Окончание. Начало см. В № 265, 5 июля 2013 г.

   После отказа Юркиной от своих досудебных показаний, т.е. после того, как  из обвинительного заключения выпал главный аргумент – распространение книги в 70-м году, судебное заседание прерывается на три дня. Суду надо что-то придумать: дело разваливается! Получается, что в 71-м меня судят ровно за то, за что исключили из университета в 68-м и на два года изолировали в стройбате. Конечно, у КГБ есть многочисленные  оперативные данные прослушки и просмотра, но в суд их не предъявишь! Поэтому в суд вызывают дополнительно свидетелей: декана Морохина и преподавателя философии  Левина. Только в пятницу, 29 января состоялось очередное заседание, 1 февраля - прения сторон и последнее слово, 2-го – вынесение приговора.

  Зачтение приговора проходит в открытом режиме. Публики довольно много: кроме родственников и друзей, много работников суда и посторонних. Конвой не разрешает оглядываться, но я все равно вижу  родителей, брата Евгения, Женю Купчинова, Галю Кузьмину ( ее в рабочее время откомандировало от отдела, чтобы она потом все рассказала) и многих  других. Хотя приговор вполне ожидаемый, все равно холодная лапа сжимает сердце.

                                          ОТ ПРИГОВОРА ДО КАССАЦИИ

  После приговора Василия Стрельникова в камере я уже не нахожу. Нового сокамерника не подсаживают. Но я не протестую. Мне есть чем заняться. Пишу две кассационные жалобы, в школьной тетради записываю со свежа стенограмму процесса и читаю. Ну, где как не в тюрьме читать «Воскресенье» и «Войну и мир»! По моему заказу приносят и «Дон Кихота» - дореволюционное издание со штампами «Тюрьма НКВД». Люди, не привычные к умственному труду и размышлениям, тяжело переносят заключение в малолюдной камере, тем более – в одиночке. Им нечем занять себя. Придумываются всякие игры из спичек, из мякиша хлеба. Самодельные карты. И – «Скорее бы в лагерь!» Но и я начинаю испытывать приступы тоски. Пока шло состязание со следователем, был некий азарт игры, уверенность, что ты все делаешь правильно.

  После суда понимаешь: как бы ты умно себя ни вел  во время следствия, какие бы разумные аргументы ни приводил в судебном заседании, игра все равно шла в одни ворота. Сколько хотели дать срока, столько и дали. (Впрочем, нет, веди я себя по-другому, начни давать показания, -  и себе бы сроку добавил и других посадил. С точки зрения КГБ, я, безусловно, свои 7 лет заслужил не меньше, чем Павленков и Капранов: написание «антисоветской» работы, попытка создания нелегальной организации, распространение самиздата и отказ от дачи показаний).

  Более всего жжет боль за родителей. Сколько я доставил им горя. До суда и перед кассацией мой отец написал несколько подробных заявлений Генеральному прокурору СССР, в Верховный суд РСФСР, на очередной 24-й съезд парии. Он верил, что именно это помогло при кассации, я его не разочаровывал. Перед судом в Горьком и перед кассацией он неоднократно ездил в Москву нанимать адвокатов. Поэтому кассации я рад не столько за себя, сколько за родителей.

    После кассации я имею право на свидание. Подписывает разрешение на свидание судья Харитонов – я еще числюсь за судом. Когда он узнает от матери об изменении приговора Верховным судом, то возмущается: «Это несправедливое решение!» На свидание я беру, на всякий случай, тетрадку с записью судебного процесса. И мне удается ее передать! Конечно,  если бы свидание проходило в политической зоне,  ничего бы не вышло. Но и в тюремной комнате свиданий стол разгорожен высоким стеклом (пластиком), под столом сплошная  перегородка, в торце восьмиметрового стола сидит и зорко наблюдает за всем надзиратель.

   Меня привели в комнату свиданий, когда он выводил  оттуда очередную партию родственников, чтобы пригласить другую. Напротив меня, за перегородкой остались только двое; парень из хозобслуги с мамой-старушкой в плисовом салопчике. У нее был такой благостный, добрый вид, что я решил: эта не предаст. Быстро обогнув стол, я сунул ей тетрадь и выпалил: «Сейчас напротив меня сядут мои родители. Передайте им после свидания эту тетрадь!». Старушка испуганно посмотрела на сына, он ей кивнул. Я вернулся на место. Вся операция заняла несколько мгновений. Надзиратель ввел новую партию родственников. Отец с матерью сели напротив меня, рядом со старушкой, которая поглядывала на них. Перебивая шум голосов, я сказал им: «Возьмите при выходе у бабушки тетрадь». О суде и следствии у меня других выражений, кроме как «фашисты» не было. Родители успокаивали меня. После кассации они воспрянули духом. «Потерпи, сынок, только год потерпеть осталось».

                                             НА МИРУ И СМЕРЬ КРАСНА 

  Через день меня перевели в общую камеру человек на двадцать. Первое впечатление: все, сидящие здесь, самые обычные люди, которых ты ежедневно встречаешь в быту, на улице, на производстве. Кража у государства при социализме простым народом таковой не воспринималась. Почти все «несли» что-нибудь с производства. Но одного из ста «несунов» сажали.

   Вот старик. За два мешка отрубей с мякиной (8 рублей) получил с приятелями на троих 1, 1,5, 1,5 года. Овсянников, 33-летний рабочий, унес с завода набор слесарных инструментов. Три года, направляют на «химию» (на стройки народного хозяйства). Поляков Евгений – два с половиной года за вынос железок с Автозавода. Юра – тунеядец. Не работал четыре месяца. «Брат у меня коммунист, работает в автопарке, пошел и заявил, что я тунеядец». Коля – хулиган (ст. 206). Стащил у председателя колхоза кожаные перчатки. Тот позвонил по телефону в милицию. Тогда Коля взял и закину телефон в реку.

 Второе наблюдение – все настроены резко антисоветски. Поэтому мое обвинительное заключение и приговор зачитали еще до лагеря. Из «моего» Есенина восторженно цитируют:

«Да, время. Ты не коммунист?

Нет. – А сестры стали комсомолки,

Такая гадость, просто удавись!

Вчера иконы выбросили с полки…»

   Вообще о «коммуняках» говорят только презрительно. О несправедливости власти – как о чем-то само собой разумеющемся.

   В камере в ходу  грубые развлечения. Устраивают «велосипед» - между пальцами ног спящего втыкается самокрутка и поджигается. Заставляют приседать по 150 раз, выпивать 2-4 чайника воды и т.п. Коноводит Юра Самозванец. Горластый, жеребячливый, с фиксами. Работал в овощном магазине. В камере он  главный устроитель «самосвалов». Переливает у постели спящего из кружки в кружку воду: «Поссы, Гена, поссы!» И так полчаса. Гену по кличке Арзамас посадили мать с женой. Большинство в камере охотно ходит на хозработы. Чистим картошку. Бригадир – Юра Самозванец, выковыривая глазки, травит скабрезные анекдоты.

    С особым удовольствием ходим на разгрузку хлеба.

  Вечер. Огромная луна. Под арками голубые тени. Теплая плоть и запах свежевыпеченного хлеба. На хлебозаводе всегда кладут в машину дополнительно  несколько белых буханок  или батонов. Законная доля разгрузчиков. Засовываем хлеб ха пазуху. В очередной раз разгрузка днем. Как впервые, ярко, выпукло  видишь красные кирпичные здания, белую стену, голубое небо, верхушки деревьев на Бугровском кладбище, сизый верх телевышки. Но через два дня, 9 мая, меня отправляют на этап. Рано утром: «С вещами на выход!»

    Спускаюсь в муравьиную кучу  отстойника. Меня уже не отделяют от всех, и я могу наблюдать и слушать  в толпе весьма  колоритных людей. Кроме «несунов», хулиганов и бомжей здесь много людей с тяжелыми статьями. От грабителей до убийцы-расчленителя Маркизова (Полноватое и бледное от долгого тюремного сидения лицо, папка с рисунками, выполненными карандашом и ручкой (портрет Есенина до сих пор хранится у меня), - и примитивное мышление). Тут и зэки-долгосрочники,  едущие  на пересылку. Среди них преобладают два типа. Одни взрываются, как порох от любого случайного слова, открытые части тела их обычно в коросте, они ожесточенно расчесывают их. Другим – хоть кол на голове теши, бровью не поведут.

   Все эти десятки людей в течение нескольких часов бродят с места на место, толкуют, курят, ссорятся. Стариков мало. Зато есть 13-14-летние мальцы. «За что ты здесь? – За убийство…» И только ближе к вечеру начинается погрузка в воронки. Везут по городу. В щели, перебивая бензиновую гарь, пробивается запах раскрывающихся тополевых листьев. Состав формируют на запасном пути под мостом Комсомольского шоссе. Две шеренги автоматчиков в полушубках, с овчарками. Столыпинский вагон, полное купе. Погрузка идет долго.

   Наконец состав подгоняют к Московскому вокзалу. Наши вагоны прицеплены к почтово-багажному поезду. На платформе бывшие зэки и «химики». Они знают время и место отправки таких поездов. Подходят к вагону и бросают в открытое окно пачки папирос, кричат пожелания, о чем-то спрашивают. Конвойные – я узнаю ребят, сопровождавших меня в суд, - не особо этому препятствуют. Их сержант, проходя, уважительно мне кивает. Наши документы лежат у них в конвертах, на которых написаны места назначения. Кому-то удается узнать, что состав идет до Сосногорска в Коми ( «оттуда рукой подать до Полярного круга»). Состав тронулся, мелькнули пролеты моста через Волгу. Куда меня привезут?

                                                 ВРЕМЯ И МЕСТО

   Утро 10 мая. 4 часа. Часть нашего этапа высаживают на станции Шерстки. Поселок в 300 километрах к северу от Горького, на самой границе с Кировской областью. В городе уже начали распускаться листья, а здесь ни травинки, ни былинки, в лужах крепкий лед, на земле иней.

   Автоматчики с собаками сопровождают этап до зоны. Это рядом. Зона старая, деревянная, в инее. Подумалось, этакое Берендеево царство.

   Как позднее я узнал, колония  Шерстках существовала с 1929, лагерь – с 1933 года, принимали и раскулаченных, и «Кировский поток».

   О Шерстках есть упоминание в «Архипелаге». «…Заволжским жителям около Буреполомского и Унжского лагерей платили за каждого пойманного по два пуда муки, по восемь метров мануфактуры и по несколько килограммов селедки. В военные годы селедку иначе нельзя было достать, и местные жители так и прозвали беглецов селедками. В деревне Шерстки, например, при появлении всякого незнакомого человека ребятишки дружно бежали: «Мама! Селедка идет!»

 Во время моего пребывания ИТЛ в Шерстках  зона  общего режима, а перед этим за три месяца – особого.

