Жизни и творчеству, а также особенностям личности Цветаевой посвящено так  много исследовательских работ, отечественных и зарубежных, что кажется, уже ничего не осталось в литературном и биографическом портрете поэта, чего бы не коснулось перо литераторов – серьезно и глубоко или поверхностно и предвзято. Всё от странных её влюбленностей до непривычной пунктуации в стихах и прозе разобрано "по косточкам". Казалось бы можно и успокоиться. Но нет. Из некоторых книг и статей она вдруг является читателям каким-то уродливым извращенным созданием неведомо какого пола. Думается: такой большой поэт - это уже всё, что нужно человечеству. Но какой-то сексуальный зуд беспокоит некоторых писателей и писательниц. Лили Фейлер [1] и Диана Бургин [2] своими книгами  втягивают в этот сексуальный интерес любопытствующих "любителей" Цветаевой. Для таких читателей достоверные или недостоверные интимные стороны жизни поэта важнее его неординарных мыслей, редкостных его творений. А ведь Цветаева, несмотря на особость,  необыкновенность, даже таинственность натуры, является вместе с тем ярким, точным образом человека мудрого в сочетании с человеком душевно деятельным, любовно наполненным, каким и должен вообще-то быть Человек.

       Но одна тема не дает мне покоя: тема женской сути Марины Ивановны, потому что при описании и творчества её, и стиля поведения в обществе  часто говорят о мужском характере, мужском уме, а поэтому и о неженской резкости, угловатости её стихов. С последним соглашается и читатель, не умеющий разглядеть и почувствовать в них  - в стихах - страстную, чуткую, ранимую женскую душу. Его же - читателя - к тому же озадачивают и удивляют то гомосексуальностью (Фейлер), то инцестом (Борис Парамонов [3]),  и тут уж он  - читатель - вообще забывает о стихах. У Д.Бургин даже книга с вызывающим  "агрессивную" настороженность, названием ("Цветаева и трансагрессивный эрос").

        Хочется с самого начала внести маленькое разъяснение. В своем  эссе "Мать и сын", впервые опубликованном в "Юности" (1995, №9), а затем в книге "Цветаева и Пушкин" (2001) я, (будучи врачом по образованию), постаралась объяснить действительно сильную, свободную, бесстрашную поэзию Цветаевой и некоторые характерные ее черты и поступки пульсацией в ней той малой доли мужских гормонов, которая наличествует в каждом женском организме. В мужчине преобладают и активны андрогены - мужские гормоны. В женщине - эстрогены - женские гормоны.  Соотношения их формируют особенности пола. Но иногда у женщины чуть большую свободу обретают обычно дремлющие, находящиеся в подполье, андрогены. Их очень мало. Но, активируясь, они делают женщину более храброй, стойкой, выносливой, влияют на её психологию, иногда тушуя при этом зримую женственность. Цветаева переносила такие мужественные черты на своих сказочных героинь  -  Царь-Девицу,  Марусю из "Молодца", Маринку из "Переулочков". В этих героинях было "Я" Цветаевой - борьба, преодоление, путь сквозь огонь внешних сил в "огнь-синь" вечной выси. И не "поэтесса" она (ни в коем случае!) - поэт,  и не Муза, над ней диктующая, а Гений-Демон,  требующий жертв или Упырь-нечисть, вызывающий любовь к себе;  но такая любовь уносит в Вечность, а Вечность, Жизнь и Смерть - одно. Это мысли сильной женщины. Не зря она в дневниках написала: "Больше себя людей я встречала - старше, выше, жертвеннее, отрешеннее, чище /……/, Сильнее - нет ".[4]

                         Не Муза, не Муза

                         Над бедною люлькой

                         Мне пела, за ручку водила.

                         Не Муза холодные  руки мне грела,

                         Горячие веки студила.

                         Вихор ото лба отводила - не Муза.

                         В  большие поля уводила - не Муза

                                                          (Из поэмы "На Красном Коне").

      В повседневности же в ней была безжалостная прямота в общении с людьми (чаще в литературном мире), беспощадная насмешка, когда ей надо было отстоять свою позицию, свои идеалы. Еще девочкой Ариадна Эфрон  (Аля)  написала в своем дневнике о матери: "…всё маринино существо - это сдержанноть и сжатые зубы…" [5]   А в облике Цветаевой, сформировавшемся в годы гражданской войны, а затем в эмиграции,  действительно была скудость женственности в общепринятом понимании: аскетичность одежды, грубость обуви, ни намека на желание нравиться, прихорошиться, быть покрасивее. Всё женское ушло внутрь и проступило в стихах и письмах. И женская суть Цветаевой постоянно поднималась из глубины её души и плоти, и именно она вела её до последнего смертного часа.  Я хочу проследить за движением и развитием её. Начну свои размышления на эту тему отроческими стихами Цветаевой:

                Я женщин люблю, что в бою не робели,    

                 Умевших и шпагу держать и копье,                                                                  Но знаю, что только в плену колыбели

                  Обычное - женское - счастье моё!                                                                                                                                                                                                             ("В Люксембургском саду", 1910 ).

      Две последние строки - не сожаление, не несчастье, а счастье!

Из этого же стиха:

 В тенистых аллеях всё детки, всё детки…                                                                              

             О детки  в траве, почему не мои?

   Искренность и прямота высказываний (иногда даже с вызовом!) были особенностью цветаевского характера с детских лет  (мы это знаем из её же воспоминаний).  Поэтому думаю, что свойственное вообще женщинам с  "девчачьих" лет подсознательное желание материнства, доверила стиху юная Цветаева не случайно, не обмолвившись, не солгав поэтически. Маленькая женщина в ней уже жила свою женскую жизнь.

