 |
||||||||||||||||||
|
|
|
|
 
Продолжение, начало см. в № 267 от 15 августа 2013 г.
ПРОТВИНО, СЕРПУХОВ - ДАЛЕЕ ВЕЗДЕ Многие протвинцы начинали свою жизнь в Протвино с общежития на ул. Победы,8. Здесь на третьем этаже, над музыкальной школой, мы получили 14-метровую комнату с общей кухней и коридором, заставленным детскими колясками. Через несколько месяцев в потолке нашей комнаты, днем, полагая отсутствие хозяев, просверлили отверстие под аппаратуру. Я случайно оказался дома, пригласил свидетеля – соседа по подъезду Володю Ефремова - и написал о случившемся заявление в милицию. Бедного Володю потом затюкали в институте: он должен был быть в это время в лаборатории. Мне же прислали отписку, де при проведении ремонтных работ случайно рабочие просверлили перекрытие между третьим и четвертым этажом. Опыт первого года жизни в Протвино вылился в такую эпиграмму: Что такое Протвино? Две пивные, два кино, Сто французов, десять дач, На троих - один стукач. (Им - лимиты, прочим – хрен, Зато поровну рентген) Прогрессивка за прогресс, Остальное – темный лес! Тем не менее, уже в этот год я нашел новых друзей, с которыми продолжаю дружить и по сей день. За исключением тех, кто, увы умерли. Общение с диссидентом в режимном городе, под неусыпным приглядом первого отдела, поневоле суживало этот круг, но тем надежней и порядочней были входившие в него люди. Самыми первыми друзьями стали Ирина Лупашина, ее мама Александра Антоновна и тогда 10-летний сын Ирины Володя. Ирина, к.ф.н., руководитель группы в ИФВЭ, умница, быстрая, энергичная, постоянно занятая каким-нибудь делом. Глотатель литературы, в том числе и самиздата, и хорошей поэзии (о Маяковском мы с ней бурно спорили). Александра Антоновна – коренная ленинградка, человек твердых моральных принципов и большой доброты. Она потеряла старшую дочь, одна вырастила Иру. Во время войны, в 1941 году она вывезла из Ленинграда две группы детсадовцев. Ехали в обледенелом вагоне, но ни один ребенок не заболел. Володя – самостоятельный, воспитанный, с тягой к изучению животного мира, впоследствии окончил биофак, в Пущине защитил кандидатскую, в период безвременья, когда наука в стране загибалась, уехал в США, стал известным ученым. Ирина к моменту нашего знакомства была в гражданском браке с талантливым физиком, учеником Нильса Бора, член-корреспондентом АН Вениамином Сидоровым, внешне очень похожим на Смоктуновского. Веня работал в Новосибирске в институте академика Будкера, а после его смерти был зам. директора Скринского, и постоянно прилетал в командировки а Москву на заседания АН. В 1976 году Ира переехала в Новосибирск, в Академгородок, там родился младший сын Алеша. Володя до окончания школы оставался с бабушкой. Ирина постоянно приезжала одна или с Веней в Протвино, проводила здесь отпуск. Дружеские застолья проходили в квартире Александры Антоновны или у Ириных друзей Людмирских и сопровождались горячими спорами о науке, литературе, политике (Помню горячий спор по поводу филиппинских хилеров после просмотра немецкого фильма. Вениамин утверждал, что его или другой институт получил бы все необходимые финансы, если бы в показанном была хоть доля правды). Людмирские Эдуард (Эдик) и Соня – родители многочисленного семейства. Соня училась в Ленинградском технологическом институте в одно время с «колокольчиками» и с некоторыми из них была хорошо знакома, так что у нас с ней оказались общие знакомые. Отец Эдика – художник, и вся квартира Людмирских была увешана панно, выполненными из различных материалов. В один из приездов Иры и Вени в Протвино Александра Антоновна и Володя были на юге, и мы с Татьяной принимали гостей в нашей общежитской комнате на ул. Победы, 8. С Ирой мы обменивались самиздатом, и немало его ушло от меня в Новосибирск. Еще одними друзьями в Протвино стали Миша и Вика Горловые. Оба в то время были фанатиками кино. В Протвино действовал сильный киноклуб. Часто шли фильмы, не предназначенные для широкого показа. Приезжали известные режиссеры, в том числе и Тарковский. Миша, несмотря на скромное звание младший научный сотрудник (мнс), в городе был известен. (Во времена перестройки он стал заместителем председателя Протвинского совета и первым директором Лицея). Вика на время московских кинофестивалей брала отпуск и уезжала в Москву. Миша из-за меня чуть не вылетел из института. Член элитного Дома ученых, он мог провести с собой в ДУ двух человек. Однажды он пригласил в ДУ меня и своего давнего друга Бориса Золотарева, тонкого прозаика (по его сценарию в 1981 г. снят фильм «Всем – спасибо» , где в главных ролях Сергей Шакуров и Елена Соловей). Мы сидели за столиком и болтали довольно свободно на разные темы. За соседним столиком оказались чекисты (сотрудники первого отдела), которые, совмещая полезное с приятным, вели наблюдение. В результате Горлового вызвали в первый отдел и крепко намылили голову за то, что он посмел привести в святая святых – Дом ученых – диссидента. Другом дома стала веселая, бойкая, доброжелательная медсестра Злата Сергеевна Давыдова, которая лечила нашего сына Сережу, попутно давала советы и взрослым. Мы стали бывать в ее доме и познакомились с ее мужем Анатолием и детьми Светой и Димой. Золотая наша няня Сережи Клавдия Ивановна пришла по объявлению, когда Сереже исполнилось полтора года, и стала родным человеком. Когда ее дочь Вера начала удивляться, зачем матери это надо, при достатке в семье, она отвечала: «А я не из-за денег: время есть и мальчик больно хороший». Она даже готова была ехать с ним в Горький. Она ранее перенесла один инфаркт, а после того, как Сережа уже ходил в детский сад, - еще один. Я навещал ее в больнице, где она лежала под капельницей: - Клавдия Ивановна, как же Вы опять подставились? – Надо было мужикам помочь, не утерпела я… Третий инфаркт она не пережила. Похоронили ее на Дракинском кладбище. Я жил уже в Серпухове, узнал о случившемся не сразу, искал ее могилу, но так и не нашел. В Серпухове первое время друзей у меня не было: отдежурив, я возвращался в Протвино или ехал в Москву. Хотя отношения с сотрудниками «Теплосети» сложились нормальные: они поняли, что карьеру я не делаю, в начальники не лезу, как и не лезу ни в чью личную жизнь. Не раз дежурство случалось под Новый год или непосредственно в праздник, и тогда оно сопровождалось застольем на 21-й, основной, котельной и на 1-м участке на Чернышевской. Я оформлял стихами новогодние газеты с персональными пожеланиями и 8-мартовские номера. Легкость версификации приводила сотрудников в восхищение. Правда, процитированные стихи Пастернака «А ты прекрасна без извилин» вызвали у дам обиду: т.е. это намек, что у нас в головах и извилин нет! Я долго сидел в одном кабинете со смешливым техником Наташей, слушал анекдоты и присказки и байки начальника одного из участков «деда» Юнева, Никитыча, как все его величали, ходил на угольные котельные серьезного мастера Щукина. Пьяница и бабник, бывший моряк, мастер Половников –«крейсер» портил нервы старшему мастеру Митину, и чуть не впервые же дни я присутствовал на собрании мастеров, где обсуждалось–осуждалось поведение Половникова. Директор Евдокимов с утра обходил свою любимую стройку нового здания «Теплосети», мазутное хозяйство, и шел на планерку в исполком, где ему выговаривали за принесенный на ботинках мазут. Он, конечно, получил от КГБ нелестную информацию обо мне, но во-первых, он сам по молодости лет сидел за какую-то уголовщину, а во-вторых , непьющий и образованный мастер был для работы полезен. Поэтому он с интересом присматривался ко мне и после увольнения брал вновь. Его пассия Маина Тарасова, начальник отдела снабжения, бойкая и разбитная женщина, не лезущая за словом в карман, при мне однако смущалась: «Не буду при Помазове рассказывать этот анекдот». Самым головастым слесарем «Теплосети» был Ваня Франц, соединявший русскую смекалку и размах с немецким трудолюбием. Главный инженер Пузраков не стеснялся советоваться с ним по самым заковыристым вопросам теплотехники. И когда летом мне нужен был человек, который один за нескольких мог сделать работу в тепловых узлах (узлах управления) под домом, я просил Ваню Франца, если не было срочной работы на самой котельной. Диспетчерская