Главная
Главная
О журнале
О журнале
Архив
Архив
Авторы
Авторы
Контакты
Контакты
Поиск
Поиск
Обращение к читателям
Обращение главного редактора к читателям журнала Relga.
№05
(407)
21.07.2023
Культура
«Чувствующие поэты счастливее поэтов выражающих». Страницы из рабочей тетради. Часть 89
(№12 [250] 15.08.2012)
Автор: Александр Хавчин
Александр Хавчин

 

После встречи с читателями маленький мальчик сказал гостю: «Всё ты врешь, никакой ты не писатель, настоящие писатели давно умерли».

Ростовский поэт-сатирик Борис Козлов клялся, что этот случай произошел с ним на самом деле. Я ему не очень верил, но однажды сослуживец подвел ко мне своего сына-подростка со словами: «Он никогда не видел настоящего живого писателя».

У меня к тому времени вышло два сборника юмористических рассказов, но «настоящим» я себя не считал: мало ли кто может сочинить две книжечки! Писатель – это нечто другое, это член Союза писателей.

Быть писателем в этом смысле означало войти в очень почетную корпорацию. Писателей в Ростове было гораздо меньше, чем кандидатов и даже докторов наук. Живший в соседнем с нами подъезде доцент со вздохом признавался, что отдал бы все свои научные успехи за звание Настоящего Поэта; через несколько лет в коллективном сборнике молодых поэтов («братской могиле») было напечатано несколько его стихотворений, и он радовался, по-моему, больше, чем блестящей защите докторской диссертации.

Настоящий писатель Александр Фарбер, член Союза, заведующий отделом очерка и публицистики журнала «Дон», жил в нашем подъезде.  Это был сухощавый, очень элегантный и очень любезный человек. Мы с ним регулярно встречались во дворе, и он неизменно интересовался, успешно ли идет моя учеба, и просил передать привет моим родителям.

Довольно часто я встречал знаменитого (это по местным масштабам, по общесоюзным – «когда-то известного») прозаика Бориса Изюмского: он жил в соседнем квартале. В детской библиотеке проводилась встреча с ним.

Помню, Изюмский с выразительными интонациями, в которых чувствовалась некоторая заученность, рассказывал о своей работе над романом «Алые погоны».

Помню еще встречи в детской библиотеке с писателем-фантастом Аматуни и молодыми поэтами Эдуардом Барсуковым, Николаем Скребовым и Еленой Нестеровой. Все это были вполне обычные люди. 

Рассказываю об этом, чтобы объяснить, почему никогда не испытывал особого пиетета к  писателям. Я с детства твердо знал, что не все они умерли.  

В зрелые годы я познакомился с несколькими писателями, а с некоторыми и подружился. Пишущий народ - очень разный, как и актеры и музыканты (говорю о тех профессиях, которые мне ближе; с художниками и архитекторами я почти не общался). Среди писателей много очень умных людей, но есть и не очень умные, причем уровень  интеллекта непосредственно не связан с мерой таланта. Есть носители высокой морали, а есть носители не очень высокой, и это тоже далеко не всегда связано с масштабом  отпущенного дарования. Есть бунтари-протестанты, а есть вполне лояльно (от огромного равнодушия) относящиеся в власти предержащей. Есть писатели бессребреники, непрактичные, почти равнодушные к материальной стороне жизни, а есть житейски ловкие, умеющие неплохо устраиваться.

Кстати, знакомый сотрудник журнала рассказывал, как он пришел домой к известному писателю, чтобы показать, какую правку предлагается внести в рукопись. А известный писатель сказал: «Я вам всецело доверяю. Правьте мою повесть как хотите, лишь бы объем не уменьшился». (В те годы объем прямо влиял на размер гонорара). 