   Меня распределяют в 5-й отряд. Отныне мой адрес п/я  УЗ-62/12. Вместо «гражданки» выдают телогрейку с биркой, на которой краской выводится фамилия, кирзовые сапоги, шапку-«пидорку». Уже на следующий день выводят в рабочую зону. Рабочая зона – за полотном железной дороги. Из нее видны проходящие поезда. Работа в общем-то не тяжелая. Наша бригада делает ножки-подставки для телевизоров – были тогда они огромными ящиками. Соседняя бригада – детские санки, еще одна – деревянные вешалки и т. д. Правда, зимой нас выгоняют на разгрузку вагонов с тяжелыми бревнами –«баланами». Рабочий день 8 часов, в две смены. В воскресенье выходной.

   При проходе на зону и обратно – личный обыск, «шмон». Сначала, как и в тюрьме, прикосновение чужих и грубых рук кажется оскорбительным, но потом привыкаешь и почти не обращаешь внимания.

   Изготовление ножки это обточка заготовки на токарном станке, шпаклевка, зачистка, покраска. Поскольку производство вредное, по трудовому кодексу нам полагается выдавать молоко. Изредка мы его получали. Преимущество старой, далекой от высокого начальства зоны очевидны: режим мягче («Законы наши дурны, но спасает дурное их исполнение». Пушкин.) На территории растут деревья, кустарники, трава, есть даже клумбы и грядки с цветами (их до нас разбили еще зэки особого режима). А есть зоны, где все до травинки выполото, и кроме голой земли и асфальта ничего нет. Конечно, утренние и вечерние построения, надзиратели с досками, на которых они пишут, а потом соскребают цифры. И вечно счет у них не сходится, начинаются пересчеты. И кто-то после съема угрелся и уснул в рабочей зоне, поэтому ворота на выход из зоны не открывают, и мерзнущая толпа материт гада, ублюдка, суку, козла.

 Словом, читайте  «Один день Ивана Денисовича».

    У каждого отряда есть свой офицер – ротный, а  из зэков – старший по бараку. Барак разбит на кубрики. В кубриках в два яруса установлены металлические шконки. Между ними тумбочки. Стульев нет, поэтому все сидят на кроватях. Все постельное белье – серое.

   Днем не утихает радио. Никто его не слушает, но на предложение выключить все дружно протестуют: нужно, чтобы что-то давило на барабанные перепонки.

   Топит печи и убирается  в бараке шнырь. Должность считается блатной, часто на ней работает инвалид. Шнырей и старших по бараку не без оснований подозревают в близости к куму – начальнику по режиму, оперу. Есть и заместитель оперуполномоченного – полкума или куманек – Баранов.

   Начальственная пирамида начинается с «хозяина» - начальника колонии майора Репина. Ниже стоят начальник по режиму, дежурные помощники начальника колонии (ДПНК) майор Беспалов («Культя»), ст. лейтенант Полутаржицкий, замполит капитан Кузнецов, отрядные (у нас капитан Махалов), полкума Баранов, надзиратели в зоне (самый вредный  - Савельев по кличке Бандера), надзиратели (контролеры) на вахте Мамаев (дед Мамай) и Полтора Ивана. Им одним с 800 зэками не совладать, но на то есть СВП – совет внутреннего порядка, «красноповязочники»,  «козлотня». Это люди, набранные обычно из проворовавшихся начальников и других добровольцев, желающих освободиться по половине срока или выйти  «на химию». Это низовое звено – главные враги остальных зэков, поскольку им надо любым способом выслужиться перед начальством колонии.

   На «химию» выходят и рядовые зэки, у которых нет нарушений и небольшой срок. Работа на стройках народного хозяйства  (Автозавод, Дзержинск) тяжелая, жизнь в общежитии разгульная, потому большая часть «химиков» возвращается в ИТЛ. При этом срок пребывания на «химии» - хоть год, хоть два – не засчитывается. Многие, понимая это, сразу же едут к себе домой, гуляют от души две-три недели, потом с нарядом милиции возвращаются в колонию. «Я все равно на химии не удержался бы, а так дома побывал, погудел на воле!»

   Основные статьи на нашей зоне общего режима 89 – хищение государственного имущества и  144 - кража -  более пятидесяти  процентов, 10-15 процентов хулиганы, примерно 10  процентов шофера. «Политических»- я со своей 190-1 статьей и молодой баптист (ст.142), он был в другом отряде и бараке, вел себя замкнуто, и мы с ним не пересекались.

  Переводом с «малолетки» приходят 18-летние ребята с тяжелыми статьями: убийство, изнасилование,  грабеж. Все они рады попасть  на взрослую зону, поскольку на «малолетке» царят жестокие нравы, всевозможные ограничения и унижения, да еще учеба в школе и засилье тупой политинформации.

  Политинформации есть и у нас. Проводит их в Красном уголке обычно отрядный или замполит Кузнецов. Ходить обязывают, но все идут довольно охотно, ожидая какое-нибудь развлечение, и обычно не разочаровываются.

  Главное воскресное развлечение – кино. (Здесь я впервые увидел «Белое солнце пустыни» и не был им очарован: в неволе особенно чувствуешь ложь, поэтому лживая картинка большевистской цивилизации трудового Востока заслонила художественные находки фильма.) Но воскресенья и особенно праздники отравлены  шмонами: ищут самодельные кипятильники, ножи, книжки-самоделки из библиотечных книг, карты. Для этого заключенных с матрасами выгоняют на улицу.

  В праздники устраиваются концерты самодеятельности, участники получают небольшие поощрения в виде дополнительной пайки или двух рублей на ларек. Номера и исполнители бывают неплохие. Так, одному плясуну дружно хлопали, долго кричали «Бис!». Но он вышел, раскланялся: «Еще сплясал бы, да харчи не те!»

  Харчи известно какие. Утром пайка хлеба и черпачок, 20 гр. сахара. Каша – шрапнель, без масла, а иногда и без соли.  В обед -  баланда без мяса в алюминиевой миске и на второе опять каша. Вечером картошка с кусочком рыбы. Самое вкусное блюдо – самодельные, из теста, макароны, сваренные в мясном бульоне.

  Ну и – ларек. Из заработка (60 – 70 рублей) половина идет на содержание лагерной системы, 28 рублей на питание, остальные – на оплату судебных издержек, алименты или выплату ущерба. Если что-то после этого остается на счету или поступят деньги от родственников, можно раз в месяц отовариться в ларьке на 7 рублей (на строгом режиме - на 5, на особом – на 4 руб.). За перевыполнение плана можно дополнительно отовариться еще на два рубля. Деньги эти безналичные, но на указанные суммы можно приобрести в ларьке: грузинский чай 1-2 пачки, две буханки белого хлеба (в лагере хлеб только ржаной), маргарин, слипшиеся конфеты-подушечки, задубелые пряники, самые дешевые папиросы и сигареты. Отсидевшему половину срока заключенному положена пятикилограммовая посылка раз в четыре месяца и две килограммовые бандероли в год. Но все эти «блага» лишь для того, у кого нет нарушений режима. За нарушение можно лишиться и очередного свидания. Наличные деньги тоже попадают на зону, стоят они в несколько раз дороже номинала. Через контролеров и расконвоированных зэков на них можно достать с «воли» чай и даже водку. Чтобы выжить в таких условиях, несколько человек -  друзей, «кентов» - объединяются в семьи. Каждая семья состоит от 4–5 до 10-12 человек. Совместно решается, что брать в ларьке, как делить полученную кем-то из членов семьи посылку. Куришь – не куришь, а сигареты «Прима» надо брать на всех.

   Дискриминации по возрасту, сроку пребывания, национальности в лагере нет. Девяносто процентов заключенных – русские, новичок ты или давний сиделец, значения не имеет: ты, может быть, сидишь давно, но срок у тебя четыре года, а приходит новичок – у него 10 лет. Кому легче? Старая лагерная поговорка: «Каждому свой срок долог!» Пожалуй, самые большие сроки в нашей зоне у шоферов: совершил аварию с жертвами – 7-10 лет. Как водится, в зоне есть свой шут, свои  «герои» - завсегдатаи БУРа (барака усиленного режима). Есть свои стукачи и презираемые всеми «опущенные» - пассивные гомосексуалисты. Активные – ходят гордо. Хотя тех и других немного. Зато хватает – природа требует! – онанистов. «С Дунькой Кулаковой забавляется», - шутят про таких, но зазорным занятие не считается. Особая группа – «нюхальщики» - молодые ребята, нюхающие ацетон. Из куска наждачной шкурки свертывается трубка, куда вставляется смоченная в ацетоне вата. «Нюхальщиков» видно по распухшим покрасневшим носам. Почти в каждом отряде есть своя гитара и один-два гитариста. Поется лагерный фольклор и ранние песни Высоцкого.

   Лагерная валюта – пачка чая. На чай можно  выменять все, в том числе судьбу человека. Сколько начальство ни боролось с кипятильниками, бесполезно. В свободное время семья садится в кружок и по два-три глотка пьет чифир, передавая горячую кружку из рук в руки. Ценится и кофе, особенно растворимый – «шустряк». Но в начале 72-го его в передачах запретили. Спитой чай – нифеля, вторяк, - пьют по-бедности.

   Редкий зэк не имеет клички,  «кликухи», производной от его фамилии, профессии, внешних данных или места проживания.

                                 КАЖДОМУ СВОЙ СРОК ДОЛОГ

    В своей бригаде я сразу получил полуснисходительную, полууважительную кличку Студент. Моя семья, сложившаяся  к окончанию срока, состоит в основном из «расхитителей социалистической собственности». Это Слава  Рожков из секретного Арзамаса-16, три года за вынос железок с завода. Григорий Глушков и Виктор Глинин (Ганс) – оба  «несуны», образованный, самолюбивый алиментщик Володя Забродин. На соседних койках - тунеядец с Сеной площади Володя Святухин (Святуля), канавинский вор-ларечник Боря Семенычев, мучающийся желудком работяга Китаев (тоже 89-я), цыган Олег Туваев (Мора).

   На производстве вместе со мной шпаклюют и шлифуют ножки двое пожилых мужиков. Василий Павлович Куликов, рассудительный крестьянин, сидит за два кубометра дров. ( Я с ним года четыре переписывался и в 76-м посылал из Серпухова учебники для его внуков.) Павел Васильевич Рыбицын-Тюменков уже пенсионер, повздорил со своей старухой, та вызвала участкового, и хулигана оформили на два года, как ни просила потом раскаявшаяся бабка отпустить его. Из-за этой истории над ним постоянно подтрунивают. Здесь же театрал с Бора Володя Маринин (Марина), горбоносый Вадим Шахназаров (Шах), сидит за кражу вещей из общежития.

   Очень суетится звеньевой Ваня Радышев, мордвин. Он шофер, сидит  за ДТП. Повез в район бидоны с молоком, посадил в кузов несколько девок и 80-летнюю бабку. На глинистом пригорке машина перевернулась. Все целы, кроме бабки. 8 лет. Срок ему кажется ужасным, непереносимым. Все мысли и разговоры об амнистии или «химии». Письма из дома жгут ему душу.

