 |
||||||||||||||||||
|
|
|
|
 
ПРОЛОГ Петербург. Петербургские повести. Петербургская поэзия. Такое определение литературных произведений возникло еще в девятнадцатом веке. Оно связано не только с местом создания их – по названию места. Какая-то особая аура проникала в тексты и придавала им мрачноватое или таинственное звучание. Дух города, строгого и стройного, по Пушкину, и страшного и черного, по Блоку, жил в строчках стихотворений петербургских поэтов. Он ощущался чутким слухом и шестым чувством каждого, прикоснувшегося к стихам. Это и есть феномен петербургскости. Прекрасные архитектурные ансамбли, классика её античной скульптуры, яркие штрихи восточного экзотического искусства, а в целом - европейская, не русская музыка города проникала в ритм, интонацию петербургского стиха и тайно звучала в нём. У каждого поэта – свой голос, свой художественный стиль, где тени и отзвуки Петербурга появлялись то ясно, то едва различимые. Александр Блок писал с упреком, нервно, печально. Блеск и красота города поглощались мрачными повседневными реалиями. Получались прекрасные стихи («Незнакомка»). Или - язвительные по отношению к Петербургу: Я хочу внезапно выйти И воскликнуть: «Богоматерь! Для чего в мой чёрный город Ты Младенца принесла? Хотя Александр Пушкин задолго до Блока сказал о Петербурге так: Город пышный, город бедный, Дух неволи, стройный вид, Свод небес зелёно-бледный, Скука, холод и гранит. Всё же мне вас жаль немножко… Потому что здесь порой Ходит маленькая ножка, Вьётся локон золотой. И сразу думается о Петербурге светлее и легче. Валерий Брюсов в отчетливо петербургских стихах, посвященных знаменитому памятнику Петру Первому, трем последующим государям, Адмиралтейской игле ключевой характеристикой в описании города выбирает слово «туманы»: «в морозном тумане», «в сумрачном тумане», «в мутном городе туманов». Зинаида Гиппиус в стихотворении «Петербург», написанном задолго до революции, сформулировала ужасный приговор: Нет! Ты утонешь в тине чёрной, Проклятый город, Божий враг, И червь болотный, червь упорный Изъест твой каменный костяк. А Игорь Северянин в 1918 году в «Отходной Петрограду» пишет: Кошмарный город – привиденье! Мятежный раб! Живой мертвец! Исполни предопределенье: Приемли страшный свой конец! Петербург, по Северянину, умер, став столицей революции. У Осипа Мандельштама Петербург тоже умирает в эти годы. Он не желает принять нового названия города – Петроград. И называет его старинным именем Петрополь с любовью и печалью, страшась, что великий город лишится бессмертия: Прозрачная весна над чёрною Невой Сломалась, воск бессмертья тает… О, если ты звезда, - Петрополь, город твой, Твой брат, Петрополь, умирает! Но есть стихи благодарные, трепетные, восторженные, например «Летний сад» Анны Ахматовой: Я к розам хочу, в тот единственный сад, Где лучшая в мире стоит из оград,
Где статуи помнят меня молодой, А я их под невскою помню водой. ……………………………………. И лебедь, как прежде, плывёт сквозь века, Любуясь красой своего двойника. Контрастное – трагическое или памятливое и печальное отношение к Петербургу у разных поэтов объяснялось необычной историей возникновения необычного города. В истории этой была загадочность, тайна, возможность невозможного. Город возник волей могучего человека-творца там, где построить это величие казалось совсем невероятным. Возникнув, он отчётливо изменил историю всей России. По сей день одни считают его появление победоносным, другие – проклятой ошибкой: Ни кремлей, ни чудес, ни святынь, Ни миражей, ни слёз, ни улыбки… Только камни из мёрзлых пустынь Да сознание проклятой ошибки. Это – Иннокентий Аннинский. Николай Карамзин, впрочем, назвал появление Петербурга «блестящей ошибкой». Так или иначе, тени сотворения чуда, каким оказался Петербург, чуда уже потому, что сотворен был в противоестественных для строительства болотах, бродили по поэтическим строкам. Тени мрачные, тени печальные, тени признательные. То же происходило и в петербургской прозе. Это и есть феномен петербургской литературы, в частности поэзии. В наше время известный критик Владимир Топоров написал работу под названием: «Петербург. Петербургские тексты в литературе». Так что от формулы «петербургская поэзия» не уйти, и в поэзию, творимую в Петербурге, ныне надо вглядываться в поиске традиции, а, значит, и светлых, и черных красок. Текли годы, чаще бурно, времена сменяли времена. Страна эволюционировала, революционировала. Редко дремала поэзия, ничего не замечая. А вот как заметить и показать переживаемые времена, зависело и всегда зависит от личных убеждений поэта и его таланта. Хотелось, начиная эту работу, выбрать из многих хотя бы двух ярких творцов, непохожих друг на друга ни как личности, ни как поэты (что, безусловно, взаимозависимо). А это значит, что они должны быть разными по возрасту, по мироощущению, по языку, по осмыслению прошлого и настоящего. В «Литературной учебе» № 6 за 2010 год под заголовком «Литература Северной Пальмиры» опубликованы ответы читателей на вопрос, заданный редакцией журнала, что они знают о современной петербургской литературе. Среди опрошенных были в основном литературные критики, литературоведы, поэты, прозаики. По части поэзии почти все назвали Александра Кушнера. Он оказался наиболее известным. Его считали первым поэтом Петербурга. Кто-то посчитал его, быть может, с иронией, «официальным» поэтом Петербурга. Ну, что ж, наверно так оно и есть, ведь Иосиф Бродский, неоднократно касаясь поэзии Кушнера, назвал его одним из лучших лирических поэтов ХХ века (лучшим в своё время в беседе с С.Волковым им была признана Марина Цветаева). По частоте признания, как заслуживающие высокой оценки, за Кушнером следовали Горбовский, Соснора, Уфлянд, Рецептер, Гампер и другие…Названа так же «нецензурная» Маруся Климова и «подзаборно-матерная» Наташка Романова (!). Имя Евгения Каминского было упомянуто один раз – литературным критиком из Екатеринбурга Сергеем Беляковым. В результате приведенного выше, два имени петербургской поэзии притягивают: громко резонирующее имя Александра Кушнера и имя с очень скромным резонансом – Евгения Каминского. Вот и определились два разных поэта, на творчестве которых хотелось бы сконцентрировать внимание
. АЛЕКСАНДР КУШНЕР О жизни, о жизни, о чем же другом Поёт до упаду поэт. Ведь нет ничего, кроме жизни, кругом. Да, да, чего нет – того нет. Юнна Мориц Первые публикации стихотворений юного Кушнера появились в конце 50-х прошлого жестокого века. Тогда, когда «средневековая» война косных властных структур с интеллигенцией и наукой (генетикой, кибернетикой, медициной) закончилась, в конце концов, со смертью Сталина и, казалось, подтвердилась докладом Хрущева (1956). Пришла «оттепель», но в искусстве и литературе - ненадолго. Для поэтов, в частности, в 60-е годы снова настал трудный период. Для поэтов, а не просто «пишущих стихи». «Пишущий стихи» пишет, «как надо» писать в это нездоровое время: кого и что хвалить, кого и что хулить. Поэт хочет быть свободным и подчинять свой голос своей воле, своему сознанию. Cудят Иосифа Бродского за его личностный императив – писать стихи, заниматься поэзией, сделав это своим основным занятием (1963).Травят и судят Синявского и Даниэля за творчество (непонимаемое и неугодное). Кто-то гоним, а кто-то затаился и молчит. А кто-то пишет легко и свободно. И не «так, как надо», а как душа просит. Но – в «тайной свободе», той – пушкинской (перешедшей к Блоку). Кто-то писал «в стол», а кто-то публиковался, но разгадать тайнописцев было трудно : они умели скрывать свои мысли в тумане намёков. То есть были разные «шестидесятники» - громкопротестные, воюющие. Не оружием, а текстами стихов или прозы. И тихопротестные, уходившие в подвалы и кочегарки – творить в «тайной свободе» или молчать. Кушнер, судя по опубликованным в шестидесятые годы отдельным стихам и первым его сборникам, не относился ни к тем, ни к другим. Он не был «шестидесятником» в известном толковании этого слова. Он был поэтом. Складывал «лучшие слова в лучшем порядке». Художественно воплощал и довоображал увиденное, услышанное, обдуманное, придуманное , и при этом обретал искусство мастера. Если познакомиться с книгами стихотворений Кушнера последовательно за 50-е, 60-е, 70-е, 80-е и 90-е годы прошлого века, а также со стихами уже XXI столетия, отчетливо с каждым новым временем предстанет новизна творчества. Станет заметным расширение тем - интересов автора, обновление языка, появление других размеров стихотворений, то есть ритмов, согласных с временем, темой, настроением душевным и умонастроением в этот период. Увидится не только обновление стиха, через стих будет заметно усложнение и укрепление личности поэта, её природных и наработанных качеств. М. Цветаева в статье «Поэты с историей и поэты без истории» говорит о том, что одним из поэтов свойственно развитие поэтической личности : она преображается, меняется в процессе жизни и творчества – развивается (это было свойственно Пушкину). Другие, к которым она относит Лермонтова, не претерпевают развития (« истории » - по Цветаевой) своего дара. Они приходят в мир со сложившейся натурой и высоким градусом лирического переживания, который не меняется от обстоятельств. Перечитывая Кушнера разных лет, я думаю, что он поэт с историей, и в этом подобен Пушкину. Вспоминается древнее латинское изречение: Tempora mutantur et nos mutamur in ilis – времена меняются, и мы меняемся вместе с ними. Такой поэт, как Кушнер, меняется изнутри – душа и чувства становятся объемнее, глубже и строки стихов отражают это. Особенность Кушнера в том, что он, вмещая в поэтические строки весь внешний мир в деталях его - от предметов обихода и их владельцев до исторических событий и фигур, не касается социальных и политических тем. Ни в прошлом, ни в настоящем. Разве что намёком, штрихом. Никаких деклараций, утверждений, осуждений. Но он не «тихий лирик». Его поэтические сцены, картины наполнены волнующим содержанием, в текстах кроются загадки. Он редко прибегает к дающим отгадки эпиграфам. Видно в согласии с Цветаевой, которая считала, что нечего облегчать читателю прочтение умных стихов: знающий поймет, а незнающий подумает и поищет разгадку. А начинался путь, путь жизни и поэзии (что одно и то же) у молодого, ныне всё, кажется, знающего мастера стиха, иногда и такими строками: Чего хочу? О чем грущу? Не знаю. Всё что-то думаю, Шепчу, Припоминаю. В другом стихе тех лет есть такая жалоба: «Комната. Скрипнула доска.Четырехугольная тоска». Кажется, что Кушнер не мог болеть «четырехугольной тоской», настолько светло, спокойно, уверенно его поэтическое лицо теперь! Уверенно не боевитой уверенностью, когда покой только снится, а задумчивой, когда мысль растекается, плещется. Волны её сходятся и расходятся. Не бушуют, нет никаких бурь на его страницах, но жизнь животрепещет. И смерти не боится, считая её законным, единосущным с нею актом: «жизнь и смерть – единая двойчатка». Молодая, неясного, туманного генеза тоска исчезает ли? Сама собой или силой воли подавлена, рассудочностью? На этот вопрос он сам себе и нам ответил очень важным, объяснительным стихотворением : Когда я мрачен или весел, Я ничего не напишу. Своим душевным равновесьем, Признаться стыдно, дорожу.