     И хотя она была задумана природой не совсем обыкновенной девочкой, а своенравной, упрямой, гордой, скрытной и уже сложно мыслящей (о чем мы узнаём из повести "Мой Пушкин"), эта маленькая женщина в ней уже тогда была заворожена любовью пушкинских героев, ощущениями  любви в себе, самим словом "любовь". Она трепетала от ожидания Любви. Испытывала любовный жар в "грудной ямке".  От чего? Предметы и образы любви были настолько различными, что видно: главное - сама Любовь. Она просто знала её приметы - в груди. (Так осталось на всю жизнь). Пушкин, его стихотворение "Прощай, свободная стихия", Алеко и Земфира, Онегин и Татьяна. Не Онегин и не Алеко, а их Любовь, поэтому она их не разделяла на Онегина и Татьяну, на Алеко и Земфиру. Она любила их Любовь.

     Потом, когда настала юность,  Любовью был Наполеон, несчастливый сын его герцог Рейнштадтский, от любви к которому,  исчезнувшему в далеком прошлом, она воображала себя готовой умереть. Если бы он был жив.[6] Потому что он был слаб, обижен судьбой и историей, значит, прекрасен. Эта тяга к слабым очень часто руководила ею во всей её жизни.

            Однако, сентиментальность полудетских стихов долго не продержалась. Рассеялась в нахлынувших более сильных страстях. И маленькая женщина стала бить в барабан и отвергать тихое женское счастье и детские колыбели:

                 В майское утро качать колыбель?                                                                    Пленнице - прялка, пастушке - свирель,                                                         Мне - барабан!                                                                                                                                   ("Барабан",1911)

Это прорывалась непокорная, мятежная юность, но юность - женщины:

              Всего хочу: с душой цыгана

              Идти под песни на разбой.

              За всех страдать под звук органа

              И амазонкой мчаться в бой.                                                                                            

                                            ("Молитва",1909 )

           И вот уже видятся две Цветаевы  - две женщины в одном существе:  одна нежная, экзальтированная, другая - мятежная, разбойная. Она это чувствовала и отражала в стихах. Ведь стихи её - как кадры фильма о ней.

         Кто я теперь? - Единая? - Нет, тыща!                                                                             ("Ваш нежный рот  - сплошное целованье", 1918)

        Эту мысль она пронесет через всё творчество. В 1926 году в письме к Рильке: " Я - многие, понимаешь?  Быть может, неисчислимо многие  (ненасытное множество !). И один ничего не должен знать о другом…" [7]. В 1937 году в письме к Юрию Иваску, на этот раз о себе как о поэте: "Я - много поэтов, а как это во мне спелось - это уже моя тайна".[8]

И в это "многие" безусловно входит прежде всего её острое ощущение себя, разделенной на тело и душу.

     Но еще прежде увлеченности жизнью собственной души она отчаянно и безудержно, как свободная легкомысленная женщина, предается стихотворным  любовным вольностям. (А в жизни?  Не знаю.  Вероятно. Может быть…)

                       А пока твои глаза

                       - Черные - ревнивы,

                       А пока на образа

                       Молиться лениво -

                       Надо, мальчик, целовать

                       В губы - без разбору.

                       Надо, мальчик, под забором

                       И дневать, и ночевать.

                           ("А пока твои глаза…",1917).

 и :       

                  Каким я голосом во сне

                 Шепчу - слыхал? - О, дым и пепел!                                                                                                                

                 Что можешь знать ты обо мне,

                 Раз ты со мной не спал и не пил?

                             ("Ты, мерящий меня по дням…",1916).                                                                          

 и:                                                                                                                                                                                   

            Вся стража - розами увенчана:

Слепая, шалая толпа:                                                                                                     

Всех ослепила - ибо женщина,

            Всё вижу - ибо я слепа.

                        ............................

            Мужайся: я твой щит и мужество!

           Я - страсть твоя, как в оны дни!

           А если голова закружится,             

           На небо звездное взгляни!                                                                  

                            ("Да, друг невиданный, неслыханный…",1920)

… "Ибо женщина!". Она поглощена своей женской судьбой, своим женским предназначением. Но предназначением не слабой, робкой, а сильной, своевольной женщины: "я твой щит и мужество!". Ощущение в себе мужества даже по отношению к Богу:  

                          Бог! - Я любовью не дочерней -

                          Сыновне я тебя люблю.

                                               ("Бог! Я живу!...",1919)

Сыновне - это значит сильнее, меряясь силой с самим Богом:

                           Но ты старик угрюмый,

                           А я - герольд с трубой.

                           Бог!  Можешь спать в своей ночной лазури

                           Доколе я среди живых …

                                                        (Там же)

        Эти взаимоотношения с Богом - тоже через всю жизнь.

       Но вот период, когда она рвалась быть только свободно и бесстрашно любящей женщиной, прошел, иссяк. Ясно (и навсегда) пробуждается другая страсть - возвышенная, чистая, всепоглощающая  - осознание своей Души, самой главной ее составляющей, которая и есть она сама. Она превращается в Психею, и ей не губы нужны возлюбленного, не тело, а тоже - Душа.  Это уже другая Цветаева.  Всё тот же романтик, но романтик бестелесной незримой Души.

            Нет ли в этой психологической перестройке влияния времени, на которое пришлась её юность? Времени неприкаянного,  растерянного Эроса, когда стрелялись - стреляли в себя и в свою возлюбленную из-за собственного отказа от телесной близости в любви, испытывая отвращение к этой стороне любви или, так сказать, "идейно", исповедуя "чистую" любовь духа, но одновременно из-за невозможности существовать без любимой. Или же, испытывая страсть, но считая  таковую  низкой, борясь с ней. Кое-кто углублял эти терзания любящих, напоминая им из Платона об Афродите возвышенной и прекрасной и Афродите низкой, пошлой.

