 |
||||||||||||||||||
|
|
|
|
 
М. Цветаева полагала (в статье «Искусство при свете совести»), что, кроме поэтов великих по своему значению, рядом с ними есть поэты «высокие», и на своей высоте недоступные ( по чистоте и накалу мысли и чувств) даже великим. Таким она считала немецкого поэта-романтика XVIII века Фридриха Гёльдерлина в сравнении даже с Гёте. Русских поэтов она не коснулась. Хочется продолжить размышления, обратившись к русской поэзии, о совершенно особенном творчестве ряда поэтов с их оригинальностью видения жизни и чудесным, волшебным словесным претворением этого видения в стихи. Мандельштам предупреждал: «Не сравнивай – живущий несравним», но всё-таки сравнение, соотнесение - в природе человека, читателя. В предлагаемых же здесь этюдах художественное мастерство и проступающие в стихах личностные качества поэтов столь своеобразны, что они и являют собой яркие примеры несравнимости. Независимо от других градаций, применимых к ним.
1. ДОН-КИХОТ ОСИП МАНДЕЛЬШТАМ После Золотого века русской поэзии пушкинской поры в течение ряда лет не появлялось в русской литературе такой же яркой поэтической «цивилизации». Литература, поэзия – живая сущность, как история человечества, и развивается соответственно историческому времени. В её пределах возникали выдающиеся поэтические голоса с особыми, индивидуальными - звучанием, взлетом, печатью исторической эпохи, но они были несколько разрозненны, не формировалось «золотой» общности, равной прежней. И вот как-то сразу (после печального Надсона и поэтов- народников) в конце ХIХ и начале ХХ века возникает новое сияние, новый интенсивный блеск – новая литературная «цивилизация». В ней было несколько группировок, несколько течений - декаденты, символисты, акмеисты. Засверкала поэзия Андрея Белого, Александра Блока, Валерия Брюсова, Анны Ахматовой, Велимира Хлебникова, Сергея Есенина, Владимира Маяковского, Николая Гумилева, Марины Цветаевой и среди них - яркая, интеллектуальная и свободная поэзия Осипа Мандельштама. Это общее сияние, этот блеск новых талантов получил название Серебряного века. Серебро его сверкало непродолжительно. Оно стало чернеть в душной для него атмосфере. Ахматова, успев прославиться, впоследствии была оскорблена и запрещена. Блок преждевременно умер, больной и разочарованный в том, что произошло в стране и чему он успел посвятить свои революционные порывы. Судьба Маяковского соотносима с судьбой Блока, хотя гибель их фигурально разная. В расцвете лет и таланта страшная гибель уносит Есенина, Хлебникова, Цветаеву. Мандельштам испытал всё, что испытали они, все вместе взятые, но, физически тщедушный, слабый, живущий в страхе перед арестом и тюрьмой, больше и дольше всех пытался реализовывать право писать о том, что видел и думал. Боролся? Это была борьба не в прямом понимании этого слова, а просто естественное духовное сопротивление поэта. Поэта, знающего, что его ждет за его неуемную правдивость и чистоту совести, но всё же сопротивляющегося – стихами. А как он хотел жить! Вот строки молодого Мандельштама: За радость тихую дышать и жить Кого, скажите, мне благодарить? И он жил в тугие времена, весь наполненный духовной радостью, черпая пищу для жизни из мировой культуры и поэзии, которую он легко и искусно привносил в свои истинно русские мысли и строфы: Не диво ль дивное, что вертоград нам снится, Где голуби в горячей синеве, Что православные крюки поет черница: Успенье нежное – Флоренция в Москве. И пятиглавые московские соборы С их итальянскою и русскою душой Напоминают мне – явление Авроры, Но с русским именем