служба с годами утряслась, получила свое помещение, старшего диспетчера Фадеева (который перенял от меня грибоедовскую поговорку: «Минуй нас пуще всех печалей И барский гнев, и барская любовь») и полный комплект рабочих: дежурных слесарей, шоферов и электриков. За 15 почти, с двумя небольшими перерывами, лет работы в «Теплосети» я не только перезнакомился со всеми сотрудниками коммунальных служб, но и узнал почти все подвалы города: Где нет освещения, где по колено канализации, где ночуют бомжи. В начале отопительного сезона происходила промывка внутридомовых систем, принимающему от «Теплосети» мастеру слесари ГЖУ проставлялись: иногда, чтобы не особенно придирался, а чаще просто для отметки такого важного события. Некоторые мои предшественники спились на этих приемках. Я добросовестно проверял промывку, от угощения не отказывался – это было бы оскорблением ребят, - но вино пригублял. Зимние дежурства складывались по-разному: иногда вызовы шли один за другим и за ночь не удавалось присесть, иногда можно было почитать-пописать, покалякать с ночной сменой. Я и «Архипелаг» читал во время дежурства. В 77-м году на котельной появился новый мастер Валера Швец. Он, видя мои литературные занятия, предложил: «Давай познакомлю тебя с моим двоюродным. Он работает в «Коммунисте», тоже стихи пишет. Слепой как крот, во-от такие очки». «Двоюродный» оказался Николаем Дубинкиным, который работал от газеты корректором в городской типографии или исполнял обязанности корреспондента и ответственного секретаря, и оказался хорошим, настоящим поэтом. Знакомство скрепили заходом в пивную. Коля отнесся ко мне очень заинтересованно хотя и с опаской. Приехав ко мне на день рождения в Протвино в январе 79-го, подарил стихи на 33-летье, но подпись, как сам он признался, из осторожности отрезал. Скоро мы подружились. Читали друг другу свои стихи. Я снабжал его книгами, в том числе и самиздатом. Как поэт он за время нашей дружбы сильно вырос, и, на мой взгляд, стал не слабее Николая Рубцова, входившего тогда в моду. Уже к 20 годам у Николая был готов сборник юношеских стихов, который похвалили, но не напечатали. Мелкие публикации в районной и областной прессе, конечно, его не удовлетворяли. Он в 80-е ездил в семинар к Жигулину, и тот хвалил его стихи. Увы, губила его самая распространенная русская болезнь. Я познакомился и подружился со всем его семейством. Жена Нина – передовая ткачиха на суконной фабрике, член горкома партии, внешне похожая на Софи Лорен. Замечательная добрая и умная мама Валентина Ивановна и милая дочь – тогда еще школьница – Света. После развода с женой я снимал несколько месяцев комнату у Колиной бабушки в низеньком домике на улице с гордым названием - Народного ополчения. Коля привел меня в литобъединение при «Коммунисте», в то время туда приходили несколько молодых, амбициозных поэтов и прозаиков. Вела объединение московская поэтесса Лада Одинцова (78-81г.г.), позднее – поэт-авангардист и уфолог Алексей Константинович Прийма, сын известного шолоховеда («шелуховеда», как шутили мы). С отцом Алексей был не в ладах, часто ездил в родной Ростов к матери. Напечатал в «Литературке» статью о восклицательной запятой. Коля и сам вел какой-то кружок в раздолбанном здании ДК на Ситценабивной (теперь там молельный дом адвентистов), хотя приходил к своей пастве часто с похмелья. Вот моя, надеюсь не обидная, эпиграмма того времени. Николаю ДубинкинуАх, фабрика суконная – Тоска многооконная. Зудит жена законная, И, главное, - права! Вчера хватили лишнего: Сначала «Механджийского», Потом - «Портвейн» у книжного… Чугун – не голова!
Окраина фабричная, Здесь не в чести «Столичная», Но бражка преотличная У бабы Мани есть! Сейчас – опохмелиться, Потом с женой мириться: Я ж не пропью традицию Ожегова и честь!
К тому же – дочка дома, И Нина – член горкома, И ремесло знакомо, Я рифмам друг давно! А если не дадут взаймы Друзья – высокие умы, У Алексея Приймы мы Прочтем про НЛО! Бывая у Коли в редакции, я познакомился а позднее и подружился со многими сотрудниками «Коммуниста»: Еленой Леоновой, Толей Монаховым, Татьяной Трошиной, Ларисой Осьминой. Правда, уже в перестроечное время в газете появились и мои «заклятые враги». 1977 год дал мне еще двух друзей. Как-то в Москве Миша Утевский мне сказал: «В Серпухове живет мой друг Альберт Щенников. Вообще-то он москвич , но работает в Серпухове в художественной мастерской. У него там свой дом. Я хотел бы вас познакомить.» И вот в ясный майский день, после Ленинского субботника, ко мне на котельную подъехал на велосипеде, с букетом тюльпанов, молодой светловолосый мужчина. Отворачиваясь, чтобы не дышать на меня, он представился и сказал: «Прошу извинить, мы тут с ребятами в мастерской после субботника посидели». Альберт стал самым близким моим другом. Выпускник училища «Памяти 1905 года» и Московского университета, он имел квартиру в хрущевке в Москве, но большую часть времени жил с женой Беллой, тоже художницей, и матерью Полиной Михайловной в собственном доме в Серпухове. Его друг и однокашник Игорь Шелковский в 1976 году стал «невозвращенцем» и с 79 года выпускал в Париже журнал современного искусства «А-Я». Альберт был одним из его корреспондентов и поставщиков материалов. На хлеб зарабатывал в серпуховском отделении Подольской художественной мастерской, где был почти единственным непьющим человеком. Без Альберта и его дома Серпухов утратил бы для меня половину своей привлекательности. Через него я познакомился с Михаилом Гололобовым, с художницей Таней Рыжовой, которые стали моими друзьями. А мастерская Альберта («нора») десять лет была местом встреч, дружеских посиделок и пирушек. Летом в Протвино я сидел у своего общежития на скамейке с томиком Рубцова в руках. Ко мне подсел хлопец с малороссийским акцентом, немного навеселе. «Интересно, – удивился он, - кто в научном центре интересуется поэзией?!» Незнакомец оказался физиком, командированным из Агудзеры в Протвино перенимать опыт эксплуатации вакуумных устройств. Поддав хорошо с принимающей стороной, он бродил по поселку. И набрел на меня. Представился: Валерий Выскуб, пишет стихи и даже заимел публикацию в «Абхазской правде». Сразу заговорил с болью о русской поэзии. Почему печатают Рубцова только после смерти? А Есенина? А других? И я, почему-то сразу доверившись, дал ему читать «других». Он вернулся в Агудзеру, мы переписывались, через год-полтора он переехал работать в Петушки и стал наезжать в Протвино и Серпухов на заседания литобъединения. Дал стихи для трех номеров «Проталины» . Из-за «Проталины» в Петушках он не поладил с первым отделом, жилья не получил и в 81 году уехал на родину в город Красный Луч. Все это время я не терял связи с нижегородцами. Переписывался и два три раза ежегодно приезжал в Горький – в первые годы один, потом с детьми: сначала с Сережей, потом с Аней. Борис Терновский, Коля Лепехин, Галя Цветкова приезжали ко мне в Протвино и Серпухов. Возвращение Михаила Капранова и Владлена Павленкова в 76 году произошло без меня. Я специально приезжал знакомиться с Владленом, а ранее увиделся с Михаилом. С Михаилом мы сходили на службу в Высоковскую церковь. Его духовные поиски закончились приходом к ортодоксальному православию. Он получил рекомендательное письмо в Сибирь, в Абакан, где был рукоположен в дьяконы, а потом в Томске в 79-м - в священники и направлен служить в дальний Тогурский район. Владлен после возвращения три года проработал дворником, газооператором, и после того, как сына Виктора дважды задержали по политическим мотивам и пообещали посадить в уголовный лагерь, решился эмигрировать. Летом 76 года из Амурской области переехала в Пушкино т. Шура, сестра мамы Александра Ивановна Шарина. А через полгода – ее дочь Люся с мужем Виктором. Их дом в Пушкино стал еще одной моей «опорной точкой», открытый навстречу при любых невзгодах. Часто я приезжал в Пушкино поздно вечером, после нескольких московских встреч. В 76 году после участия в демонстрации 10 декабря на Пушкинской площади (последней с участием П.Г. Григоренко, который, наряду с Сахаровым, был центральной фигурой этого события), окончившейся на этот раз без задержаний, я уехал в Пушкино с явным сопровождением двух топтунов.
