В ней всегда жила радостная готовность к актерским трансформациям. Она была и светской львицей, и роковой красавицей, и мстительной гордячкой голубых кровей, и живущей на копейки служащей времен советского тоталитаризма… Была удачливой в любви и совсем-совсем несчастной. И всех этих женщин Светлана Немоляева переиграла на сцене Театра Маяковского, которому посвятила жизнь. За свое беззаветное служение театру актриса стала лауреатом премии «Звезда Театрала»-2012 в номинации «Легенда сцены».

– Светлана Владимировна, не хотелось бы начинать интервью с грустной темы…

– Нет, можно и о грустном. Жизнь ведь неумолимая штука. И рано или поздно наступает момент, когда близкие уходят. В театре я уже второй сезон работаю без Саши… Мне его все время не хватает. И не верьте, когда говорят, будто время лечит. Эту рану не залечишь никак.

– Но есть сын и его семья. Ваша внучка Полина восходящая звезда Театра Маяковского…

– Этим я и живу. Знаете, когда много лет назад мой папа ушел из жизни, то мама сделала все, чтобы как можно скорее уйти вслед за ним. Для нас это был настоящий шок, колоссальная утрата – невероятная боль. И тогда я сказала себе: «Никогда не нанесу такой раны своим родным». Как бы тяжело мне ни было, родные хотят быть рядом со мной. И я, конечно, счастлива, что у меня такая семья, и что внучка, окончив ГИТИС, выбрала наш Театр Маяковского, и что сыграла в прошлом сезоне Сашеньку в спектакле «Месяц в деревне», а сейчас она ввелась на роль Негиной в «Таланты и поклонники».

– Можно назвать еще «Амуры в снегу» и «Дядюшкин сон» с ее участием. А Александр Сергеевич успел увидеть Полину хотя бы в студенческих работах?

– Конечно, видел. Мы с удовольствием ходили на ее учебные спектакли, а Саша бывал еще и на экзаменах. Приходил всегда в приподнятом настроении – радовался, что ребята к чему-то стремятся, у них многое получается. Он вообще ценил в людях стремление. Правда, современный театр его огорчал. Дело в том, что наш наставник, замечательный режиссер Андрей Гончаров (возглавлял Театр Маяковского в 1987-2001 гг. – «Т») приучил нас к пониманию: «Зачем? Для чего? Почему мы сегодня ставим эту пьесу? Что мы хотим сказать?»

– Его любимая фраза – «телеграмма в зал»…

– Совершенно верно. И от качества этой телеграммы зависел успех спектакля. Он жутко не любил пустопорожних фантазий режиссера. Хотел, чтобы у каждой мизансцены было строгое, современное обоснование. И мы с Сашей приучились смотреть на театр этими глазами.

– Но после смерти Гончарова многое изменилось. И нынешняя «Маяковка» совсем другая. Как вы думаете, эта новая жизнь театра была бы интересна Александру Сергеевичу? Он нашел бы здесь себе применение?

– Я в этом уверена, поскольку у руля сегодня стоит очень интересный, сильный режиссер, который точно знает, о чем должна быть «телеграмма в зал». Саше было бы интересно с Миндаугасом Карбаускисом. Он ведь человек был очень творческий, внутренне мобильный. И понимал, что каждая эпоха приносит новые веяния. Если ты будешь замыкаться в себе и говорить: «А вот в наше время было не так, играть нужно иначе» - значит ты кончился как артист. Нужно следить за молодыми…

Вот почему я никогда не забуду слова Гончарова, который до последних дней своих работал в ГИТИСе. Он говорил: «Пока я со студентами, я не постарею. Я знаю, чем дышит молодежь, я понимаю молодежь, я слежу за ней, я с ними такой же». Вот, что очень важно.

– Когда вы репетировали Домну Пантелеевну в «Талантах и поклонниках», то говорили в интервью, что беспрекословно слушаетесь Карбаускиса. Но вы ведь, как говорится, «корифей труппы» - наверное, имеете право на некоторые вольности?