Пусть тот, кто думает иначе, К столу бежит, а не идет, И там безумствует и плачет, И на себе рубашку рвет.
А я домой с вечерних улиц Не тороплюсь, не тороплюсь. Уравновешенный безумец, Того мгновения дождусь,
Когда большие гири горя, Тоски и тяжести земной, С моей душой уже не споря, Замрут на линии одной.
Я хочу ответить на свой же вопрос – только ли натуре своей, природному характеру Кушнер был обязан в творчестве и, вероятно, в жизни, спокойной наблюдательностью, задумчивой созерцательностью, рассудительной памятью. Или волевым усилием достигает он того непринужденно-благостного тона в ритмических картинах, набросках, этюдах? Ни срыва, ни надрыва, ни слезливости, ни сентиментальности, ни гнева, ни уязвления. Зато сколько умиротворения и знания из истории и искусства объемлют читателя его стихи ! Под музыку их ритмов, под неминуемо возникающую доверительную интонированность текстов. Впрочем, строки о тоске, встречаются в последующих стихах, но тоска эта не личная, безысходная и тяжкая, а тоска вообще – с раздумьем о ней, как о чувстве, присущем человеку, размышляющем о жизни всегда и всерьез. И без которой жизни – нет: Какую тоску, шелестящую рядом, Я призрачным этим полночным парадом Хочу заслонить? Это строки из «Ночного парада». Еще до знакомства со стихом «Когда я мрачен или весел», думалось, что у этого поэта, вдохновенного и эстетически богатого, должен быть очень упорядоченный и логический ум и такая же воля – чтобы удерживать себя на струне уравновешенности в нашей неуравновешенной повседневности. Оказалось, так оно и есть. Натура – натурой, но без воли, без силы воли удерживать равновесье тона невозможно. Хочется дать еще одно определение «уравновешенному безумству» - мягкое мужество поэта, которому он не изменил за многие годы. Мужество в том, что наблюдая в жизни черное и белое, не сталкивать их для раздора. Ценить и брать у жизни белое и превращать его в благородство стиха. Иосиф Бродский, с которым Кушнера связывало давнее петербургское знакомство, назвал его поэтический стиль сдержанности «горацианством». Поэзия знаменитого римлянина отличалась в основном строгостью и отсутствием страстей. Здесь приходит на ум пушкинское «К Овидию» и строка из него: «Не славой, участью я равен был тебе». Конечно, он претерпел изгнание, как Овидий, а Овидий поплатился за страсти и эмоции - автор «Науки любви» и «Метаморфоз». Пушкин уважал Горация, своим «Памятником» поклонился ему. Но Овидий был ему ближе, и славой тоже он с ним сравнялся! Когда говоришь об уравновешенности и сдержанности Кушнера как поэта (наверное, и как человека) невольно думаешь: а не является ли это знаком, феноменом петербургскости? Но порассуждать об этом лучше, погрузившись в стихи и почувствовав их характер. От стихов первых книг, когда поэт набирался сил, зренья и слуха, чтобы стать стойким Кушнером с элементами горацианства, но с русским духом, перебросим мостик в годы 80-е, к любимой мною книге «Таврический сад». И чувствую, как широко, глубоко и радостно становится моё дыхание. Я слышу внутренним слухом музыку, которую не слыхала раньше. Эти «сонаты», эти «элегии» и « ноктюрны» будут теперь звучать во мне: они записались в моём воспринимающем устройстве каких-то чувствительных извилин. Глаза перебирают строчки и слова, а я вижу за ними акварельные картины, этюды, карандашные наброски и, яркие – маслом, полотна всего, что есть не земле то под солнцем, то под снегом или в дожде. Смысл фраз проникает в моё сознание глубже, глубже, и я ощущаю историю мира, вспоминаю античных героев, и древнегреческие и римские поэты кивают мне. Боже мой, как великолепен мир и как трагичен! Как близки жизнь и смерть. И жизнь, несмотря ни на что, сильней и настаивает, что есть бессмертие: Бессмертие – это когда за столом разговор О ком-то заводят, и строчкой его дорожат, И жалость лелеют, и жаркий шевелят позор, И ложечкой чайной притушенный ад ворошат. Строфы стихов стали сложнее метрически, лексически, а смысл их таков, что невольно вспоминаешь Цветаеву: Поэт издалека заводит речь, Поэта далеко заводит речь… В первых же стихах мы встречаемся с Тезеем и Медеей, хотя небо и снег, и сад петербургские. А музыка стиха… кого она напоминает? Пушкина, Блока? Нет, нет, она особенная, другая. Её легко узнать и в дальнейшем. Её интонации вместе со словесным богатством индивидуальны. Так мы узнаём друзей по телефону, не видя их. Иногда кажется, что читаешь стихи классические, нет, не иногда, а часто (это хороший знак, знать, они будут такими). Но реалии некоторых предметов и нынешней жизни возвращают читающего в текущее время. Из него незаметно, волшебно происходит погружение во времена античные. Их так любит поэт, породнивший меру окружающей его красоты с классическими её канонами. В стихотворении «Снег» зимний снег затопляет Петербург, как пепел Геркуланум и Помпею. В воображении возникают одновременно и грозное извержение Везувия в далекий туманный век и петербургская ночь со снегом: Ах, что за ночь, что за снег, что за ночь, что за снег! Кто научил его падать торжественно так? Город и все его двадцать дымящихся рек Бег замедляют и вдруг переходят на шаг. Здесь же разбуженная память приводит в этот снег веселого литературного героя. Завороженный читатель улыбается, а музыка этюда под названием «Снег» умолкает: В детстве лишь, помнится, были такие снега. Скоро останется колышек шпиля от нас, Чтобы Мюнхаузен, едущий издалека, К острому шпилю коня привязал еще раз. А вот и «Таврический сад», давший название книге. Среди северных зим здесь тоже что-то «клубится во мгле и, лазурное, грезит Элладой». И на этом фоне всплывает под роскошную музыку стиха точная поэтическая и будто стереоскопическая картина России: Тем и нравится сад, что Россия под снегом лежит, Разметавшись, и если виски её лижут метели, То у ног – мушмула и, смотри, зеленеет самшит, И приезжий смельчак лезет, съежившись, в море в апреле. В следующем стихотворении поэт задумывается: «На всех людей, что жили на земле,\ Где взять другую жизнь?» Как хотелось бы – всем по две жизни! Или одну да не такую – лучше. «Другая жизнь! Где взять её на всех…\ Как вы темны, пространства мировые!» О другой жизни здесь, где мы живем, речь не идет. Кушнер не любит социальных вопросов. Он думает о жизни и смерти. О жизни – больше, но без смерти жизни не бывает. Эти мысли проходят в разных вариантах через всю книгу: «Смерть жизнью окружена со всех сторон…Мы видим: жизнь и смерть – единая двойчатка. На смертном камне мир живой запечатлен». Речь о мраморном саркофаге. Концовку стиха заключает трагичная мысль, но верная, логичная. И спокойствие бытия распространяется за пределы книги: Жизнь украшает смерть искусною резьбою, Без смерти кто бы ей сюжеты обновлял? О, теперь я знаю, откуда эта редкая и особенная музыка стиха и его, наполненные глубоким и трогательным чувством и смыслом, строки: греческая и римская поэзия взяли русского поэта в плен. Чаруют, подсказывают. Он вырос в Петербурге, городе, с самого начала открытом древнему искусству и классике. Античность получила прививку петербургской суровости. Вот, выщербленный дождями и морозами греческий флейтист: А палец в круглой дырочке увяз, И жизнь согрета теплыми губами. На месте флейтиста в моём воображении наш поэт, Александр Кушнер. Только пальцы приросли к перу, изменив его со времён Алкея, Архилоха, Овидия и Горация. Стих тоже изменился, но ровно столько, сколько нужно, чтобы мы не забывали, откуда это дыхание классики. А она правдива, точна и строга к форме и смыслу: Но лгать и впрямь нельзя, и кое-как Сказать нельзя – на том конце цепочки Нас не простят укутанный во мрак Гомер, Алкей, Катулл, Гораций Флакк, Расслышать нас встающий на носочки. Стих обновляется новыми смыслами. А новые смыслы от новых времён. И формируется стих иногда временами грубыми и угловатыми, и сам становится таким. Во временах чего только не было! От смены власти до смены поэтических стилей. В восьмидесятых было на что