  Переписка на общем режиме не ограничена. Я получаю множество писем. Кроме родителей и брата Игоря (другой брат Евгений служит в ГДР) мне пишут Светлана Павленкова, Елена Пономарева, Таня Батаева, Женя Купчинов, Борис Терновский. Особенно стараются наши женщины. Помимо подробных, живых, сердечных писем с бытовыми о общественными новостями – и эзоповым языком – с новостями диссидентскими, они присылают мне открытки и даже целые книжки. Так, Таня Батаева прислала в письме только что вышедший, первый за 50 лет сборник рассказов Тэффи, а в другом письме тоненькую книжечку Исикавы Такубоку. Среди серых стен бараков и серых бушлатов моему глазу не хватает красок, и я прошу присылать импрессионистов, Ван Гога, Кустодиева. И мне их исправно присылают целыми наборами открыток. Не говорю уже о стихах, ими были наполнены письма в обе стороны. Помню, Светлану потрясло совпадение: почти день в день она получила от меня и от Владлена из Мордовии одни и те же строчки Пастернака:

«Хотеть в отличье от хлыща

В его существованье кратком

Труда со всеми сообща

И заодно с правопорядком»

А Лена Пономарева на Новый год прислала такое четверостишье:

«Сваляв большого дурака,

Сегодня вы не с нами,

Но Русь гордилась все века

Такими дураками»

И как злободневно звучат в это время строки Пастернака:

«Наверно, вы не дрогнете,

Сметая человека.

Что ж, мученики догмата,

Вы тоже – жертвы века»

   Цензор Цветаева (жена отрядного), молодая голубоглазая женщина, с милым русским лицом, по должности обязана досматривать и читать все присланное заключенному. Человек деликатный, она через некоторое время стала отдавать мне все письма нераспечатанными. Ничего противозаконного в них не было, а читать интимную переписку она не захотела. На производстве я приладился учить французский: на стенку ежедневно вешаю листок с десятью новыми словами и поглядываю во время шпаклевки или  шлифовки ножек. Почти все свободное время я провожу в библиотеке.  К сожалению, многих книг не хватает – это зэки бывшего перед нами особого режима (особняк, «полосатики») увезли их с собой. Контингент был читающий. Я видел в старых ведомостях: у одного было выписано 78 наименований газет и журналов.  По недосмотру администрации были выписаны зарубежные издания – журналы социалистических стран.  Уже после перевода особого режима в другой лагерь они продолжали целое полугодие 71-го поступать к нам на зону. Читаю, делаю выписки в свои ученические тетради. Пожалуй, никогда до этого я так напряженно не размышлял о смысле жизни, о Боге, о философии истории, о происхождении мира и цивилизации.

   Летом можно было, укрывшись за бараком от надзирателей, полежать с книгой на траве. Вообще перед надзирателем следовало вставать и снимать головной убор. Но в нашей зоне это правило строго не соблюдалось, так что полежать на земле можно было безнаказанно. В лагере я впервые начал серьезно относиться к своим стихам. Здесь я сочиняю первые миниатюры по образцу японских хокку и танка. Несмотря на внешнюю несвободу, творчество давало минуты гармонии и единения с миром.

   Совсем другой вид связи с миром дают свидания. На личное свидание на два дня ко мне приехала мать. Мой внешний вид и настроение ее успокоили. А глядя на серые лица зэков, бредущих из рабочей зоны, она сказала: «Наши работяги на заводе не лучше выглядят». В июле в Шерстки приехал отец. Он надеялся получить внеочередное общее свидание, и получил бы, если бы не моя дурость. По просьбе моих «кентов», для него была перекинута записка с указанием, куда можно положить еду – «подогрев». Он ее не увидел, и камень с запиской на железнодорожном полотне подобрал патруль. Меня не наказали, но отцу в свидании было отказано.

    Летом я иногда взбираюсь на крышу нашего цеха и смотрю на деревеньку за зоной. Затея сопряжена с риском: помост убрали с зимы, и теперь торчит только ненадежный остов лесов. Да и ШИЗО можно заработать – за попытку к бегству. Зачем зэку лезть на крышу как не  высматривать пути побега!

   Северная обезлюдевшая деревенька, несколько изб с забитыми окнами. Но -  дождь серебряный над ней, темно-синее облако, трава изумрудная. Чуть тронутая желтизной зелень огородов и цветные пятна рубашек. Проехал мотоцикл. Дымок выхлопа голубой и курчавый, как на палехской шкатулке. Вся в черном старушка топчется на луговине. Что-то делает, а не видно. Колдует? Вот сейчас махнет рукой – и все, как в сказке, растает… Кроме меня на крышу цеха или на кучу опилок залезают другие зэки. Но смотрят они в противоположную сторону, на проходящие поезда и «ловят сеансы», увидев на площадках женщин. «Шпана, - глядя на них, ворчит поляк Бутырский, - только о пи**е думают. У нас в Польше говорят : «Дай бог Польшу от моря до моря», а у вас в России: «Чтобы у соседа дом сгорел». Вообще он довольно нудный мужик, получил кличку Молоко – он постоянно спрашивает, когда мы,  наконец, получим положенное молоко.

   И – свершилось: вместо молока, которого мы не получали месяца два, каждому бригаднику выдали по литровой банке сметаны! А что с ней делать? Сразу не съешь, хранить негде. Кто-то предлагает: «А давайте собьем масло!» И вот мы, полтора десятка человек, сидя на койках, ложками часа два-три взбиваем сметану. И – ура! В результате на дне каждой банки 250-300 гр. масла. А тут еще ларек подоспел. Отоварились белым хлебом и пряниками. Намазываем масло на кусок хлеба и смеемся: «Эх, не хватает только американских корреспондентов! Посмотрели бы, как живут советские заключенные!». Посмеялись, а потом все погрустнели: дни летят, а срок как бы не убывает…

   Зима 1971-72 г.г. выдалась очень морозной. Толстый дым выдавливался из труб, как загустевшая краска. Между бараками никого не видно, все забились в теплое помещение. Выскочит кто-нибудь в туалет и тут же обратно. Поэтому досчатая уборная зимой и снаружи вся в желтоватых потеках мочи. Минус 35. А тут надо разгружать состав с бревнами. За работу в воскресенье дают отгул. Пригодится к освобождению. Я иду – и чуть не ломаю ногу: напарник неудачно двинул ломом бревно. Но обошлось – отделался ссадиной.

   И вот апрель. В литровой банке на окне  барака ветки тополя с листьями. Боря Семенычев рвет струны гитары:

«Весна еще вначале, еще не загуляли,

Но сердце так и рвется из груди,

Но вдруг приходят двое с конвоем, с конвоем,

«Оденься! - говорят, - и проходи!»

   Незадолго до освобождения меня приглашает к себе на беседу зам.начальника по режиму – полкума – Баранов. Один глаз у него подбит.  Мы, зэки, от расконвоированных знаем, что он гуляет от своей  жены, что недавно захаживал в соседний поселок к одной даме. Там его мужики и побили.

- Ну, что, Помазов, как думаешь жить на свободе? Новых глупостей не наделаешь? Ты парень молодой, у тебя все еще впереди. А на свободе, знаешь, как хорошо!

Мне очень хочется съязвить насчет его похождений на свободе. Но сдерживаюсь.

- Глупостей? Не наделаю.

( Ох, зря я зарекаюсь.  Столько их еще сделаю.)

 

                          ГОЛОСА ИЗ ХОРА 

Эта глава составлена и картинок, сцен лагерного быта, из разговоров, обрывков фраз -  без комментариев автора.

- Ну как, земеля, сочтемся?

- На том свете угольками горячими! 

- Мало? Прокурор добавит!

-Э-эх, спиноеды! 

- Кто там свистит? Гонять свистунов по шконкам!

- Замозолил сигарету, старый чихирист! 

«Толковье» в коридоре:

- Я никогда не видел на гражданке такого неба… 

- Я не имел совести… 

- Два года спишь рядом – и не знаешь, что за человек. 

- Будешь в зону подниматься? (из БУРа)

- Н-е-е. Врагов много.

- Сколько сроку осталось?

- Флягу молока допить. 

- Собрать бы все рапорты – и дров не надо печи топить!

«За перекаливание печи лишить ларька и очередной передачи» (из приказа)

- Придешь с работы (на «малолетке») в холодную казарму, а он тебе час – секунда в секунду ху**ет про Ленина! Здесь за четыре месяца больше прочитал, чем там за три года. Но – веселее: турниры, телевизор. В тумбочке однако ничего нельзя оставить. Бьют их, крысятников, но не переводятся. В карцер имеют право сажать только на 10 суток, а раскрутить могут хоть на сто.

 На политзанятии:

- Думаете, зря приглашает нас Югославия? Думаете, зря мы ездим в индокитайские народы? Зря английский империализм устраивает провокации? Нет, не зря!

Святуля: - Не выгоняли бы утром на зарядку, сам бы делал. А так – нате вам!

Выдача сменного белья в бане. Макаров (он же Камбала, Одноглазый, Агроном – сельский хулиган, оторвал телефон у председателя и закинул в пруд): - В чем же я пойду?!

Старший барака Ганин: - На вот дырявые кальсоны.

Федя Маслов, бомж по кличке Москва, уныло бубнит: - Дай и мне …

- А где твои? Променял на нифеля? Еще ответишь за это!

- Кальсоны я не получал.

 Борис Белов, шофер. Срок ему – семь лет. Переживает страшно. Заходит ко мне в надежде услышать что-нибудь про амнистию.

- Ну, как, что-нибудь нам будет?

- Будет, обязательно будет.

- В этом году?

- И в этом.

- Хоть ты меня поддержал.

Борис Таланов во время шпаклевки глядел–глядел на тоскливые физиономии окружающих и рассмеялся: «Ну и преступники! Какие же мы, к черту, преступники!»

Китаев мучается желудком. В санчасти соды нет, присланную в заказном письме не отдают ( как бы чего не вышло!). Мастер на производстве сжалился, принес соду (разумеется, в нарушение режима). – Ну, теперь я живу!

В шпаклевочной Марьяна (Маринин) разрисовывает платок – «марку» - цветными стержнями. Потом рисунок закрепляется в солевом растворе. Сюжет: под деревом девушка, перед ней море с громадным лайнером, вдалеке маяк. Называется «После шторма».

- В тюрьму ворота широкие, а назад – ох, какие узкие.

- Разменял третий десяток, ну, потом раскрутился, и дали пыжа (расстрел)

Святуля влезает на второй ярус шконки.

- Ну и неуклюжий ты!

- Нет, я очень уклюжий!

Капитан Махалов ведет политзанятия:

- Вместо того, чтобы пьянствовать, изучайте (на свободе) директивы съезда!

Статья из «Агитатора» об успехах строительства социализма на Кубе. Сто тысяч безработных кубинцев «принудительно привлечены к общественно-полезной работе»

- То есть посажены в лагерь?

- Ну, не знаю, как там конкретно. Производство выросло в два раза!