ГЛУХАЯ ПОРА ЛИСТОПАДА В конце 70-х – начале 80–х под жестким давлением КГБ происходит спад правозащитного движения. К этому времени арестованы и осуждены на большие сроки почти все участники Московской хельсинской группы, участники таких групп на Украине и в Прибалтике. В апреле 79 года состоялся сенсационный обмен Александра Гинзбурга, самолетчиков Эдуарда Кузнецова и Марка Дымшица а также Георга Винса и Валентина Мороза на двух советских шпионов. (В тюрьме во время следствия на Гинзбурга действовали большими дозами психотропных средств. На суд вышел изможденный человек, почти старик с седой бородой. После последнего слова он за дверями зала суда упал в обморок, пришлось делать реанимацию. Обмен для него был неожиданностью, он был готов отсиживать все 8 лет строгого режима). Обмен такого рода был последним. После ввода советских войск в Афганистан в декабре 79-го, когда международные отношения были окончательно испорчены, давление на всякое инакомыслие в стране усилилось. По принципу «Раз пошла такая пьянка – режь последний огурец». В последний день августа 79-го уехали мои нижегородские друзья Павленковы. Перед их отъездом я приехал в Горький. Мы выбрались в Семенов – побродить по старому городу и посетить музей хохломской росписи. В Москве они остановились у своих друзей Федоровых, с которыми познакомились еще в молодости в Васильсурске (Коля был бакенщиком на Волге). Часть багажа отправлялась официально, а несколько чемоданов с рукописями, архивом – нелегально, через западные посольства. Неоценимую услугу Владлену, и не только ему, оказал в этом деле корреспондент Франс-Пресс Николай Милетич. Молодой, веселый, рисковый, серб по национальности, он получил у Юры Гастева прозвище Серп и молот (серб и молод). Поезд уходил с Белорусского вокзала. Владлен был бодр, а у Светланы было опрокинутое лицо. Прощались-то, как многим казалось, навсегда. Именно во время их пребывания в Москве я познакомился, а потом подружился с замечательной московско-ленинградской семьей Кулаевых –Ботвинник. Их квартира на Моссельмаше на долгое время стала моим пристанищем во время поездок в Москву. Борис Кулаев – профессор, изаестный биолог, участник войны, командовал противотанковой батареей, дважды был ранен. Доброжелательный, широкий, неунывающий, любящий муж и отец. Ноэми Ботвинник, дочь питерского историка М.Н. Ботвинника, биохимик по образованию, пронзительно умная, рассудительная и одновременно эмоциональная, играла важную, по-настоящему не оцененную роль в правозащитном движении, хотя «на поверхности» не была широко известна. Она помогла устроить судьбы множества людей, передала на Запад массу самиздатских документов, ездила в магаданскую ссылку С. Ковалева и в 80-х годах была на волосок от посадки (обыски в квартире были в 80-м, 85-м и 86 г.г.). Семья дружила с А.Марченко, Л.Богораз, Ю.Гастевым. А когда Ковалев после своего десятилетнего срока в 84 году вернулся и находился под надзором, Борис и Эми нашли ему квартиру в Калинине, помогали обустроиться там и принимали в Москве. В их квартире на Моссельмаше всегда кто-то гостил. Приезжали питерцы, казанцы, нижегородцы… Сергей Шибаев в 83 году жил у них постоянно, да и потом бывал часто, получая тепло и понимание. У Кулаевых я встречался с Игорем Павленковым, профессором Пугачевым и Сергеем Шибаевым. В этой атмосфере выросли замечательные дети Стеша и Саша, которые сейчас работают в правозащитных организациях. В 80-м уехал в Германию и был лишен гражданства Лев Копелев (прототип Льва Рубина из «Круга первого»). За год до его отъезда меня познакомил с ним Миша Утевский. Представил как поэта. (Говоря о себе, Миша представлялся: «Кто я? Я – общий друг»). 22 января 1980 года Сахарова выслали в Горький. (Во время ссылки А. Д. я несколько раз с разными поручениями побывал у него в московской квартире на ул. Чкалова. Беседовал с Еленой Георгиевной, ее рассуждения мне были близки. Она производила впечатление человека цельного, верного, с твердыми моральными убеждениями, но без капельки догматизма. Говоря о своем тогдашнем положении, она печально констатировала: «Ничего нового. Я всю свою сознательную жизнь отправляю посылки кому-нибудь в лагерь»). В апреле 81-го в шестой раз арестовали Анатолия Марченко. В этом же году под угрозой посадки эмигрировали мои московские друзья Юра Гастев, Александр Бабенышев. Гастев последние месяцы жил на квартире у Кулаевых. Именно туда пришел в ноябре 80–го сотрудник МВД (или КГБ )и пригласил его на беседу в соседнее отделение милиции. В гостях у Кулаевых в это время были Игорь Павленков и я. Решив, что ни в коем случае Юру не нельзя отпускать одного, мы с Борисом Степановичем пошли вместе с ним в отделение. (Игорю, как работнику номерного предприятия, туда ходить не следовало). Пока с Юрой шла «профилактическая» беседа, мы с Борисом сидели в коридорчике. Дежурный милиционер, узнав, что мы друзья Гастева, посоветовал «держаться подальше от таких друзей». 1 февраля 1980 года улетала Арина Гинзбург. После обмена Алика она оставалась в Москве в надежде взять с собой Сергея Шибаева, которого Гинзбурги считали приемным сыном. Сергея загнали в стройбат на Крайний Север, в Тикси, пытались получить показания на Алика, всячески третировали. А когда он в 79-м демобилизовался, ему несколько раз отказывали в выезде под предлогом, что его мать не дает согласия. Провожать Арину с детьми в Шереметьево поехали человек тридцать. Было очень холодно. Женщины плакали. На прощание Арина всех нас перекрестила. Перед олимпиадой в Москве провели настоящую зачистку, выслали всех неблагонадежных. Я приехал из отпуска (билеты - только по московской или подмосковной прописке) в Серпухов и первое, что узнал от расстроенного Альберта Щенникова: Мишу Гололобова положили в психушку. Профилактически. Мы его навестили там и убедились, что он жив-здоров и не унывает. «Ну приходится иногда дать какому-нибудь дебилу в лоб». 25 июля, в разгар олимпиады, умер Высоцкий. Я не смог попасть на похороны-демонстрацию, но на 40 день у входа на Ваганьковское кладбище встретились мы с Дубинкиным, приехав из Серпухова, Валера Выскуб из Петушков, где он в это время работал, Миша Капранов. Капранов в 79 году был рукоположен в священники, приехал из Сибири поступать в Загорскую семинарию, но в этом году его не приняли из-за диссидентского прошлого. Могила Высоцкого была заставлена и завалена цветами. Там же лежали листки со стихами профессиональных и непрофессиональных авторов. Мы тоже положили свои букеты и машинописные экземпляры своих стихов, посвященных Высоцкому (они потом вошли в альманах «Проталина»). Весь 1981 год шел под знаком польской «Солидарности». Рабочий профсоюз, руководимый гданьским электриком Валенсой и его советниками-правозащитниками мирным путем перетягивал власть в Польше на себя. Неужели «наши» допустят отстранение коммунистов от власти? 13 декабря генерал Ярузельский совершил переворот, несколько тысяч активистов «Солидарности» интернировали в лагеря. Опять над восточной Европой распростерлись «совиные крыла». 10 ноября 1982, простудившись на трибуне мавзолея, года умер Брежнев. Вся страна смотрела по телевиденью похороны. И когда под грохот орудийных залпов опускали его гроб, всем показалось, что его уронили. В эти дни в Серпухов приехал Гришин. По пустынной Советской улице промчался его бронированный автомобиль в сопровождении кортежа охраны. Впечатление было такое, что вождь въезжает в захваченный вражеский город. Новый генсек Андропов попытался укрепить систему и навести порядок полицейскими методами. Уличные облавы, проверки в кинотеатрах и ресторанах, с целью выяснения, почему данный гражданин не на работе. Аресты в торговле. Знаменитое дело Елисеевского магазина, когда к расстрелу без права апелляции приговорили его директора Соколова (кстати, в прошлом фронтовика с боевыми наградами). Стали менять милицейских начальников на кадровых КГБшников. Мой куратор В.Рудавин стал начальником серпуховской милиции. Усилилось давление на диссидентов. Стали давать вторые срока (например, Лавуту), появились пресс-камеры, где к политическим подсаживали рецидивистов и те избивали их и всячески издевались. «Для народа» появилась новая дешевая водка – андроповка или «коленвал»(из-за скачущих букв названия). Как обычно, все доводилось до абсурда. Летом 83-го в Горьком я несколько раз беседовал с отказником Марком Ковнером. Его семья уже несколько лет как эмигрировала, его же не отпускали как обладателя неких секретов. Он числился преподавателем радиофака университета, но читать лекции ему не давали. Зарплату какую-то он получал, но должен был сидеть дома. Он очень переживал, считая, что теряет квалификацию. Когда начались андроповские облавы, Марк поинтересовался у университетского начальства, можно ли ему в дневное время ходить, например, в парикмахерскую или в кино. «Марк Соломонович, советуем воздержаться. – Но, может, мне стоит начать ходить на работу? – Не надо, Марк Соломонович, но и от прогулок днем по городу советуем воздержаться». В конце 82 года в Тарусу к жене Валентине Машковой приехал после восьмилетнего срока Владимир Осипов. С Валентиной я познакомился еще во времена Гинзбурга в Тарусе. Тогда она купила полдома на центральной улице Ленина, где жила с детьми Катей и Алешей. Иногда она просила чем-нибудь помочь, что-то достать в Серпухове или Протвино. Валентина интересовалась поэзией, написала интересное эссе о Жигулине. Я наезжал к ней иногда один, а чаще с Колей Дубинкиным. Его стихи нравились ей, но бывшей зэчке, было подозрительно, что сотрудник газеты горкома партии отваживается навещать жену известного диссидента. Коля порой ежился под ее пронзительным взглядом. К приезду Осипова Валя совместно с родителями купила другой дом на краю Тарусы на улице Пушкина,37 (!).