Художественный руководитель Театра Вахтангова Римас Туминас отправляется на родину в Литву, чтобы во время отпуска исполнить свою давнюю мечту – прочитать книги, которые накопились за целый год. Задача непростая: режиссеру придется решить, какое именно произведение появится на столичной сцене в следующем сезоне. О своих планах, надеждах и радостях Римас ТУМИНАС рассказал в интервью Виктору Борзенко 

– Римас Владимирович, очередной сезон в Театре Вахтангова сопровождался успехом: на спектаклях аншлаг, а вы получаете награду за наградой… 

– Много наград, да. Я уже сбился со счета.

– А скажите, пожалуйста, что должен делать режиссер, чтобы заданная планка не падала?

– Я не думал об этом. Но секрет, наверное, в том, что ты испытываешь жажду открытия новых миров. Если взять «Дядю Ваню» или «Евгения Онегина», то я не считаю эти постановки чем-то особенным. Я просто остаюсь наедине с автором и вчитываюсь в произведение, беседую. Мне интересен его мир, ни на что не похожий. Одно время режиссеры болели «самовыражением». Нам говорили: «вырази себя». Но я считаю это неправильным. Ты вырази автора, время, его атмосферу. Разберись, как существуют люди в его восприятии. Но при этом важно мыслить современными категориями – самому открывать произведение. И многое тут должно строиться на доверии к артистам: только от их мышления и зависит успех…

– В любом творчестве есть нерешенные проблемы. В отпуске вы думаете о них?

– Нет, кончился сезон: я, как Кутузов, сдал Москву и уезжаю в свой литовский хуторок. Набрал книг. Лягу в тени под березой и буду читать.

– Открывать новые миры…

– Да. И надеюсь, у меня что-то родится.

– Слышал, что вы собираетесь ставить булгаковский «Бег». Или об этом говорить пока рано?

– Нет, сказать можно, пока никто нас не опередил. Это будет «Бег». Хотя совсем недавно я задумался об Островском или об одном из романов Григория Кановича. С этими мыслями и уезжаю в Литву. Уверен, мне что-то шепнет… Надо только услышать.

– В отношении открытия новых миров… Эти миры заключаются ведь не только в творчестве писателей. Помнится, вы говорили, что мечтаете встретиться в большой работе едва ли не с каждым артистом Вахтанговской сцены…

– Например, мне очень хочется иначе раскрыть Марию Аронову. Я понимаю ее как трагическую актрису. Правда, трагизм в ней глубоко сидит: нужно попасть в материал, подобрать ключ…

- А насколько часто вам приходится «подбирать ключи» к своим артистам?

– Едва ли не каждый день. Правда, в последние год-два легче стало. Я ведь пришел в коллектив, где меня особо не ждали: говорили, что Римас Туминас из «другого лагеря», что он режиссер не вахтанговской школы. Но при этом я чувствовал, что театр находится в творческом тупике. Артисты и сами понимали это. И глубоко прятали свою беду – метались в надежде выкрутиться, делали вид, будто все хорошо.

Знаете, однажды Цветаеву встретила подруга и спросила: «Марина, откуда при такой трагической жизни у тебя на лице румянец?» А она отвечает: «Милая, это из последних сил». Так и вахтанговцы: держались из последних сил. Но они готовы были идти мне навстречу. Теперь мы друзья и партнеры по творчеству.

- Их недовольство было связано еще и с тем, что вы убрали из репертуара сразу шесть спектаклей. Вам тяжело давался этот шаг?

– Нет, я относился с иронией, ведь жизнь продолжается. Мы не снимаем спектакли, а расчищаем дорогу для новых постановок, для новой жизни… Конечно, артисты и режиссеры приходили ко мне: просили пересмотреть свое решение. Но я в таких случаях всегда вспоминаю историю, произошедшую с Циолковским. У него погиб сын, были похороны, но, вернувшись с кладбища домой, Циолковский ушел в свою мастерскую и стал с вдохновением работать. Убитая горем жена возмутилась – пошла к нему в кабинет: «Как ты можешь работать после похорон? Да еще и не скрывая удовольствия!» Но Циолковский сказал: «А зачем печалиться? Я ведь не похоронил сына, а отпустил его в вечное путешествие по вселенной. Он с нами, он рядом здесь, на небесах».

Так и спектакль – не снимается, не умирает. Он живет в памяти артистов и зрителей. Он с нами где-то на небесах. И от этого он становится много лучше – гораздо лучше, чем был на Земле.

– Кстати, а когда вы учились в ГИТИСе, вы Театр Вахтангова посещали?

– Очень редко.

- Почему?

– Я его боялся, там ведь все небожители, начиная с Яковлева, Этуша, Борисовой... Совершенно недоступные величины. Мне казалось, что я никогда не прикоснусь к их таланту. И даже боялся смотреть в ту сторону. Мне по стилистике ближе был Театр Маяковского, «Малая Бронная» Эфроса, «Таганка» Любимова, «Современник»…

- Но все же был какой-то спектакль вахтанговцев, который вы пронесли через всю свою жизнь?