            А тут еще "Крейцерова соната" Толстого, впрочем, вероятно, с неё всё и началось в конце Х1Х века. Очень интересно и подробно рассказал о духовной атмосфере этого времени Александр Носов на страницах "Нового мира" (1995). [9]

            На впечатлительной Цветаевой  не могли все эти мании интеллигентского сознания и подсознания  не сказаться так или иначе. Но она нашла иной выход  из бездны Эроса и времени. Она  возвысила, выпестовала Душу и вместила её в свои стихи. Она отделила её от своего тела и в то же время стала ею. Это её спасло. Она так ввела в окружавший её мир свою Душу-Психею, что мы по сей день её ищем и видим  (незримую)  рядом с именем Цветаевой. А содержание и назначение Души вот каково: "К сердцу - отношу любовь к родителям, жалость к животным, все элементарное. - К Душе - всё беспричинно болевое".[10] Её внезапно вспыхивающая любовь-притяжение-влечение к избранным, находящимся зачастую вдалеке - эпистолярная любовь - и была каждый раз страстью-болью.

      В 1918 году ею написан первый маленький цикл о Психее (два стихотворения). Она пишет первое из них как бы в диалоге с Апулеевской сказкой "Амур и Психея". И уподобляя, и противопоставляя себя той Психее. Она - истинная Душа, потому и возносит себя на седьмое небо:                                 

                      Не самозванка - я пришла домой,

                      И не служанка - мне не надо хлеба.

                      Я - страсть твоя, воскресный отдых твой.

                      Твой день седьмой, твое седьмое небо.

                                                   ("Не самозванка - я пришла домой…)

   Она  - страсть, но какая страсть? Страсть её Психеи бесплотная, что и подтверждается во втором стихе. Плоть исчезла. "Только осталось что два крыла".  Ну, а "ласточка твоя" (в первом стихе) совсем народно-русское, как "голубка" у Пушкина.

   Надо сказать, что "душу" вообще Цветаева упоминает и в более ранних стихах. Но та "душа" - вне тайного и трепетного образа  Психеи, а  просто слово в разговорной речи: "устала попросту душа…",  "какое-то большое чувство \ сегодня таяло в душе…". Или в стихотворении "Душа и имя" (1911-1912). Неглубокое, еще не цветаевское. Тем более, что определив поспешно свою душу, как "морскую",  впоследствии она точно поняла, что не морская, а крылатая  ("Если душа родилась крылатой…", 1918).

   Именно со стихотворения  "Не самозванка…" Цветаева обретает всё большую уверенность в настоящей силе своей Души. И уже в эмиграции, потеряв всё материальное:

                     Господи! Душа сбылась:

                     Умысел мой самый тайный.

                             ("Золото моих волос…",1922).

   Душа была тем главным человеческим, что невозможно было отнять ни при каких условиях жизни:                                                                               

                    …Не общупана, не куплена,

                    Полыхая и пля-ша, -

                    Шестикрылая, ра-душная,

                    Между мнимыми - ниц! -сущая,

                    Не задушена вашими тушами

                    Ду-ша!

                                                                ("Душа", 1922)                                                                                                                Так и вспоминается  "шестикрылый Серафим" пушкинский! Цветаева, наверно, его представляла, когда писала эти строчки. Он, шестикрылый, явился ей как собрат её Души, такой же пророческий.

            Но всё-таки - откуда берутся, возникают стихи?! Из "головы"? - из размышлений? От Бога-Гения-Демона, сообщающего озарение сквозь ореол Души и плоть интеллекта?!  Цветаева постоянно касалась темы вдохновения и бесконечной работы ума.  Душа-Душою, но её острый ум всегда был на страже каждой её строки. И все-же настаивала: "…признать равенство души и тела, чего не признаю никогда." [11]  И : "Ах, какую чудную повесть можно было бы написать - на фоне Праги! Без фабулы и без тел: роман Душ".[12]

          Вспоминая образ Психеи Апулея, следует отметить, что она в этой фантазии дана была вовсе не как бестелесное и бесстрастное создание. Она влюблена в Амура так, как только может быть влюблена настоящая женщина и трепещет от любви всеми телесными помыслами. Тому виной Амур.  А вот Цветаева-Душа-Психея старалась без конца отречься от тела, телесных помыслов, даже красоты. Быть только духом, только - крыльями невидимыми. Но разве ей это удавалось?! Только прибавляло боли - (Душа - боль). Такая версия себя ни в стихах, ни в жизни не выдерживала  ее настоятельного утверждения.

          Прежде, чем показать Цветаеву во весь размах ее натуры, когда она, увы, действительно не была только Психеей (в ее понимании), хочется коснуться созданного ею загадочного образа  сивиллы. Своей сущностью цветаевская сивилла близка цветаевской Психее. Конечно, если попытаться зрительно представить себе эти мифологические фигуры, никакого сходства не обнаружим: Душа – крылатая  (не апулеевская, а цветаевская), в то же время - призрачно-прозрачное воплощение нежности,  веяние духа. Но у сивиллы, как у Души - нет настоящего тела. Это пещера высохшего тела, выжженный ствол - остатки тела и - только голос, исходящий из них:

                   Сивилла: выжжена, сивилла - ствол.

                   Все птицы вымерли, но Бог вошел…

                              ("Сивилла",1; 1922)

                       …Тело твое - пещера

                       Голоса твоего.