Владимир начал работать на экспериментальном заводе народных промыслов, находясь под административным надзором. Через Осипова Коля передал свои стихи Вадиму Кожинову и тот одобрил их и обещал напечатать. Говорили, конечно не столько о литературе, сколько о политике. Валентина предположила, что, возможно, неглупому Андропову во главе страны удастся ниточка за ниточкой распутать, растащить по частям диссидентское движение. Я возражал: когда Андропов возглавлял КГБ, у него была ограниченная сфера деятельность и неограниченные возможности; сейчас же у него безграничное число проблем и ограниченные ресурсы. Каждый наш приезд сопровождался милицейской проверкой документов, что очень возмущало стариков-родителей Валентины. Весной 83-го я с Татьяной и Сережей приехал к Осиповым. Валентина с горечью говорила, что сын Алеша вырос без отца, и тесного сближения у них не получается. Хотела отдать нам что-нибудь из Алешиной одежды, но Сереже все было велико. На обратном пути, пока мы сидели у автостанции, ко мне подошел милиционер с проверкой документов. – С какой целью вы проверяете именно у меня? – Недавно произошла кража, по приметам преступник похож на Вас. – То есть вы серьезно думаете, что я вот так – с женой и маленьким ребенком – украл и сел на автобусной остановке?! – Извините, нам было приказано проверить документы. 1 августа я уволился из «Теплосети (жена хотела, чтобы я работал в Протвино). С Сережей поехали в Крым. По дороге в Москве у Миши Утевского я набрал литературы для родственницы т. Шуры, учителя литературы, с которой мы давно состояли в переписке, Тамары Баканович: «Котлован», «Доктор Живаго», «Прогулки с Пушкиным». Ехали в грязном поезде, с ленивым проводником на два вагона и мутным чаем рубль за стакан. «Глухонемые» торговцы предлагали на выбор три вида черно-белых открыток: Высоцкий и Марина Влади, генералиссимус Сталин и православные иконы. В Крыму, после остановки у Бакановичей, переехали в Качу. Туда ко мне приезжал - после 12 лет молчания – Барбух, в это время сотрудник Симферопольского музея, повинился, подарил несколько книг местного издания. По возвращении в Протвино я поучаствовал в яблочной эпопее. Многие протвинцы в свой отпуск ездили в Тульскую область подработать на сборе яблок. Я отправился в Виневский район, в село Спицино, где уже отработала одна смена и трудилась другая во главе с Мишей Горловым. Кроме протвинцев в бригаде было несколько серпуховичей, все между собой мало знакомые люди. Тем не менее в перекурах и в свободное время все лихо травили политические анекдоты. Сбор урожая велся самым варварским способом – яблони трясли и собирали яблоки с земли. Очень быстро бригадники поняли, что «сливки» сняты предыдущей бригадой, а оплата натурой –яблоками – не принесет доходов. Горячие головы решили украсть ночью несколько десятков мешков яблок, погрузив из на тяжелый грузовик с прицепом. Грузовик застрял в грязи, оглашая ревом округу. Все открылось. Участники вылазки пытались замять дело и гадали, что им будет, если все же придется отвечать. При этом они проявили полное невежество в знании законов и считали, что отделаются мелким хулиганством. Я привез им Уголовный кодекс и просветил. Они читали и хватались за голову: групповая кража по предварительному сговору, с использованием технических средств..! Замять дело все же удалось. А мне, объясняя свои знания УК, пришлось рассказать ребятам свою диссидентскую биографию. А потом еще пришлось торговать в Москве на Даниловском рынке битой антоновкой. Я отнекивался, но торговать было некому - у всех закончились отпуска. Правда, наша дешевая антоновка шла нарасхват. В Протвино работы не было. Лишь 1 декабря я устроился в ремонтную мастерскую ОРСа – снабжающей институт организации – с испытательным сроком в два месяца. Через два месяца – день в день – меня уволили, и мои непосредственные начальники, отводя глаза, говорили, что это не их инициатива. Лишь в марте я смог устроиться мастером котельной на Серпуховскую чулочную фабрику, а в июле вернулся в диспетчерскую родной «Теплосети». В это время у меня в Серпухове появляются новые надежные друзья - Саша Ильин и его жена Наташа Панкратова. Я храню у них часть своих книг, в том числе половину самиздатского архива. Саша - слесарь КИП, Наташа – аппаратчица на заводе Химволокно, оба по разным причинам не получили высшего образования, но оба кнгоманы и меломаны. Некоторые серьезные вещи мы обсуждаем сидя в ванной, включив воду. У Саши великолепное чувство юмора и способность по памяти цитировать целые страницы классики. Сбитый в сентябре южнокорейский «Боинг» c 269-ю пассажирами накалил отношения между Востоком и Западом до предела. Рейган объявил СССР империей зла. В Европе устанавливали крылатые ракеты «Першинги» . Усилились разговоры о пресс-камерах в следственных изоляторах. В этой атмосфере, нагнетаемого государством страха, были неминуемы трагедии. В Горьком 15 декабря, после обыска в квартире, покончил с собой Игорь Павленков, брат Владлена. Игорь работал на номерном заводе им. Петровского и был главным разработчиком отечественного видеомагнитофона. С уехавшим братом обменивался письмами и посылками (увы, не все они доходили до адресата). Чинил приносимую ему Марком Ковнером технику для А.Д. Сахарова. Во время обыска у него изъяли целую библиотеку тамиздата и самиздата (в том числе мои сатирические стихи) множество магнитолент с записями Высоцкого (Игорь был фанатичный его поклонник) и Галича. Но объявили о возбуждении уголовного дела якобы в связи с хищениями с завода. Начали вызывать на допросы сотрудников. Игорь, мягкий, деликатный, ответственный, понял, что семейство Павленковых еще раз обольют грязью, а сотрудников затаскают по допросам. И решил разом со всем покончить. Осталась предсмертная записка, написанная стихами, видимо, еще в юношеском возрасте. Когда его жена Ирина пыталась узнать в КГБ, за что фактически убили человека, ей ответили: «Это не мы. Этим делом занималась милиция!» На этот же вопрос следователь УВД лениво бросил: «Ну, рублей на 25 какой-нибудь недостачи мы бы нашли…» Когда я получил в Протвино телеграмму от Ирины : «Игорь умер, похороны 18», я ничего не мог понять. Ровно за месяц Игорь был в командировке в Москве, он отправил мне телеграмму и мы встретились у Кулаевых. Игорь, правда, выглядел усталым, но шутил, как всегда. Похоронили Игоря в бесснежную мерзлую землю Ольгинского кладбища. Ни одна, отправленная из Горького и Москвы в Америку телеграмма, не дошла, и только кружным путем через звонок из Москвы в Париж Арине на западное Рождество Павленковы узнали о трагедии. После 15-месячного правления Андропова, в феврале генсеком становится совершенно безликий Костя Черненко, известный только тем, что хорошо точил карандаши для Леонида Ильича. Через год умирает и он. «Гонка на лафетах» - так окрестили в народе этот период. Невнятная политика первого года правления Горбачева ничего серьезно не изменила в приоритетах власти и карательных органов. Ничего в этот год не изменилось в удушливой общественной атмосфере. Так, от отсутствия воздуха задохнулся, на мой взгляд, Сережа Шибаев. После отъезда Гинзбургов он окончил в Тарусе 11 классов, работал плотником. В Тарусе его гнобил КГБ, в Москве не было вида на жительство, прописки, нормальной работы, не отставала милиция. В качестве лимитчика он работал на железной дороге. Жил у друзей, так как в общежитии лимитчиков можно было или спиться, или попасть в какую-нибудь историю. И хотя он был любимцем всей диссидентской Москвы, всеми привечаем, - дома, твердой опоры у него не было. Не было и твердой духовной опоры. Работа угнетала, не давала свободного времени для развития образования. Он, видимо, чувствовал, что от своего пролетарского круга давно отстал, а к новому, интеллектуальному так по-настоящему и не пристал. Жить мальчиком на побегушках здоровому, красивому парню? Покровительство любящих, старших его по возрасту женщин, его угнетало. По просьбе Кулаевых он как-то зимой по дороге из Москвы в Тарусу заскочил ко мне, узнать, как мои дела, почему долго не был в Москве. Поиграл с Сережей и на прощание сказал лучший комплимент для отца: «У тебя мировой парень!» Если бы его выпустили за границу, он, конечно, нашел бы себе и занятие, и учебу, и подруг… Последнее время он жил на нервах. Запутанные любовные связи, выяснение отношений, беспросветность будущего. Последней книгой, которую он читал, как мне говорили, были «Страдания юного Вертера». Он повесился 5 декабря в мастерской своего друга-художника. Пошли разные сплетни. Друзья хотели похоронить его в Москве, но мать и отчим Иван настояли на похоронах в Тарусе. В Москве пришли с ним проститься более ста человек. Я в это время грипповал в Протвино, но поехал в Тарусу. Остановился у Осиповых (они с Сергеем не были знакомы). Беспрестанно грызя лимонные корки, пошел к родителям на ул. Шмидта. Увидев лежащего Сергея, я сразу вспомнил строки Пастернака из «Смерти поэта»: Ты спал, постлав постель на сплетне, Спал и, оттрепетав, был тих, - Красивый двадцатидвухлетний, Как предсказал твой тетраптих. Меня сначала встретили настороженно, но Иван узнал и пригласил войти. Меня спрашивали о событиях предшествовавших смерти, но я ничего внятного сказать не мог. Похороны были на следующий день. На тарусском кладбище собралась только горстка родственников, соседей и одноклассниц. Метах в двадцати стояла группа людей и снимала нас. «Это не ваши? – кто-то спросил меня. «Нет, это гэбисты». Летом родители поставили скромный памятник со школьной фотографией.