Рассказывает о вольной жизни завсегдатаев тбилисских подвальчиков и духанов: - Этих бездельников тоже было бы неплохо привлечь.

- А Вы сами-то верите в коммунизм?

- Верю!

- Конечно. А что вам еще говорить!

- Семь лет работал на кума, а узнали только в последние месяцы. Считался в доску свой. Жил в лучшей семье. Четыре БУРа оттянул. С водкой не раз попадался. Все семь лет от звонка до звонка оттянул и все время стучал. Узнали – сначала никто не поверил:  «Чтоб  Симоха стучал…» Он из БУРа на зону уже подниматься не стал. Дело прошлое, убили бы. Два последних месяца у кума отсиделся.

Законы «малолетки». За подлянку считается: курить «Приму» - из-за красного цвета коробки, поднимать оброненные деньги, хлеб, сигареты, мыть голову, тело и ноги одним и тем же мылом.

Все не устоявшие – «чушки», «чухна», их за людей не считают и издеваются, как только могут.

Плакаты

Надо уметь сливать свою жизнь с общественной жизнью!

С чистой совестью – на свободу!

Знай и помни всегда – в твоих руках твоя судьба.

Признание вины – половина исправления. Умел ошибаться, умей и исправляться.

 Ваня – лагерный шут. Горбатый, однорукий дурачок. Срок получил «за покушение на жизнь представителя власти». Стоял он с мужиками у пивного ларька за своей законной кружкой пива. Подошел милиционер и берет без очереди. Все смолчали. А Ваня вывернулся:

- Ты что лезешь без очереди?!

- А иди ты …

- Ах та-ак! Я маленький, горбатенький, ловконький… Кэ-эк садану ему по башке кружкой! А что он без очереди лезет.

Ваня бреется.

 – Мне не стыдно и порезаться – я одной рукой.

Бритву открывает о голый живот.

- Вот хожу без рубашки, грязная она, а новую не выдают. А мне бы девчонку подходящую – я маленький, горбатенький, симпатичненький.

Цыган Коля Машиновский. Сидит  за исконное цыганское ремесло – конокрадство. Но служил в армии, работал шофером. Рассказывает, как не попал на химию. Сидит комиссия из трех человек и решает, кто достоин отправки на химию, кто – в лагерь.

- Ну, как, Машиновский, осознал свою вину?

- Конечно.

- Вот недавно Сличенко приезжал в Горький, слышал, наверно? Не пришлось тебе увидеть?

- Ну, что ж, -  говорю, - в следующий раз увижу.

- Кем работал на гражданке?

- Шофером.

- Машину тебе не дадим, а что если лопату побольше?

- Ну, думаю, пойду на химию. Повеселел. Говорю:

- С удовольствием.

 А прокурор: - Предлагаю на стройки народного хозяйства не отправлять: перед арестом не работал, пил.

На зоне нашли ему подходящую работу – пахать «запретку». Воры такую работу отказываются делать.

Куликов: - Эх. Витя, суд это одна формальность. Если характеристики хорошие, они и не вспоминаются. Зато если плохие, тут уж прокурор взовьется:  «тунеядец, пьяница». Обвинить во что бы то ни стало! Если на тысячу одного оправдают, прокурор считает себя оскорбленным.

- А-а, адвокат! Он ничего не сказал. У меня самого речь была вдвое длиннее. Народные заседатели сидят, как пешки.

- Не «как», а именно – пешки!

- Сколько запросил прокурор, столько и дают, а то и больше. А отправят или не отправят на химию и вовсе зависит от того, с какой ноги встал судья. В зависимости от того, нужно или не нужно отправлять партию людей, найдет причины: «Характеристики отрицательные». А они положительные. «Пил!» А я не пил вовсе.

Пожар в токарном цехе. Приехало начальство. Зашли трое в шпаклевочную.

- Чего сидишь?!

- Работа такая, сидячая.

- Что, спрашиваю, развалился?!

- Спина затекает. Устает в одном положении.

- Если устает, работай стоя или на коленях!

Бригадиру Маслову надо вырваться на «химию». Начальнику цеха хочется провести уборку помещения не в рабочее время. И вот Маслов заявляет: «Завтра, в выходной, выйду с бригадой на уборку». Это – «почин пятого отряда». Вечером узнаем мы, вторая смена. «Ну, как, ребята? Надо поддержать почин. Вся колония откликнулась и выходит». (А мы-то, «инициаторы почина» еще не знаем о своей «инициативе» - а уже вся колония откликнулась!).  «Ведь вы же советские люди!»

Плакат: При зачистке помни: твоя норма 4898 ножек.

 Утро. В баню ведут арестантов БУРа. На завалинке барака – ближе подходить нельзя – сидят человек пятнадцать: посмотреть на своих и сделать «переброс» («перелом»). Дверь в баню захлопнулась, подбегают к окну и знаками показывают, где заначка. Не увидели! Общее разочарование. Перелом – 6-10 пачек  «Памира». Утро чистое, свежее, после небольшого дождя. Поблескивает чистый деревянный настил. И ощущение: мы-то вольные, свободные люди, а они – бритые арестанты.

Слава Рожков о ШИЗО:

- Как-то ненормально, неуютно, людно. Четыре стены. Как начнут шесть человек бить пролетку – только ветер по камере!

Боря Семенычев:

- Студент,  кнокни (угости) что  ли землячка!

Он же, радостно улыбаясь, рассказывает, как, дело прошлое, собрав снаряжение, садились в мотоцикл и ехали куда-нибудь в поселок бомбить магазин:

- Пока лезешь, боишься, а там уже чувствуешь себя хозяином!

Он же рассказывает: учительница завещала школьному кабинету физиологии свой скелет. – Вот не стал бы продаваться!  Вдруг бессмертие существует. А тут кто-нибудь мой мосел открутит!

Большая семья из-за постоянных внутренних трений распалась. «Хотим разойтись по масти. Слишком разные люди. С кем останешься? С земляками?»

 Василий Павлович Куликов:

- Собрались мужики на заработки в Сибирь: «Хоть там-то заживем по человечески».

- А ты что, Василий, али не едешь с нами?

- Нет, мужики. Подумал я – ведь и в Сибири тоже Советская власть. Через год воротились не солоно хлебавши.

- Я же вам говорил.

Бригадиров Воронина и Борисова «кинули» на комиссии. «Пока не наведете в бригадах порядка, на химию не пойдете. Через одного дышат ацетон, в ШИЗО 47 человек сидят!»

- Вот  им плохо, что бригадиры стараются, из шкуры вылезают. Сейчас они ядро. Отправить на химию Воронина, Борисова, Сатдыкова – кто козлятничать будет?

Соловьев. Деревенский парень. Крупногубое  умное лицо. Трудяга. Сидеть без дела не привык. Курить не уходит. Шлифовщики на него обозлены: из-за него норму увеличат. Выговаривают ему. Высмеивают. Он смущается, оправдывается, отводит глаза.

- Сначала ох как дико в тюрьме показалось. Детишки, думаю, там без меня, а я тут…

- А я долго не мог привыкнуть в тюрьме ходить в уборную. Стыдно как-то. Столько народу…

- Тот прав, у  кого больше прав!

- И пьет он через соломинку мою кровь первой группы!

Плакаты:

Если что-нибудь делаешь, делай хорошо.

Равняйся на коллективы высокопроизводительного труда и примерного поведения!

Повышение производительности труда – важнейшая общенародная задача.

Выполнение норм выработки – твой вклад в общенародное дело.

Каждый способный к труду заключенный обязан трудиться и выполнять нормы выработки.

Пропал любимец – дымчатый кот. Какое-то время спустя на крыше барака нашли его останки. На 16-й зоне съели собаку.

Зэки дразнят нерусский конвой:

- Ну, как, французы?  Куда идешь? – Сыр, масло. – Что везешь? – Махачкала.

После изгнания шныря из барака Мишин предложил: «Давайте я буду шнырем». Страсти разгорелись: - Падла не топит совсем! Где топил? В 12 часов была такая же, как и сейчас! – Дров нет. – А кто за тебя таскать будет? Ух, козел! - Что ругаете шныря, если печка такая, не натопишь. – Да он и не топил! Вот падла, кровь пьет. – Вот жизнь зэкова – нас е**т, а нам некого!

«Хозяина» - начальника лагеря майора Репина перевели в Управление. Толковье среди зэков: - Своя рука у него там есть – все Управление стоит на ножках Репина.

Слава Рожков:

- Знаешь, чего мне сейчас не хватает? ШИЗО. Выйдешь оттуда – новости, приколы. Месяц летит незаметно.

- Заходят ко мне, закурить предлагают. «Послушай, возьми на себя две квартиры?» Ну, кому нечего терять, те берут. Я отказался. Московские тюрьмы переполнены, клопы. Если на химию попал сразу после суда, потом еще можешь выйти снова. Этапировали нас через Ярославль, Вологду. Вологодская тюрьма маленькая, еще с Екатерины. Ни заправки тебе, ни уборки, кормят таким пойлом.

Женская колония на Автозаводе.

- Сроки большие: 5, 10, 15 лет. С одним-двумя годами очень мало. Очень много сидит за убийство. Кормежка гораздо лучше, чем у нас: первое и второе на завтрак и на ужин. Вот они наливаются соком и пасут друг друга. Мы там выполняли слесарную работу под конвоем автоматчиков. Иначе разорвут на куски. Вот так мы сидим, так – они.

- Ну, наверное, щупал?

- Тех, кто помоложе, конечно.

Девушка-баптистка ( ст.142). Срок три года, за веру. В камере, на Большом спецу, сидит с двумя воровками и цыганкой.

-  Красивенькая такая. Я, когда баланду разносил, всегда задерживался у их камеры. Все пробовал разговаривать с ней.

- Ну и что?

- Так, немного. Сидит, потупившись, и все вышивает.

- Глаз соломой не заткнут – уже красавица. Я ей такое написал – от радости все голяшки о……а.

Володя Бычков (Бычок):

- Еду я как-то в электричке в Дзержинск. Смотрю: девчонка напротив сидит симпатичная. Думаю. Как познакомиться. Тут какой-то пьяный подсел с женой и давай к ней приставать. Я встал и к-э-э-к врежу ему, а потом за шиворот и выволок на платформу.

- И не боялся? А если бы у него – разряд, или стоял бы покрепче?

- Я все взвесил сначала. Ну, потом подсел к ней, познакомились. Проводил ее. Ходили два месяца. А потом наскучило. Очень уж у нее все просто. А в жизни не так.

Мамай, старый надзиратель, рассказывает об особом режиме – особняке, бывшем перед нами. Хвалит. В изоляторе сидели всего 5-6 человек. План все делали. «Вы нам только чай завезите – каждый месяц будет перевыполнение». Крысятники считались у них хуже козлов. Нерусских много было: кавказцев, латышей. Латыши крысятников били не раз. Изобьют, положат на крыльцо санчасти, нажмут звонок и убегут. Одного избили до смерти. Так и не нашли, кто.