Если и есть у писателей общая, объединяющая черта, то это… Хотел сформулировать кратко и четко, но вижу, что не получится. Может быть, так: все знакомые мне писатели – это более или менее недовольные жизнью личности. Да, все люди более или менее недовольны жизнью, но, как правило, для этого есть конкретные причины. А писатели носят в сердце червячка мировой тоски, экзистенциального беспокойства, всеобъемлющей тревоги. Гораций называл поэтов «раздражительное племя», примерно о том же писали Гейне, Блок, Маяковский. Впрочем, прозаики и драматурги в этом плане мало чем от поэтов отличаются.

Валерия Гай Германика  сказала в газетном интервью: «Режиссерами от хорошей жизни не становится». А кем, хотелось бы знать, становятся от ощущения счастья, полноты жизни, от чувства глубокого удовлетворения действительностью?

«Не изобилие, не счастье создает стих, его рождает слеза, лишения, одиночество… Тоска – мать поэзии». (Генрих Лаубе, немецкий писатель и театральный деятель).

«Ты не можешь жаловаться на свою профессию. Если она слишком тяжела, стань бухгалтером или управдомом. Не волнуйся, никто не станет удерживать тебя на тяжелой работе сочинителя». (Дмитрий  Шостакович).

 

«Свобода не означает вседозволенности».

Ну, разумеется, не означает! Но ничто так не мешает полноценному ОЩУЩЕНИЮ свободы (воли), как чувство ответственности.  

«Внутренний цензор», на которого так часто жаловались советские журналисты, заставлял испытывать каждое слово «на зуб»: нет ли ошибки? Не узрит ли тайной крамолы недремлющее  око? Смогу ли я, «если что», подтвердить, доказать, отвертеться, оправдаться? Этот гнусный штампованный казенный стиль – оттуда же, из опасения вляпаться. 

Ничего подобного не знает молодое поколение журналистов. Я завидую их раскованности, лихости, легкому отношению к слову:

- Ошибся? Перепутал? Подумаешь, с кем не бывает, велика важность! 

Вот читаю у критика Татьяны Москвиной: «Романтизм – это, прежде всего, художественное оправдание Люцифера, Падшей звезды, Князя тьмы, Сатаны, Диавола».

Хлестко сказано, категорично, красиво.

Одна беда: не выдерживает этот тезис самой поверхностной проверки. Это кто же «прежде всего» оправдывал Диавола, назовите конкретные имена, явки пароли. Батюшков, Жуковский? Кольридж, Соути, Гюго, Жорж Санд, Лонгфелло, Мицкевич? Гофман, Андерсен? Шуберт, Шуман, Шопен? Делакруа, Энгр, Жерико, Брюллов?

Ах, Москвина имела в виду «прежде всего» Байрона и Лермонтова! А готова ли она ответить на вопрос, кто еще из романтиков «прежде всего» художественно оправдывал сатанинское начало? Ну-ну, смелее! Ах, Бодлер и Вагнер… 

Не было у критика внутреннего редактора, который поминутно спрашивал бы: «Отвечаешь за свои слова?» - и не давал бы в порыве творческого вдохновения ляпать сомнительные утверждения.

А во мне внутренний цензор сидит, хоть и присмирел.  Ловлю себя на страхе перед обязывающими, однозначными, категоричными формулировками. Подсознательно хочу – на случай, если придется «отвечать за базар», - оставить себе лазейку для отступления, смягчить, затушевать: «возможно», «по-моему», «я думаю…», «вряд ли». 

 

Бальзак говорил, что те поэты, которые чувствуют, счастливее тех, которые выражают. Ну конечно! Чувствовать – штука не хитрая, а ты попробуй выразить как следует!

 

Почему сейчас в книгах, газетах, журналах столько опечаток? Ушли на пенсию старые корректоры, а новые оказались менее квалифицированными? Или менее добросовестными? Или изменилось в принципе условия издательской работы и отношение печатного начальства к ошибкам и опечаткам: оно, начальство,  невежественнее прежнего. А может быть, требовательность к качеству текста снижается главным образом из-за того, что менее требовательной (и более торопливой) стала читательская аудитория?