– Да, но зачем? Мы с Сашей никогда не были критичны к своим режиссерам, потому что так нас приучили еще в студенческие годы. Он учился в Школе-студии МХАТ, я – в Щепкинском училище. И нам объяснили, что режиссер – это такой Бог. И он глава всему, и его надо слушаться, и стараться выполнить все, что он попросит. И прежде всего, обижаться на себя, если ты не можешь что-то сделать. Поэтому у нас был пиетет, и он остался. И Саша с таким пиететом прожил свою жизнь, и я.

– Кстати, когда муж и жена работают в одном театре, не сказывается ли это на семейных отношениях?

– Я знаю множество семей, где, к сожалению, сказалось. Если жена – прима, а муж играет в массовке, это рождает очень сложную ситуацию в семье, и нередко люди расходятся. А если еще и взрослый ребенок тоже актер и работает в том же коллективе, то может затянуться такой узел, что и не вырваться. Это настоящая семейная трагедия. Но нас, к счастью, Бог миловал, мы с Сашей всегда шли «ноздря в ноздрю», очень много играли, актерские звания получали друг за другом.

– Звания получали, но собственно театральных наград у вас немного…

– Да, поэтому мне особенно приятно, что я удостоилась «Звезды Театрала». Кто бы мог представить! Благодарю редакцию и читателей.

– Эта награда в номинации «Легенда сцены». Интересно, а что чувствует артист, которого назвали легендой?

– Слава Богу, я не утратила чувства юмора. И мне хватает сил и иронии не погружаться в это с головой. Я знаю множество примеров, когда награды, чрезмерная похвала портили артиста: он начинал верить в свою уникальность, а в итоге «расслаблялся» – терял творческие навыки…

– Вам это не грозит хотя бы потому, что есть колоссальная закалка. Вас в театре всегда называли «кусок дисциплины», ведь вы никогда не просили о замене спектакля – играли при любом самочувствии…

– Этому качеству нас тоже научили в студенческие годы. Есть только одна причина неявки актера на спектакль – смерть. Подвести коллектив – для меня неприемлемо, а значит, и опоздать невозможно. На всю жизнь Саша запомнил почти трагический случай, который случился с ним в молодости – еще в ту пору, когда Театром Маяковского руководил Охлопков. Во время репетиций спектакля по пьесе Арбузова «Иркутская история» Саша за две недели до премьеры оступился, упал с помоста и сломал ногу. Ситуация была очень сложной. Право первой постановки было у Театра Вахтангова. Охлопков хотел, чтобы наша премьера состоялась на следующий день после них. Но эта задумка сорвалась. Переживал он, конечно, ужасно. Но Охлопков сказал: «Будем ждать Сашу». И наша премьера, состоявшаяся значительно позже, все равно получилась не менее шумной, чем у вахтанговцев. И все же, несмотря на это, Саша всю жизнь не мог себе простить эту травму.

– Раз уж мы снова заговорили об Александре Сергеевиче, вот скажите, пожалуйста, вы ревновали его? Вообще эта тема в семье как-то обсуждалась?

– Нет, мы старались не травмировать друг друга, ведь и к нему после спектакля подходили поклонницы, да и я получала букеты. Кроме того, не забывайте, что в театре есть достаточно скользкий момент, когда ты играешь в любовь на сцене. И что он испытывал в эти минуты по отношению к той или иной актрисе, я не знаю. Мы никогда этой темы не касались, потому что четко разграничивали семью и театр: соблюдали некие рамки, чтобы не забегать за флажки.

- В театре трудно существовать семьями. Я знаю, что когда ваш сын еще учился, вы наставляли его: мол, выбирай другой театр…

- Да, если бы он поступил к нам в Театр Маяковского, то всей семье пришлось бы туго. Не хочу называть фамилий, но вот вам пример. Политика Андрея Александровича Гончарова сводилась к тому, что на сцене не должно быть семейственности. У нас работал один знаменитый актер и рядом – его жена, хорошая актриса, которая начинала в провинции. А затем в театр поступил их сын. И Гончаров сына совершенно откровенно игнорировал, делал ставку лишь на главе семьи, не давал больших ролей и его супруге. В итоге, они ушли из театра. Осуждать ли за это Андрея Александровича? Трудно сказать, ведь это была его политика. И в творческом плане обвинить его ни в чем нельзя, хотя люди, безусловно, страдали.