Уезжали – много заначек в рабочей зоне оставили. Утром объявляют: «На этап!». Они все давай проситься в зону: «Гражданин начальник, то да се надо…» «Нельзя!» Волосы на ж**е рвали. Потом долго еще находили чай, деньги. Самая большая заначка чая 13 кг 800 гр.

Никто не козлит так, как вы, общий режим. На ментов пишут! Меня ведь не е**т, что ты ацетона надышался, но твой же сосед меня и вложит. А у особняка – он идет к оперу поговорить о семье, а за ним уже двое в дверь смотрят. На пальцах разве что мог оперу показать.

Хороших книг увезли из библиотеки полные мешки. «Вычитайте, -говорят, - из личных денег стоимость. А книги не отдадим!» И так и сяк пробовали, а этап отправлять надо.

Бомж Федя Маслов, кличка Москва. Отрядный, капитан Махалов показывает, как он умывается: двумя пальцами трет глаза. Федя заходит ко мне: «Я к вам пришел навеки поселиться, чтобы найти у вас приют. Ну, как студент, может, угостишь чем-нибудь земляка?» Намазывает хлеб маргарином, довольный: « Ты только корми меня, я тебе столько нарасскажу».

Слава Рожков:

- В Арзамасской тюрьме камера – конюшня. Заходим  мы в камеру, а их, малолеток, на нарах, как гороху. В обед им дополнительно выдают два пирожка. Не принесли – они давай колотить в дверь мисками, стучать, кричать. У всех срока по 8-10 лет – и хоть бы что. Отдай им два пирожка и все тут! Рядом лежат два почти пацаненка. «А вы за что, голуби? Ограбили что ли кого? – Не-е, 102-я (убийство). – Какая?! -102-я. –Кого? – Бабку». Она им какую-то херню не дала.

- Спросил у больного здоровья!

- Да у тебя вывеска – за три дна на мотоцикле не объедешь!

- Эй, ты, узкопленочный! Дай я тебе всю маковку до крови исцелую!

- Смотри, студент! Прикинулся вещмешком. Будешь шконки на ушах выносить!

- Павел Васильевич! Не испытываешь желания поработать?

- Да нет уж, я, пожалуй, в бараке останусь.

- Ну ты жульман!

- Гы-ы, я службу понял! Я свое еще на гражданке отработал!

- Ну, гнилой! Прогнил насквозь!

- С понтом – приезжий! Ничего не знает! Все воры, один он сирота!

- Да будь я у тебя в армии сержантом, слезами обливался бы!

- Ты меня не знаешь.

- Знаю я тебя, трусоват ты. Не иди мне здесь 77-я «прим», а только 15 суток,  я бы тебя каждый день мацал!

- А я … я бы убил тебя!

Стенды в культкомнате

9-я пятилетка в действии

Жизнь отряда № 5

Моральный кодекс строителя коммунизма

24-й съезд КПСС

Газета «К новой жизни!»

Карта полушарий

Список руководителей секторов:

   СКО – совет коллектива отряда

   СВП – совет внутреннего порядка

   СБС – санитарно-бытовой сектор

   ООС – общеобразовательный сектор

   ПМС – полит-массовый сектор

   СМС – спортивно-массовый сектор

Замполит Кузнецов:

- Ни-ч-ч-его, ни-ч-ч-его не делают!

Глядит вверх и быстро-быстро моргает глазами.

- Вы дадите вешалку?

- Какую вам, гражданин капитан, веревочную?

- Плечики мне нужны, плечики. Будет план?

- Нет!

- Ни-ч-ч-его не делают!

Звонит куда-то по телефону:

- Вы нам тут какого-нибудь передовика производства пришлите. У нас совершенно план проваливается. Пусть выступит, расскажет. А то у нас ну ни-ч-ч-его не делают!

Приводят парня с наколкой, раздевают.

- Вот, смотрите: ни-ч-ч-его не делают, только колются! Коннов, Вы колетесь?

- Нет.

- Ты, Ноздренко?

- Да, есть у меня одна наколка.

- Вот, вот! Ни-ч-его не работаете. Куда ты положил трусы? Убери сейчас же эти лохмы! Ну, что? Вывести вас на улицу в таком виде?

В это время приносят новую стенгазету.

- Ну, что ты принес?! Ни-ч-ч-его не работают! Вот купил для библиотеки сто книг. Как только подмерзнет дорога, привезу. Но если будете делать из них книжки лагерного пошиба, все отдам в вольную библиотеку. Как только дороги подмерзнут. Все отдам. Ни-ч-ч-его не смотрите, не храните. Все отдам.

Политзанятия.

- Докладывает заключенный Помазов.

- Не надо – «заключенный». Это слишком оскорбительно. Просто: дежурный такой-то.

Особый режим, надолго и прочно оторванный от большого мира, устраивался на зоне по-хозяйски. Разбили клумбы, грядки, подкармливали всякую живность. Например, в столовой жила старая, уже совсем седая крыса Машка. Постучат по полу – она выходит, знает, что никто ее не обидит. Кота Ваську научили выполнять всякие команды. «Васька, Репин! – кричат. Он замяучит – и в дверь. В бараке, в нескольких местах, уходя. Выцарапали надписи: «Ребята, не обижайте дымчатую кошку» (Это ту, которую съели). Общий режим пришел, все порушил. – Особо-общий – вот как нас прозвали!

Зима 1971 года. Шерстки. Встречаются два этапа: общий режим, только что принятый конвоем с поезда, и особый, который в освободившемся столыпине отправляют дальше на Север, в Коми. «Общий» конвой согнал с дороги и посадил в снег. «Особый» оцеплен конвоем вдвое гуще, офицер идет с пистолетом в руках. «Особый» - здоровые ребята с узлами, гитарами. Кричат новичкам «Не давайте им (надзирателям) воли, а то они вам на шею сядут!»

Эпос Бора: двое подрались, один порезал другого, потом сговариваются, как возмещать расходы.

- Костюмчик попортил? Плати. Рубашечку? Плати. Шкуру? Шкура нарастет. Полтора месяца больнички? Плати.

В общем заплатил он мне рублей 400. И в ресторан пригласил. Выпили, потом друзьями стали. Я порезал – тоже платил. Приходит ко мне: «Ну, как, Володя, сделаемся? Костюм – незаметно, а за рубашечку плати!» Открываю шкаф – у меня там новенькие нейлоновые рубашки: «Бери любую».

Рассказывает Слава Рожков: КПЗ в Арзамасе. В соседнюю камеру посадили мальчонку. Одного. Сначала свистел, потом затянул песни, и так до вечера. Надзиратель зашел в камеру и приказал замолчать. Запустил в него коробкой домино. Вязать его, а он – кусаться, а потом галстук на шее надзирателя затянул так, что тот чуть не задохнулся. Закрыли его – он в дверь колотить. «Ребята, мальчонку вам дадим, вы уж тут его приструните». Юра, здоровяк – штангист: «Давайте. Я его мигом успокою». Заходит пацаненок: белобрысый, сероглазый, жмется к двери. Подвинулись на нарах. «Садись!» «Вы не беспокойтесь, дяденьки». Дали ему матрасик. «Ложись!» «Спасибо, я здесь в уголке пальто постелю». Постелил аккуратно свое пальто в крапинку и свернулся.

Утром рассказал свою историю. Зовут Стасик. Отца, матери нет. Есть только сестра. Работает здесь же в КПЗ надзирательницей. «Ментовка». Этот Стасик уводил велосипеды. На следствие: «Сколько украл?» «Два, дяденька». «Только два?» «Два». «А это чья работа?».  Сознался: шесть. А там новые свидетели. Еще раз сознался: одиннадцать. «Так, черт возьми, сколько всего?!» «Шестнадцать».

Вышел на прогулку, увидел свою сестру и ну кричать ей: «Ментовка! Ментовка!» Опять посадили в одиночку. Еще и прогулка не закончилась, смотрим – дым повалил из его окна. А это Стасик свое пальто в крапинку поджег! Возвращаемся с прогулки – а он в нашей камере, лежит спокойно на нарах.

С «особого» исправляющегося иногда переводят на строгий режим. Радышев сидел с одним из таких. Больше всего его поразило то, что тот имел свою миску и будильник.

                                                        ОСВОБОЖДЕНИЕ

Очень это неприятно, когда рано утром тебя будит надзиратель со словами: «С вещами! На этап!» Куда? Через три дня мой срок заканчивается. Я специально отработал зимой три воскресенья на разгрузке баланов. И эти три дня у меня – выходные! И я все приготовил для достойных проводов из зоны! В последней бандероли родители прислали мне, по моей просьбе, несколько пачек болгарских сигарет ВТ и полкилограмма растворимого кофе. Кофе к этому времени к передаче уже запрещен. Но старший по бараку  Ганин переговорил «с кем надо», и они получают свою долю, а я свою.

Но главное – куда и зачем  меня отправляют?! Мотать новый срок? Вполне возможно. Ведь у гэбэшников осталось много неиспользованных в деле оперативных материалов. Да и в зоне я кое с кем разговаривал довольно откровенно.

Однако  делать нечего. Быстро-быстро со свой  семьей и соседями завариваем кофе. Раздаю сигареты. Прошу освобождающегося сегодня Борю Семенычева передать открытку родителям, чтобы они не ехали 22-го встречать меня за 300 километров в Шерстки. «Передашь? – Бля буду, передам!»

И вот я уже стою на вахте. В руках у меня авоська, растянувшаяся до земли от  книг, тетрадей, писем. Предстоит шмон. Контролер дед Мазай, старый, многоопытный надзиратель: «Бумаги не пропущу! – Но это же все письма, они прошли цензуру, а книги мои, без штампов! – Ничего не знаю!»

На мое счастье идет цензор Цветкова. Я прошу ее подтвердить мои слова. «Да, да, я все это проверяла, можно пропустить».

И Мазай пропускает меня с моими драгоценными бумагами.

В столыпинском вагоне до первой остановки я сижу в купе один. Но в Буреполоме в мое купе вваливаются несколько мужиков. Все они едут в Горьковскую тюрьму, а дальше, кто в больничку, кто на пересылку. Угощаю их последней пачкой ВТ. Обсуждаем с ними мою ситуацию и приходим к выводу: да, скорее всего, хотят на меня завести новое дело, иначе, зачем за три дня до освобождения дергать с зоны.

И еще одна мысль, пустяковая вроде, свербит: я уже отрастил на голове волосы на два пальца, а в тюрьме обязательно погонят в баню и остригут наголо.

Вот уже на горизонте поднялся синей полосой правый берег Волги с Городом наверху. Вот медленно проезжаем Московский вокзал. Состав еще долго маневрирует на запасных путях среди вспухших от весенней воды болот и озер. Уже начинает смеркаться. Наконец, появляется конвой, овчарки, воронки. Едем по городу, пытаясь в щелки вентиляции сориентироваться, по каким улицам нас везут.