Помню, зайдешь в корректорскую: одна интеллигентная женщина безо всякого выражения, но очень четко что-то читает, повторяя по складам трудные слова и фамилии, другая интеллигентная женщина, постарше, водит пером по строчкам.  Первая называлась помощник корректора, или подчитчик, вторая – корректор (а может, и старший корректор).

Встретил в какой-то биографической статье о Есенине упоминание, что в молодости поэт работал корректором в типографии Сытина. Как же автор статьи не понимает, что не мог Есенин, не имея за плечами даже прогимназии, работать корректором в серьезной фирме! Конечно, Сергей Александрович посещал как вольнослушатель историко-философское отделение Московского городского народного университета, вращался в литературных сферах, поднабрался знаний, поднахватался. Но когда видишь факсимильные воспроизведения его рукописей, убеждаешься, что писал он не без ошибок. (Правда, почерк у него был отменный, исключительно разборчивый, почти как у Горького).

Не мог Есенин работать корректором, никто бы ему такую ответственную функцию не доверил. Есенин работал подчитчиком.

Сегодня в корректорских комнатах царит тишина, все работают поодиночке и молча, подчитчик как профессия – не существует. А вы удивляетесь, откуда столько очепяток!  

 

Анатолий Рыбаков с ужасом пишет, что сорок два русских писателя одобрили  расстрел Белого Дома, хотя при этом погибло 159 человек.

Вообразим, что войска перешли на сторону Хасбулатова-Руцкого, танки  расстреляли Московскую мэрию, авиация бомбила Кремль, преступное антинародное правительство Ельцина-Чубайса свергнуто.

Без сомнения, нашлось бы не менее полусотни русских писателей, которые выразили бы горячее одобрение. Хотя жертв было бы тоже немало. Конечно, это были бы другие писатели.  И, конечно, нашлось бы еще больше русских писателей, которых происходящее ужаснуло бы. Очень может быть, в числе тех, кто выразил бы сострадание к несчастным узникам-реформаторам и возмущение кровавым режимом Руцкого-Макашова, был бы тот же Анатолий Рыбаков.

Не писательское это дело – участвовать в пире победителей, даже если победили достойнейшие. Писательское дело, как ни парадоксально это прозвучит, милость к падшим призывать.  

 

Мишель Монтень советовал правителям обуздывать бездарных и никчемных писак, как это делается с бродягами и тунеядцами.

Немного странно звучит для великого гуманиста, оригинального мыслителя, большого эрудита, наконец, просто для доброго человека, но… Время было такое, суровое! Надо было защищать физическую безопасность добропорядочных граждан от бродяг и тунеядцев, а безопасность духовную – от плохих авторов.

В двадцатом веке бродяги и тунеядцы сравнялись в правах с добропорядочными гражданами, и Интернет уравнял в правах бездарных и никчемных писак с талантливыми и умными.   

 

Пушкин о Грибоедове: «Долго был он опутан сетями мелочных нужд и неизвестности».

Мелочные нужды – это понятно. Мелочные (материальные, но не только) заботы отгоняют вдохновенье, по меньшей мере, мешают ему отдаться. Это и есть суета, которой не терпит служенье муз.

Но почему к разряду «сетей» отнесена и неизвестность? Наверное, потому, что  отсутствие отклика, реакции, оценки, (не обязательно одобрения), внимания, подтверждения творческого статуса – приводит к тому же ощущению несвободы, что и мелочные нужды.

Удивительно, что Пушкин, очень рано познавший славу, сумел так хорошо понять угнетенное состояние писателя, известности не снискавшего.

С чьей-то легкой руки пошла гулять легенда, будто Франц Кафка не видел ни одного своего произведения напечатанным и окончил дни в полной безвестности. Так вот, на самом деле рассказы Кафки при жизни автора печатались в журналах, выходили отдельными изданиями. Более того, в 1915 г. он получил престижную премию имени Теодора Фонтане.

