Татьяне Ивлевой

*     *     *

 

И всё, как раньше, как тогда,

когда цвела душа босая – 

уходят письма в никуда, 

но никуда не исчезают.

 

Душа бродила по прямой, 

терялась в дурости и вздоре,

ах, сколько соли, ангел мой, 

в перенасыщенном растворе.  

 

Зачем мы головы дурим,

что соль собою быть устала…

С твоей судьбой соизмерим 

полураспад её кристаллов.

 

Коль раскрошились за века 

ступени в лестнице Линнея,

нас породивший океан

навряд ли станет солонее.

 

Он тяготеет к молодым,

а нам брести в отрепьях рваных,

пока белесые следы 

не затеряются в барханах.

 

Когда же ляжем наконец,

не важно – дальше или ближе, 

там лань придёт на солонец

и землю с жадностью оближет.

 

 

*     *     *

 

Скажешь родине «danke» и «thank you»

за избыток обид и простуд –

пассажир иноземной подземки,

не забывший, как вьюги метут.

Да каким бы ты ни был усталым, 

но доныне не можешь без них…

 

Ностальгия по рельсам и шпалам, 

и броне на путях запасных 

настигает катящимся эхом, 

залихватским дымком над трубой…

Той страны, из которой уехал, 

зыбкий образ. Фантомная боль.

 

Сам себя обвиняешь в побеге 

из питомника лжи и вражды,

обращающем белые снеги 

в килотонны замёрзшей воды.

 

Избегая душевных эрозий, 

затвердив немудрёный мотив.

в бутафорский садись паровозик,

обречённо смотри в объектив.

Ты ушёл от имперской потравы, 

от засилья холопов и бар…

 

Над руинами зверской державы

облаков отработанный пар.

В топках пусто. Но выжжены нервы.

В небе морок. В земле креозот.

И нигде паровозик фанерный 

никого никуда не везёт.

 

 

*     *     *

 

пятизвёздное кочевье,

трюм яремников галер,

незнакомые деревья

по-над Руром, на скале

заблукал славянский леший,

позабыл отчизны дым

возле кирхи, уцелевшей

от бессмысленной вражды,

озирают херувимы

мир задраенных дверей,

где, увы, необратима

паранойя у царей.

И летит над схваткой Фрейя,

возвращаясь в мирный скит,

все влюблённые деревья

ей бросают лепестки,

нам давно не до идиллий,

милый ангел, век не тот,

только веточка в бутыли

непременно расцветёт

чем слабей, тем непокорней,

без расчёта, без идей

бесшабашно пустит корни

в отфильтрованной воде.

И роднится с небом синим

синева усталых век,

Vaterland, страна Россия,

крестный путь, gekreutzer Weg.

 

 

*     *     *

 

Стращали ржавые скрижали,

как встарь – сумою да тюрьмой – 

пчела, которая ужалит,

не возвращается домой.

Не важно, где остался улей,

откуда вылетел твой рой – 

в Караганде или в Сеуле – 

жизнь не желает быть игрой.

Она страшна на самом деле…

Родные бросив ковыли, 

вы не за маткою летели,

вы сами звали и вели.

И если рушатся стропила,

и если дёготь льётся в мёд,

не от того, что ты любила

цветы, свободу и полёт.

 

 

*     *     *

 

Беглецы, скоморохи, смутьяны

эмигранты имперских орбит,

не о вас ли  у музы Татьяны

нелетающий ангел скорбит…

 

Унесённые ветром скитальцы,

пилигримы холодных пустынь.

Отогрей их замёрзшие пальцы,

тайный ангел, и сам не остынь,

 

чтобы вера в целебность рыданий,

в серебро, берегущее свет, 

извлекала из хриплой гортани

то, что должен сказать напослед

 

человек средь звериного воя, 

среди нежити с волчьим мурлом…

Милосердный серебряный воин,

осени нас сакральным крылом.

 

За бугром, где ютятся подранки,

от державных сбежав ворожей,

будь на страже, серебряный ангел,

с контрафактным клеймом Фаберже.

 

 

Стрела

 

Эксклюзивные лица  Цирцей

так стезю завязали узлами,

что стрела, потерявшая цель,                                              

на излёте проходит сквозь пламя.                                                                                                                                                   

Наконечник в былые года

из небесного камня ковали,                         

и, казалось бы, всё, как тогда,

но кураж повторится едва ли

 

Мастерам открывался сезам

за любою обыденной дверью

и старались павлин и фазан

навязать свои личные перья.

 

Где когда-то победным рывком 

расщепляли тугие мишени,

искривилось в полёте древко,

порадело поре поражений.

 

Чтоб в исходе былых скоростей

натыкаясь на баннер «verboten»

увидать, как в облезлом хвосте

тлеют перья недолгой свободы.