ВРЕМЯ «ПРОТАЛИНЫ» «Эрика» берет четыре копии, Вот и все! А этого достаточно! После публикации подборки стихов в парижском «Континенте» в 1978 году я не пытался напечататься в советских журналах, полагая заведомую невозможность таких публикаций. Зато я предложил своим друзьям - серпуховским литераторам издать машинописный литературный альманах. А если начинание окажется удачным, выпускать следующие номера. Примером служили самиздатские журналы в других городах ( в одном только Ленинграде их выходило до десятка: «Лепта», «Часы», «Обводный канал» и другие). Идея журнала носилась в воздухе. Выход в январе 1979 в Москве аксеновского «Метрополя», несмотря на расправу с его участниками, только подтолкнул меня. Понятно, что литературные силы Серпухова по сравнению с Москвой и Питером были несопоставимы, но мы на многое не претендовали, и название альманаху выбрали скромное, хотя и символичное. Всю техническую часть издания я брал на себя. Компания подобралась такая. Самым ярким из авторов был Николай Дубинкин. Ему очень хотелось увидеть лучшие свои стихи, которые отказывались брать журналы, хотя бы в самиздатской печати. Следующая фигура – Михаил Гололобов. Миша поднялся из самых низов жизни, занимался самообразованием, собирал книги, был книгочей и диссидент ( Когда сестра Юлика Кима несколько лет работала в Серпухове, он познакомился через нее и с Кимом, и с Якиром, слушал «Свободу» и вместе с потомком первых марксистов в Серпухове Александром Триденцовым «откашивал» от армии). Миша занимался культуризмом, вел аскетический образ жизни, с весны до поздней осени купался в озере Лютцы, ездил на велосипеде, в одиночку ухаживал за больной матерью и, хотя был трудяга, трудовой книжки не имел, так как на «коммуняк» работать не хотел. В поэзии главными кумирами его были Гумилев и французские символисты. Сам он писал сюрреалистические стихи, которые печатать нигде не собирался. Многим они казались заумными, непонятными, темными, но в них присутствовала поэтическая логика и проблескивали строчки близкие к гениальным. (Так об опасности в темном городском парке говорилось «И улыбается нож, Все обещая решить…» или в стихотворении «Бунт»: Голые крики на пальцах испуга, В щепы ворота, кадык под уздцы! Перекреститься б, да с временем туго – Ночь под бока ухватили стрельцы. ) Третий союзник – приехавший в это время из Агудзеры Валерий Выскуб. У него тоже были «непроходные» стихи. Я получил согласие на публикацию от Елены Пономаревой. У меня накопилась небольшая подборка ее стихов. На всякий случай я печатал ее под псевдонимом. Понятно, что ни к какой единой литературной школе авторы не принадлежали, поэтому то, что я собрал, скорее являлось не журналом а альманахом. Цель была простая – высказаться. В ночное дежурство, в свободное от вызовов время, в диспетчерской «Теплосети» на казенной машинке с широкой кареткой я двумя пальцами набирал сдвоенный 1-2 номер альманаха (из суеверия, что после выхода первого номера многие благие литературные начинания заканчивались). Формат этого номера по примеру «Метрополя» хотелось тоже сделать нестандартным. Получился фолиант 40 на 40 сантиметров. Оформить альманах взялся Альберт Щенников. Отпечатанный номер передали для оформления переплета нашему общему другу москвичу Михаилу Утевскому. Он же был одним из главных поставщиков тамиздата. Переплет одного экземпляра стоил довольно дорого - 5-7 рублей. Но главная проблема была – где взять переплетчика. Некоторые из последних номеров альманаха я – опять же по знакомству – отдавал переплетать женщине, работавшей на номерном заводе РТЗ (теперь – РАТЕП). Выход альманаха в начале 80-го года был отмечен фотографированием авторов и небольшой пирушкой в гостеприимном доме Альберта Ивановича. Тут же приступили к работе над следующим номером. В разгар работы над ним умер Владимир Высоцкий, и номер был посвящен ему. Кроме стихов самого Высоцкого были напечатаны стихи, посвященные ему, а через весь номер проходила траурная черная лента, и разделы отделялись траурными заставками. Среди произведений новых авторов появились стихи Юрия Кураса из Черноголовки, серпуховича Владимира Бибикова и рассказы сына Альберта – Игоря Овчинникова. Игорь тогда был еще десятиклассником, но представил остроумную сатирическую прозу в виде писем к другу. В рубрике «Рукописи не горят» шла аксеновская «Гибель Помпеи, а в «Архиве «Проталины» - воспоминания и письма М.Булгакова, поставленные тем же Утевским. Юмористический «Словарь домового» был составлен в основном Альбертом Щенниковым. Этот номер я уже набирал на собственной новой пишущей машинке, этакой ласточке, югославской UNIS, используя как рабочее, так и свободное от дежурств в «Теплосети» время. Печатал я четыре экземпляра («Эрика берет четыре копии, Вот и все, и этого достаточно») на плотной бумаге, после переплета по одному экземпляру отдавал авторам, а те , в свою очередь, находили порой возможности перепечатки. Общий тираж одного номера не превышал 20 экземпляров. Альманах не афишировался, но и секрета из него не делали. Часть материалов альманаха была перепечатана московским журналом «Поиски и размышления». В начале 82–го был готов четвертый номер. Среди новых авторов появился Владимир Шакуров – крымско-нижегородский «бродяга», стихи его дошли через Диму Цветкова (вскоре Владимир умер при неясных обстоятельствах). Игорь Овчинников не только дал новую прозу «Из жизни великих мира сего» (подражания Д.Хармсу), но и привлек в журнал стихи своих московских друзей. В «Архиве» и рубрике «С другого берега» помещены проза Цветаевой, стихи Набокова и Мандельштама, фельетон С.Смирнова «Чего же ты хохочешь?» Невинная журнальная деятельность и чтение самиздата ( в узком кругу ходили самые серьезные вещи, например «Архипелаг ГУЛАГ», в более широком – литературный самиздат) вызвали озабоченность КГБ. Летом 1980 года, на время Московской олимпиады, Михаила Гололобова положили в серпуховскую психиатрическую больницу. Многих авторов стали вызвать на «беседы» в органы. Дубинкину, работавшему в газете, навязывалось сотрудничество с органами, с заманчивым предложением после «обмыть это дело». Валера Выскуб о разговоре с сотрудником КГБ написал фантастический фельетон «Контакт». В «беседах» чекисты прямо давали понять, что участие в альманахе и дружеские отношения с «очень опасным человеком – уголовником Помазовым» кончится для них печально. На вопрос, откуда им стало известно об альманахе, чекисты, не моргнув глазом, отвечали: милиционеры при обходе электрички нашли экземпляр, на полу под сиденьем. Альберта Щенникова задержали в московском метро с книгой Кайзера «Россия и русские» и одновременно в его серпуховском доме провели обыск, до полусмерти напугав Полину Михайловну. Формально обыск проводила милиция и искали якобы иконы (В художественную мастерскую местные алкаши то и дело приносили разную утварь, в том числе и малоценные иконы: «Купи за 5 рублей? Ну, за 3!»). Реально же искали самиздат, которого в доме всегда было много, номера журнала «А-Я». Простукивали стены, подоконники. Но по счастливой случайности, Альберт за три дня все увез в Москву. Тем не менее его несколько раз вызывали на «беседы», а для устрашения вывозили зимой в лес и «беседовали» там. Вызывали и его жену Беллу. Умная, но простодушная Белла в конце беседы наивно спросила: «Никак не пойму, чем уж так неприятен вам Виталий?» «В ответ я услышала слова отвергнутой женщины: «Он нас не любит!» В апреле 82 года я удостоился беседы с тогдашним начальником Серпуховского городского отдела КГБ Угаровым В.Н. и сотрудником Гусевым Ю.М. По ходу разговора мне предлагалось эмигрировать, в противном случае - «получите срок». Нашу полуторачасовой разговор я записал и с заголовком «Разговор с инспектором о поэзии» отдал в самиздат, откуда он попал в парижскую «Русскую мысль»( номер от 24 марта 1983 г.). Статья заняла целую полосу. Поскольку речь в ней шла не столько о поэзии, сколько о тоталитарном режиме в стране, дело принимало серьезный оборот. Когда в Москве Миша Утевский передал мне номер «Русской мысли» со статьей и я дал почитать ее остальным серпуховским авторам, мои друзья ахнули: «Ну, теперь точно посадят!» Я и сам так думал. Перебирал архив и жег бумаги. А Миша Гололобов полушутливо предложил : «Господин редактор, не уйти ли Вам в подполье… на огороде Саши Триденцова?» Но еще до выхода статьи был набран очередной, пятый номер, со стихами Владимира Жильцова, бывшего политзека по горьковскому делу, и эссе В.Ерофеева о Розанове. Переплести его не удалось, и он остался незавершенным, так как после беседы в КГБ я решил сделать последний, ударный номер из избранных материалов предыдущих номеров с добавлением новых авторов, пришедших самотеком: москвичей Владимира Голицына, Ольги Рожанской и киевлянки Ирины Ратушинской (в 83-м ее арестовали), и письмами Цветаевой к Анне Тесковой. По строке одного из стихотворений Гололобова альманах вышел под новым названием «Прогулки в Варфоломеевскую ночь», отражающим атмосферу андроповского правления, и нес элемент игры с властями( пусть поломают голову те, кто охотится за нашим альманахом!). Выходом этого номера выпуск альманаха завершился. Даже не из-за давления КГБ. Просто к этому времени все, что лежало в столах основных авторов, было напечатано. «Реванш» состоялся в 1991 году, когда в газете «Совет», в майском «сахаровском номере» на весь разворот были напечатаны материалы авторов «Проталины» со вступительной статьей. Аналогичная публикация состоялась в феврале того же 1991 года в «Нижегородском рабочем». А моя беседа с сотрудниками серпуховского КГБ была перепечатана в 1993 году из «РМ» в «Совете».