                              ("Сивилла", 2; 1922)

Сивилла знает прошлое и будущее, потому она есть сама бессмертная вечность (как и Душа). Смерть, по ее понятию, есть рождение в вечность:

                           …То, что в мире век                                                                                                               

                           Смежение - рождение в свет

                           Из днесь -

                           В навек.

                                   ("Сивилла - младенцу", 1923)

          Нерелигиозная (в житейском понятии верования в Бога),  «вне- церковная» Цветаева («вообще я человек «вне-церковный») [13]  здесь дает образ сивиллы,  мыслящей по канонам православия: близится к смерти  -  близится к святости. В смерти человек попадает на  Небо.  В.Розанов иронизирует : «Вся религия русская – по ту сторону гроба… Жизнь – это ночь, смерть – это рассвет и, наконец, вечный день…» [14]  В стихе «Сивилла – младенцу» Цветаева со-единяет языческий миф с христианскими верованиями. Ей нужен был простор и вольная воля  в обращении с мифами и верой.  И Душа Цветаевой совсем не та душа, о которой заботился христианин перед смертью и которая должна подняться  к Небу, чтобы предстать Богу. Это сильное своевольное воображенное образование – вместилище ядра личности, и час порывов и вершений её таков:        

                     Есть час Души, как час Луны,

                     Совы – час, мглы – час, тьмы –

                     .......................................

                     Есть час Души, как час грозы

                     .......................................                           

                     Нет! – Час Души, как час Беды

                    ........................................

                     Да, час Души, как час ножа…

                                                                   («Час Души»,3, 1923)

   Темный час ночной! Душа вся в борениях. Сколько ей всего угрожает!  «Но час сей благ» – заявляет Цветаева. Какая там ласточка! И кричит она Жизни:

                                       Не возьмешь мою Душу живу!

                                       Так, на полном скаку погонь –

                                       Пригибающийся – и жилу

                                       Перекусывающий конь

                                       Аравийский.

                                                               («Жизни»,1, 1924)

    Вот какая самоуверенная языческая Душа! Сильнее Бога:

                                        Бог! Можешь спать в своей ночной лазури!

                                        Доколе я среди живых –

                                        Твой дом стоит!

      Мне кажется уместным вспомнить возвышенный образ Души в литературе, как нечто «Вечно Женское», присущее природе, разлитое в ней. Еще Гете в одном из своих ранних произведений описал видение Той,  вне которой нет счастья во Вселенной: «Богиня… в светлом ореоле» [15].  Она была воплощением Женской Души мироздания:

                                    Не названа по имени Ты мною,

                                    Хоть каждый мнит, что зрима Ты ему,

                                    Что он Твоею шествует тропою

                                    И свету сопричастен Твоему.

                                    (И.Гете,»Посвящение»,1784,перевод В.Левика)

     В куртуазной средневековой литературе поклонение «Прекрасной Даме», очень далекое от естественности и условное, все же было началом поисков этого воплощения Женской Души в окружающей,  порой  очень жестокой  жизни.

   Мистическое же «Вечно Женское» у русских поэтов-символистов (А.Блок) и философов (Вл. Соловьев) родилось в их сознании не само по себе. Оно пришло из мировой литературы .Последние стали обозначать этим понятием сущность  и символ Земли и России,  Дух Любви, Жизни. Такие представления в них сочетались с православием, хотя сама по себе вера во что-то тайное, кроме Божественной Троицы, близка (я думаю) к языческим ощущениям. Неясный образ Женского Начала формально не кумир, но поклонение ему подобно поклонению Ветру, Солнцу, Дождю. Тяготение к отвлеченному образу «Вечно Женского» – таинственное состояние. Оно заключает в себе побуждение  освободить Мировую Душу из Хаоса.  Эта Мировая Душа - Женское Начало -  пропадает во мгле революции – в хаосе.

    Но шестикрылая Душа Цветаевой и Мировая Душа – «Вечно Женское»  -  дальние родственницы. Душа Цветаевой реалистичнее, действенней. Она сопротивляется, борется с «тушами» и обстоятельствами.  Цветаева дала ей имя Психеи, отрекшейся от тела, но как бы не замечала, какой активной, импульсивной, даже дерзкой была эта Психея.

          …Душа, Душа, Психея… Да была ли она ею до конца, до сути!?

    Вот что она сказала в «Поэме Конца»:

                             Жжет…Как будто душу сдернули

                             С кожей! Паром в дыру ушла

                             Пресловутая ересь вздорная,

                             Именуемая душа.

                              Христианская немочь бледная!

                              Пар! Припарками обложить!

                              Да её никогда и не было!

                              Было тело, хотело жить…

      Тело хотело жить. Война Души с телом. В «Поэме Воздуха» она тоже как бы отторгает себя от Души и устремляется  «…Не в царство душ – В полное владычество Лба», то есть Разума. И это после письма к П.Сувчинскому, где: « Я – это то, что я с наслаждением сброшу, когда умру… «Я»  ЭТО ПРОСТО ТЕЛО…et tout ce qui s en suit  (перевод с французского в примечаниях Цветаевой: «и всё, что из этого следует): голод, холод, усталость, скука, пустота, зевки, насморк, хозяйство, случайные поцелуи, прочее. Всё НЕПРЕОБРАЖЕННОЕ. Не хочу, чтобы  ЭТО любили. Я его сама не терплю… «Я» – не пишу стихов», [16] то-есть опять полный отказ от тела.  Душой жива, Душой пишет стихи.