Но мне грех жаловаться. Секрет, наверное, в том, что мы рано поженились и к нам сразу стали относиться, как к единому организму. Первый успех пришел к 33 годам. Я тогда получила Бланш в «Трамвае «Желание», а Саша – Дон Кихота. И это была настоящая победа. Когда прошла премьера «Трамвая», мы собрались в Доме журналиста. Пришли несколько актеров и Гончаров со своей супругой отметить наш праздник. В те времена не такие были рестораны, как сейчас, и собственно стол удалось заказать благодаря связям Гончарова. Посреди вечера он встал и произнес тост: «Эти самые страшные, самые мучительные, самые тяжелые репетиции потом будут тебе казаться самыми прекрасными». Я по сей день помню его слова…

– А ведь сколько еще «самых сложных» репетиций последовало за этим. И не только у Гончарова. Достаточно вспомнить Фоменко или в кино - Рязанова…

– Поэтому актерская профессия – это добровольная каторга. Как хорошо, что зрители не могут присутствовать на репетициях. То, что творится в театральном закулисье, лучше никому не видеть. Артисты и режиссер могут ругаться, говорить, как они устали, как им не хочется идти на спектакль. Но эта профессия фантастическая. Когда ты оказываешься перед сценой – силы все равно приходят и рождается решение. Поэтому наша профессия  не дает состариться (это к вопросу о легенде сцены!). Внешне можно и плохо выглядеть, но внутренне ты все время в напряжении.

А потом еще у каждого свое видение, методы, школа. Особенно трудно было, когда после Охлопкова наш театр возглавил Гончаров. При Охлопкове шло много спектаклей, где главной была форма. И я полюбила форму, когда Петр Фоменко ставил у нас «Смерть Тарелкина». Я играла Маврушку – очень смешная была роль. И все, что требовал Фоменко, я выполняла беспрекословно. Иными словами, я мало задумывалась над внутренним смыслом, полностью доверившись режиссеру. А в ту пору у нас работал актер Володька Комратов, который возмущался моей игрой: «Что ты идешь вслед за гробом Тарелкина с каким-то тазом и колотишь в таз колотушкой? Вот ты, Маврушка, чухонская девка, которая нюхает жуткую рыбу». Я отвечала раздраженно: «Володя, я не знаю». – «А почему ты так делаешь?» – «Мне интересно». Все, что Петя Фоменко говорил, мне и правда было страшно интересно, хотя по большому счету это была форма. И все равно это был Сухово-Кобылин. Совершенно фантастический спектакль. Такой же фантастический, как «Плоды просвещения». Творчество Гончарова на их фоне было совсем другим, но не менее интересным.

– Достаточно вспомнить, что творилось на «Трамвае «Желание», о котором мы уже говорили…

– Да, 24 года он был в репертуаре.

– У многих по сей день вы ассоциируетесь прежде всего с Бланш…

– Это у театральной публики. На улице меня узнают совсем по другой роли.

– Конечно, как жену Гуськова…

– Да, но что поделать?! «Гараж» – это кино. И «Гараж» вышел в то самое время, когда советское кино достигло своего пика. Тогда был Данелия и все его замечательные фильмы, тогда был молодой Рязанов, молодые Тарковский, Гайдай, Сурикова, Кончаловский, Хуциев, Климов… Это был высший пилотаж – фильмы, которые до сих пор любят. «Гараж» посмотрели сразу 150 миллионов зрителей. А что такое театр? Тысяча мест и спектакль, который идет далеко не каждый день. Но мне не обидно. Любой актер становится заложником своих амплуа. Пусть театральная публика – это очень тонкая прослойка общества, но все же у этих людей я ассоциируюсь с Бланш, Саша Лазарев – с Дон Кихотом, Джигарханян – с Сократом. А Гончаров – с десятками спектаклей-шедевров.

– А есть запись «Трамвая «Желание»?