ПУТЕШЕСТВИЕ ДИЛЕТАНТА или Как я ездил к Сахарову в Горький Зимой 1981 года Александр Бабенышев предложил мне принять участие в сборнике, посвященном 60-летию Андрея Дмитриевича Сахарова. Я с радостью согласился. С помощью друзей проводил опросы для социологической анкеты, отобрал несколько своих стихотворений, раздавал желающим юбилейную фотографию А.Д.Сахарова (всего их было распространено около 10 тыс.), помогал в редактировании текстов. Машинописный вариант сборника Елена Георгиевна Боннэр в апреле отвезла Сахарову в Горький. Тогда же у меня возникла мысль: 21 мая, в день 60-летия А. Д., навестить его в моем родном городе. В кругу друзей я шутил, что это я сосватал Сахарова в Горький. В 1977 году после пресс-конференции, устроенной женой арестованного руководителя московской хельсинской группы Юрия Орлова Ирой Валитовой, сказал Андрею Дмитриевичу: „А. Д., приезжайте как-нибудь в Нижний! У вас там столько друзей, которые вас любят. Да и вы в прошлом - нижегородец!" - „Ну, вряд ли теперь я в Горький выберусь" - „А вы не зарекайтесь!" Предварительно надо было решить несколько проблем. Первая: как вырваться с работы. Я работал тогда диспетчером в Серпуховской „Теплосети" и находился под негласным надзором КГБ. О каждом моем шаге администрация была обязана сообщать „куда надо", любые поездки, по возможности, пресекать. Даже честно заработанные мной за зиму отгулы получить было нелегко. Смешно и умилительно сейчас вспоминать: на одном из совещаний партхозактива выступал представитель местного УКГБ. Рассказывал о „нелегкой службе", о борьбе с вражескими разведчиками. Кто-то из зала спросил: „А у нас в Серпухове диссиденты есть?''- „Есть" - с гордостью ответил чекист, - один, такой-то, работает у Евдокимова в „Теплосети"… И вот, вырвав подписанное моим непосредственным начальником, старшим диспетчером В. А. Фадеевым, заявление (Фадееву еще долго потом вспоминали: зачем подписал) и „отоварясь" в столице, еду в Горький. Сразу после высылки Сахарова, один из „голосов", рассказывая о положении А.Д.Сахарова в Горьком; среди прочего сообщил: «Горьковчане относятся к Андрею Дмитриевичу хорошо. Даже продавцы соседнего магазина подкладывают ему лучший кусок мяса". „Вражеский голос" в те времена, говорят, мало слушали. Но в «соседний магазин" после передачи сразу ломанулся народ - видимо, за оставшимся после академика мясом. Вторая проблема: как попасть в квартиру Сахарова. В первые дни после высылки его еще смогли посетить несколько человек, среди них мои знакомые Таня Батаева, Сергей Пономарев. Они, конечно, потом имели неприятности по работе, но хотя бы видели А. Д. Вольности эти тут же и кончились. Режим содержания академика ужесточили. Перед дверью поставили тумбочку, усадили милиционера. Всех пришедших отводили в опорный пункт милиции - напротив дома, и, выяснив личность, отправляли восвояси, иногородних высылали из Горького. И еще для меня была очень деликатная проблема: о посещении и вероятном инциденте не должны были знать мои родители, они достаточно за меня поволновались в прошлые годы. Договорился с младшим братом: иду к Сахарову, могут задержать, выслать, арестовать, если к вечеру следующего дня не объявлюсь, только тогда скажешь родителям и начнешь действовать, В мае 1981-го к Сахарову из нижегородцев пропускали только бывшего профессора радиофака университета, «отказника» Марка Ковнера, да озвенелого зэка-двухсрочника Феликса Красавина и их жен. 21 мая, сидя в насквозь прослушиваемой ковнеровской квартире, Марк, я и присоединившийся в последний момент мой приятель Вадим (Дима) Цветков обсуждали разные варианты посещения Андрея Дмитриевича. Решили так. Берем такси и едем к А. Д. вместе с Марком. Подарки (книги и стихи Н. Дубинкина, М. Гололобова, мои) пусть будут у Ковнера, его пропустят, наверное, без обыска. Нас с Димой, видимо, милиция задержит у знаменитой тумбочки в вестибюле. Но все-таки Андрей Дмитриевич и Елена Георгиевна успеют на шум выйти, и мы свои поздравления прокричим. А может быть, чем черт не шутит, власть и КГБ поумнели, не захотят в такой день скандалить, и мы разопьем с трезвенником А. Д. свою чашку чая. Замысел, как скоро выяснилось, оказался дилетантским. Домашняя, заготовка – по-партизански залезть на лоджию первого этажа - была лучше, но ее уже ранее использовал Алик Бабенышев, а „два раза одним лезвием не бреются". И вот, в полдень ясного солнечного денька мы мчимся по длинному Арзамасскому шоссе (справа - родной университет, слева - родная тюрьма) на самый край города. Приемник мурлычет что-то бодрое, мы хорохоримся и посмеиваемся над собой. И таксист (почти на 100% подозреваемый нами чекист) весел... Примерно в ста метрах от дома А. Д. наше такси остановили. Несколько сотрудников ГБ в штатском и милиционер, окружив машину, вытряхнули нас с Димкой из такси, втолкнули в оперчекистскую „Волгу" и сжали мертвой хваткой с боков. Операцией руководил, как узналось позднее, капитан КГБ Софьин, увы, выпускник нашего историко-филологического факультета. В пылу усердия „волкодавы" меня двинули о дверцу, набив на лбу шишку. Софьин, узнав об этом, заволновался и принес извинения. Шишка нарушала стройную красоту и чистоту гуманной акции по обезвреживанию смутьянов. „Голоса" из этой шишки черт-те что раздуют! Я, правда, никому жаловаться не собирался: подумаешь - синяк, дело житейское, то ли еще с нашим братом делают! Привезли в Приокское отделение милиции, составили протокол задержания, вытряхнули все из карманов, вытащили шнурки из ботинок, закрыли в КПЗ. В камере мы с Димой рассмеялись: раскатали губу на чай с нобелевским лауреатом! Поздравили друг друга с днем рождения А. Д. и сели толковать о нижегородских делах. Дима был в состоянии эйфории, блаженная улыбка не сходила с его лица. У меня скребло на душе: удастся ли скрыть от родителей это очередное похождение? Очень уж не хотелось трепать им нервы. Через час нас вывели из КПЗ, вручили шнурки и изъятые вещи. Одна машина увезла Диму, как выяснилось - домой, другая меня - на Московский вокзал. В специальном помещении (у КГБ таковое есть при каждом ж/д вокзале и аэропорте) продержали до первого московского поезда. Беседа с Софьиным была краткой. - Надеюсь, Вам ничего не надо объяснять? - Да уж не трудитесь. - Вам понятно, почему вас высылают? - Ну, конечно, - за чашку чая. - Деньги у вас есть? - По казенной надобности за свой счет не езжу. - Вот вам билет до Москвы. Мы вас посадим в вагон, там будет ехать наш человек. Не пытайтесь выйти на остановке: вся линейная милиция от Горького до Москвы предупреждена. Вас не выпустят из вагона. И, мой совет, пора вам образумиться, уняться... На первой же остановке, в Дзержинске, я попытался выйти. „Нельзя!" - закричала мне проводница, а милиционер на платформе преградил путь. На станции Ильино все повторилось, Попробовал я и (по классическому примеру Грача-Баумана) выбраться через окно в туалете - какое, милые, у нас тысячелетье на дворе! - оно было наглухо задраено. Пришлось идти на свое место. Утром на московском перроне меня никто не сопровождал и не „вел". Через полчаса, в 6 утра, я звонил в двери своим московским друзьям Кулаевым. А еще через час, перекусив, побрившись и взяв денег на дорогу, на Курском вокзале сел во владимирскую электричку, чтобы „на перекладных" добираться до Нижнего. „Уняться" я не хотел. Во-первых, из принципа: я уезжаю из родного города, когда хочу этого сам, а не по желанию какого-нибудь дяди. Во-вторых, родители не должны ничего знать и волноваться. И, наконец, на 6 часов вечера на квартире у Димы Цветкова была назначена дружеская пирушка по случаю моего приезда. Не мог же я опоздать! Увидеться вновь с Андреем Дмитриевичем мне удалось уже после его возвращения в Москву в 1986 году.
