пишется al-Gaddafi, но с советских времен союзника по империалистической борьбе называли КАД-дафи – чтобы никому, упаси бог, не пришло в голову зубоскалить насчет его «гадства». С оглядкой на эту часть аудитории имя девочки, которая «длинный чулок» и в оригинале была Pippi, заменили на «Пеппи», а персонаж комедии Лопе де Вега, прелестная девушка Perdita (буквально «потерянная»), в спектакле Ленинградского театра комедии превратилась в Марию.

В старой музыкальной комедии «Поцелуй Чаниты» есть герой-любовник Пабло. Ну, Пабло и Пабло, ничего удивительного, он же латиноамериканец. Но в постановке Ростовского театра (1970 г.) вдруг все актеры стали называть «Паблё».

Оказывается, театр посетило некое Значительное Партийное Лицо и сделало замечание: «Пабло» очень похоже на «падло».

Надо же, а раньше никто на это не обращал внимания!

У этих Партийных Лиц было особое устройство уха и особое устройство мозга - без переключателя.

На российской эстраде большие мастера культуры Петросян и Елена Степаненко чрезвычайно остроумно высмеивали дурацкие иностранные фамилии Билл Клинтон и Жак Ширак. Для сравнения: как тупо и пошло англоязычные остряки безуспешно пытаются обыграть случайное совпадение глагола put in c прекрасной русской фамилией нашего Национального Лидера. 

Говорят, вполне обычное название российской спортивной команды «Факел» и название австрийской деревушки Fucking у некоторых англоязычных граждан почему-то вызывает смущение или смех. Не уверен, что это свидетельствует о высокой культуре.

Самое опасное и коварное непонимание – когда читатель уверен, что он все понимает. 

Из романа «Отцы и дети»: «Павел Петрович вернулся в свой изящный кабинет, оклеенный по стенам красивыми обоями дикого цвета». 

- А что значит «дикий цвет»?

- Как что? Ну, какой-то странный, кричащий, вызывающий.

- Это красивые-то обои? Это в изящном-то кабинете?

Я дважды или трижды читал роман, слегка спотыкаясь на этом абзаце, но, к стыду своему, ленился предпринять научный поиск. И вот только недавно, совсем случайно, узнал: «диким» в то время именовалось модное сочетание светло-серого с бледно-голубым.

Только и всего.

Завершить свои заметки мне хотелось бы эффектно - чем-то запоминающимся, ярким, лапидарным, афористичным.

Увы, ничего подходящего не придумывается, Приходится прибегнуть к заемной мудрости.

Герцен: «Люди думают, что достаточно доказать истину, как математическую теорему, чтобы ее приняли, что достаточно самому верить, чтобы другие поверили. Выходит совсем иное; одни говорят одно, а другие слушают их и понимают другое, оттого что их развития разные». 

Достоевский: «Художественность... (романа) есть способность до того ясно выразить в лицах и образах романа свою мысль, что читатель, прочитав роман, совершенно так же понимает мысли писателя, как сам писатель понимал, создавая свое произведение». 

Иван Киреевский: «Мысль и чувство тогда только могущественны, пока они не вполне высказаны... Совершенно изъясненная мысль утрачивает свою власть над душой человека».

Чернышевский: «Одно из действий образованности на человека состоит в том, что она, расширяя круг его зрения, дает ему возможность понимать в истинном смысле явления, не сходные с ближайшими к нему, которые одни только кажутся удобопонятными для необразованного ума, не постигающего явлений, чуждых непосредственной сфере его жизненных отправлений».

Генри Лонгфелло: «Способность понимать великого поэта почти равна его таланту».

Гюстав Флобер: «То, что плохо понимают, часто пытаются передать с помощью слов, которые не понимают».

Василий Ключевский: «Жалоба, что нас не понимают, чаще всего происходит от того, что мы не понимаем людей».

Викентий Вересаев: «Умный человек не тот, кто умеет логически мыслить, а тот, кто понимает чужую логику и умеет в нее войти».

Марина Цветаева: «Не понимаю» - отказ от прав, «и не пытаюсь понять» - отказ от обязанностей. Первое - кроткость, второе – косность».

Набоков: «Пошлость (…) заключается в способности человека относиться с презрением ко всему тому, чего он не понимает».

Дон-Аминадо: «Взаимное понимание требует взаимной лжи».

Богуслав Войнар: «Тот, кто понимает людей, не ищет у них понимания».

Дмитрий Лихачев: «Увеличение знаний о явлении ведет иногда к уменьшению его понимания».

Александр Зиновьев: «Знание пассивно. Понимание активно. Знание - то, что добыто другими. Понимание - то, что ты добываешь сам. Знание есть обладание, понимание — созидание. Понимание есть способность приобретать знания в случае надобности и освобождать голову от них после использования их». 

Геннадий Малкин: «Взаимопонимание – есть общность недопонятого».

Людмила Улицкая: «Для современного человека важнее не «понимать», а «побеждать», «овладевать», «потреблять».

_________________________

© Хавчин Александр Викторович