 

Широко распространенный миф: «Поэты умирают рано. Бог Аполлон дает им короткую жизнь, чтобы вечно жили их творения».

И называется десяток, два десятка имен поэтов, не доживших до тридцати (вариант: сорока).

Но раньше средняя продолжительность жизни была другой, и можно взять кого угодно – политиков, естествоиспытателей, художников, философов, актеров, полководцев, монархов, путешественников, певцов, политиков, изобретателей ,- и привести выборку, доказывающую, что представители данной профессии или сословия умирали очень рано.

А вот, не угодно ли, взятый из первого попавшегося справочника список поэтов, доживших до вполне почтенного возраста: Эсхил, Лафонтен, Вольтер, Гете, Беранже, Гюго, Поль Валери, Луи Арагон, Державин, Крылов, Батюшков, Вяземский, Тютчев, Фет, Петрарка, Омар Хайям, Низами, Рабиндранат Тагор, Уитмен, Теннисон, Лонгфелло, Киплинг…

Это в наши дни человек, умерший, не достигнув пенсионного возраста, считается «безвременно ушедшим», а раньше…

- Сколько было покойному? Пятьдесят? Что ж вы хотите, возраст нешуточный…

Так что Данте, Буало, Роберт Броунинг, Уильям Блейк, Верхарн, Гейне, Мицкевич, Мандзони, Некрасов, прожили, по тогдашним понятиям, не такой уж короткий век.

 

Николай Страхов: «Явилось великое произведенiе гр. Л. Н. Толстаго "Война и Миръ". Вместо хора похвалъ и восторговъ, литература встретила его сперва угрюмым молчаніемъ, а потом раздались недоброжелательныя, презрительныя, злобныя, но главное -  безтолковыя и легкомысленныя выходки».

(Привожу цитату, благо она небольшая, по старой орфографии – ради сохраненiя аромата ушедшей эпохи, жаль, приходится пожертвовать ятями.) 

Лишний повод посетовать на то, что «современники не понимают величия гения и значения его шедевра».

Но это смотря какие современники!

Николай Страхов сумел же сразу понять, что «Война и мир» великое произведенiе». А после выхода «Анны Карениной» сравнил автора с  Диккенсом и Бальзаком, общепризнанными властителями дум, – и поставил новинку Толстого выше всех их романов.

Правда, Страхов не был прозаиком, он мог позволить себе роскошь судить объективно, его смелая, обязывающая оценка не так удивительна, как восторженный отзыв Достоевского:

«Анна Каренина» есть совершенство как художественное    произведение, подвернувшееся как раз кстати, и такое, с которым ничто подобное из европейских литератур в настоящую эпоху не может сравниться…»

И еще – о «страшной глубине и силе,  о «небывалом доселе у нас реализме  художественного исполнения…»

Это о главном своем сопернике, к которому Достоевский постоянно ревновал и читателей, и издателей! Это о  романе, «направление» которого было Достоевскому чуждо, если не враждебно!

С трудом могу себе представить, чтобы кто-то из современных русских писателей одного направления с восторгом отозвался о новом произведении писателя совсем другого направления.

 

Один литератор, близко знавший Василия Розанова, охарактеризовал его как  человека детски наивном  в политике. Этим, мол, и объясняются крайне неудачные его высказывания по некоторым волновавшим тогдашнее  общество проблемам.

Странная это наивность, подумалось мне. Когда речь идет о сложнейших вопросах философии, психологии, религии, эстетики, педагогики, истории, Розанов демонстрирует  остроту и парадоксальность мысли, тонкое чутье, глубокую проницательность. А когда дело касается политики, он вдруг становится детски наивным? Можно подумать, политика самая сложная сфера человеческого духа! 

Но потом я вспомнил, как Розанов после смерти Константина Леонтьева, своего старшего друга и наставника, предлагал Николаю Михайловскому стать его новым старшим другом и наставником. Казалось бы, вполне логично: они оба они - личности крупные, интеллектуально честные, не боящиеся плыть против течения, додумать и высказаться «до конца», общаться с такими полезно и интересно .