За нами захлопываются ворота тюрьмы. «Предбанник». Во время шмона, после личного досмотра, сержанты бросают на стол сетку с бумагами.

«Мужики! Ну, только что в зоне все шмоняли. А через три дня, - тут я показываю на свою слегка обросшую волосами  голову, – я освобождаюсь, опять шмонять будете!»

«Ладно, проходи!»

Надзиратель приводит меня в камеру на Большом спецу Я в ней один. На следующий день жду вызова на допрос или беседу. Не вызывают. Выводят на прогулку. Прогулочный дворик здесь – крошечный сектор, сторона окружности метров пять. Кроме стен тюрьмы из него ничего не видно. И ничего не слышно. На другой день меня опять никуда не вызывают, и я успокаиваюсь.

22 апреля. Суббота. 5-30 утра. «С вещами!» По пустым коридорам спускаемся в «предбанник». Офицеров не видно. Одни сержанты. Досмотр. Опять мои бумаги на столе. Я притворно взмолился: «Ребята! Три дня назад в зоне шмонали, потом снова здесь на входе. Сколько можно возиться с макулатурой?!»

Ленивые, похмельные ребята с макулатурой возиться не хотят:

- Ладно, забирай!

Мне выдают справку об освобождении. Смотрят в нее:

- Слушай, тебя не по случаю дня рождения Ильича освобождают?

- Нет, по окончании срока.

- Ну, ступай!

- Как? А деньги на дорогу? Мне положены деньги на проезд.

- Какие деньги? В справке ничего нет.

- Должны быть. Я в лагере зарабатывал. Да в любом случае должны быть. Что мне, пешком идти?

Ребята мнутся.

- А куда тебе ехать? Где живешь?

- Вообще-то недалеко, в самом городе. Московское шоссе. На два автобуса нужно 12 копеек.

И вот эти похмельные сержанты м-е-дленно шарят у себя по карманам и на троих набирают медью 11 копеек.

- Ладно, как-нибудь доберусь.

Прохожу через узкую дверь проходной и вхожу в сияющий под солнцем, чистый после ленинских субботников, с утра малолюдный город. Напротив сверкают главные здания университета.

Решаю, что надо сначала доехать до площади Минина, к Светлане Павленковой и Елене Пономаревой, которые также ждут сегодня  моего возвращения, оттуда позвонить родителям. Сажусь в полупустой автобус. На мне телогрейка со снятой биркой, кирзовые сапоги, ватная шапка. Похоже, никто не обращает внимания.

Ульянова 12. Поднимаюсь на четвертый этаж, звоню в дверь. На пороге Светлана. Голова после ванны обмотана полотенцем. По лицу пробегает целая гамма чувств: испуг, недоумение, узнавание, радость. Обнимает меня и кричит сыну: «Витька! Беги скорей за тетей Леной!» Появляется сонная Елена: «Ну, вот, ты все нам испортил! Мы тебя хотели на вокзале с цветами встречать!»

Меня усаживают за стол: «Ешь, не спеши. Мы сейчас вызовем такси».

 Я звоню домой и слышу прерывающийся голос матери; «Приезжай скорее!» (Мою открытку они получили – не подвел Боря Семенычев)

В такси со Светланой и Еленой подъезжаем к нашему дому, прощаемся до вечера. Я заторможено стою перед подъездом. С балкона мне машет мама: «Скорей поднимайся!». Ей, видимо, не хочется, чтобы соседи видели меня в зэковской одежде.

Днем идем в больницу к отцу, он после тяжелого инфаркта. «Теперь твой приезд – для него лучшее лекарство».

Вечером в нашей тесной хрущевке собираются родственники, друзья, соседи.
В этот день все мы счастливы. И еще не знаем, кого и какие испытания ждут впереди…

 

P.S. В начале июня я подал  заявление  в областное УКГБ с просьбой вернуть мне из моего уголовного дела техникумовский диплом. 13 июня диплом мне выдал  Сергей Савельев, уже капитан. Я покосился на звездочки:

- Быстро растете, гражданин начальник.

Он обиделся.

- Вы, что, думаете, для нас главная цель – посадить кого-то, чтобы провернуть дырку для ордена? Нет, если дело  доходит до суда, значит, мы где-то недоработали, не провели необходимых профилактических мер. Но в крайних случаях приходится принимать жесткие меры.

- То есть в моем случае?

- Да. Вы ведь, по сути, работали на иностранную разведку.

- На какую же?!

-  На британскую.

- Это как?

- Сами посудите. Ваши взгляды, несомненно, сложились под влиянием Пугачева,  Пугачев находился под влиянием Оксмана, а Оксман работал на английскую разведку.

- Каким же образом?

- Под псевдонимами  X, Y, Z он опубликовал в британской прессе несколько антисоветских статей.

- И о чем же статьи?

- О положении в советской литературе. Статьи антисоветские. Видите, какая цепочка прослеживается!

 

 

 ПРИЛОЖЕНИЯ

                                      

НЕНУЖНЫЙ СВИДЕТЕЛЬ

   2 февраля 1977 года в «Литературной газете» появилась статья «Лжецы и фарисеи» Петрова-Агатова.  Автор, бывший зэк, выдававший себя в лагерях за автора песни «Темная ночь». По сути, статья-письмо была доносом на руководителя Московской хельсинской группы Юрия Орлова и распорядителя Фонда помощи политзаключенным Александра Гинзбурга. Я в этот день был на квартире Александра Ильича на ул. Волгина,13. Читали статью, пытаясь понять, что за ней последует. В полдень звонок в дверь. На пороге появляются взволнованные Юрий Орлов, Валентин Турчин и Петр Григорьевич Григоренко. Не снимая пальто и шапку, Петр Григорьевич сообщил, что, по совершенно достоверным сведениям, Гинзбург и Орлов сегодня-завтра будут арестованы.

После краткого совещания было решено: Гинзбург устраивает пресс-конференцию для иностранных журналистов и впервые подробно рассказывает о деятельности фонда. Так как домашний телефон давно отключен, Григоренко и еще несколько человек пошли звонить корреспондентам из уличных автоматов, Алик сел постричься перед началом пресс-конференции. В квартиру набилось много народа. К 14-30 подтянулись коры. Александр Гинзбург рассказал о трехлетней  деятельности Фонда, о том, то за три года распределено 370 тысяч рублей, помощь оказана 700 семьям…

На следующий день он вышел позвонить из телефона-автомата, рядом с подъездом, и был арестован. Следствие по делу Фонда велось в Калуге, по формальному месту прописки Гинзбурга в Тарусе. Со всего Союза была собрана большая команда следователей, свидетелей по делу тоже собирали со всех концов страны.

На 28 ноября я получил вызов в Калужское УКГБ в качестве свидетеля «по делу Гинзбурга». В вестибюле Калужского управления меня встретил мужчина спортивного вида лет 36-37 с довольно тонкими чертами лица. Поднимаемся на третий этаж. В кабинете открыта форточка, не накурено. Мужчина быстро вынимает чистый лист и закладывает его в каретку пишущей машинки.

Представляется: старший следователь Могилевского УКГБ ст. лейтенант Владимир Сергеевич Гайдельцов. Я записываю данные в книжку.

- Не трудитесь. Ирина Сергеевна ( жена Алика –В.П.) знает мои данные.

- Причем Ирина Сергеевна. Я делаю записи для себя.

- Мы вызвали Вас в качестве свидетеля по делу Гинзбурга. Я хочу предупредить вас о ваших правах и обязанностях.

- Я знаю процедуру и соответствующие статьи закона. Давайте без вступлений перейдем к протоколу. Я ограничен временем до 15 часов.

- Почему?!

- Потому что оставил дома беременную жену. Я не сообщил ей, что еду в Калугу по понятным причинам. Мне надо уехать в Тарусу на автобусе в 16 часов, чтобы вечером быть в Протвино.

- Последний автобус идет в Тарусу в 18 часов.

- В Тарусу, да. А из Тарусы я ни на чем не выберусь.

- Надо было приезжать раньше. У вас в повестке стоит 10 часов. Почему вы не явились к 10?

- А почему вы не потрудились послать за мной правительственную машину?

- В.В., не хамите старшему по возрасту.

- Я выехал на самом раннем автобусе и хорошо еще, что успел к 12.

- Надо было приехать вчера.

- Я не намерен терять выходной день.

- Вы можете потерять больше. Мы будем держать Вас, сколько потребуется: и день, и два.

- В таком случае я откажусь отвечать на вопросы следствия.

- Мы Вас вызвали, понимаете?

- Я не просился.

- Хорошо, я переговорю с нашими товарищами из Тарусы. (Разговаривает по телефону).

- Ну вот, мы договорились. Тарусские товарищи подбросят Вас домой.

- И все же давайте как можно короче. Я не собираюсь выслушивать наставления.

- А почему бы не послушать! В Ваших же  интересах.

- Я уже за свою жизнь достаточно их выслушал. Я буду отвечать только на вопросы протокола. Вы мне вопрос – я Вам ответ.

- Где это Вы вычитали такое правило? В УПК, который у Вас в руках, сказано… «после предварительной беседы». Закон для Вас – что дышло? Так!

- В чем обвиняется Гинзбург?

- В совершении особо опасного антигосударственного преступления.

- Слишком общо. Я вас спрашиваю конкретно, какая статья ему предъявляется. Как свидетель я имею право это знать.

- Я вам объясняю: особо опасное преступление.

- Меня это не удовлетворяет.

- Может Вам дело Гинзбурга принести?

- Охотно бы познакомился.

- Вы знакомы с неизданными произведениями Солженицына?

- Как всякий интеллигентный человек. Но какое это имеет отношение к Гинзбургу?

- Мы располагаем свидетельствами – не агентов, а подтвержденные следствием, что вы знакомились на даче Гинзбурга в Тарусе с книгой «Бодался теленок с дубом».

- Я такими сведениями не располагаю.

- Лжете в глаза следствию!

- Самое печальное в истории декабристов – их правдивые ответы в Следственной комиссии.

- Декабристы не сотрудничали с иностранными разведками! Как  вы смеете сравнивать себя с декабристами, а советское следствие – с царским! Кто вы такой!?

- Я историк…

- Это я историк. И образование получил получше вашего. А вы ничего (листает формуляр) не окончили. Можете затмевать незрелые умы, когда Вам никто не противостоит. А от серьезной дискуссии увиливаете! Давайте вести себя, как честные противники!

- Следственный комитет не место для дискуссий.

- Нет, место. Вы – никто. Мастер теплосети…

- У нас всякий труд в почете.

- Конечно, конечно…

- А Вы говорите: мастер – никто.

- Что Вы знаете о деле Фонда, организованного Гинзбургом?

- Кроме общеизвестной информации, той, что Александр Ильич дал на последней пресс-конференции, ничего.

- Да Вы все время крутились у Гинзбурга в Тарусе!

- Не для того, чтобы докладывать вам. Повторяю, я ничего не знаю, кроме информации зарубежного радио и газет.

- Где вы эти газеты покупаете?