– Одно время мне казалось, что это «Принцесса Турандот». Но когда несколько лет назад мы решили его возобновить, я понял, что совершаю ошибку, ведь огромную роль в спектакле играли маски. А на тот момент сильных масок, которые могли бы стать вровень с Ульяновым, Гриценко, Яковлевым и Зориным, в театре не оказалось. Я полгода искал варианты, советовался с Борисовой и Лановым, но в конце концов понял, что совершаю обман ради спасения. Сегодня другая эпоха и потому ощущение беды, так мощно завуалированное в «Принцессе Турандот», не прозвучит.

– А в советское время звучало?

– Да, причем и в 1922 году, когда состоялась премьера, и в 1963, когда спектакль восстановили. Эта беда жила рядом с вахтанговцами. Поэтому возобновлять «Принцессу Турандот» мы будем, если снова почувствуем беду, беспокойство. Это будет совсем другая сказка – трагическая, жесткая, безжалостная…

– Раз мы заговорили о бедах: есть ли, на ваш взгляд, беда у современного российского театра? В чем ее корень?

– Беда в том, что мы (режиссеры, артисты) очень хотим понравиться зрителю и часто не бываем честными в выборе материала. Лукавим. Играем в поддавки: мол, давайте поставим современную пьесу, иначе нас обвинят в старомодности. Или ставим спектакли из расчета на молодых, а то они, видите ли, разбегутся по разным театрам…

Но так мыслить нельзя. Театр не юность должен поддерживать и не современную драму, а творческий поиск – открытие тех самых «новых миров». Живи по возможности честно, не теряй ощущение боли и жалости – тогда ты будешь прав перед самим собой, а значит, прав и перед зрителем. И не надо думать о возрасте: творческий процесс одинаково способен увлечь и корифеев сцены, и молодежь. Ведь в нашей профессии звездой можно стать и в 95 лет.

– Вы говорите, конечно, о Галине Коноваловой, которая блестяще играет в нескольких ваших спектаклях…

– Да. Причем мне кассиры говорят, что у нее появилось множество поклонников – заранее покупают билеты на спектакли с ее участием. И я задумался, каково это: человек служит в театре с 1938 года, все это время верит, работает, надеется и, наконец, становится настоящей звездой.

Теперь Галина Львовна шутит – говорит молодым артисткам: «Ну что вы так переживаете: мол, 30 лет, карьера не состоялась. Боже мой, звездой можно стать и в 95 лет. У вас еще много времени. Так что живите, верьте!»

У нее невероятное чувство юмора, и я благодарен журналу «Театрал» («Театральные Новые Известия») за то, что Галина Львовна ведет одну из рубрик в вашем издании. Мы каждый номер ждем с нетерпением: что она еще скажет, чем удивит…

– А вы сразу разглядели ее талант?

– Да, почувствовал сразу. А поскольку прежде роли у нее были небольшие, мне стало интересно раскрыть ее в масштабной работе. Вообще, для меня главный критерий победы (и духовной, и творческой) – это когда удается раскрыть актера, поднять человека к новым высотам, а это делает его жизнь счастливой.

– Исторически так сложилось, что вахтанговцы всегда ценили иронию, она была важной чертой многих спектаклей. А когда вы возглавили театр, вы почувствовали: сохранилась ирония в коллективе?

– Да, сохранилась. Это и позволяло уникальной труппе не раскиснуть, оставаться сильной и современной. А еще в Театре Вахтангова очень интеллигентная атмосфера. Она возвышает каждого, кто приходит в этот коллектив – освобождает от бескультурья, ханжества и хамства. Здесь жизнь подкрашена юмором и умом…

– Вы как худрук пытаетесь это как-то поддерживать?

– Поддерживать можно только своей жизнью, своим поведением. Я никогда, например, не заготавливаю анекдоты или «красивые фразы», но в театре непременно здороваюсь с каждым дежурным, поскольку считаю их очень важными людьми, и они это чувствуют. Кстати, это тоже вахтанговская культура – как надо относиться друг к другу. Это школа жизни, школа поведения.

– У вас остается время следить за сезоном в Москве? В последние годы часто говорят о кризисе репертуарного театра…

– Это вечный кризис. Я как родился, так и слышу «кризис, кризис, кризис». Не было года, чтобы не произносили этого слова. Но нынешний кризис от чего произошел? Ушли великие режиссеры – Эфрос, Товстоногов, Гончаров, Ефремов, Фоменко, оставил «Таганку» Юрий Петрович Любимов… И образовалась прореха, в которой появился я со своим творчеством и на меня многие обратили внимание. Я не знаю, зазвучал бы я столь громко, если бы работал в эпоху Эфроса, Гончарова, Товстоногова… Не знаю, сомневаюсь. Но сейчас я как будто долг чувствовал – сделать все, чтобы не забывали традиции, заложенные моими учителями. Надо вернуться к их школе, надо очистить наросты, пробудить актерскую веру и с утра до ночи быть в театре.

Впрочем, в российской истории уже был похожий период: трагически рано умер Вахтангов, убили Мейерхольда, затравили Таирова и прошел не один десяток лет прежде чем появилось следующее поколение режиссеров…

И вот теперь, пока образовалась пауза, природа тоже готовит что-то новое, интересное. А пока появился я и победил, потому что зазвучал неожиданно громко.

– В этой связи, наверное, особенно приятно, что о ваших тепло отзывался Юрий Любимов?

_________________________ 

© Борзенко Виктор Валентинович

Ранее опубликовано в журнале "Театрал"