РАЗГОВОР С ИНСПЕКТОРОМ О ПОЭЗИИ Запись беседы редактора литературного машинописного альманаха «Проталина» Помазова В.В. с сотрудниками КГБ Угаровым В.Н. и Гусевым Ю.М. 21-го апреля 1982 года в горотделе КГБ Серпухова. Запись сделана по памяти сразу же после беседы. - Давненько мы с вами, Виталий Васильевич, не виделись (я имею в виду нашу организацию), 5 лет не тревожили. Сами вы не заходите... А мы между тем не забывали вас. И назрела потребность поговорить. Не прекращаете вы свою деятельность. Вот и откладывается материал: подписи под разными заявлениями, публикации в антисоветских журналах. Стихи ваши читают зарубежные радиостанции, «вражеские голоса», как мы их называем. Например, «Немецкая волна»... - Вы и «Немецкую волну» курируете?.. - Представьте себе, да. Открыв папку: - Заявление в защиту Александра Гинзбурга вы подписывали? Вот тут стоит ваша фамилия. - Да подписывал. Александр Ильич мой друг и милейший человек, как не подписать. - Вот еще: «Обращение к странам - участникам Хельсинского совещания».. - Подписывал. - А вот из «Континента» (зачитывает редакционную справку «Об авторе»). Все сходится? - Как будто. - Нас интересует: публикуются стихи без вашего ведома или вы сами передавали? - Какая разница. Я же не протестую против публикаций, не отказываюсь. Это мои стихи. А печатают их пусть хоть «Правда», хоть ваша стенная газета... - Но стихи эти используются нашими врагами. Ни для кого не секрет, что все эти радиостанции, «Континенты»,«Посевы» существуют на деньги ЦРУ... - Во-первых, это не так. Во-вторых, вас-то что волнует моя литературная деятельность? Это ведь не по вашему ведомству. Плохи мои стихи или хороши, они имеют отношение только к литературе... - Вы статью Ленина «О партийности в литературе» читали? - Я-то читал, вы плохо читали. Иначе знали бы, что в ней речь идет только о политической партийной литературе, но не о художественной. И потом, мало ли кто и о чем писал. С точки зрения юридической, какие законы я нарушаю? - Вы не признаете права государства регулировать литературную деятельность?.. - Нет! Не признаю. - «Соцреализм», «партийность» — для него пустые слова... - Никто не убедит меня в том, что я не имею права писать, печатать свои стихи, стихи своих друзей... - Можете писать что угодно, но не переходите грань... - Какую? Вы говорите от имени закона. Вот и скажите прямо: «Вы нарушаете такой-то закон, статью УК, например,190-1, 70, авторские права»… - Наша экспертиза не признала ваш журнал антисоветским. Но на грани фола. А так - малоинтересные стихи. Как определила экспертиза, посредственные. - Так что же вас волнует распространение малоинтересных стихов в нескольких экземплярах?! - ...но пессимизм, негативное отношение. - В ваших руках стотысячные журналы, захлестывающие читателей волнами оптимизма. Что вам до нашего маленького журнальчика, маленького глотка свободы?.. - Попав на Запад, ваш журнал может нанести вред нашей стране. - Каким образом?! - Политическая направленность… - Еще раз повторяю: это литература... - Ну вот, смотрите, что здесь пишут (цитирует «Континент»): «...тем не менее общая направленность стихов характерна». - Да ведь это о христианском мироощущении, а не о какой-либо политической направленности! О «Вифлеемской звезде». - Мы живем в мире, разделенном на два лагеря. Классовая борьба... - Да что вы заладили: «классовая борьба, классовая борьба...»! Деление" общества на классы - одно из многих, не главное и — марксизм учит — преходящее. Сводить всю человеческую деятельность к ней - нелепо. Я на таком уровне не хочу и говорить. - Вы можете гарантировать, что журнал не попадет за рубеж? - Ничего я вам не гарантирую. - У нас уже собралось 8 экземпляров разных номеров, с 1 по 4, и часть материалов к 5-му номеру, машинописные, ксерокс. - Ну, полноте. Ксерокс — вашего изготовления. Я-то точно знаю, что ни одного отснятого кем-либо, кроме вас, номера не существует. - Зачем нам ксерокс? У нас есть экземпляры, фотокопии. - А зачем вы вообще изымаете журналы, не содержащие, по вашему же определению, ничего противозаконного? К тому же журнал — чья-то собственность. Тоже - с книгами. Вы изымаете Цветаеву, Ахматову, Мандельштама, а эти книги стоят денег, и не малых. Куда они потом деваются? Чьи библиотеки пополняют? - Виталий Васильевич, кончайте вашу деятельность. - Слушайте, по-моему, это просто несерьезно! - По-вашему, мы занимаемся несерьезными делами?! - По-моему, да. Госбезопасность - и рукописный литературный альманах. И потом; «чем бы дитя ни тешилось...» -Мы - государственная организация и имеем право и обязанность регулировать всякую деятельность в пределах... - Да не признаю я за вами такого права! -Это ваше личное мнение, мы отражаем интересы всего общества, государства. -Не человек существует для государства — государство для человека. -Мы говорим от имени 270 миллионов. -У каждого из 270 миллионов, как и у меня, своя точка зрения по любому вопросу жизни, едва ли совпадающая с вашей. -Мы все-таки контролируем общественное мнение. Таких, как вы, - единицы. -Каких? -Врагов всего нашего. -Я русский и, поверьте, никак не меньше вашего люблю свою страну и свой народ. -По национальности-то вы русский, но что-то мало любите русское. - ? - Скажите, какие у вас политические взгляды? Чего вы, собственно, хотите? Какой строй? Многопартийность? Западный, восточный вариант? Какого переворота вы добиваетесь? - Я не собираюсь обсуждать свои политические взгляды, мы ведь не в дискуссионном клубе. Могу сказать только одно: я не знаю ни одного правозащитника, который хотел бы насильственных переворотов. Хватит с нашего народа. - Это вы — пока. А дай вам власть — мы будем висеть на реях. -Ну что за убогое большевистское понимание! Если кто-то говорит о мирных средствах, то только для вида и до тех пор только, пока не имеет сил взять за глотку! Потом, я вообще считаю чисто политическую деятельность бесплодной, ничего не дающей ни личности, ни нации. - Знакомы вам такие: Утевский, Шибаев, Гастев, Шелковский? Что можете о них сказать? -Я не собираюсь обсуждать с вами своих знакомых. -Значит, все хорошие люди? - Люди, как люди. С достоинствами и недостатками. Мне симпатичные. - Да, тянет вас на всякие знакомства, на антисоветчину всякую. Мы ведь знаем, что у вас и книги разные проходят, в том числе и признанные в судах антисоветскими... - Это какие же? - Ну, например, изъятая у вашего знакомого книга Кайзера. - Человек описал свои впечатления о России, как он ее увидел и как понял. Это его взгляд. Не запретите же ему... - На Западе — пусть, а распространение здесь – прямая антисоветчина. - Кстати, растолкуйте, что значит «антисоветчина», «антисоветский»? Что это такое? А то я понимаю так: «антисоветское» — это то, что вам не нравится в данный момент, не соответствует кривизне «генеральной линии» в сию минуту. Назвать Сталина в 1953. году не то что преступником, а усомниться в его гениальности — «антисоветчина», в 1956-м доказывать обратное - тоже «антисоветчина», «антипартийная деятельность». Или, наоборот, в 1962-м «Один день» — «правдивая», «партийная» книга, сейчас - «антисоветчина». И так далее. - И еще вопрос, Виталий Васильевич, Последний. Вы не собираетесь уехать за границу? - Я не собираюсь эмигрировать. Скорее поеду в другую сторону. - Судьба ваших детей, надеюсь, вам небезразлична? - Вы же знаете, что небезразлична. - Может, надеетесь на Фонд? Подкармливать ваших детей не дадим! Наложим лапу