Однако Леонтьев даже среди «истинно православных» слыл ретроградом, Михайловский же был народником-прогрессистом, и друг друга эти два мыслителя могли только отрицать и ненавидеть. И то, что некто был младшим другом и учеником одного, другого могло лишь  оттолкнуть.

А ведь когда Розанов обращался к знаменитому критику с таким странным предложением, ему было уже 35 лет – отнюдь не юноша! 

Действительно, надо быть очень наивным именно политически, чтобы сделать Михайловскому подобное эксцентричное предложение.

 

Блок призывал писателей смело ставить большие задачи, не смущаясь малостью своих личных сил.

 Набоков, наверное, возразил бы на это: когда писатель с малыми силами пытается поставить перед собой большие задачи, его ответ/решение будет комичным либо пошлым (т.е. банальным). 

 

Ленин называл талантливой книжку Аркадия Аверченко – несмотря на ее контрреволюционность. 

Луначарский считал, что, с точки зрения красоты художественной формы,  Достоевский слабый художник, большая часть его произведений не доделаны, как-то не закончены, внешне не отшлифованы. «Но эта слабость,- продолжает критик,- совершенно искупается титаничностью художественного содержания».

Лариса Рейснер называла Михаила Булгакова врагом, хотя и талантливым. (Или очень талантливым, хотя и врагом, точно не помню).

Потом наступило время, когда не принято было признавать у врага талант, не говоря уже о «титаничности содержания». «Не хлебом единым», «Доктор Живаго», романы Солженицына, альманах «Метрополь» критиковались как произведения прежде всего бездарные, художественно несостоятельные и только во вторую очередь - идейно вредные.

 

У Вальтера Скотта и Дюма-отца  величайшие исторические события происходят вследствие случайных, незначительных обстоятельств. Король был в плохом настроении, поссорился с женой и назло ей уволил хорошего министра и назначил вместо него плохого - и вся европейская политика пошла наперекосяк. Герцог Бэкингемский решил выпендриться перед Анной Австрийской - и вот уже готовится к сражениям флот, выступает в поход армия. Добро и Зло сталкиваются, их конфликтом, собственно, и развивается сюжет.

У Льва Толстого война возникает как бы сама собой, говоря словами И.Бродского, из мелких движений. Страшные преступления творят в общем-то не злодеи. Наполеон только делает вид, будто управляет событиями, тогда как на самом деле события управляют им. Он любит театральные жесты и скорее страдает манией величия, чем мстителен и тираничен. Супостат и узурпатор выглядит отнюдь не кровожадным (приказывает своему лейб-медику спасти Болконского). Маршал Даву жесток, но не бесчеловечен - встретившись взглядом с Безуховым, не отдает приказа расстрелять его, а ведь мог бы.

Авторы русских исторических романов развивали в основном традиции не патриотической эпопеи "Война и мир", а Вальтер Скотта и Дюма: мировая закулиса, мрачные и могущественные негодяи, их борьба не на жизнь, а на смерть  с положительными героями… Это ведь куда интереснее, чем стихийные, спонтанные, не направляемые чьей-то злодейской волей процессы. Попробуйте-ка выстроить увлекательный сюжет без Страшного Злодея!

 

Юрий Нагибин противопоставляет Бунина Чехову: один любил лишь самого себя, а другой любил людей. Михаил Веллер развивает эту мысль: Бунин любил самого себя нежно, трепетно, жалостливо...

Тот случай, когда по существу возразить нечего, но ясно чувствуешь некую неправильность. Не явную ошибку, но неточность, неполноту.

Во-первых, кто из нас  не любил себя нежно, трепетно и жалостливо? Отвращение к самому себе есть та же самая нежная любовь, только вывернутая наизнанку. Можно судить себя самым строгим судом, презирать себя, казнить себя - и при этом нежно  любить.

Нежная любовь к самому себе не является исключительным или хотя бы просто отличительным признаком, слишком многим она присуща и поэтому не заслуживает особого упоминания. 