      Ну, раз такие броски, метания, заблуждения, прозрения, порывы,    прорывы,  взлеты и падения,  ЗНАЧИТ  –  ЖЕНЩИНА!  Анна Саакянц в  своей последней, самой её полной, глубокой и объективной книге о Цветаевой не раз повторяет: «извечная её двоякость».[17] А я вспоминаю цветаевское «я – многие». И мне  тоже кажется – да, больше чем двоякость. Как назвать некоторые формы  бытия её, даже не знаю. Но   возвращаюсь к Женщине.

                              Когда она завоевательно то ли шепчет, то ли кричит:

                              Я тебя отвоюю у всех земель, у всех небес,

                              Оттого что лес – моя колыбель, и могила – лес,

                              ...............................................................                                                  Я тебя отвоюю у всех других – у той, одной…

и заканчивает стих, вступая даже в борьбу с Богом:

                              И в последнем споре возьму тебя – замолчи! –

                              У того, с которым Иаков стоял в ночи.

                                                                           («Я тебя отвоюю у всех земель…», 1916).

Удивляешься силе ее женской устремленности, волевому воплощению чувства в действие, пусть и воображенное, но существующее как черта ее характера.

            Таким образом, цветаевская версия самой себя   (вся – только Душа, Психея) ею же самой и разрушалась. В стихах и письмах. Если такие строки как «неизжитая нежность душит, / Хоть на алтын полюби – приму»  («Клонится, клонится лоб тяжелый», 1918),  или образ той же неизжитой женской нежности у двух деревьев, тянущихся друг к другу («Два дерева хотят друг к другу», 1919), могут быть истолкованными как жизнь Души, то вот в стихотворении 1920 года она вырывается из пределов душевной нежности и даже смеет свою бессмертную Душу называть  «тюремной крепостью». В этом стихотворении («Да, друг невиданный, неслыханный…») она показала себя как бы насквозь такими строками:

                                     Я знаю все ходы и выходы

                                    В тюремной крепости  души.

                                   .....................................

                        - Всех ослепила – ибо женщина,

                        Всё вижу – ибо я слепа.

             (Слепые зрячи нутром своим!)  и далее:

                            Мужайся: я твой щит и мужество!

                            Я страсть твоя, как в оны дни!

                            А если голова закружится,

                            На небо звездное взгляни!

        Мужественная женщина с безоглядной страстью. Такой она была, такой   себя чувствовала изнутри. В жизнь это воплощалось совсем не так, но это билось в ней. И  в поэтическом творчестве везде у нее, если любовь – то волевая, не нежность, а страсть:

                         Любовь! Любовь! И в судорогах, и в гробе

                         Насторожусь-прельщусь-смущусь-рванусь…

                                              («Любовь! Любовь!…, 1920).

       Как, вероятно, трудно и больно всё это было нести в себе под сдерживающей резковато-колючей внешней оболочкой, за «сжатыми зубами». Без конца диалогизировала со своей Душой, но периодически выплескивалось совсем иное: и Душа, и телесная страсть сплетались. Вот что преподнесла она нам во втором стихе «Федры» в «Послании Ипполиту»:

                                            …Нельзя, припадая к устам,

                             Не припасть и к Психее, порхающей гостье уст…

                             Утоли мою Душу: итак, утоли уста.

     Она, видимо, писала «Послание Ипполиту», хорошо зная себя! Зинаида Миркина в своем исследовании духовного пути Цветаевой размышляет о двуединстве её:  кентавр или всадник?  Слиты навек душа и тело или всадник спешивается на определенной грани? И дает прекрасную формулу из богословского понятия о Христе, в котором божественная и человеческая природа присутствуют «неслиянно и нераздельно». [18] Так неслиянно и нераздельно жили Душа и тело Цветаевой.

       В том же году, что и «Федру», она пишет цикл стихов «Провода», обращенных к Пастернаку.  В пятом стихе она добывает всего любимого с Душой его и устами. Как  Федра :

                                       Где бы ты ни был – тебя настигну,

                                       Выстрадаю – и верну назад.

                                      ......................................

                                       Есмь я, и буду я, и добуду

                                       Душу – как губы добудет уст

                                       Упокоительница…

       А Пастернак – за тридевять земель. Какое это имело значение?!

       Все стихи в этот период о страсти, Душе, разлуке. Таковы же поэмы «Горы» и «Конца». И в стихах, и в поэмах является нам Любовь как бы в трех измерениях:

1) Любовь Души-Духа,

2) Любовь чувственно-телесная,

3) Любовь – разлука , которую можно было бы назвать «эпистолярной» Любовью.

     Вот из письма к Пастернаку 14 февраля 1925 года: «Когда я думаю о жизни с Вами, Борис, я всегда спрашиваю себя: как бы это было?…». [19]

      В письме 26 мая  этого же года продолжается мысль о невозможности желанной совместной жизни (придуманной от заочной страсти) : «И единственное мое представление о бесконечности – Вы, Борис. Не из-за любви моей к Вам,  любовь – из-за этого… Борис, а нам с тобой не жить… Мы только  ( ! ) встретимся… Я даже не знаю, буду ли я тебя целовать…». [20]

      И еще одно письмо:  «Борис, я не те письма пишу. Настоящие и не касаются бумаги… Борис, я говорила с тобой непрерывно, в тебя говорила – радовалась – дышала…я брала обеими руками твою голову… Люблю тебя…» [21].

    В письмах к Пастернаку признания в любви переплетаются с раздумьями о поэзии, о мастерстве и литературных взглядах. Это любовно-интеллектуальные письма.

