*  *  *

Когда идёшь по улице моей

до самого конца автостоянки,

где дом стоит без окон, без дверей,

за ним – пустырь, разбросанные склянки,

застывший кран, забывший, кто он есть,

канав непросыхающее русло,

забора покосившегося жесть

и фонари, мигающие тускло, –

такой метафизический тупик...

Так странно здесь, и жутко, и нелепо.

И показалось мне в какой-то миг,

что это образ или даже слепок

моей тоски... Иль мировой души.

Представьте только: мёртвый остов дома…

Провалы стен... Вой ветра... Ни души.

И ты идешь, как будто кем ведома

на этот обольстительный пустырь,

в клоаку смерти, сердцевину ночи...

Но Линда, мой собачий поводырь,

идти сюда отчаянно не хочет.

Она переминается, дрожит

и тянет прочь меня, как в лихорадке...

Опять моя фантазия блажит.

На самом деле всё пока в порядке.

                     * *  *

«Ещё не вечер» – не скажу уже.

Ещё не ночь. И каждый час всё слаще.

Но многое, что надобно душе,

жизнь отложила в долгий-долгий ящик.

Быть может, в тот, в который мне сыграть...

(Прости, читатель, этот чёрный юмор.

Я не хочу, о други, умирать,

как классик говорил, который умер).

«Две области – сияния и тьмы»

Бог примирит, перемешав, как соки.

Из известковой краски и сурьмы

родится вечер вдруг голубоокий.

Вот так бы примирить весь мрак и свет,

что борются в душе моей, стеная.

Из всех остроугольных да и нет

сложить «быть может», «кажется», «не знаю».

Вот так бы плавно жизнь свою суметь

направить между Сциллой и Харибдой.

О, сумерки... Смеркается... И смерть

вдруг снова подмигнула мне из рифмы.

                   *  *  *

Под знаком рыб живу и ног не чую.

Плыву навстречу, но миную всех.

В миру не слышно, как внутри кричу я.

Одеты слёзы в смех как в рыбий мех.

Вот так-то, золотая моя рыбка,

всё золото спустившая в трубу.

Кому отдашь последнюю улыбку,

когда крючок подденет за губу?

Но разве лучше мучиться на суше,

глотая воздух злобы и измен,

когда в стихии обретают души

покой и волю счастию взамен.

          Вишнёвый сад

Не звонят колокольчики слова.

Наступила глухая пора.

Мы живём не под шелест вишнёвый -

под уверенный стук топора.

Этих белых одежд им милее

вызывающий блеск от-кутюр.

Детский лепет цветка одолеет

торжествующий шелест купюр.

Роковая судьбы неизбежность -

сад души, обречённый на сруб.

И моя старомодная нежность

запоздало срывается с губ.

Что любили — в утиль обратили,

подменили и облик, и суть.

Победили они, победили

и ногой наступили на грудь.

Гром литавр раздаётся победный.

Но в фальшивящем звуке альта

не «победный» мне слышится - «бедный»,

не «победа» звучит, а «беда».

Под удары дикарского бубна

будут жить, набивая суму,

забывая родимые буквы,

вопреки доброте и уму.

Наш силы неравны, неравны,

против зла — беззащитность души

и бесправная голая правда

против сытой нахрапистой лжи.

Но опомнится всё и очнётся

в неизвестном доселе году.

Тихо ветка в окне покачнётся,

отведя как рукою беду.

Словно после глубокого вдоха

утро в ухо прошепчет: пора...

И начнётся другая эпоха -

без лопахинского топора.

                     *  *  *

А я не заметила, что собеседника нет, -

должно быть, ушёл, а быть может, и не появлялся, -

и всё говорю — в пустоту, в микрофон, в Интернет...

Как мир переделать хотелось, а он мне не дался.

Но что мне укоры его, и уколы, и суд, -

превышен порог болевой и бессмысленна пытка.

Какую бы форму мирскую не принял сосуд -

единственно важно горящее пламя напитка.

Не в полную силу любя, отдавая, дыша,

в эфире тебе никогда не дождаться ответа.

С последним лучом, как с ключом — отворилась душа,

и мгла озарилась доселе невиданным светом.

Сверкающий искрами вечный струится поток,

что движет неистовой силы небесное тело.

От дна оттолкнувшись, выходишь на новый виток,

где будет всё то, что когда-то от мира хотела.

                       *  *  *

Любовь нечаянно спугнула.

Она была почти что рядом.

Крылом обиженно вспорхнула,

растерянным скользнула взглядом

и улетела восвояси,

как «кыш» услышавшая птица.

Мне Божий замысел неясен,

мне это всё не пригодится.

Зачем, скажи мне, прилетала,

куда меня манила песней?

А вот ушла, и сразу стало

бесчувственней и бесчудесней.

                  *  *  *

О небес легкокрылое чудо,

царство духа, чьё имя Ничто,

где неважно, кто я и откуда,

и какого фасона пальто,

где не нужно тепла и участья

и не больно от рвущихся уз,

где лучи заходящего счастья

обещают нездешний союз,

где гармония щедро уступит,

может быть, не один свой момент...

Ну а Бог, как всегда, недоступен.

Недоступный навек абонент.

                      *  *  *

Я себя отстою, отстою

у сегодняшней рыночной своры.

Если надо – всю ночь простою

под небесным всевидящим взором.

У беды на краю, на краю...

О душа моя, песня, касатка!

Я её отстою, отстою

от осевшего за день осадка.

В шалашовом родимом раю

у болезней, у смерти – послушай,

я тебя отстою! Отстою

эту сердца бессонную службу.

                   *  *  *

Ничего не ждут уже, не просят

на последнем жизни этаже.

Неба просинь заменила проседь.

Это осень подошла к душе.

Город гол и сер, как дом аскета.

Вечер стылый. Сердце растоплю.

Жизнь свелась к одной строке анкеты:

Родилась. Любила и люблю.

Узкий круг привычного пространства.

Шелест книг в домашней тишине.

Не хочу ни празднеств и ни странствий.

Всё что нужно мне — оно во мне.

Радоваться, что ещё живые.

Пробовать вино и сыр дор-блю.

Говорить неловко, как впервые,

это слово тёплое «люб-лю».

                      *  *  *

Прочь, печаль, кончай грызть мне душу, грусть.

Надо проще быть, как река и роща.

И к тебе навстречу я — наизусть,

постигая сердце твоё наощупь.

Пусть не замки из кости или песка,

пусть не крылья, а просто крыльцо и кринка.

Мне дороже один волосок с виска

твоего, чем птицы всех Метерлинков.

Я тебя люблю, замедляя, для

наши дни, свивая в их теле гнёзда.

Как стихи на строфы свои деля,

боль делю на звуки и ночь — на звёзды...

                             *  *  *

Мы с тобою ведь дети весны, ты — апреля, я — марта,

и любить нам сам Бог повелел, хоть в него и не верю.

А весна — это время расцвета, грозы и азарта,

и её не коснутся осенние грусть и потери.

Мы одной с тобой крови, одной кровеносной системы, -

это, верно, небесных хирургов сосудистых дело.

Закольцованы наши артерии, спаяны вены.

Умирай сколько хочешь — у нас теперь общее тело.

Во мне жизни так много, что хватит её на обоих.

Слышишь, как я живу для тебя? Как в тебя лишь живу я?

Нет тебя, нет меня, только есть лишь одно «мыстобою», -

то, что свёрстано намертво, хоть и на нитку живую!