оглянуться, было, что слышать и – принимать или отвергать за чуждостью. Кушнеровский стих остался традиционным рифмованным стихом: Я знаю,что сказать под занавес, шуршащий, Сползающий в конце столетья, шелестя: Нам все-таки связать с вчерашним предстоящий День рифмой удалось… Я выхожу за пределы любимой книги «Таврический сад» и привожу цитаты из других книг Кушнера. Мастер достиг совершенства. Художественная сторона его поэзии в сочетании с лексическим богатством дает мысли такие возможности, что, кажется, стиху не страшно существование «невыразимого», о котором сокрушались Жуковский и Тютчев. Наблюдая прекрасное в природе ли, в жизни, мы действительно часто немеем, не находя слов. Жуковский сказал в стихотворении «Невыразимое»: «И лишь молчание понятно говорит». Однако, и Жуковский, и Тютчев умели так сказать в стихе, а кто-то в музыке, что озвученное было сильнее молчания. Это своё высказывание я отношу и к Кушнеру. Мысль же поэта, как уже было сказано, усложнилась от избытка внешних и, что особенно заметно и чувствительно, от внутренних волнений, ожиданий и надежд. Молодой «уравновешенный безумец» стал маститым, сдержанным, но таким исчерпывающим в передаче палитры чувств своим рифмованным традиционным стихом, что невыразимого у него не оставалось – для читателя с воспринимающим устройством и подготовленным , знающим умом. Но стих его не стал громоздким, хотя участились анжамбеманы, заведенные когда-то в избытке Цветаевой и подхваченные Бродским. Впрочем, изредка употреблявшиеся еще Пушкиным. Неточные рифмы стали чаще. А как же, всё это в духе угловатого времени и необходимости постигать непостижное ранее. Вместе с тем поэзия Александра Кушнера со всей его философичностью, познавательностью, историчностью чарующе благостна и умиротворяюща: Прекрасные стихи несчастий не боятся, Не портят слёзы их, Безумье им идет, как сладкий дух акаций, Застойный, посреди приморских мостовых. И с жизнью надо примиряться и принимать её во всем её многообразии: Каким я древним делом занят! Что ж Все вслушиваюсь, как бы поновее Сказать о том, как этот мир хорош? И плох, и чужд, и нет его роднее! И, обращаясь к другу-читателю: Ты видишь мысль мою в работе. Она находит свой предмет, Как сокол белый на охоте: Он тоже ритмом разогрет. Мой друг, на этой верхней ноте Прощай! Кто скажет: счастья нет? А счастья нет для того, кто его не узнаёт в лицо. А тоска молодых лет? А плохое настроение7 Вспомним молодые стихи «уравновешенного безумца»: «Когда я мрачен или весел, я ничего не напишу». Эту свою уравновешенность поэт сохраняет и бережет. Силой воли или только подчиняясь природе своей? И то, и другое. Проходят годы, и он заявляет: Ах, и сам я мрачностью страдаю И всю жизнь с собой борюсь. Отбивайся! Лезь в Петрову стаю! Кипятись как Боур или Брюс! Это уже мужество поэта посреди его уравновешенности, примирения с плохой-хорошей жизнью и вдохновенной мягкости отношения к сложному изменчивому миру, в котором мы живем. И в самом Кушнере изменчивость в постоянстве (в истории-развитии, вспоминая цветаевское определение) и постоянство в изменчивости. Поэзия – область искусства, где больше чем в других его разделах отражается отношение творца к любви человеческой. И это отражение находится под влиянием и давлением времени – эпохи. Были времена романтические – в литературе. Жизнь была грубой, суровой, но изображение любви, любовных отношений оставило след в умах поколений, наверное, до конца света – «Ромео и Джульетта». Не телесную любовь, а восхищение, притяжение, вдохновение влюбленных передал автор. Он смог сделать это так искренно и волнующе от того, что, безусловно, сам пережил подобное. Нынче на страницах романов можно увидеть всю физиологию любовных сцен и, к сожалению, в стихи тоже проникает подобное «художество».Пушкин в девятнадцатом веке почувствовал, как бережно и возвышенно нужно понимать явление любви, и в таком ключе написал «Онегина» - роман, но поэзия. «Науку любви» Овидия он знал, но сам писал не о науке, а о духе любви. Александр Кушнер о любви пишет скупо и бережно. И прозрачно, и туманно, не договаривая о чем-то, неподвластном перу. О, наконец, можно ощутить, что такое «невыразимое! Это о настоящей любви, когда двое не могут насладиться только священной (в такой момент) плотью (она за кадром), а когда: Вот счастье – с тобой говорить, говорить, говорить! Вот радость – весь вечер, и вкрадчивой ночью, и ночью. О, как она тянется, звездная тонкая нить, Прошив эту тьму, эту яму волшебную, волчью! ……………………………………………………… О жизни. О смерти. О том, что могли разминуться. Могли зазеваться. Подумаешь, век или два! Могли б заглядеться на что-нибудь, попросту сбиться С заветного счета. О, радость, ты здесь, ты жива. О, нацеловаться! А главное, наговориться! В конце восьмидесятых в воздухе носилось что-то тревожное, чувствовалось, что близятся в стране, в обществе какие-то сдвиги, изменения. Как всегда, было непонятно к чему они приведут: то ли к лучшему, то ли к худшему… Натура Кушнера и воля её к уравновешенности и отстраненности от политических столкновений, видимо, поколебались, несколько отступили от своей модели неактивного приятия событий: Но вечный бой, и гнев, и взвинченность Ведут к такой большой беде, Что лучше слабость, половинчатость, Несоответствие мечте. Выходит его книга «Живая изгородь». И что же в ней нового? Кушнер прислушивается к «газетным шорохам», «с политикой дружен», комментирует безликое голосование, когда: Голосовали все, и ты, клянусь, и ты Со всеми поднял бы в том гулком зале руку. Не знаю, где тогда кусты Росли, чтоб в них уйти… Это другой Кушнер. Где роскошная музыка стиха и гармония её с мыслью!? Исчезло дыхание античности и крылатость мудрых, чудных рифмованных , афористичных стихов всё реже… Правда, я встретила Катулла, Эсхила и Софокла… Причастность к своему времени конкретна и остра, но я говорю, что «жаль того огня,/ что просиял над целым мирозданьем,/ И вдаль идет, и плачет уходя» - Афанасий Фет. Перемены можно объяснить таким стихом Кушнера: Жизнь пришлась на смутную эпоху. Эту мглу всегдашнюю и тень, Скрягу эту, лгунью, выпивоху Все бранят теперь, кому не лень. А таким еще выразительнее: Нам выпал волк – не век, но вот прилег на грудь И рык сменил на вой, а вой сменил ворчаньем. Вот-вот он руки нам начнет лизать, как пес… А двадцать первый волк, кто может поручиться, Каким родится он, смешны твои до слёз Дрожащие щенки, кормящая волчица… Подхвачена могучая метафора из Мандельштама. Ну, а щенки-волчата оказались вовсе не смешны. Выросли и разорвали на части всё родное милое и не милое – от Москвы до самых до окраин. Разразилась катастрофа еще в девяностые; ну, что оставалось до «двадцать первого волка»! И когда он явился со всеми его невиданными и неприемлемыми во многом деталями, поэт за всех разочарованных говорит: Когда страна из наших рук Большая выскользнула вдруг И разлетелась на куски, Рыдал державинский басок И проходил наискосок Шрам через пушкинский висок И вниз, вдоль тютчевской щеки… Потому что никто из этих великанов русской поэзии не представлял себе «разлетевшуюся на куски» великую державу. Но и «Скрягу, лгунью, выпивоху», как сказано выше. Всё так, но: Зато делился мир на тех, кто любит И кто не любит, скажем, Пастернака… И – «то была моя страна, то был мой дом, то был мой сон, /Возлюбленная тишина, / Глагола звон…». Сколько горечи и сожаления, и опаски перед новым временем. Но поэт хочет быть причастным к времени. Он ощущает его остро, но когда в гармонию и глубинность кушнеровского стиха вторгается откровенная публицистичность, я вспоминаю Цветаеву с её «читателями газет, глотателями минут». Именно там, в газетах должна обитать публицистика. Поэтому, покоренная несравненной художественностью, музыкой и крылатой мыслью кушнеровского стиха, я не принимаю его отступления от своего стиля. Их немного, таких стихов, но они- единичные- попались мне (в цикле стансов в1994 году) и однажды в «Литературной газете».