      А если предстать перед выпрастыванием из лабиринта трех измерений Любви  той второй  -  чувственно-телесной, прочтем: «…Вы сделали надо мной чудо, я первый раз ощутила единство неба и земли. О, землю я и до Вас любила: деревья! Всё любила, всё любить умела, кроме другого живого. Другой мне всегда мешал… Я не умела с живыми! Отсюда сознание : не-женщина  -  Дух !…». [22]   И здесь же далее: «…Мой Арлекин, мой Авантюрист, моя Ночь, мое счастье, моя страсть. Сейчас лягу и возьму тебя к себе. Сначала будет так: моя голова на твоем плече… Беру твою руку к губам  -  отнимаешь  -  не отнимаешь - твои губы на моих, глубокое прикосновение, проникновение – смех стих, слов – нет – и ближе, и глубже, и жарче, и нежней – и совсем уже невыносимая нега, которую ты так прекрасно, так искусно длишь… Друг, я вся твоя».

    Вот такая эпистолярная эротика. В этом случае самое главное, что приведенные строки были из жизни, из действительности, потому что два процитированных отрывка – письмо  к К.Родзевичу.

  Воображением же трепещущим  страстной любви было повествование «Флорентийские ночи», составленное из писем к М.Вишняку, превращенных в романтическое произведение, а также эпистолярная  беспокойная любовь к А.Бахраху, когда она восклицает: «Все эти деления на тело и дух – жестокая анатомия на живом, выборничество, эстетство, бездушие…».[23]   Так она  - нераздельная и неслиянная  - сама же себя корит за то, на чем всю жизнь настаивает, отделяя свою Душу от бренного тела. В следующем письме даже устраивает сцену ревности. Потом успокаивается, получив ответное послание, и снова попадает из земного огня да в небесное полымя: «…Друг, друг, я ведь дух, душа, существо. Не женщина к Вам писала и не женщина к Вам пишет, то, что  НАД, то  с чем и чем  УМРУ.» [24]                   

     Повторяют о Цветаевой:  мужской склад ума, мужской характер, мужской стих… Да разве мужчина какой-нибудь, когда-то писал такие страстные-контрастные письма и стихи, не преступив  пусть гневного-распахнутого – решительного целомудрия?!  Так смогла только женщина, и эта женщина  - Цветаева.                 

     Она писала «любовные» письма и к женщинам. В тридцатые годы к Саломее Андрониковой-Гальперн,  например. Письма к Татьяне Кваниной в сороковые приближаются к таковым. Ей так хотелось любить и быть любимой.

       Вечные – через всю жизнь – размышления о Любви,  ожидания ее, сны о ней. Потому что она говорила о себе так: «…обреченная на мужскую – скажем честно – нелюбовь – и женскую любовь, ибо мужчины не умели меня любить - да, может быть, и я – их: я любила ангелов и демонов, которыми они не были  -  и  своих сыновей – которыми они были». [25]

     Тут она явно преувеличивала  -  о женской  любви.  Кто из женщин любил её?!  Так любить, как она, никто не умел: эпистолярно, но так порывисто и вулканически.  В жизни женщины отдергивались от её ума, и только такие терпеливые и интеллектуально-подготовленные как Саломея Андроникова и Ариадна Берг  удержали длительную с ней переписку. Главный женский адресат Анна Тескова - особый случай.  Это верная, проницательная и добродетельная оберегательница издерганной души Цветаевой и жизни ее, что была то с надрывами, то с тоской, а иногда и с яростью.

     Лили Фейлер и Диана Бургин в своих книгах очень подозрительно увлечены проблемой цветаевского «лесбиянства».

    А лесбиянство Марины Ивановны, которым неожиданно увлекла ее в юные годы Софья Парнок (интересная  поэтесса, что было немаловажно в данной ситуации), просто сверкнуло на небе ее жизни к собственному ее удивлению, а затем к непониманию его и отказу от него. В полтора года пропало, оставив много нежных, не совсем понятных, чуть запутанных, как сам случай,  стихов. В этих стихах нет еще того зрелого, никому не подобного мастера, каким стала Цветаева позже. В них юношеская романтическая символика  и смутно-неясное отношение к тому, что с ней происходило в этой истории. Какая же тут «лесбийская природа» (Д.Бургин)?!  А вышеназванные авторы болезненно выискивают и в других стихах лесбийские мотивы. Если бы Цветаева могла с того света всё это увидеть и услышать! Она была «фантазеркой» любви, но какая логичная и уничтожающая отповедь обрушилась бы на головы лесбийских фанатов! Или на автора  «Солдатки» с таким же болезненным наваждением  инцеста. Надо же посметь любовь к сыну сделать преступной и в нелегких стихах Цветаевой искать этому доказательства. Бить лежачего, да еще так глубоко лежащего.

   Конечно, в Цветаевой жили «андрогенные» начала. Вспоминаются  «андрогины»  античной мифологии и философии  - из рассказа Аристофана в «Пире» Платона – люди  «третьего пола», совмещавшие в себе признаки двух человеческих существ – мужчины и женщины. Зевс разъял их. И они стали искать свои потерянные половины.

    В начале этого эссе я касалась темы мужского и женского  в Цветаевой. Всё это было в ней, как тело и душа, нераздельно и неслиянно. Именно поэтому она  оказалась так  целеустремленна, так настойчива, так талантлива.

    Не так давно у кого-то в текстах о Цветаевой  (не записала  у кого, к сожалению, сделала такую промашку, не подумала, что буду рассуждать на такую тему) я прочитала даже о ее «гермафродитизме». При чём тут гермафродитизм?! Гермафродитизм это определенное анатомо-физиологическое явление. Но речь-то идет только о психологии!