Люди молчаливо договорились взаимно не замечать себялюбия, пока оно не переходит нормы  приличия. Пока не нарушен баланс между себялюбием и самобичеванием.

Можно подумать, Лев Толстой, Рихард Вагнер, Оскар Уайльд, Александр Скрябин, Марсель Пруст, Сартр, Сергей Есенин и другие незаурядные люди не любили себя трепетно и жалостливо. Можно подумать, сам Веллер никогда не знал приступов подобной любви. Писатель, вообще работник искусства должен любить самого себя – не как физическое лицо, а как носителя Духовного Начала, любить в себе творческую искру. Он должен проявлять самое пристальное внимание к своим мыслям, впечатлениям и переживаниям, дорожить ими. Если писатель не любит нежно, трепетно и жалостливо лучшее в себе, в собственной душе, - как же ему любить лучшее в душах других людей?

При этом любовь писателя к самому себе должна быть в его произведениях тщательно скрыта. Свою трепетную, хоть и скрытую, любовь к себе писатель должен внушить читателям. 

 

Мне попалось на глаза стихотворение необыкновенно глупое и подлое - просто прелесть в своем роде!

Судите сами: 

 

«С каким животным иудейским страхом
С экранов тараторили они.
Америка, поставленная раком,
Единственная радость в наши дни.
И не хочу жалеть я этих янки,
В них нет к другим сочувствиям ни в ком.
И сам готов я, даже не по пьянке,

Направить самолет на Белый дом».

 

В таких выражениях некто Валерий Хатюшин изливает свои чувства в связи с  трагедией 11 сентября 2001 года. Оцените, кроме «христианского» злорадства при виде чужой беды, еще и удивительное изящество и изысканность поэтической формы!

Ну ладно, мог найтись среди современных русских поэтов, носителей Уникальной Православной Культуры, один выродок, способный ликовать при виде смерти тысяч  других людей, хоть бы и проклятых америкосов, публично одобрять убийц и заявлять о готовности самому стать террористом,. Но чтобы этот урод в литературной семье  был лауреатом премии имени  Есенина? И чтобы подобная кровожадная стряпня была  напечатана в газете «Московский литератор»?

Да, на огромную нравственную высоту поднялось наше почвенно-патриотическое  писательское сообщество!

 

Давид Самойлов: «Зазор между характером и творчеством тем меньше, чем больше таланта».

Меня это высказывание несколько удивляет. Разве творчество литератора, режиссера не есть самое яркое, последовательное, совершенное выражение характера? Большой талант – разве он существует как-то в пространстве, вне характера, независимо от него? Мерзавец, развратник, жадный, жестокий и лживый человек – разве может быть в своем творчестве чистым и добрым?

Если и может, то разве как редкое исключение.

Но если отнести эти слова более «узким», «специализированным» творческим профессиях (музыканты, певцы, актеры, художники), я соглашусь с Самойловым. В этих сферах большой талант может быть случайно дан ничтожному человечку, как бы механически присоединен к нему. 

 

Эразм Роттердамский советовал  каждому разумному человеку со снисхождением и вежливостью относиться к заблуждениям толпы. Все мы дети своего времени и разделяем его предрассудки. Честь и хвала человеку, опередившему свое время и избавившемуся от общераспространенных заблуждений. Позор тому, кто был «первым учеником» и особо рьяно эти заблуждения защищал и отстаивал. А тот, кто был «на уровне», «как все», не заслуживает ни похвал, ни осуждения.

Это я к тому, что упрекать писателей, родившихся два века назад, в шовинизме и ксенофобии почти так же наивно, как античных авторов - в антинаучности, а средневековых – в мистицизме.