– Нет, даже для телевидения он не разрешил снять. Понимаете, он считал, что спектакль распадается на экране и напоминает малобюджетный фильм.

– Принято считать, что кино – «отжимает» артиста. Все что наработано в театре, используется на съемочной площадке, поскольку кино по сути своей не может быть творческой лабораторией. Важен сиюминутный результат…

– Да, там совсем другие ритмы и условия работы. И поэтому когда не получается играть так, как требует режиссер, начинаешь нервничать. Тяжело было с Рязановым – он человек с другой планеты. И тоже были споры, сомнения, бессонные ночи. А в одну из ночей мои съемки в «Служебном романе» и вовсе чуть не сорвались. Меня как актрису широкая публика еще не знала. Съемки проходили в Москве, но я в то время была на гастролях в Ленинграде и после спектакля (кстати, шел «Трамвай «Желание». – «Т») ехала ночным поездом. Вошла в вагон с опухшим лицом, заплаканная, поскольку Бланш – роль трагическая. Стояла ужасная жара, а кондиционеры в поездах, конечно, не работали. Люди ехали – умирали. И я попросила проводницу: «Я никогда это не подчеркивая, но я актриса, снимаюсь в кино, мне надо хорошо выглядеть и в 8 утра быть на съемке». – «А я тут при чем?» – «Ну, посмотрите, я после спектакля еду. Вся заплаканная. В каком виде я буду после этой духоты?» – «А что я могу сделать?» – «Ну, хотя бы вот эту штуку включите», – хватаюсь на потолке за ручку вентиляции. И она вдруг отрывается – прямо мне в глаз. Хорошо, я в тот момент была без очков…

На съемку приехала с подбитым глазом. Гример была категорична и сказала, что такой фингалище она замазать не сможет. Мне и оператор говорил: «Света, я не могу тебя снимать в таком виде». А директор картины Карлен Семенович требовал, чтобы ни дня простоя не было, иначе съемки не уложатся в смету. Он сказал: «Снимайте, как есть». В общем, под аккомпанемент моих рыданий фингал замазали тонной грима. А Рязанов стал еще и издеваться: «Ладно, ты мне рассказываешь про поезд. Скажи прямо: за что тебя Саша отдубасил?» Но все закончилось благополучно. И в последний съемочный день Эльдар Александрович мне сказал: «На будущее совет мой тебе. Кто бы тебя ни просил: любимый режиссер, муж или директор, чтобы ты снималась в таком виде, – никогда не соглашайся». То есть он надо мной еще и посмеивался. 

- Между прочим, Рязанов ведь не раз отказывал вам в съемках…

- Было дело. Он не взял меня в «Гусарскую балладу». А потом я мечтала сняться в «Иронии судьбы», но не попала и туда.

- Обидно?

- В нашей профессии нельзя ни на кого обижаться. На все воля случая. Поначалу привыкнуть к этому непросто, пытаешься руководствоваться какими-то принципами, но проходит время и понимаешь – только случай влияет на судьбу…

У нас в театре шел спектакль «Родственники» по пьесе Брагинского и Рязанова, и я в нем играла главную роль – этакой старой девы, которая до последнего надеется выйти замуж. Я была не в восторге от своей игры, но вдруг после спектакля Эльдар Александрович подошел ко мне и сказал, что теперь он непременно будет снимать меня в кино. Так я попала в «Служебный роман».

- Кстати, эта Оля Рыжова всю жизнь хранила в сердце свою студенческую любовь. И если вспомнить другие ваши работы, то очень много вы переиграли женщин с нелегкой судьбой…

- Совершенно верно. Причем я много думала об этом: как же так получается, что в жизни у нас с Сашей крепкий союз, надежный брак, а на сцене я вечно какая-то страдалица. Видимо это оттого, что жизнь подарила мне гармонию в семье и на сцене очень интересно сыграть нечто «неправильное», «несчастное» и «одинокое». А еще я никогда не стараюсь очернить своих героинь. Пытаюсь почувствовать их внутренний мир. Сопереживаю им.

___________________________

© Борзенко Виктор Витальевич 

Ранее опубликовано в журнале "Театрал"