Каждый поэт, верящий в свою звезду, думает об отзвуках своих творений. Он ждет сопереживания, верит в сочувствие читателя. Правда, некоторые из творящих заявляют иногда, что пишут «для себя». Однако, спустя какой-то срок, отправляют стихи в печать и огорчаются, если они не вызывают интереса. Баратынский воскликнул: Но нашей мысли торжищ нет, Но нашей мысли нет форума. Меж тем не ведает поэт Высок его полет иль нет, Велика ль творческая дума. В наше непоэтическое время (хотя стихов пишется много), Кушнер допустил (конечно же, шутливо), что поэзия исчезнет за ненадобностью. Он знает, более чем кто-нибудь другой, что возникнув многие тысячелетия тому назад, как необходимость человеческого духа, поэзия не может исчезнуть, когда столько способов высказаться – и торжищ, и форумов! Прощай, речь мерная!....................... …………………………………………. И третье, видимо, нельзя тысячелетье Представить с ямбами, зачем они ему? Всё так. И мало ли, о чем могу жалеть я? Жалей, не жалуйся, гори, сходя во тьму. Ну, кто поверит, что он так просто «сойдет во тьму» ! Кушнер пишет много. О том, что легко, я сужу по непринужденно, свободно возникающему стиху под его пером, и его рука, быть может, не отрываясь, окольцовывает крылатые фразы так уместно возникающими рифмами. Бывают стихи, но только не у Кушнера, по которым видно, что их «сочиняли». Они подтянуты, застёгнуты на все замочки, стоят навытяжку. У Кушнера всё иначе. И русская вольница ощущается, и каждое стихотворение несет, как правило, несколько, не обязательно связанных друг с другом мыслей, соотнесений, намёков, напоминаний. Для тех, кто интеллектуально подготовлен – это пиршество интеллекта. Для неподготовленного – возможность стать богаче, узнавая, догадываясь, если не лениться заглядывать то в мифологию, то в литературную энциклопедию. Познавательная нагрузка кушнеровского стиля стиха не делает его тяжелым. Наоборот, он изящен и задумчив. Задумчивость и разветвленная мысль не отпускают читателя, заставляют вчитываться и обдумывать подсказки и напоминания. Вот стихотворение с эпиграфом из Лермонтова. Но строка лермонтовской «Благодарности» урезана, всего два слова: «за всё, за всё…». «Благодарность» же является в сущности язвительной антиблагодарностью, где Лермонтов «благодарит» Бога за несчастья и обиды. В конце своего стиха Кушнер полностью приводит лермонтовскую строку без указаний не цитатность: «За всё, чем я обманут в жизни был…». А в первой строфе звучит Мандельштам с изменением слов в угоду кушнеровскому – новому - смыслу. Затем звучит Ахматова, и подхвачен этот смысл. Затем всё связывает «свинцовый век». Вспоминаются друзья, нанесшие обиду, «которые не виноваты, потому что ведь мы их выбираем…». Таким образом, в этом стихотворении Кушнера - целый мир человеческий, два века, соотнесение времен, судеб. Так строятся (возникают!) многие стихи Александра Кушнера. В них, как в приведенном для примера, много того, что «невыразимо», но выражено умением, каким-то особым даром поэта. А раз Кушнер пишет непринужденно под влиянием наката мыслей о быте и бытии, то естественно, у него много родилось книг, выходивших одна за другой с перерывом в несколько лет. Начинается книжный ряд в 1962 году книгой «Первое впечатление». И, наконец, на данное время последняя книга – восемнадцатая – «Вечерний свет».. Какова она? По стилю, по форме. Как звучит? Что нового? Выше я размышляла о постоянстве и изменчивости поэта в художественном видении и отображении жизни и чувств. И даже соединила эти, казалось бы, несоединимые качества в единый процесс развития творца, мастера: Кушнер изменчив в постоянстве и постоянен в изменчивости. Это подтверждается и в «Вечернем свете»: В стихах поэта по-прежнему много информации из области гуманитарного знания в виде аллегорий, афоризмов, крылатости художественных образов, соотнесений. Он по-прежнему познавателен, даже более, чем прежде. Мы узнаём, что думает поэт о Наполеоне, заточенном на острове, даже об обер-прокуроре Победоносцеве, который расправлял своё «совиное крыло» (оставив прокурору от «совиных крыл» у Блока - одно). О нраве и музыкальных предпочтениях Фредерика Шопена, о том, что можно предположить изображенным на картинах импрессионистов: Потому что завтрак продолжается Вместе с поцелуями и смехом, И всё это где-то отражается В небесах каким-то вечным эхом. Если читающий не знает, что в стихотворении цитируется известная картина «Завтрак на траве» Эдуарда Мане, он не поймет всего сказанного. Но он поинтересуется, должен поинтересоваться. Так в поэзии мастера, в поэзии классического образца по совершенству языка, по всему строю своему, кроется и загадка, и интрига, и игра… Но в этой книге нет той полифонической музыки широких, как волны моря, строф, что завораживала наш внутренний слух в восьмидесятые. Стих стал строже, конкретнее, предметнее. В нем появилась, вернее, стала заметнее ирония, но не едкая, а доверительная, улыбчивая. Очень прагматичное время влияет на характер стиха или возраст автора, отягощенного раздумьями и о времени, и о себе? Однако по стихам видно, что поэт добр, оправдывает жизнь и не боится смерти, как и было раньше. «Жизнь и смерть – единая двойчатка». Они связаны накрепко. В восьмидесятые: «жизнь украшает смерть искусною резьбою,/Без смерти кто бы ей сюжеты обновлял?». В 2013 году то же другими словами: «Когда б не смерть, то умерли б стихи … Когда б не смерть – искусство ни к чему… Искусство заговаривает тьму,/Идет над самой пропастью, по краю…». Страха перед смертью нет. Есть начало жизни – свет, и конец – тьма. Два цвета бытия. Не то же ли самое выражает и возглас: Как жизнь прекрасна, боже мой! Как трудно жить в ней человеку! О любви так же бережно и немного печально, как и прежде. Может, «В крови горит огонь желаний», но трепещет поэт за спокойный сон любимой, а страсть укрылась между строчек. Необъяснимая тоска молодости стала объяснимее, она задает более тревожные вопросы: Но часы меня смущают, Отмахнуться не дают. Кто ты? Что ты? – повторяют, Кто ты? Что ты? – пристают. В прошлом Кушнер однажды привнес в свою поэзию заявление, что он «с политикою дружен», и это была дань желанию показать, что он не чужд политике. В кушнеровской поэзии такая «дань» была искусственной. Но как замечательно – по-кушнеровски – он прикоснулся к политике в новой книге: ………………………………… Смотри: на нас глядит Потёмкин В саду Таврическом сквозь ветки. Когда бы мы ему сказали, Что Крым, как шляпу, потеряли, И Крым плывет под желтым флагом, Он отвернулся бы в печали, Пришел бы в ярость – и заплакал. В этих талантливых строчках дана реальность, ирония и насмешливость, и упрек тем, кто так неосмотрительно потерял, («как шляпу»!) сохраненную ранее многой кровью, русскую землю. Хочется закончить высказывания свои о впечатлении от последней книги Кушнера комментариями к двум стихотворениям. Одно из них объясняет приверженность поэта к рифмованному стиху: Я люблю тиранию рифмы – она добиться Заставляет внезапного смысла и совершенства. Заканчивает же стихотворение мыслями о даре, который владеет поэтом и которым владеет поэт, и о русском языке: Но не будем вдаваться в подробности: между нами, Дар есть дар, только дар, а язык наш придумал гений. Замечательный Баратынский не был оптимистом в отношении себя – печально в себя заглядывал, видел необычность своего дара, сомневался: Мой дар убог, и голос мой не громок, Но я живу, и на земли моё Кому-нибудь любезно бытиё… Александр Кушнер - мастер стихотворения. Он говорит о своем даре как бы вскользь, но не в первый раз и без сомнений. Чего уж тут сомневаться?! Но богатство языка в своих произведениях он себе не вменяет, желает остаться непричастным к нему – его придумал гений! Но мы-то знаем, что в каждом конкретном случае поэтической речи создает её гениальные чудеса конкретный автор. Второе стихотворение биографично - поэтическая художественная биографичность из области детства. Стихотворение это – вариация темы о даре. Как он родился в ребенке от медно-красного жара заходящего солнца, от этого чуда - явления пламени неизвестно откуда. И спит дар до поры. Кушнер рассказал, как он стал поэтом. Доверимся ему, он рассказал правду: Поэт рождается в мгновенья Такого яркого огня, И все мои стихотворенья Уже глядели на меня. Стихотворение это фактически венчает книгу . Поэт рассказал о себе, объяснил свою судьбу свой, быть может, и от закатного огня, родившийся дар. Некая исповедальность в том, в чем он будто и не повинен – в «поэтических мыслях и в пеньи строчки стиховой». В начальном разделе данной работы о двух петербургских поэтах, в размышлении о «феномене петербургскости» в поэзии , приведено несколько поэтических цитат из произведений различных поэтов. Это и мрачные, и светлые стихи о Петербурге. Но хотелось видеть в стихах те особенности, которые свидетельствуют о «петербургcкости» стиля. Чем отличалась петербургская поэзия от поэзии других городов и регионов, чем характеризовалась, что давало и даёт ей честь и право выделиться в особый феномен? Те стихи (в цитатах), что приведены в прологе , не несут в себе устойчивых признаков этого феномена. Наоборот, они, быть может, написаны под временным настроением авторов, в минуты гнева, раздражения, печали. Петербургский стиль сформировался прежде всего в жизни людей – петербуржцев. Этот процесс описан в книге известного культуролога С.Волкова «История культуры Санкт-Петербурга с основания до наших дней». Исторически так сложилось, что Санкт-Петербург развивался деловым городом, и рациональность в контактах деятелей в любой сфере была необходимой чертой. Рациональность в свою очередь порождала обязательность и точность. Вместе с тем в этом новом городе с самого начала по велению главного его создателя отдавалась дань искусству всех жанров и форм - от монументальных до камерных. А искусство создавало неповторимый, уникальный для России облик города. Со всех концов света в Петербург стекались художники, скульпторы, архитекторы. Рационализм с деловитостью и искусство породили стиль строгости, сдержанности и благородства. Это не могло не отразиться на культуре словесности. И для Петербургской поэзии характерны не гневные выпады, не мрачные картины с пожеланием или предположением конца его, а пушкинский спокойный тон и точное, меткое описание образов и деталей, характеров и примет. Под пером любящих город и понимающих его величие и его роль, город обретал действительно присущее ему значение, содержание, перспективу и красоту. Не только город, отношение ко всем проявлениям жизни, человеческим связям – к любви, дружбе, видению мира вообще у тех, кто владел петербургским стилем было высоким, свободным от всплесков авангардизма, натурализма и уж, конечно, от всех заблуждений постмодернизма. Ясностью мысли и сдержанностью глубоких чувств пронизана вся петербургская поэзия Ахматовой, ранняя поэзия Бродского. Иннокентий Анненский, хотя и написал (в сердцах отчего-то) своё знаменитое стихотворение « Петербург», хотя в «Кипарисовом ларце» чувствителен и почти сентиментален, всё ж в основном классичен и уравновешен. Такие поэты в Петербурге в девятнадцатом веке и в начале двадцатого и являли картину петербургской особости. Потом она стала разрушаться. Поэтам ведь свойственны все человеческие слабости, в том числе и попадание под влияние моды на авангардистские стили. Александр Кушнер, поэт второй половины двадцатого и начала двадцать первого века. Являясь наследником лучших представителей петербургского стиля в поэзии, он никогда никому не подражал, ни под чье влияние не подпадал. Был с первых опытов «сам собой» - самостоятелен и ни с кем несравним. Он вырос в петербургском климате (в том числе художественном и литературном) среди туманов и гранита, божественных и мифологических мраморов. Кроме собственной любознательности, это составило ему основу культуры. Эта основа в развитии личности соединилась с врожденными качествами натуры – уравновешенностью, сдержанностью и волевыми усилиями не давать страстям «распоясаться». Он сам себя назвал «уравновешенным безумцем». В результате полифоничная и интеллектуально-познавательная поэзия Кушнера оказалась мягкой и благостной. Никаких безумных страстей снаружи – ни в натуре, ни в стихах. А такое бытие личности – в давней традиции лучших представителей петербургской культуры, петербургского стиля жизни и творчества. Александр Кушнер – петербургский поэт, и не только потому, что он живет в Петербурге и пишет стихи, изобилующие петербургскими приметами.