Иван Александрович Гончаров писал другу: «Есть еще у нас целая фаланга стихотворцев борзых, юрких, самоуверенных, иногда прекрасно владеющих выработанным, красивым стихом и пишущих обо всем и чем угодно, что потребуется, что им закажут. Это Вейнберги, Фруги, Надсоны, Минские, Мережковские и прочие. Они – космополиты… (жиды, может, и крещеные, но все-таки по плоти и крови оставшиеся жидами). Откуда им взять этого драгоценного качества – искренности, задушевности?  У их отцов и дедов не было отечества, они не могли завещать детям и внукам любви к нему».

Итак, «плоть и кровь», гены, происхождение для Гончарова неразрывно связаны с «духом». «Национально-корневое» выше «культурного». 

Можно было бы поиронизировать над тем, что у него в «жиды» попал и Дмитрий Мережковский, чистых кровей дворянин (впрочем, ошибка Гончарова проистекает из того, что в юности Мережковский явно подражал Надсону и тот ввел его в литературные круги).

Можно было бы напомнить, что еврейский отец Надсона умер, когда мальчику было два года, а мать его, урожденная Мамонтова, была опять же из хорошего  дворянского рода и (хотя бы теоретически) могла завещать сыну драгоценную русскую задушевность.

Можно было бы привести любопытный факт: Надсон был удостоен премии им.Пушкина (!), присуждавшейся Российской Академией наук, почетным членом коей по разряду изящной словесности состоял и сам Иван Александрович Гончаров и в которую в 1905 году был избран и крещеный жид Петр Вейнберг (автор образцовых по тому времени переводов «Отелло» и «Венецианского купца», один из основателей Литературного фонда, его председатель).

Есть аргумент в поддержку позиции Гончарова: не принял русский народ поэзию Фруга, Надсона, Минского, Вейнберга как свою! Стихи великого князя Константина, публиковавшегося, как известно, под инициалами К.Р.,  – народ принял и распевал его песни «Последний нонешний денечек…» и «Умер бедняга в больнице военной». А стихи Надсона – не пел, хотя они были положены на музыку не только инородцами Рубинштейном, Направником и Кюи, но и безупречным русаком Рахманиновым. 

Как бы там ни желали поэты-евреи стать русскими поэтами, а – выше головы не прыгнешь.

Есть, правда, и контраргумент. Романс Даргомыжского на стихи Вейнберга «Титулярный советник» в свое время пользовался широкой популярностью, а «Рабочая марсельеза» Минского – еще более широкой.

Кстати, последнее десятилетие  позапрошлого века не было отмечено расцветом русском поэзии. Доживал последние месяцы Фет. Иннокентий Анненский как поэт был почти неизвестен.

Конечно,  надсоны-минские-вейнберги не бог весть что, но кто из «чистокровных русских» затмевал «крещеных жидов» – Апухтин, Случевскому, Фофанов, Майков, Плещеев? Тоже ведь далеко не гении, звезды не первой величины!

Антисемиты с удовольствием цитируют письмо Александра Куприн критику и литературоведу Федору Батюшкову: «Ради Бога, избранный народ, иди в генералы, инженеры, ученые, доктора, адвокаты – куда хочешь! Но не трогай нашего языка. Который вам чужд и который даже от нас, им вскормленных, требует теперь самого нежного, самого бережного и  любовного отношения!»

По-моему, в этих словах нет обидного для евреев. Вполне естественно, что русский писатель тревожится, видя претензии на роль таких же русских писателей людей, не вполне правильно говорящих по-русски, владеющих языком небезупречно, не идеально свободно. (Впрочем, даже Чехова Бунин упрекал в украинизмах: мол, от Таганрога, от .ной речи полностью он так и не избавился).

Что сказал бы Куприн о писателях еврейского происхождения, для которых русский язык был родным и которые владели им виртуозно? Надо бы посмотреть его переписку… Во всяком случае, русский народ признал многих их них «своими в доску» и охотно распевал песни на слова  Ваншенкина, Галича, Мих. Львовского, Матусовского, Риммы Казаковой и так далее, вплоть до Михаила Танича и Ильи Резника.