и в шубке меховой. Его язык в прозе и в поэзии так оригинален, так неожидан в метафорах и ассоциациях, что узнавать мандельштамовские строки неизбывно радостно. Он сам, когда писал, наслаждался богатством русского языка, по поводу силы и власти которого сказал, опровергая Чаадаева: «Чаадаев, утверждая свое мнение, что у России нет истории, то есть, что Россия принадлежит к неорганизованному, неисторическому кругу культурных явлений, упустил одно обстоятельство – именно: язык. Столь высокоорганизованный, столь органический язык не только – дверь в историю, но и сама история…» Но вечно неудовлетворенный познанием жизни, культуры, мира, он раздвигал границы русской словесности и обращался постоянно к античной, германской, романской поэзии, философии, истории. Его, как он выразился однажды (по поводу задач акмеизма) мучила «тоска по мировой культуре». После 1917 года, когда Блок призывает слушать «Музыку революции» и пишет свою поэму «Двенадцать», Мандельштам иронически восклицает: Прославим власти сумрачное бремя. Её невыносимый гнет. В ком сердце есть - тот должен слышать время, Как твой корабль ко дну идет. Он видит всё, что происходит другими глазами, более зоркими. Вместе с тем он неоднократно пытается принять и понять суровую действительность: Ну что ж, попробуем: огромный, неуклюжий, Скрипучий поворот руля. Земля плывет, мужайтесь, мужи. Как плугом, океан деля, Мы будем помнить и в летейской стуже, Что десяти небес нам стоила земля. В обстоятельствах ограничения свободы жизни и слова его поэзия удивительна. Во что перерастает новое время? Как соединить его с историей России? В происходящей вокруг него ломке прежнего мира он тщетно настаивает на связи времён: Век мой, зверь мой, кто сумеет Заглянуть в твои зрачки И своею кровью склеит Двух столетий позвонки? Он мог бы не записывать своих страшных, болезненных дум. Ведь умел писать Маяковский другое: «Тише, ораторы! Ваше слово, товарищ маузер…», « У мира крепим на горле пролетариата пальцы!» Совесть и искренность при отсутствии осторожности диктовали ему такие вот строки: Я на лестнице черной живу, и в висок Ударяет мне вырванный с мясом звонок, И всю ночь напролет жду гостей дорогих, Шевеля кандалами цепочек дверных. Ему мерещились другие кандалы: Уж я люблю московские законы. Уж не скучаю по воде Арзни. В Москве черемухи да телефоны И казнями там имениты дни. И, вот он уже готовится к расправе, к Сибири, и всё с ироничной, нет – трагичной улыбкой: Мне на плечи кидается век-волкодав, Но не волк я по крови своей: Запихай меня лучше, как шапку, в рукав Жаркой шубы сибирских степей. Неистребимая откровенность его не могла остаться безнаказанной. Но эта смелость слабого интеллигента была сильней ухарства какого-нибудь богатыря. В ссылке он пишет: Лишив меня морей, разбега и разлета И дав стопе удар насильственной земли, Чего добились вы? Блестящего расчета: Губ шевелящихся отнять вы не смогли… И сам себя утешает: В роскошной бедности, в могучей нищете Живи спокоен и утешен. Благословенны ночи те И сладкогласный труд безгрешен. Но ни спокойным, ни утешенным он не смог быть по обстоятельствам жизни и беспокойной натуры, и потому губы его шевелящиеся все-таки сомкнулись в декабре 1938-го года в пересыльном лагере под Владивостоком. Вспомним молодые строки: «За радость тихую дышать и жить Кого, скажите, мне благодарить?» Вышло же так: ни дышать, ни жить, ни благодарить… Но не забыто будет никогда то, что рождалось из-под шевелящихся губ этого в чем-то «Дон-Кихота» своего времени и обстоятельств. Это – серебряные страницы русской поэзии.