ЕВГЕНИЙ КАМИНСКИЙ Люблю отчизну я, но странною любовью! Не победит её рассудок мой. Михаил Лермонтов И всюду страсти роковые, И от судеб защиты нет. Александр Пушкин
Императив познакомиться с творчеством Евгения Каминского возник после того, как я прочитала его стихотворение «Пророк» в «Литературной газете» в мае 2011 года. Стихотворения с таким многозначащим названием очень давно не появлялось в печати, хотя о разных озарениях с предвидениями поэты писали, например Н. Гумилев, М,Цветаева, М.Волошин, ближе к нам – Ю.Кузнецов. Однако глубокого образа пророка, соответствующего времени и отразившего личность поэта, коль она была высокой и жертвенной, как в «Пророках» А.Пушкина, М.Лермонтова, Н.Некрасова, не было создано. И вот – стихотворение Каминского. Язвительное, насмешливое, ироническое и гневливое – о пророке, вернее о подобии пророка, полностью впитавшем все пороки своего времени в «безбожной Ниневии» (понимаешь, что в России). Произошла трансформация когда-то высокого пророческого духа в постыдно низкое, убогое состояние: …Он был способен только на мычанье, когда ему от имени толпы вручали статуэтку за молчанье порока бесноватые столпы… Он чувствовал, что скоро быть потопу, и маялся: не время ли ему по-тихому отчаливать в Европу, где выше слова ценят тишину? И всё же, благодаря яркости негативного образа, я рассмотрела «Пророк» Каминского в ряду великих «Пророков» наших классиков («Литературная учеба, № 2, 2012). Чтобы была видна (в том, кто пытался быть пророком), динамика духовных сил с потерей смелости и благородства и обретением пошлости. Такое стихотворение мог написать только большой поэт, в котором ума и совести палата, и есть дарование их раскрыть. Моё желание познакомиться с Евгением Каминским пошире и поглубже исполнилось. Передо мной – две его последние книги: «Из мрамора», 2007 года и «Пиршество живых», 2012 года. Объем стихотворного текста велик для поэтических книг: «Из мрамора» - 165 стихотворений, «Пиршество живых» - 148. Заключенного в них стихотворного материала, по-видимому, вполне достаточно, чтобы получить представление о стиле поэзии автора, о тематике её в целом, значит об интересах поэта, о мироощущении его и о его самоощущении в этом мире, в этой жизни. Раскроется личность поэта, создавшего произведения двух довольно больших книг – по 160 страниц каждая. В книге «Из мрамора» стихотворения предложены читателю в необычном порядке. Циклы стихов восьмидесятых годов прошлого века прерывают стихи девяностых и первых лет третьего тысячелетия. Читателю тем самым предлагается постоянное соотнесение прошлого с наступившим в девяностые новым временем. Временем развала, распада великой страны (каких бы отрицательных эпитетов ей при этом не давали) . Итак, 1985-й год. Ничто еще не предвещает катастрофы, грянувшей через пять лет, хотя сознание поэта, как и у всех вокруг него, подавлено обстоятельствами жизни, которую хотелось бы изменить. Книгу открывает цикл стихотворений «Деревья». Они звучат (потому что даже при чтении про себя – стихи звучат) как стихи о терпеливых, храбрых, гордых, высоко стремящихся людях. Деревья предстают в образах, приближающих их к людям, вызывают восхищение этими уподоблениями и желание воплотить все их качества в человечьей жизни. Для того и написаны этюды о мужестве и стойкости сосен, о корнях, качающих влагу из-под земли, в темноте, в борьбе с подземной живностью, вонзающейся в них. А каковы храбрецы, обрастающие листвою, «вцепившись намертво в карниз»! Как нам «жить на краю и не бежать судьбы!?» Этот вопрос автор уже относит к себе. В 1985-м. Он провидчески думает о будущем, «когда как должное приму\ я и метель в лицо , и стужу». Он переживает время человечьей печали, становясь и частью единого, и «дымом на заднем плане», как стойкое, терпеливое дерево из его стихов. Печаль и немая борьба с судьбой – скрытый лейтмотив цикла «Деревья». Всё изменилось в девяностые. И Каминский приводит следом стихи 1999 года. Катастрофа состоялась. Новые времена уже набирают силу. Хорошо видно по взволнованным строчкам стихов как меняется состояние духа у поэта. Из печально-возвышенного, и удивленно-благодарного (по отношению к деревьям) оно становится драматическим с нотами отчаяния. Поэт не превращает стих в документ, объясняющий причины такой перемены состояния духа. Он рассчитывает на читателя, которому всё станет ясно из образов руин страны и обломков поверженной прошлой эпохи, по разверзшейся пропасти, пустоты на её месте: Увозят стыд, завернутый в парчу, уводят смех распахнутый… Громада глухого мира стынет. Я молчу. Всё кончено. .. Вдруг хлопнут по плечу: «Так надо, друг!» Но почему так надо? ………………………………………….. А если этот мир сгорел дотла?! И я один?! И больше нет рассвета?! Мир привычный развалился. Задается гамлетовский главный вопрос. Но тут же он выстраивается иначе. Времена-то не гамлетовские. Поэт чувствует себя ещё трагичней, чем Гамлет, и в то же время решительней: «Быть или не быть…» Нет, не одно из двух Быть, но не быть! Вот суть! Но, а не или… Мне камень мыслью скорбной не осилить и не вложить в надменный разум дух. Здесь, где горит железная звезда, где время ураганное с размаху бьет, вышибая птицу из гнезда, кому отдать себя? Руинам? Праху?! Пушкин, конечно, шутя, написал «Что пройдет, то будет мило». А, может быть, и не шутя. Каминский тоже, сказав, что «Вымазанный в алом, сползает мир по лезвию ножа», тут же добавляет, что «Век поднебесной шири миновал. Глядит в провал кусок небес сиротский». И под этим сиротским небом «Пойдешь налево – некуда идти. Пойдешь направо – всё уже случилось». То есть было плохо, стало не лучше, но иначе. Вообще же «Век этот страшен». И автор трагических чувствований в разверзшейся стране в конце ХХ века, в канун ХХI века, молитвенно просит Творца не оставлять его, как когда-то Сын просил Отца об этом. Но Творец, мы знаем, в этом случае безжалостен, у Него свои задачи. Поэт же спасается сам. У него для этого есть точное, исчерпывающее Слово: «Слову, как битве, себя без остатка отдав…». Слова выстраиваются в строфы, «Где тверже гранита с шершавыми гранями стих». Он дал своему стиху почти верное определение. Стихи Каминского тверды, упруги, почти чеканны, но грани его не шершавы. Только в исключительных случаях – по необходимости замысла. . Стихи Каминского, в каком бы размере не легли на бумагу, вышли из петербургского гранита и мрамора и обрели их твердость и чистоту. Их украшает неожиданность образов, сравнений и метафор, возникающих удивительно естественно. Такими стихами написана трагедия самоощущений и мироощущений поэта в лихое время – путаное, безжалостное, принесшее и без того хрупкую гуманность, как жертву, власти жестокой собственности и денег. Поэтому в стихах Каминского не музыка звучит, а слышится его голос. То печальный, то вопрошающий, то возмущенный, обреченный, надеющийся – все интонации, порожденные временем. А на высоте трагизма появляется «смертельная» тема. Она возникает в конце девяностых – годах развала державы, общества. При остром восприятии этих коварных событий поэт испытывает душевное смятение, поиск спасения в смерти. И циклы стихов выстраиваются так, чтоб было видно столкновение времен. Новое время без жалости смело прошлое, в котором были свои правда и ложь, и то родное и привычное, с которым трудно расстаться. Читая стихи Каминского, написанные в начале третьего тысячелетия, невольно погружаешься в воспоминания о собственном проживании тех лет, когда, говоря его словами, «Кровью открылась внутри правда распада». Каминский не ввязывается в дискуссии, споры, политические битвы. Он сложный поэт и, вероятно, такой же сложности человек. У него тонкая лирическая душа (она сразу же предстает читателю в цикле «Деревья») и социальная заинтересованность сознания. Столкновение этих начал вызывает поток горестных, неразрешимых переживаний. Он ищет выхода, и всё пишет и пишет, «и стих ставит плотно к стиху», и погружается в кладбищенскую тему: С отчаянным птенцом не совладать: грудь распахнёт вот-вот – дрожу и внемлю! На кладбище такая благодать, что хоть сейчас в слезах здесь лягу в землю. В этом стихе впервые появляется в груди у поэта «птенец отчаянный», который в будущем превратится в птицу-сердце. Потом эта птица раскроет громадные крылья, причем многоликий образ крыльев будет повторяться. То они, крылья, заменяют руки, то, выпрастываясь, разрывают пиджак. Чувствуется, как поэт держится на этих крыльях. Они его серафимы. Но после того, как он выбрал себе в благодать кладбищенскую землю, в которую ляжет – готов лечь, он тут же меняет способ своего конечного пути – предается мотивам крематория: Прибыли. Глубже дыши…Кончено, урка! – Сорвана тела с души жалкая шкурка. Пройден последний редут: молча по тропке вот и тебя уж ведут ангелы к топке. Дальше немного иронии чтобы налет серьёзности разбавить: За голенищем – перо, в пасти – цигарка… Что ж ты играешь, Пьеро? Или не жарко? Первые же строки этого невеселого стихотворения сразу же объясняют, когда происходит воображаемое горение в топке: Вот и пустил пузыри! Где ты, бравада? Кровью открылась внутри правда распада. Так эти два факта действительности будут связаны на протяжении всей книги, вернее двух книг: «правда распада» и мотив ухода в иной мир, мешая грусть, отчаяние, иронию, серьезность с насмешкой. И вот уже новый вариант «смертельной» темы: голос поэта из-под земли. Кто сказал, что поэзия Каминского – борьба со страхом смерти? Какой-то холодок внутри себя перед этим словом знаком всем. Но Каминский так смело обращается с вариантами смерти, примеряя их к себе, что чувствуется в этом несколько отстраненная философия ухода в критические, болезненные, безвыходные времена жизни – в этом поиск нужного поступка и угроза неадекватного, тем более, что в следующем стихе он пишет (голос из-под земли): Очнулся в измерении ином… …………………………………….. И, астроном, спасибо за звезду. Но зря ты врал, что мы пришли оттуда. Там жизни нет. Вся – здесь! Я не уйду, Пока не съем всю соль – свои два пуда.