на все отправления. -Вот опять: «будем высылать»; «наложим лапу» - все незаконные средства. И, кажется, вы лапу уже наложили. -Не думайте, что вы какая-нибудь крупная фигура. Да нам и наплевать, что будут вопить Рейганы, Тэтчер. Мы не собираемся устраивать политический процесс... - Вот как... - Да, не сколотите вы политического капитала. - А зачем он мне? - Ну, мало ли. Есть психология людей, которым хочется быть лучше других. Не хотят они быть, как все простые советские 270 миллионов. Поймите, Виталий Васильевич, мы вас не предупреждаем. Предупреждали вас 5 лет назад. Вот и официальное предупреждение, и ваша подпись. - Я расписался, что ознакомлен. Но ни тогда, ни сейчас согласия с такой практикой «предупреждений» не выражал и не выражаю. Она незаконна. Это шантаж со стороны государственной организации по отношению к гражданину. - Нет, вы послушайте. Указ Президиума Верховного Совета от 25 декабря 1972 года. - Это антиконституционный указ. Он противоречит и международным правовым обязательствам, взятым на себя СССР. - С такими идеями вам не место в Московской области. - Разве идеи — преступление? - Идеи вы претворяете в практике. - Вот вы грозите высылкой, бессудной, по-видимому. Опять во имя закона вы его нарушаете. - Мы не грозим, а предупреждаем. Ваша деятельность на грани фола. - Ладно, возьмем не мой случай. Высылка Сахарова. Любой человек может быть обвинен и наказан только по суду. Вы же без всякого суда сажаете человека в самолет, ссылаете и объявляете о лишении всех наград и званий... - К Сахарову еще проявлен гуманизм, учитывая его прошлые заслуги. - Какой же гуманизм в произволе? - Устраивать пресс-конференции мы не позволим. Кстати, вы виделись с Сахаровым в Горьком? - Я пытался попасть к нему в день его 60-летия, был задержан и выслан. - А вы сели в поезд и вернулись... - Почему я должен поступать так, как вы хотите? Я — свободный человек. И в чем мое преступление? Пришел в день рождения на чашку чая. Вы сами искусственно создаете «преступления», делаете «врагов». - Знаем, знаем, что вы нас ненавидите. - Любви к вам, конечно, я не испытываю, но и ненависти тоже. - А мы к вам в свое время проявили гуманизм, из 4-х лет по 70-й вам оставили 1,5 года по190-й, учитывая вашу молодость, раскаянье. - Простите. Молод-то я был, но ни в чем не раскаивался. Виновным я себя не признал и настаивал в кассации на освобождении, т.к. все пункты обвинения отпали после того, как главный свидетель - на его показаниях и держалось все обвинение - отказался от своих показаний, полученных под давлением следствия. Все шаткое здание обвинения рухнуло, и Верховный суд оставил 1,5 года только для сохранения престижа областного суда. - Ах, во-о-т как вы понимаете. - Да. И чтобы мне не напоминали о «проявленном гуманизме, учитывая молодость и «раскаянье», я готов оставшиеся 2,5 года досидеть. - Ну это от вас не уйдет.(Пауза). А было время, вы сами приходили к нам, я имею в виду Комитет. В Горьком еще. Обращались с ходатайством о досрочном освобождении вашего друга Владлена Павленкова. - Обращался. Как теперь понимаю, напрасно. А тогда я считал, что есть возможность освободить его по половине срока, прекратить ненужную жестокость, а вам — «проявить гуманизм». - Что значит «жестокость». Лагерь — не курорт. - Но даже осужденный имеет права: право на нормальное обращение, пишу, медицинскую помощь. - Это все у них есть. - В бытовом лагере рядом со мной на нарах лежал Китаев. Он мучился желудком, просил дать хотя бы соды. Но в медсанчасти соды не было, а в посылке она была запрещена... - Не знаю, не знаю... А вашему Павленкову не только 7-и - и 10-и лет мало. - 7, 10 лет.— это не решение. Ну дали человеку 7 лет, он же выйдет, став, по вашим понятиям, еще хуже; новые 7 дадите, опять выйдет. Это в сталинские времена вам просто было: «к стенке», «разменять», в лагерь - и оттуда не вернулся, - До сих пор с вами поступали слишком либерально. - Либерализм и либеральность кончились в 17-м году. Это в те времена могла легально выходить газета партии, призывающей к насильственному свержению существующего строя — «Правда», с 1912. Ленин в 14-месячном заключении ел чернильницы с молоком и запивал швейцарской минеральной водой, потом благоденствовал —охотился и писал — в ссылке, совершенно спокойно получил заграничный паспорт и беспрепятственно, даже во время войны, получал деньги через русские банки от всех Ульяновых. - Да, просмотрело царское правительство Ленина... - Не те штаты, не те сроки. Но неужели вы думаете, что каждого можно запугать тюрьмой, лагерем? Человек ведь не только жратвы и удовольствий жаждет. Есть ведь и такие понятия: «чистая совесть», желание пострадать - Виталий Васильевич, кончайте ваш никому не нужный журнал. - То есть, по Галичу: И не надо бы, не надо бы ради красного словца Сочинять, что не положено и не нужно никому? - Во-во. Прекращайте вашу деятельность, Виталий Васильевич. - Какую деятельность?! То-то и смешно, что никакой деятельности нет. - Все-то вам смешно! - Не прекратить же мне дышать, Стихи — мои способ существования. - Нас интересуют политические акценты. Вот, например, прямо касается нас (цитирует «Август в Тарусе»): Картона кусочек Заведует нами, И шестеро ночью Пришли с фонарями. Разбужены дети (Вода с капюшонов), И жмутся соседи — Свидетели шмона. А шмон затянулся, Клюют понятые... Таруса, Таруса, Россия, Россия... - А почему вы решили, что это о вас? - Не считайте нас дураками. Вот вы уже и на польские события откликнулись: «Я польскую речь...» - Меня это волнует. - 270 миллионов не волнует, а вас волнует! Зато ни наши успехи, ни наши трудности вас не волнуют. Советское, значит, дерьмовое… - Против Советов депутатов трудящихся я ничего не имею... - …Радуетесь каждому неурожаю, каждому стихийному бедствию! - Откуда у вас такие сведения? Я, каждый раз отправляясь к родителям в Нижний, волоку в руках и зубах продукты. И меня ничуть не радует это. И потом, не устраивайте стихийных бедствий и неурожаев. Самая богатая страна задыхается от нехватки предметов первой необходимости. Дайте людям проявить инициативу. Частник на 1,5% обрабатываемой земли производит треть сельхозпродукции. Так дайте ему 5% - и он произведет больше, чем все колхозы и совхозы вместе взятые. - А вы сами будете обрабатывать участок? - Почему бы нет, я крестьянского роду. Дайте возможность дышать: проявить инициативу в экономической деятельности, общественной, религиозной, культурной… - И все само собой пойдет? - Да не хуже. Вы-то знаете, куда идти? Ваша последняя, тихо угасшая программа с несбыточными цифрами… - Программу откорректировали. - Задним умом мы все крепки. Почему же в то время, когда Программу принимали, не нашелся среди вас человек, который сказал бы: «Друзья, то, что вы предлагаете – фантастика, несбыточная мечта»? - Были, наверно, и такие, А вы не допускаете, что люди, принимавшие Программу, знали это, но им хотелось верить в осуществление несбыточной мечты? - Знаете, в Древней Греции был тоже такой мечтатель – Прокруст. Он мечтал сделать всех равными и для этого одним отрубал ноки, другим вытягивал. Зачем во имя утопий калечить жизнь народа? - Ну, поговорили обо всем. Поймите, Виталий Васильевич, это частный, приватный разговор. Предупреждать вас больше не будем, предупреждали мы вас пять лет назад. Сделайте выводы для себя. Возникнут вопросы – приходите.
Окончание следует ____________________________ © Помазов Виталий Васильевич |
       
|