- В киоске напротив дома.

- Но Вы читаете не те, что в киосках!

- В Москве можно достать любую газету.

(Вскочив) – Вы лжете!

- Сядьте, сядьте, не давите мне на психику.

- Вы мне не указывайте в моем кабинете: стоять мне или сидеть!

- Прошу не кричать. Я к вам не просился. Не хотите беседовать – могу и уйти.

- Не лгите следствию!

- По-моему, следственный кабинет ЧКГБ не то место, где говорят о нравственности. Шпионите, прослушиваете, вскрываете письма, инспирируете газетные статьи. Ваша забота о нравственности похожа на поучения в публичном…

- Я горжусь своей работой!

- Нечем гордиться.

Поднимает телефонную трубку, говорит. Выходит. Возвращается и принимается печатать протокол.

- Ответы я буду писать собственной рукой.

- Хорошо. Ответы вы сначала напишете на бумаге. Я прочитаю, откорректирую и занесу в протокол.

- Я хочу писать сразу в протокол.

- Мало ли что вы захотите написать в протокол, а я должен спокойно смотреть!

Вопрос: Знаете ли Вы Александра Ильича Гинзбурга, если да, то где, когда и при каких обстоятельствах познакомились с ним, в каких отношениях находитесь?

Ответ: Александра Ильича Гинзбурга  знаю хорошо. Дружу с ним и его семьей. Когда и при каких обстоятельствах  познакомился, не помню. Во всяком случае, это было после моего возвращения из лагеря в апреле 1972 года. Его жену Жолковскую Ирину Сергеевну знал раньше. Александр Гинзбург один из самых симпатичных мне людей. Никаких конфликтов между нами, насколько я помню, не было.

- Почему Вы пишете «насколько я помню»?

- Потому что говорю за себя, а не за Гинзбурга.

- Вот она, ваша дружба!

Вопрос: Что Вы знаете о деятельности Фонда помощи заключенным, организованного Гинзбургом на деньги Солженицына?

Ответ: Все дальнейшие показания об Александре Гинзбурге я дам после письменного, занесенного в протокол, разъяснения со стороны следствия, в чем обвиняется Александр Гинзбург, под какую статью УК РСФСР подпадают действия, инкриминируемые  ему. Я полагаю, что имею на это право согласно ст. 158 УПК РСФСР.

- Я Вам уже разъяснил. Хотите побольше получить информации от следствия, а сами ничего не сказать! Хотите громче других протрубить на Запад? Рветесь в лидеры? Поедете туда, куда Бородин.

- Куда же?

- Ах, у Вас нет информации! Пишите: «отказываюсь давать показания»!

- А я не отказываюсь. Хочу получить необходимые разъяснения.

- Нет, Вы не хотите давать показания. Вы же не ответили ни на один вопрос.

- Я имею право отвечать и «да». и «нет». Отрицательный ответ  - тоже ответ.

- Вы обязаны, понимаете, обязаны давать правдивые показания!

- Я Вам ничего не обязан.

- Ну, и наглец Вы!

- Прошу не выражаться, а то я – за шапку и в Протвино.

- Да-а, я гарантирую Вам встречу с Гинзбургом в другом месте.

- С Гинзбургом – в любом.

Вопрос: Знакомы ли Вы с изданными за рубежом или нелегально в нашей стране такими произведениями Солженицына, как «Архипелаг ГУЛАГ», «Бодался теленок с дубом»? Кто, когда давал вам их?

Ответ:  На последний вопрос отвечать не желаю.

- Вы русский язык понимаете?..
            - Конечно, я же не из Белоруссии.

-…Тогда пишите: «отказываюсь давать показания».

- Не буду. Я имею право формулировать свои ответы. И доносить на себя я не буду.

- Доносить! Слова-то какие. Чтение – не преступление.

- Конечно. Зато распространение рассматривается вами как преступление.

- Значит, отказываетесь.

- Отказываюсь. Вызывайте другого следователя и составляйте протокол об отказе.

- Много Вам чести – другого следователя!

Звонит по телефону: «Алло! Мишу Регельсона мне пришлите.»

Приходит Регельсон, еврейский юноша. В руках  «посевовское» издание Владимира Максимова. Садится на место следователя и начинает читать книгу. Сидим минут 20. Возвращается Гайдельцов. Зачитывает протокол.

- Прочитайте. Распишитесь. Автобусный билет у Вас сохранился?

- Я отказываюсь от возмещения оплаты за проезд, поскольку эти деньги будут взысканы с Гинзбурга.

- Это я Вам гарантирую. Тогда пишите расписку.

Пишу. Гайдельцов опять звонит по телефону, опять приглашает в кабинет Регельсона. Тот открывает ту же книгу. Сидим минут 15-20. Возвращается Гайдельцов с протоколом в руках.

- Ладно. Впишите только в ответ: «Хочу знать, в чем обвиняется Гинзбург» слово «конкретно».

Вписываю. Получаю пропуск.

Допрос длился с 12 до 15 часов. (Записан 28-29. 11. 77 г.)

К услугам тарусских товарищей я, понятно, обращаться не стал.

В июле 1978 года, когда в Калуге начался судебный процесс над Аликом, я написал заявление в Калужский областной суд с просьбой вызвать меня в качестве свидетеля и получил отказ. Я был ненужный свидетель.

А с Александром Гинзбургом мы встретились вновь уже в 1991 году. Он в качестве корреспондента «Русской мысли» приехал в Москву, и, делая обзор провинциальной прессы, страничку уделил редактируемому мной «Совету».

                                        МОЙ  ДОБРОЖЕЛАТЕЛЬ РУДАВИН

10 декабря 1977 года. Я живу в Протвино и работаю диспетчером «Теплосети» в Серпухове. День выходной, но у меня дежурство с 8 до 17. На улице морозно, слегка метет. Спускаясь по лестнице, вижу в полусвете чью-то мелькнувшую у подъезда тень. Сажусь на конечной остановке в переполненный автобус. Кто-то трогает меня за плечо. Оглядываюсь – мой куратор от КГБ Владимир Владимирович Рудавин.

- С праздником, Виталий Васильевич!

- С каким?

- Ну, как же, сами знаете, сегодня 10-е.

- Он у нас в стране пока не отмечается.

- Куда едете? На работу?

- Да, у меня дежурство. А Вы - куда в выходной?

- А я тоже на работу. Надо вот проследить за Вами. Вдруг Вы рванете на Пушкинскую.

- У меня официальный рабочий день, до вечера.

- Ну, мало ли что. На всякий случай.

Помолчав: - Как Ваша жена себя чувствует? (Жена Татьяна на последнем месяце беременности)

- Нормально.

- Кого ждете, мальчика? А как решили назвать, не думали?

(Врачи утверждают, что будет мальчик. И имя я уже выбрал. Точнее два: Василий – в честь моего отца,  и Сергей,  «гайдаровское», как шутим мы с моим приятелем Сергеем.)

Но отвечаю: - Нет, не думал, жена назовет.

- Такое дело нельзя доверять жене или пускать на самотек. Хотите, посоветую. Назовите Василием. Вася, Василек – хорошее русское имя. И с отчеством будет звучать хорошо: Василий Витальевич. Я своего сначала сомневался, как назвать.  А потом назвал Василий, и не жалею.

Вот черт, думаю, теперь уже Васей не назовешь. Рудавин будет везде говорить: я посоветовал.

За этим разговором доехали до центральной котельной на ул. Звездной. Рудавин провожает меня до ворот котельной.

- Виталий Васильевич, давайте договоримся. Не заставляйте наших ребят мотаться за Вами по городу.

- Слушайте, если Вы за каждым диссидентом поставите по человеку, то скоро работать будут одни диссиденты, а остальные их сторожить.

- Что делать, такая работа. Я буду в Серпухове столько, сколько будете Вы. Во сколько Вы оканчиваете работу? В 17? Давайте я оставлю Вам мой телефон, позвоните, и я за Вами заеду.

- Ну, нет, если Вам надо, Вы и звоните.

В 17 заканчиваю дежурство, выхожу из котельной. У ограды стоит «козлик». В нем Рудавин с водителем.

- Садитесь, Виталий Васильевич, довезем!

Черт с ним, думаю, с паршивой овцы хоть шерсти клок. Мороз к вечеру усиливается, автобусы ходят плохо, смеркается.

- Ладно.

- А я Вас давно жду.

- Что же не зашли в котельную?

- Не хотелось ставить Вас в неудобное положение перед вашими сотрудниками.

- Да Вас же никто в котельной не знает.

- Ну, все-таки…

По пути он вновь заводит разговор, шутит:

- Знаете, чем сильна советская женщина? Парторганизацией!

- Слушайте, а если бы я сегодня был дома?

- Пришлось бы присматривать за вами в Протвино, проверять дома. Но я против этого. Учитывая положение вашей жены.

- Да я имею полное право не пустить вас в квартиру.

- Конечно… Кстати, у меня есть предложение: с 1 января могу помочь  Вам устроиться на  аналогичную работу в Протвино.

- Я два года назад пытался устроиться, мне отказали.

- У кого Вы были? У Касаткина?

- И он мне прямо сказал, почему не хочет брать. Я ему говорю: - У вас даже уголовники работают. – То уголовники…

- Сейчас не откажут.

- Я пока не собираюсь менять место работы. Оно меня удовлетворяет.

- Сколько Вы получаете? 130?

Я, прибавляя: - Больше. До  160.

- С премией?
             -  Да.

- Это я спрашиваю, чтобы знать, от какой суммы отталкиваться. Думаю, на 180-200 можно будет  устроиться.

- Я уже сказал, что не собираюсь менять место работы.

- Все же подумайте. С рождением ребенка у вас вырастут расходы. Вот Вам записка от моего имени, подойдите к N. N.

- Послушайте, если бы я сегодня захотел уехать в Москву, неужели вы думаете, я не смог бы это сделать? Какой смысл сторожить?

- Конечно, могли бы. Но я выполняю приказ.

- Неужели, Вы полагаете, что я или мои друзья собираемся свершить что-то криминальное?

- Нет. Но после взрывов 8 января…

- Уж не думаете ли Вы, что я могу быть к ним причастен?!

- Нет, конечно, нет.

- А что если я сейчас рвану в Москву?

- На Пушкинскую поздно. Даже из Серпухова не успели бы.

Выйдя из машины, я тут же разорвал записку, и клочки ее подхватил ветер.

Пересказываю дома нашу беседу жене.

- Что же ты  не согласился на работу в Протвино? На 200 рублей?

- Чтобы потом гэбэшники шантажировали меня тем, что устроили на работу?

Сына-первенца я назвал Сережей.

Рудавин при Андропове стал начальником Серпуховской милиции. Потом уволен по статье «неполное служебное соответствие», работал в спецотделе городской администрации.

Выборы 1990 года. Я баллотируюсь на Съезд народных депутатов РСФСР. После первого тура, где мне противостояли пять депутатов-коммунистов, выхожу во второй тур. Ко мне в гости и «морально поддержать» приехал из Нижнего Новгорода брат Игорь. Едем в автобусе. С противоположного конца салона проталкивается к нам, жестикулируя руками,  Рудавин.