Покуда океан свой не допью. Тебе везде житье: в Литве ли, в Польше… А мне отчизну скорбную мою и оставлять-то не на кого больше. Сюда я не просился на постой - я здесь стоял. Послушай, марсианин: тому ль бежать, кто жалостью простой к отеческим гробам навылет ранен?! Пусть будет фантазия с «измерением иным»! Стихотворение замечательно горькой искренностью, болью за отчизну, которая попала в беду, единомыслием с Пушкиным – его «любовью к отеческим гробам». Так варьируется «смертельная» тема у поэта и без того склонного при чувствительной природе своей к трагическому восприятию человеческой жизни. «Он человек! им властвует мгновенье» - опять Пушкин приходит на ум. Так он воскликнул в стихотворении «19 октября» в адрес Александра I. Каминский часто и подробно обращался в своих стихах с вариантами смертельного ухода, страха смерти в них не видно. Однако в 2002 году он, как-то между прочим, написал: Перед ужасом смерти жизнь глуше и ниже ноля, сердце тверже гранита…и все же тревожно, как птица. Что ж, и я повторяю за Пушкиным: «Он человек! Им властвует мгновенье» , но уже по отношению к Каминскому. Переживая о губительно распавшемся прошлом, Каминский противоречив, но его противоречивость справедлива и правдива. С одной стороны: «Нет, жизни не было в отчизне,\ но жить хотелось, хоть умри!». С другой: Чтоб в шапке фонаря охапки пчел мохнатых. И, честно говоря, чтоб жить в семидесятых. ……………………………. Где всё еще - с ноля и все еще – святые… И свет – из хрусталя и души – золотые.
И право - в ересь впасть и выйти из шинели… Где мы такую власть над пропастью имели!
Простая пара крыл – не бог весть что… и всё же я тоже с вами плыл средь вечности, о Боже1 Крылья! Крылья его несут сквозь время. Он остро чувствует время. Каминский живет во времени, не отрешаясь от него, несмотря на то, что оно приносило ему страдание. Этим он силен, этим же он слаб. Сложный поэт, сложная личность. И читатель ему нужен не простой – умеющий оценить и поэзию, и эпоху. Такого читателя поэт не имел и не имеет, особенно в наставшее, чуждое ему время корысти и власти денег, когда добром вспоминаются семидесятые! Горькие мысли о творчестве, его счастье и несчастье, заключенные в поэтические строчки, предстанут в этом обзоре ниже, потому что эта тема порождает у Каминского тоже горечь бесславного исчезновения. Забегая вперед и возвращаясь назад из первых лет третьего тысячелетия в1995-й год, приведу фрагменты очень важного для поэта стихотворения:
Из первой строфы: Сон был больше, чем явь.
Из второй строфы: город был как Акрополь, чье мраморно тело и молодо и где времени нет, словно времени вышел завод. Из третьей строфы: Я, как варвар, стоял пред распахнутой вечностью эллина, но цеплялся за время, как листья за пальцы ветвей. Из четвертой строфы: я был частью себя – частью, лжи не имевшей…… - я рвался из мрамора, чтобы время в себе обрести как последнюю ложь.
Я, как позволяет мне мой субъективный подход к замысловатому тексту, постараюсь интерпретировать его. Значит, сон очень хорошо отразил явь. Доверимся этому сну. Город был вне времени и потому всегда молод. Поэт стоял перед вечностью, от вечности веяло мертвым холодом, и - он цеплялся за время. Время нужно живому, страдающему, лжи не имеющему. Нужно вырваться из холодного неживого-вечного мрамора в живую жизнь, даже ценой лживого времени. Заключив это лживое время в себе, преобразовав его собой, лжи не имея в себе. Так достигается очищение, жизнь без лжи, живая настоящая жизнь – выйдя из холодного мертвого мрамора. Из мрамора. С виду чистого и красивого. Поэт, настаивающий на приоритете живой жизни, приносящий жертву, обретая в себе время с последней ложью, естественно, чтобы покончить с нею, он не может бояться смерти. Он испытывает себя ею, словесными вариантами её. Но вернемся в 2002 год. Белеющая страница перед ним часто спасение и ощущение свободы: Покуда окрест онемело белеет страница, по первому снегу не трудно совсем угадать, что это – свобода, а это вокруг – благодать! И грудь распахнуть, где за прутьями выросла птица! Из «отчаянного птенца» выросла птица, птица-сердце, что болит, испытывая все превратности времени, и летит сквозь время… к Славе, как хотелось бы поэту, пусть даже навстречу Голгофе! Истинный и верящий в своё призвание поэт, конечно же, ждет и широкого признания, и Славы. Не грех думать о них и Каминскому. И он это знает. С любопытством вновь обращаюсь к стихам 80-х годов. Как писалось тогда, до распада державы, до гнева, сожаления, печали и всех других отрицательных эмоций, пробивающихся в стихи Каминского о прошлом, и в предчувствия нового времени, вломившемуся в девяностые на смену и без того умиравшей эпохе? Цикл «Деревья» 1985-го года прекрасен. Теперь передо мной стихи 1986-го года. О преодолении мерзлоты в тундре, об одолении урагана в океане, но не о тундре и океане они, а о мужестве человека. Стихи великолепны по образам, ритмика соответствует содержанию. Не могу предпочесть один стих другому, поэтому и не цитирую. Затем стихи «Цейлон», «Африка». Зарисовки, говорящие больше, чем статьи востоковедов. Никаких социальных вопросов и тем. Мир земной, и только. Стихи 1988-го года. Каминский пишет изящные, утонченные по форме и содержанию строчки. Вот «бабочкою на булавке\ Жизель безумная не дышит…». Речь идет о театральной афише. Потом стихи о музыке. Баллада о скрипке и метле. О шальной черемухе. В общем – мир искусства. И, наконец, лучшее – «Полевые цветы». О цветах написано столько стихотворений и песен! Но так никто не написал и не напишет! Они одушевлены: они думают, надеются, им кажется, они воображают! Не боясь занять полстраницы, приведу его почти полностью: Они не знают, что они цветы. Раскинув руки, запрокинув лица, Они – без чувств… Лишь чувство высоты им бьет в виски, по жилам их струится. …………………………………………….. Что, легким им, до тяжести земли?! Им кажется, что кроме них на свете есть только птицы, бабочки, шмели… что жизнь – полёт, а мир – простор и ветер. И вот они отсюда второпях спешат куда-то с бабочками вместе, не ведая о глине и корнях, не зная, что всю жизнь стоят на месте. Перед грядущим им не ведом страх. Им капля влаги – зеркало кривое, в котором солнце, встав над головою, во имя их сгорает в небесах. Каминский - лирик и мыслитель. В таких стихах как «Деревья» и «Полевые цветы» он показал, каким он был в действительности, и мог бы оставаться таким, если бы не острота проживания доставшихся ему эпох. Поэта – сознание его, питает время тем, что взошло в этом времени. Чуткий лирик и беспокойный мыслитель Каминский становится при всем том социальным поэтом. И эта его ипостась водила его пером последних книг, хотя при поверхностном знакомстве с этими книгами может сложиться обманчивое впечатление как о поэте с чисто субъективными, личными переживаниями, интересом только к своему трагичному по природе внутреннему миру. Наконец, 1989 год. Вот-вот грянут девяностые с их «правдой распада». Поэт полон предчувствий: То ли резкость навёл, то ли просто сгущаются краски, только время, как море, волною летит на гранит. И немеет душа в ожиданье смертельной развязки и предчувствием смутным мучительной правды болит. Из другого стиха: Внимая иным временам свысока, душа вырывалась упруго из тела, мы шли, раздвигая плечом облака, и молодость нимбом над теменем тлела…
Мы шли, обретая желанную высь, И сердце гудело надсадно и глухо… Я помню над временем мы поднялись – и музыка медленно вышла из слуха. Если в первом стихе поэт предчувствует «смертельную развязку», что и произошла, то во втором стихотворении он говорит о молодости его и его сверстников, что еще шли, «обретая желанную высь», и еще, видимо, надеялись на совсем иное будущее. И снова он полнится предчувствиями. И думает уже не о себе, а о народе, и просит за него высшие силы: ……………………………………… Не покинь его, Господи, трижды слепого во мраке. Не оставь в этой тьме, где безумцем свистит соловей в ледяных временах, где безвременье холодом свищет. Выжги плоть его грешную, пепел сурово развей, но прими его душу, согрей её над пепелищем. Поэт предчувствует пепелище! Еще не произошло разлома-распада-раскола, а он уже видит своим поэтическим-провидческим зрением пепелище! Пепелище великой страны, где было всё – и начлаги (не один раз он их припоминает. Что было, то было), и герои, и враги… Таким образом, уже в конце восьмидесятых тонкий лирик Евгений Каминский, автор «Деревьев» и «Полевых цветов», раскрывает свою социальную заинтересованность, свою боль о родной стране, стране «плохой-хорошей», своим существованием составившей такую же неоднозначную эпоху. Уже в девяностые он вспоминает: Там я жил на полтинник, тем паче рук не мыв, в сапогах и пальто, ибо был гуманизм на раздаче и любовь, несмотря ни на что! Там я мог не свирепо и в мыле, а с куском пирога, не спеша, ибо там, как ни странно, и жили наши ласточка, тучка, душа… Я любил себя в этой эпохе, жил в ней, как за надёжной стеной… И вот нулевые – первые годы третьего тысячелетия, началась новая эпоха и набирает силу. В стихотворении «Весна» очень мало о настоящей весне, а всё о «весне» нового времени: …………………………. Бывшие трудности с водкой нам как-то родней, чем эти новые – с истиной. Как гладиатор, бьется с химерой в эфире прямом литератор, грозно туза положив на шестерку виней. Будто бы впрямь он не ведает всей глубины бреши зияющей здесь между словом и делом, бодро поклявшись заткнуть её собственным телом, за гонорар тиражируя привкус вины. Пьешь эти сказочки, цедишь, пока наконец