 

 

*     *     *

 

Привада, морок, наважденье – 

как словесами ни бряцай,

всё тяжелее отчужденье

в овале женского лица,

в опале тела, за которым

готов тащиться и ползти

в ночи по смрадным коридорам

с казённой лампою в горсти,

лампадой, свечкою, лучиной,

зажав кресало и кремень,

покуда чёрная пучина

пророчит ужас перемен.

Но как бы страсть ни убивала, 

ты обмирал, но не пищал –

конфетку сласти небывалой

роскошный фантик обещал.

Под скрип Хароновых уключин,

ночь  на песчаном пятачке,

да две звезды в разрыве тучи,

соединённые в зрачке,

так что же, сложим две печали,

свечу ладонями укрыв,

нас от причастья отлучали,

нас истязали на разрыв,

пока критическая масса

любви, обмана и тоски

не сдетонирует, и кассу

воспоминаний на куски

не разнесёт и всё, что важным

казалось, закрывая свет,

взлетит, как смятые бумажки 

тогда не съеденных конфет.

 

 

*     *     *

 

Оглядись – вокруг стада и стаи

всех мастей, окрасок и пород,

в том краю, где мы произрастаем,

гордое прозвание «народ»

выбито и обухом, и плетью,

дух лакейства въедливо вошёл

в альвеолы. Воздух лихолетья

над страною смраден и тяжёл.

 

Недорослей злобой заразили,

вовлекли в бесовский хоровод. 

Яблочко отравлено, Россия,

зря ты откусила от него.

Саркофаг со спящею царевной,

витязи бухают у реки.

И блестят над веною яремной 

чьи-то осторожные клыки.

 

 

*     *     *

                     «…мальчики иных веков,

                      Наверно, будут плакать ночью

                      О времени большевиков»

                                             Павел Коган

 

Когда бы можно в летаргию

впасть – всё не смертная коса –

покуда вразумлять Россию 

с печалью будут небеса.

 

Взлетят архангелы собором

по-над безумною страной

сначала с гневным уговором, 

потом с расплавленной смолой.

 

И нам не выжить, нам не выжить

и подлых дел не оправдать…

 

Когда б не видеть и не слышать,

не сознавать и не страдать,

пока за ложь и святотатство

страна стирается в труху…

 

Когда бы можно оправдаться, 

что не причастен ко греху!

 

Но козни, зримые воочью,

но оправдание оков,

но слёзы, пролитые ночью

о времени большевиков...

 

Теперь ни рангов и ни партий

в прицеле Страшного суда…

Для Господа на этой карте

нет невиновных, господа.

 

И на последнем перегоне,

от ужаса остолбенев,

сожми бессильные ладони

и не ропщи на Божий гнев.

 

 

*     *     *

От тех, кто перемены торопили,

сегодня не отыщешь и следа.

Держава лечит грязетерапией 

от совести, от чести, от стыда.

Вожди меняют маски и личины,

в постыдный завлекают карнавал,

но не гордись, что мы неизлечимы,

ещё найдётся дошлый коновал.

 

 

*     *     *

 

Чем и в чём ты себя ущемил,

Бледный овен с ухваткой сатира,

Во хмелю задирающий мир,

Как тебе отрезвленье от мира?

Да не мира. Ничтожна пыльца,

Придавившая хлипкие плечи,

Приближая начало конца,

Приминая, сминая, калеча.

А кричал о пути напролом,

Острие обнажал на рапире…

Поделом же тебе, дуролом,

И не надо, не надо о мире.

Он для тех, кто тебе не чета,

Оснащённых для боя инако.

Невеликий итог подсчитай

До десятого малого знака.

В сладком чаде не наших квартир,

Сквозь экраны заморских диковин

Мутным зраком взирая на мир,

Согласись на прощанье: «Виновен».

 

 

*     *     *

 

небывалые снегопады, 

печь затоплена, тишь да гладь,

ни мадонна и ни трибада, 

ни одна, извиняюсь, лядь

не придёт к твоему зимовью,

где ты маешься – сед и хром –

с невостребованной любовью,

хрипло стонущей под ребром.

 

И куда подевался ушлый, 

разжигающий угль меж ног,

целовавший тебя в макушку

молодой и беспутный бог,

окунавший шальное тело

в жар, рассчитанный на века…

эта привязь давно истлела,

а другой не нашлось пока.

 

Из небесного ли металла,

из расплава ль подземных руд

отчего вдруг звезда упала,

понукая продлить игру,

и покуда заря не брезжит,

некто, знающий древний код,                                    

страстно шепчет сквозь звон и скрежет

неразборчиво и легко.

 

 

*     *     *

Намертво продутый сквозняками,

начисто лишённый миражей

путь блестит, настырно возникая,

сквозь развал державных муляжей.

 

Ты один – растерянный прохожий –

стать давно утративший и прыть,

ты страшишься верить, но, похоже

звёзды разучились говорить.

 

Там, в пространстве без конца и края,

голоден, блестящ и одинок,

горло для беседы выбирая,

на лету вращается клинок.