Позволю себе напомнить фразу из редакционной статьи, которую газета «Правда» напечатает в середине прошлого века: «Какое представление может быть у А.Гурвича о национальном характере русского советского человека?». Анатолий Софронов, автор  статьи «Об одной антипатриотической группе театральных критиков», прекрасно знал, что у А.Гурвича, воспитывавшегося не в еврейском местечке, а в русской среде, в русской культуре, вполне может быть правильное представление о национальном характере русского советского человека. Но он хотел сказать, что человек определяется не воспитанием, не культурой, а происхождением, этническими корнями. Еврею не дано понять русский национальный характер. Русскому же человеку, надо полагать, дано понять национальный характер еврея как существа куда более примитивного.

Вот такие махровые расисты попадались среди пламенных большевиков! 

Иван Гончаров, считавший, что евреи по плоти и крови не могут быть носителями уникальной русской духовности, по крайней мере, не называл себя пролетарским интернационалистом…

 

Какие писатели в 1901 году считались самыми знаменитыми? На первом месте стоял, конечно Лев Толстой. Всемирной славой пользовались Золя, Ибсен, Чехов, Киплинг, Метерлинк…

Однако первую Нобелевскую премию по литературе почему-то дали какому-то французскому стихотворцу Рене Франсуа Арману Сюлли-Прюдому.

Хотя что значит «почему-то», «какому-то»? Что за манера объявлять ничтожным и недостойным то, что нам мало известно? В сорокалетнем возрасте Сюлли-Прюдом был избран во Французскую Академию, на его стихи обратил внимание и переводил их такой тонкий знаток и ценитель, как Иннокентий Анненский. Надо полагать, заслуги перед литературой у этого поэта имелись. Тем не менее, присуждение ему Нобелевской премии было воспринято как, мягко говоря, спорное.

С той поры так оно и пошло. 

Дали премию Пастернаку – подумаешь, мало ли награждалось каких-то дутых, третьестепенных авторов. Джозуэ Кардуччи, Рудольф Кристоф Эйкен, Пауль Хейзе, К.Г. Вернер фон Хейденстам , Карл Гьеллеруп, Хенрик Понтоппидан , Карл Шпиттелер, Владислав Реймонт, Грация Деледда, Йоргос Сеферис – вам что-нибудь говорят имена этих лауреатов?

Дали премии. Михаилу Александровичу Шолохову – о, это свидетельство всемирного признания метода социалистического реализма и писателя-коммуниста, стоящего в том же ряду гигантов литературы, как Рабиндранат Тагор, Анатоль Франс, Ромен Роллан,   Бернард Шоу, Томас Манн, Джон Голсуорси, Иван Бунин, Уильям Фолкнер, которые также были удостоены этой высокой чести.

Дали премию Солженицыну – подумаешь, велика важность! Мало ли награждалось всяческих литературных карликов, мнимых величин?!  Сигрид Унсет, Эрик Аксель КарлфельдтФранс Эмиль Силланпяя, Йоханнес Вильхельм Йенсен, Хуан Рамон Хименес – вам что-нибудь говорят имена этих нобелевских лауреатов?

Допустим, имена ничего не говорят. Но, вполне возможно, это факт нашей биографии, а не биографии писателей. Когда в  СССР не переводили Германа Гессе и Луиса Борхеса, эти имена нам тоже абсолютно ничего не говорили. 

 

«Слова политика суть уже его дела».

Но слова писателя в еще большей степени суть его дела! Плох литератор, который в глубине души не считает, что звучная строчка стОит доброго поступка.

_______________________

© Хавчин Александр Викторович


Белая ворона. Сонеты и октавы
Подборка из девяти сонетов. сочиненных автором с декабря 2022 по январь 2023 г.
Чичибабин (Полушин) Борис Алексеевич
Статья о знаменитом советском писателе, трудной его судьбе и особенностяхтворчества.
Интернет-издание года
© 2004 relga.ru. Все права защищены. Разработка и поддержка сайта: медиа-агентство design maximum