не проберет, как юнца с перепою, икота. Глядя в президиум, право, не верится что-то, чтоб эти волки не резали больше овец. Очень едкая «весна» наступившего нового времени! И на этом фоне болезненно проступает тема недооценки его как поэта. Глухость читателей, глухость издателей. Жизнь вам не по карману, как алмаз. Мир против вас, вы далеки от мира. Он, может, и создаст из вас кумира, но лишь когда избавится от вас. ……………………………………… Вам кажется, что вас оставил Бог? Издатель нос воротит? Ну так знайте, он после вашей смерти вас бы мог издать, мой друг. Скорее умирайте! Ближайший путь к сердцам – нырок в окно. Тут надобно всю жизнь спустить до нитки. Горько поэту, знающему о возможностях своего дарования, о качестве и смысле своего творчества, думать, что издадут и прочтут, и оценят только после его «нырка» в окно, привлекшего любопытных и падких до сенсаций! Каминский такие свои думы проживает остро, потому что знает, что он оставил свой след в поэзии. Он не высокомерен, он уверен. Простим ему эту уверенность. Он прав. Постою – борода в серебре. Временам этим не был я нужен. Но я был. И был равен себе, как звезда, отраженная в луже. В его стихах эмоциональная окраска личных чувствований вместе с тем дает объективную картину переломного времени, в котором он живет – эпохи, которую «прикончили» и эпохи, которую выстраивают на обломках. А «смертельная» тема, как видим, продолжается в новых вариантах: «нырок в окно», и то же самое в другом стихотворении : … Скажи, ужель не хорошо – душою нараспашку, со свистом сверху вниз, считая этажи? И из другого стиха, как продолжение: Обрывая без ужаса нить с веком – нет, не железным – продажным… Нас всегда было просто убить. Только ведь не купить! Вот что важно. В этой строфе – два века. Каминский опять как бы примиряется с прошлым и не примирим с новым - «продажным». В последней трети книги частотой своего появления в стихах выделяются темы смерти и творчества, а с этими темами непосредственно связаны мотивы крылатости, таланта. Смерть же стоит у всех тем и мотивов за спиной «с бритвой , еще неостывшей, в руке». В первой половине книги ей есть почти всегда объяснение. Это или тяжелое проживание неурядиц жизни в катастрофическое время распада страны или угнетенное психологическое состояние, связанное с непониманием творчества поэта, недооценкой его таланта. В последней трети книги – необозначенная тоска, например: Если вымарать всё, что от Неба, то, Боже ты мой!- жизнь такая подделка, что, знаешь, не страшно, ей-богу, даже шахты какой-нибудь братской, безвестной, немой, где давись себе тьмой да землей становись понемногу. Или типичные для этой части книги строки, написанные в нулевые третьего тысячелетия: …в глуби, где камень камню – волк, не просто сгину – отдам земле последний долг – верну ей глину. И хлынет горький сок в меня, наполнит жилы, прошьют меня ходы червя, корней пружины. ………………………….. И вот, что прежде было мной, как обруч бочку, обнимет крепко шар земной… Поставим точку. ………………………………. наверно, в статусе ином, но с прежней жаждой, посмертно проступив в земном – в травинке каждой. Крылья в стихах Каминского это и талант, и вдохновение, и жизненная сила его. Они то прорезаются, то, громадные, рвут одежду, чтобы поднять его ввысь. Они не то что бы любимый образ, а как-то естественно в самом начале вылупились в его стихе «птенцом отчаянным», выросли, окрылили сердце и, в конце концов, поэт-пророк, «пораженный в правах», не исчез, не пропал, а благодаря этим крыльям. приобрел новое качество, которым, видимо, гордится : Весь мой льнущий к пустыне талант – не ответчик, увы, а попутчик… Небо синее, я – не атлант, а с огромными крыльями грузчик. Иногда проскальзывает ироническое отношение к собственным «крылышкам»: Скажешь, всласть прохрустеть нежным крылышком – дело всей жизни?! Умереть – дело жизни!.............. Так лейтмотив смерти перекрывает лейтмотив крыльев. Размышления о смерти в цикле «Ангел смерти» звучат так: Над головой гудела твердь, а он мертвел во тьме. Без звука в него сейчас входила смерть – о жизни новая наука. Помнятся любопытные высказывания об отношении к смерти Павла Флоренского: человек умирает один раз, и у него нет опыта смерти. Ведь смерть – завершение пути. Надо к ней подготовиться. Не столь материально, сколь духовно. Надо достойно уйти. Надо уметь умереть. Евгений Каминский, находится во власти мыслей об уходе из жизни. Он перебирает разные варианты этого поступка. О причинах таких настроений говорилось выше. Можно было бы назвать его поэтические погружения в эту тему опытами и уроками смерти? Я думаю – нет. Они не утешительны. Они травмируют. Вызывают беспокойство, сожаление, растерянность и – боль. Хотя многие примеры его поэтических «умираний» можно отнести к философии смерти, где поэт точен и прав: «Смерть – дело жизни»; «Смерть – о жизни новая наука»; «Вот жизнь и смерть, как лошадь и возница, друг к другу привыкают по пути»; «Поверьте: жизнь чуть заметный курсив к жирной кириллице смерти»… Такие строки достойны «крылатости». Каминского снова и снова мучит горечь недостаточно широкого признания, назовем это по-прежнему славой поэта, хотя взаимоотношения с поэзией у него таковы, что пользуется он популярностью или нет, другой жизни, кроме счастья поисков слова для выражения своих чувств и мыслей, у него нет: …………………………………………….. Тут самое время прервать в эмпиреях полет и сдаться на милость какой-нибудь женщине храброй, но этот упрямец все слезы счастливые льет над вымыслом личным, как будто над истинной правдой. Конечно, Каминский здесь относит нас к пушкинскому «Над вымыслом слезами обольюсь…». Такие необозначенные цитаты связывают поэтов разных времён, создают впечатление их беседы и взаимопонимания. То, что он пишет далее. тоже было хорошо знакомо Пушкину: И мученик смысла, раб лампы, стола и чернил, приходит в себя лишь над тающей в дымке равниной, когда он, под крыльями Рим оставляя и Нил, спешит, как на свадьбу, на свадьбу, на каторгу слова с повинной. Отсутствие же громкости резонанса своих трудов, как и удовлетворения жизнью вообще он по-прежнему видит в тяжелой и несправедливой к человеку сущности эпох, что пришлись на его век: Не совпал, не случился, с эпохой звучал вразнобой… Не того жаль, что так и не став, незаметно исчезну, (все мы до отказа набьем эту землю собой). а что голос мой брошенный канет в бездарную бездну,
что не будет на вечные веки потребности в нем, и никто не узнает, как брел ты по этой планете – а невинные травы ложились под ноги живьем, и рыдали цветы, от любви задыхаясь, как дети. О родине в эту новую эпоху чуждого поэту менталитета с приоритетом капитала вместо бывшей бедной «советскости», Каминский говорит с сожалением, опять же под прицелом смерти: С косою ждет косая на земле. Ну, что глядишь? Неужто мне - уже ? Но если на меня готовишь жало, то – жаль! Не жаль – здесь родина лежала. Теперь лежит чужбина неглиже. Поэтические же картинки прошлого точны. Они с одной стороны не приукрашены, с другой – даны с добрым сердцем и сожалением о чем-то неуловимо близком, понятном – утраченном.: Под молотом судьбы и вкривь, и вкось, невидяще передним глядя в спину, вот так, плечом к плечу, прошли насквозь могучую эпохи сердцевину. Весь род людской, сословья и чины, все те, кто был… и не был в самом деле. Мы были на толпу обречены… И только так эпоху одолели. …И снова голос обретает трагичность звучания: ……………………………………….. В этой жизни, похоже, всё кончено. И так страшно: а будет ли та ? Листья, честно отмучившись, кружатся, и рукою подать до зимы. Что осталось у нас, кроме ужаса? Только мы, моя боль. Только мы. Подводя итог знакомству с книгой Евгения Каминского «Из мрамора», следует прежде всего сказать, что она по сути своей, по заключенному в ней мироощущению, особенно по восприятию своего времени, времени двух разных эпох, катастрофически сменивших одна другую – книга трагическая. Личностные мотивы, которыми наполнена поэзия Каминского, тесно переплетены и связаны с мотивами эпохальными, и книга воспринимается как эмоциональная оценка переживаемого поэтом очень сложного времени России. России любимой и страдающей, как и сам автор, поэт трагического менталитета, лирик чувствительный, но не прозрачной и чистой воды, а бурлящего потока, над которым он стоит в раздумьях о жизни и смерти. Вторая книга Каминского «Пиршество живых» содержит стихотворения, написанные в третьем тысячелетии без соотнесения их с 80-ми и 90-ми годами двадцатого века, как это представлено в книге «Из мрамора». И даже не датированы отдельные стихи. Только в начале книги указано, что стихи относятся к 2007- 2012 годам. Однако в содержании стихов поэт по-прежнему часто возвращается к прошлому, и хотя он то и дело припоминает негативные и тяжелые моменты из минувшей жизни, чаще звучит ностальгия по тому времени. На протяжении всей книги идёт столкновение двух времен, двух эпох – безжалостно опрокинутой эпохи человеческого тепла и открытости друг к другу без шелеста купюр - с новым временем, которое «как вампир, сосет меня… Вдруг оземь бьется лира, и – всё. Столы сдвигают. Будет пир». Или вот так представлено воспоминание и соотнесение двух чуждых друг другу времен в родной стране: Еще вчера над пропастью во ржи романтики созвездиям внимали… А нынче – всё забудь об идеале и музыку внутри себя держи. ……………………………………. Закончен век ноктюрнов и прелюдий, смотри: вот так выходят звери в люди… ………………………………………. Вот так последний строится режим, суть коего умом не