- Виталий Васильевич! Я за Вас голосовал! Верите? Честное слово! Считаю, что Вы – самый достойный кандидат!

- Кто этот такой восторженный твой почитатель? – спрашивает брат, когда мы выходим из автобуса.

- Бывший мой куратор от КГБ.

 

                                                                                 В Прокуратуру РСФСР

                                                                  от Помазова Виталия Васильевича

              3 А Я В Л Е Н И Е

    2 февраля 1971 года я был приговорён Горьковским областным судом к 4 годам исправительно-трудовых лагерей строгого режима по ст. 70 УК РСФСР. Определением судебной коллегии верховного суда РСФСР при­говор изменён: ст. 70 переквалифицировала на ст. 190-I, срок снижен до 1,5 лет.

Основанием для обвинения явилась написанная мной в 1967-68 г.г. книга - социологическое исследование "Государство и социализм". Кни­га под моим именем была напечатана в нескольких экземплярах и розда­на студентам и преподавателям Горьковского гос. Университета.

Работа состояла из трёх основных разделов. В первом были систематизировано представлены и прокомментированы теоретические по­ложения Маркса, Энгельса, Ленина о становлении, развитии и отмира­нии социалистического государства, о его формах, устройстве госу­дарственных институтов, о положении различных классов и обществен­ных групп при социализме.

Во втором разделе анализировался реальный социализм таким, ка­ким он сложился в нашей стране к концу 60-х годов: экономика, соци­альная структура, принципы управления, функционирование партийного и советского аппаратов, суда, армии, милиции. При этом указывалось на существенное расхождение между теоретическими представлениями о будущем обществе и реально сложившейся общественной системой, между теорией марксизма и некоторыми положениями принятой в 1961 г. про­граммы партии. Как следствие такого расхождения приводились отрица­тельные явления, те самые, которые сейчас свободно обсуждаются в советской печати.

В третьем разделе прослеживались исторические факторы, причины и социальные механизмы, обусловившие такое развитие общества, обсуж­далась возможность и необходимость коренных перемен в экономике, об­щественной жизни в сторону их демократизации.

Все основные мысли этого исследования родились на семинарах по научному коммунизму и истории партии. Желание изложить их в специальной работе было вполне естественно: в факультетском бюро ВЛКСМ я отвечал за идеологическую работу на факультете. Единствен­ными цитируемыми авторами были Маркс, Энгельс, Ленин. Вся статистика приводилась исключительно по советским источникам. Ни один из 39 свидетелей по моему делу не указал на какие-либо противоправные высказывания или действия /наоборот, были даны самые лестные харак­теристики/ .

Несмотря на это моя книга была охарактеризована областным судом как "антисоветская", Верховным судом переквалифицирована в "клеветническую", хотя и написанную "без умысла на подрыв и ос­лабление" власти  /хотя по самому смыслу клевета как раз и предполагает умысел, сознательное искажение правды/. Маленькая де­таль: за распространение книги я уже был наказан - исключён из уни­верситета, отправлен в стройбат, отслужил 2 года - и никаких новых обстоятельств в моём "деле" к моменту суда не появилось.

Я не признал себя виновным, полагая, что в цивилизованном об­ществе свобода слова является естественным правом каждого человека. Прав я  или ошибаюсь, хороши или дурны мои взгляды - я имею право на их выражение. Это право закреплено в Конституции, провозглашено во Всеобщей Декларации Прав Человека /ст. 19 /.

Прошло полтора десятка лет. Давно погашенная, но тянущаяся за мной по анкетам  судимость мешает мне заниматься общественной и литературной деятельностью, не раз препятствовала в получении ра­боты, жилья, прописки. На протяжение всего этого времени я ощущаю на себе липкую паутину гэбэешного сыска. Из года в год вызываются на нигде неузаконенные "беседы" мои знакомые, знакомые моих знакомых: у них выясняют, с кем я встречаюсь, о чём говорю, что читаю, рассказы­вают небылицы обо мне /десятки высокооплачиваемых людей так "работа­ют", "приносят пользу" своему Отечеству/.

И вот наступило "время долгожданных перемен", время "всеобщей гласности", "нетерпимости к недостаткам",  и выяснилось, что на протяжении двух последних десятилетий "наблюдался застой в экономике и общественной жизни", допускались "бюрократические извращения", что многие лица, занимавшие крупные государственные и партийные посты /вплоть до министра МВД Щелокова и члена Политбюро Романова/, "на­рушали законность", "принципы социалистической морали", что теперь надо "восстанавливать социальную справедливость", коренным образом перестраивать экономику, управление, психологию людей.

Как сказал поэт: "Лицом к лицу лица не увидать. Большое видит­ся на расстоянье". С этого расстоянья и выясняется: я был осуждён за мысли и идеи, которые высказаны на 27 съезде и развиваются в по­следовавших постановлениях и газетных выступлениях. Разница только в том, что я их высказал на 18 лет раньше и в более сжатом, последо­вательном, связном и теоретически обоснованном виде. Так в своей книге я исследовал феномен гос. бюрократии на всех уровнях, её мес­то и роль в нашем обществе, её отрицательное влияние на экономику, культуру, общественную жизнь. В работе было статистически проил­люстрировано снижение темпов роста советской экономики и предсказан последовавший застой, была указана связь между недостаточностью демократии в управлении и общественной жизни с одной стороны и на­учно-техническим отставанием, общественной апатией, алкоголизмом, коррупцией, нерациональным использованием природных ресурсов с другой.

Оговорюсь: я вовсе не претендую на какую-нибудь пальму первен­ства. Средний российский интеллигент 20 лет назад и сейчас понимал и понимает действительность глубже и имеет куда более основательные суждения по общенациональным вопросам, чем многие снятые и не сня­тые члены ЦК.

В 60-70 годы появились тысячи писем, проектов, докладов, памятных записок, исследований, обращенных к властям и соотечественникам. Их авторы, не дожидаясь "времени долгожданных перемен", критиковали местные злоупотребления, остро ставили проблемы общенационального значения. Многие из них поплатились за свою критику работой, карь­ерой, свободой. Сошлюсь только на несколько публикаций "Литератур­ной газеты", рассказавших нам о сломленной судьбе комсорга одесской мореходки Николая Розовайкина / «ЛГ", 19 янв. 1983г./, о мытарствах бакинского замполита Намеда Алиева /"ЛГ", 2 апреля 1986 г./, о бессон­ных  тюремных ночах узбекского педагога Дильмуратова /"ЛГ", 18 сент. 1985 г./.

Почти как цитату из собственной работы 18-летней давности читаю
в сегодняшней газете: "... Дело вовсе не в конкретной личности, ко­торая занимает конкретное кресло. Сама должность, кабинет, кресло должны быть под постоянным общественным контролем, открыты для кри­тики, подвержены общественному взгляду, немыслимы без гласности.
      Гарантия - в демократических преобразованиях нашего общества, в пере­-
стройке управления экономикой. Гарантия - в невозможности  жить по

законам корпоративной морали, при которой должность и занимаемый пост сами  по себе являются индульгенцией за безнравственные проступ­ки и негласной надбавкой к зарплате в виде благ и преимуществ, недо­ступных простому смертному, а не в том, что  того или иного руко­водителя лишат индульгенций и надбавок. Гарантия, наконец, в созда­нии такой общественной атмосферы, при которой донос считался бы самым позорным из человеческих пороков" /"Лит. газета", 16 июля 1986 г., Ю.  Щекочихин, "Комментарий к прошению о помиловании"/.

Хочу продолжить дальше: подлинной гарантией демократических преобразований явился бы пересмотр всех уголовных дел, в которых было нарушено право граждан на свободу слова, совести. Такой гарантией было бы исключение из уголовного кодекса РСФСР статей 70 и I90-I, противоречащих статье 50 Конституции СССР, международным пра­вовым обязательствам Советского Союза (Кроме Всеобщей Декларации Прав Человека к ним относятся Пакт о гражданских и политических правах, ратифицированный нашей страной в 1974 г., 3-я часть Заклю­чительного Хельсинского Акта, и другие),  и позволяющих всякую неугод­ную критику, всякое несогласие подгонять под ярлыки "антисоветский", "клеветнический".

В качестве одного из первых шагов прошу Верховный суд РСФСР и Прокуратуру РСФСР пересмотреть моё дело с целью РЕАБИЛИТАЦИИ за от­сутствием в моих действиях состава преступления. Полагаю, что поло­жительный или отрицательный ответ на это частное заявление будет ве­сьма показателен для оценки всего происходящего в нашей стране.

13 августа 1986 г.

 

    В Прокуратуру СССР

от Помазова Виталия Васильевича Московская обл.

г. Серпухов ул. Красный текстильщик, 12, кв. 27

                                                                                  раб. телефон 2-28-67

              ЗАЯВЛЕНИЕ

    13 апреля 1971 года судебная коллегия по уголовным делам Верховного суда  PCФСР определила мне наказание в 1,5 года лагеря общего режима по ст. I90-I УК РСФСР / изменив Приговор Горьковского областного суда от 2.02.71: четыре года по ст. 70/,

Основание для обвинения: социологическое исследование "Госу­дарство и социализм", написанное в   1967-68 г.г. мной, студентом 3 курса, историко-филологического факультета Горьковского гос. уни­верситета.

Виновным себя я не признал, полагая, что научные построения могут быть правильными или неправильными, но никак не клеветничес­кими. А свобода слова является естественным правом каждого челове­ка, правом, закрепленным в Советской  Конституции.

С 1968 года не прошло и 20 лет, как выяснилось: я был осуждён за мысли и идеи, провозглашенные на 27 съезде и последовавших пленумах ЦК, 19 партконференции.

          В начале перестроечной "оттепели" я подал /13.08.86г/ в Про­куратуру РСФСР подробно мотивированное заявление на реабилитацию.

          Заявление из Прокуратуры   РСФСР было переправлено в Горьковскую прокуратуру. Оттуда зам. прокурора области В.П.Петров, не листнув даже моего дела (это видно из ответа: он ссылается на показания свидетелей, хотя ни один из 39 свидетелей не подтвердил  следовательско-судебной версии, из-за чего дело «развалилось», и замена 4 лет по ст.70 на 1,5 года по I90-I просто спасала "честь мундира"), а справившись о нём, скорее всего, телефонным звонком в областное ГБ, бестрепетно отписал: оснований для реабилитации не имеется.

     На основание его ответа /от 8.10.86/ составлен ответ Прокуратуры РСФСР от 14.10.86 (ст. советник юстиции А.Я.Пахмутов). В ре­зультате я получил такую привычную в родной стране отписку, «по форме правильно, по существу - издевательство"/Ленин/.

Прошло ещё два года. Прошли пленумы Верховного Суда, осудив­шие, в частности, практику подобных отписок. В печати /"Известия»