    Нина Берберова в своем автобиографическом повествовании «Курсив мой» заявляет о гермафродитизме Зинаиды Гиппиус, без всяких комментариев и объяснений. Но Гиппиус периодически хотя бы в литературе сама себя  представляла читателю мужчиной:  подписывалась мужским именем.  Да и стихи писала иногда от мужского лица – женщине, стихи с туманным эротическим светом. Такого феномена у Цветаевой не было. Ею владела жажда понимания и любви в смысле духовно-душевных глубоких и восторженных отношений и поиска всего этого у женщин, когда не имела взаимности своим распахнутостям у мужчин. (Все мужчины оказывались не по её безмерному «росту»). И тогда она особенно чувствовала себя женщиной, никому не равной, но женщиной. («Потому что лицо моей тоски – женское.»). [26]  Если и амазонкой, то изгоем среди амазонок, вырывающей себя из их круга. Поэтому и пишет свое  «Письмо к Амазонке», где, как и во всем творчестве ее, Любовь равна Смерти (спокойная любовь в браке, в быту ей смешна и презрена ею, потому и металась всю жизнь).

     Спасает от гибели в Любви – ребенок.  И тут рушится так ошибочно выстроенная писательницей Фейлер цветаевская гомосексуальность. Вообще же книга Лили Фейлер изобилует, как мне кажется, порою неуместными привлечениями термина и понятия «сексуальности» в объяснение всех поступков, решений и мотивов в творчестве Цветаевой. Исчезает великий аналитический ум Цветаевой. Одна голая сексуальность. Это, вероятно, влияние учения Фрейда. Многогранного человека популистски сужают, чтобы отдать дань моде «вездесущего» секса. Для пересудов? Или же действительно безсомненное доверие к Фрейду. Здесь вспоминается памфлет Набокова на странные толкования Фрейда: «Господа, вы ничего не разберете в пестрой ткани жизни, если вы не усвоите  одного: жизнью правит пол. Перо, которым вы пишете возлюбленной или должнику, представляет собой мужское начало, а почтовый ящик, куда письмо опускаем – начало женское. Вот как следует мыслить обиходную жизнь…» («Литературная газета » от 6-12 декабря 2000 г, № 49). Написанный Набоковым в 1931 году в таком ключе памфлет и сейчас вызывает улыбку.

     А сама Цветаева в письме к А.Бахраху сказала о себе: «…творчество и любовность несовместимы. Живешь или там, или здесь…». [27] Но простим Цветаевой ее вечное противоречие. Её любови в какой-то момент, вероятно, были несовместимы с творчеством. Но затем все-таки порождали циклы несравненных-несравнимых ни с чьими в лирике  стихотворений.

     В сравнении с приведенным подходом в оценке загадок Цветаевой  как серьезны и бережны  исследования Анны Саакянц («Жизнь Цветаевой. Бессмертная птица Феникс», 2000), Зинаиды Миркиной («Огонь и пепел. Духовный путь М.И.Цветаевой»). Взгляд на личность Цветаевой с раскрытием ее осбенностей у этих авторов совершенно разный. Я б сказала - земной и небесный. Они дополняют взаимно свои проникновения.

          Не для каждого мужчины  Любовь – легкий груз, но даже если для мужчины Любовь – высокое и хрупкое достояние, она, как правило, все-таки не главная мелодия его жизни. А вот для женщины  ЛЮБИТЬ – главное, даже если это такая женщина как Цветаева, которая иногда отмахивалась от своего пола. Желание  любить прожгло всю ее жизнь до последних дней. Но какой любви она хотела? Вот какой: «О своих не говорю, другая любовь, с болью и заботой, часто заглушенная и искаженная  бытом . Я говорю о любви на воле, под небом, о вольной любви, тайной любви, не значащейся в паспортах, о чуде чужого. О там, ставшем  здесь. Вы же знаете, что пол и возраст ни при чём…» [28]

     Всю свою жизнь она, - то ли кентавр, то ли всадник – гналась за этой любовью.

     Да разве мужчины или люди третьего пола так говорят?!  Так мечтают?!  Это слова истинной женщины, которая в Цветаевой явилась нам во множестве ипостасей: 

         - и женой, восторженно изменявшей и не изменившей в сущности никогда  -  до последних его и своих дней,

        - и матерью, которая всю себя, такую как есть – трудную, вдохновенную, всезнающую, неприспособленную к тяжкому быту и его одолевшую – всю себя отдала сыну и дочери, хотя главной целью в жизни было творчество (она разрывалась и спорила с Богом об этом),

         - и любовницей, любящей, как только могут любить «везувцы» (её слово от «Везувий» тут же срифмованное с  «безумцы»), [29]

        - и женщиной молодой и старой в одном лице («Золото моих волос тихо переходит в седость»),

         - и женщиной гордой, прямой, открытой, бесстрашной  («Не возьмешь мою Душу живу!»),

       - и женщиной несчастной, страдающей, неприкаянной, неприласканной  («Существования котловиною задавленная, в столбняке глушизн…»),

            - и женщиной, всё вынесшей как скала  («он / сын – И.К./  не понимает, что плачет не женщина, а скала»…),

           - и женщиной, не вынесшей всего того, что вынесла – ( Последняя записка сыну: «Пойми, что я больше не могла жить. Передай папе и Але – если увидишь – что любила их до последней минуты…»).