постижима, где нежно так железная пружина вам делает на горле пережим. В первой строке приведенного фрагмента стиха – необозначенная автором цитата: «Над пропастью во ржи» - название нашумевшего в своё время романа с романтическим звучанием Джерома Сэлинджера. Во фрагменте же повторяются мотивы предыдущей книги Каминского и самые важные для автора стихи он переносит в «Пиршество живых» из первой книги – «Из мрамора». Одним из них оказалось стихотворение, которое можно назвать «Имперская грусть» (оно без названия, как и многие стихи Каминского): На последний паром впопыхах – на последний курьерский, кладь роняя не прыгнем, от радости жалкой трясясь, потому что так сладок для сердца здесь воздух имперский, так с державным размахом сердечна преступная связь. Потому что есть выход получше – в пучину бурьяна… Как понять эту страсть к покосившимся избам? Изволь: здесь, меж Вяткой и Тверью, вся правда – у дурня Ивана, даже если у датского принца заглавная роль. Тютчев и Блок тоже не находили большей выразительности в своей любви к России, чем печальные строки о «серых избах», «бедных селеньях». Каминский пользуется таким старым образом родины для выражения очень глубинных чувств. Но при этом он знает, что такой образ оправдан и сегодня: брошенные покосившиеся избы и бедные селенья стоят по всей стране, богатой миллионерами, порожденными новой эпохой. И её породившие. Невольно приходят на ум и строки Лермонтова, очень точные для каждого истинно русского человека: Люблю отчизну я, но странною любовью! Не победит её рассудок мой. Одновременно с болезненными переживанями, связанными с катастрофической сменой уклада жизни в связи с наступлением нового времени, совершенно для него неприемлемого безнравственностью и сытой дикостью («На костях и обломках жиреет лукавое время»), как и в предыдущей книге, возникает тема творчества поэта. Каминский понимает, знает, как он зависим от времени, которое он проживает всей своей сущностью – чувствами и сознанием: Всё, алхимик, слова: неудачи, потери, успехи… Просто злое винишко эпохи в нас бродит, пока, белый шум оборвав, не порвутся усталые мехи и не выпорхнет в небо, вдруг крылья расправив, строка. Крылья-то строка расправляет, но не всегда эти крылья доносят сказанное поэтом , до сердца ли, до уха ли читателя. Если сердца и уши закрыты. А это тоже связано с эпохой, делающей сердца чуткими или грубыми, созвучными ей или свободными, или протестными. Как и в книге «Из мрамора», Каминский здесь сетует на отсутствие откликов на свои поэтические откровения. Вот, например: Высказал, что накипело, икру отметал. Копится мертвым запасом в боках капитал. Столько – куда мне? С собой ничего не возьмешь, после того, как прозектор возьмется за нож.
Все ведь недаром: и грыжа, и даже удар… Был ли по силам на душу свалившийся дар… Или так: Брошено слово, а отклика нет, хоть умри. Только идут на поверхность одни пузыри. Если ты не был хотя б иногда шестикрыл в битве с глаголом, то лучше б ты вовсе не был. и тут же себя успокаивает: Что же ты хнычешь? Подумаешь, мимо прошла слава людская дурацкой походкой осла. Разве с небес для похвал ты сорвался сюда, а не для смут и отчаянной брани суда?! Истинно верны последние две строки. Хочется сказать Каминскому, чтобы в отношении славы он был спокоен. Оригинальному, своеобразному, глубоко содержательному поэту бесславье не грозит, и если нет этой искусительницы- славы немедленно, сейчас, потому что не нашлось умников среди современников, она обязательно явится с повинной, как явилась к Тютчеву, Баратынскому, Случевскому, неоцененными вначале. Неплохая компания для Каминского? Но прежде сказанного следовало бы привести пушкинские слова, обращенные к высокой миссии поэта: Ты царь, живи один. Дорогою свободной Иди туда, куда влечет тебя свободный ум, Усовершенствуя плоды любимых дум, Не требуя наград за подвиг благородный. Евгений Каминский - натура тонкая, ранимая, чувства его отчаянны. Поэтому переживание столкновения двух эпох в его жизни: одной сокрушенной и второй, возведенной на обломках, одной – родной, привычной со всеми её негативами и второй, чуждой ему всей своей буржуазной ментальностью, воспринимается как личная трагедия. Исторические события - как личная беда. А поэтому, как было уже замечено при обзоре книги «Из мрамора», возникает еще одна тема, названная в первой книге «смертельной». Она пронизывает обе книги. Автор пытается найти выход из тяжелой для него среды, как внутренней, так и внешней, уйдя из жизни. Перебираются, предлагаются различные варианты ухода. То крематорские печи, то «сверху вниз, считая этажи». Или совсем неприглядная картина гниения в земле, не забывается и поедание его червями. Конечно, такой поворот в поэзии, и без того не легкой – серьезной и тревожной , угнетает читающих. Они откладывают книгу, лишая себя удовольствия проникнуть во все достоинства стихов Каминского: историчность его поэзии, культурологическая широта его стихов, богатство ритмов в традиционных размерах, но с новизной звучания в стихе, зависящей от построения строк в стихе, неожиданные образы и соотнесения. И хотя автор прибегает к неологизмам и даже изредка к сленгу, русская речь богата и звучна, как у классиков. Стих Каминского эмоционален, но не расплавляется в чувствах и, как говорит Виктор Топоров в поэтической антологии (1995) «Поздние петербуржцы», касаясь Евгения Каминского, он – стих – энергичен. Вообще же о смерти в книге «Пиршество живых» сказано более обобщенно, чем в книге «Из мрамора», хотя порой не менее мрачно. Вновь возникает вопрос, что пронизывает и создает такие стихи. Страх смерти? Нет, не видно – по звучанию и тексту. Презрение к ней? И этого нет. Нет, потому что в ряде стихов поэт демонстрирует свое возвышенное отношение к смерти – как к продолжению жизни в другом состоянии. Вот фрагмент из такого стиха: …летел я сквозь колючие снега во тьме, как с курса сбившаяся птица, с намереньем найти те берега, с которых мне уже не возвратиться. …………………………………………. Спасибо, снег. За жгучий в сердце хлад, за выслушанный лепет мой вполуха, за путь уже в потемках наугад и выход в свет уже к холодным звездам духа. Почему автор назвал книгу стихотворений «Пиршество живых»? Каково же, чье же еще может быть пиршество? Живыми и пирующими поэт видит «новое племя»: Молча оттягивал время, жалко оправдывал ложь, глядя как новое племя старое гонит под нож. …и уже использованную цитату привожу еще раз: ….Время, как вампир, сосет меня… Вдруг оземь бьется лира. И – всё. Столы сдвигают. Будет пир. «Выходят звери в люди» говорится еще в одном стихе. Вот они и пируют. Каминский не вдается в подробности разъяснения эволюции названия книги. Читающий сам строит схему возникновения названия. Так было и с книгой «Из мрамора». «Каминским» на том пиру нет места, «Каминские» не сядут там даже в подставленные для них кресла. Они другой природы и породы. Они – «боль» того времени и общества, в котором оказались. Евгений Каминский выразил эту боль. В строках из первой книги так и сказано: «Что осталось у нас, кроме ужаса!? Только мы, моя боль, только мы!». Он не борец, Каминский, не политик, не комментатор, он поэт со своим поэтическим взглядом и – выразитель этой боли. Вспоминаются слова А.Герцена (по поводу «болезни» общества): «Требование лекарства от человека, указывающего на какое-нибудь зло, чрезвычайно опрометчиво…мы вовсе не врачи – мы боль» (Концы и начала. Письмо второе. 1862). Одно из лучших стихотворений книги – «Пророк». Я впервые его прочитала задолго до выхода книги и по ряду причин дала ему оценку, приступая к обзору первой книги из последних двух - «Из мрамора». А до этого отозвалась на него в журнале «Литературная учеба» (№2, 2012).. Хочется выразить мнение, что эти две, рассмотренных в данном обзоре книги, по заключенному в них стихотворному материалу представляют собой одно целое сюжетно и эмоционально. Первая книга – «Из мрамора» имеет более подробный и эмоциональный характер, Вторая при помощи стихов подводит итоги всему, а именно мирочувствованию автора, его восприятию времени в конце двадцатого века и в начале двадцать первого – в родной стране. Книги Каминского дают эмоциональную картину событий, произошедших в ней. Это очень интересно и важно, так как официальную картину и оценку её мы знаем только из официальной прессы. Каминский – поэт своего времени, которое он проживает со всей страстностью глубоко и тонко чувствующего человека, по призванию оказавшегося поэтом. Евгений Каминский – трагический эпохальный поэт. Вспоминается Анна Ахматова назвавшая Блока «трагическим тенором эпохи». Возможно Каминский не тенор, а баритон, но трагический голос другой эпохи. Несколько слов о петербургскости Каминского. Она ощущается явно и несомненно. Стихи его пронизаны петербургскими реалиями, деталями города от переулков до архитектурных ансамблей. Чувствуется, что он врос в город, неразделим с ним. Стих его, даже самый лирический цикл, лишен сентиментальности и вычурности. Несмотря на яркую образность и словесное богатство, строг по духу, да и вся поэзия сборников, трагично-эмоциональная, лишена несдержанности, губительных страстей. «Смертельная» тема подается в бесстрастной трагичности. Вся поэзия Каминского под стать городу величественному, блестящему и трагическому от самого своего возникновения. Великому городу трагической судьбы (имеются в виду годы революции, годы блокады сороковых и трагедия, и величие возникновения). _______________________ © Кресикова Иза Адамовна
|
       
|