     И Психеей, и Евой, и Поэтом, и Человеком. И также, как первых два образа (Психея и Ева), две вторых ипостаси (Поэт и Человек) заключены были в ней  нераздельно и неслиянно. О последнем двуединстве интересна работа Е.В.Сомовой. [30]

     Она была женщиной русских просторов, где обитали Молодцы, Царь-Девицы, Гении на Красных конях, и женщиной гор, где прошла героиня из романа  Сигрид Унсед  «Кристин, дочь Лавранса»,  норвежская женщина Х1V   века. В ее жизни, в ее мучительных противостояниях условностям миропорядка она видела и свою  женскую судьбу. Она писала Анне Тесковой: «…я знаю, что я оттуда. Я там всё узнаю. Я знаю, что и Вы оттуда…Мы с Вами люди одной породы без всякого иносказания: горной. Люди гор. Суровые…». [31]

        А вот из дневниковых записей о женщинах Трои:

                                    «Елена – пустое место красоты

                                    Кассандра – видящая

                                    Поликсена – страсть к врагу

                                    Андромаха – вдова Гектора, мать

                                    Пенфезилея – любовь-ненависть

                                    Ифигения – смерть за Грецию

                                    Энона, жена Париса - ненависть до гроба.

       Перечислив, заключает:  «…и все, кроме первой и последней   -  я ».[32]

   В красоте не нуждалась, не считала ее необходимой даже для женщины; ненависти не знала,  умея   вступать логической мыслью на защиту своих представлений.

    Может быть кто-то из нас, живущих, тоже знает о себе что-то неоднозначное, впрочем, почему «может быть»… Вероятно, многим присущи разные непостоянства. Но где и какая женщина смогла  или  смогла бы  так донести до уходящих и приходящих поколений  свой  многоликий женский мир с обилием взаимоисключающих представлений?!

   И когда говорят о «мужской» поэзии Цветаевой, я вспоминаю ее слова: «Женственность во мне не от пола, а от творчества».³³  Значит, она полагала свое творчество чисто женским и удивилась бы чьей-то глухости и слепоте.

      Да, ее поэзия – поэзия сильной женщины, да еще которая  -  «многие».          

                                                            Литература

1.    Фейлер Лили. Марина Цветаева. Перевод с англ. И.Цымбал. Ростов-на-Дону, Феникс,1998.

 2.Бургин Диана. Марина  Цветаева  и  трансагрессивный  эрос. Перевод с англ. С.Сивак.

       Инапресс, СПб, 2000.

3.  Парамонов Борис. Солдатка. Звезда, 1997, 6, стр. 230-238.

4. Эфрон А. Страницы былого. Звезда, 1975, 6, стр.155-156

5. Цветаева М. Неизданное. Сводные тетради. Москва, Эллис Лак, 1997, стр. 318.

6. Она же. Письмо к П.Юркевичу в сентябре 1908 г. Собр.соч. в семи томах, Москва,Эллис Лак,

        1995, том 7, стр.727.

7. Она же. Письмо к Р.М.Рильке  14 июня 1926 г.  Там же, стр.64.

8. Она же. Письмо к Ю.Иваску 25 янв. 1937 г. Там же, стр.408.

9. Носов А. Невозможность эроса. Новый мир, 1995,6, стр.160-166.

10. Цветаева М. Письио к А.Тесковой 28 дек. 1935 г. Собр.соч. в семи томах.Москва,Эллис Лак,

        1995, том  6, стр.430.

11. Она же. Письмо к ней же 16 окт.1932 г. Там же, стр. 403.

12. Она же. Письмо к ней же 1 окт. 1925 г. Там же, стр.341.

13. Она же. Письмо к ней же 7 марта 1933 г. Там же, стр.405.

14. Розанов В. Русская церковь.В кн. В темных религиозных лучах. Москва, Республика,

        1994,стр.10-11.

15. Гете И. Посвящение. Избранные произведения.Худож.литература.Москва,1950,стр.23-24.

16. Цветаева М. Письмо к П.Сувчинскому 15 марта 1926 г. Собр.соч. в семи томах. Москва,

        Эллис Лак, 1995, том 6, стр.317.

 17. Саакянц А. Жизнь Цветаевой. Москва,Центрополиграф, 2000,стр.270,423.

 18. Миркина З. Огонь и пепел. В кн. Невидимый собор. СПб, Университетская книга,1999,стр.144-151.

 19. Цветаева М. Письмо к Б.Пастернаку 14 февр.1925 г. Собр.соч. в семи томах.Москва, Эллис Лак, 1995, том 6,стр.243.

 20. Она же. Письмо к нему же 26 мая 1925 г. Там же, стр.247.

 21. Она же. Письмо к нему же 23 мая 1926 г. Там же, стр.251,253

 22. Она же. Письмо  к К.Родзевичу 22 сент.1923 г. Там же, стр.660,661.

 23. Она же. Письмо к А.Бахраху 25июля 1923 г. Там же, стр.578.

 24. Она же. Письмо к нему же 29 сент.1923 г. Там же, стр.616.

 25. Она же. Письмо к А.Берг 17 ноября 1937 г. Там же, том 7, стр.510.

 26. Она же. Письмо к С.Андрониковой-Гальперн 12 авг.1932 г. Там же,стр.152.

 27. Она же. Письмо к А.Бахраху 29 сент.1923 г. Там же, том 6, стр.617.

28. Она же. Письмо к А.Тесковой в феврале 1928 г. Там же, том 6, стр.365.

 29. Она же. Из записных книжек. Цветаева об искусстве. Москва, Искусство, 1991, стр.369.

 30. Сомова Е. Диалог о пространстве (К проблеме поэта в художественной концепции М.И.Цветаевой). - Сборник доклаов пятой цветаевской международной научно-практической конференции  9-11 октября 1997 г.). Дом-музей Марины Цветаевой, Москва, !998, стр.189-195.

31.  Цветаева М. Письмо к А.Тесковой 27 янв.1932 г. Собр.соч. в семи томах.Москва, Эллис Лак ,1995, том 6, стр.400.

32.   Она же. Неизданное. Сводные тетради. Москва, Эллис Лак,1997, стр.215.

33.   Она же, Там же, стр.78.

________________________

© Кресикова Иза Адамовна