2. АННА АХМАТОВА И МАРИНА ЦВЕТАЕВА Два лика России Когда-то я написала стихотворение «К теням М.Ц. и А.А.» (опубликовано в книжке «Бег времени»,1995). Приведу его: По тонкой жердочке они прошли и грязь, и – равно – океан, не замочив ступней. И потому имеют власть над совестью моей. Их тени по мосткам меня ведут. Качаются соломинки перил. Я балансирую, и тени ждут. И мутная река несет свой ил. Я уравняла их судьбу и прошла мимо их несравнимости по характеру, темпераменту, гармонии или безумству чувств, по остроте или спокойной глубине ума, по личной оценке будничных и политических событий и небесных сил. Две великие непохожие женщины. Два полярных поэта. Стихи каждой – из другой сферы понятий. У каждой – своя атмосфера для дыхания, причем они жили, дышали, писали в одно время. Они его выразили сполна, они составили его картину и суть его, форму и цвет, как две идеальные полусферы составляют идеальный шар. Порывистая, горящая невидимым напряженным пламенем, резкая, бескомпромиссная Цветаева требовательна и безгранична во всех своих страстях – дружбе, любви к женщине ли, к мужчине ли, к родине. Ранний поэтический цикл, обращенный к Ахматовой, наполненный восхищением ею, поклонением ей, такой распахнутостью сердца, таким чудотворением образа! – остался без ответа; слабый кивок в сторону автора не в счет. А Цветаева любовь вела по жизни как живое родное существо и клялась ему: «…и в судорогах, и в гробе Насторожусь – прельщусь – смущусь – рванусь. О милая! Ни в гробовом сугробе, Ни в облачном с тобою не прощусь». Мир вокруг себя она измеряет безмерной мерой. В её оценке он предстает ей мал и сер. Она его язвит. Её стих вырывается из традиционной гармонии, гладкости. Её восклицательные знаки и тире накаляют внимание читателя, и он бросается за ней по пролегшему перед ней страшному пути. Цветаева и Ахматова. Ахматова и Цветаева. Каждая перенесла столько пудов горя, сколько могла поднять и пронести его сквозь свое время. Ахматова величаво шла с этими пудами мимо властей, травивших её. И всегда, даже в самые смутные времена, у ног ее были почитатели, глядевшие ей в очи и записывавшие ее слова, и запоминавшие жесты. Памятник ей в Москве на Большой Ордынке запечатлел ее царственное возлежание с милостивым легким наклоном головы. Это ее природное, невольное, непринужденное самовыражение в мире передал в своем беглом парижском рисунке Модильяни. Скульптор понял художническую точность наброска. Не стояние перед тюрьмой с узелком передачи для сына, а эта почти повелительная гибкость томной крупной фигуры стала образом Ахматовой, вопреки всем другим рисункам и фотографиям. Правда, еще желто-синий, резкий для глаз, портрет работы Альтмана: что за стать сидящей в кресле восточной богини! Она не играла ролей ни королевы, ни богини. Актерство не было свойственно ей. Она такой была. И стихи её эпичны и величавы. Даже тонкая и личностная лирика дышит каким-то внутренним спокойствием, сдержанностью – поверх чувства, создающего стих: И упало каменное слово На мою еще живую грудь. Ничего, ведь я была готова. Справлюсь с этим как-нибудь.
У меня сегодня много дела: Надо память до конца убить, Надо, чтоб душа окаменела, Надо снова научиться жить. И всё же, всё же Цветаева хлебнула в жизни больше горя, утрат, терзаний, страхов и борений. Трагедия разгромленной жизни, не стихающий жар любви «в грудной ямке» были тем костром, на котором она горела. Трагедия жизни была дровами. А любовь – огнем. Так она и сгорела. Ахматовой перед Богом не в чем было повиниться. Она вытерпела всё, весь остракизм, которому была подвергнута. Она умерла великим поэтом. Цветаева неистовствовала, бурно и личностно переживая войну белых и красных, потом сгорая на костре безбрежных любовей. Наконец, в бесприютной эмиграции, она бросает вызов Богу за вероломное вторжение Гитлера в Чехию (она пока еще не знает, что будет дальше !…): Не надо мне ни дыр Ушных, ни вещих глаз, На Твой безумный мир Ответ один – отказ! Она осуществила его – отказ. Её натура не могла найти другого выхода. Она умерла малоизвестной и затравленной даже теми, кто должен был её спасти. Величие пришло поздно, но навеки. Поклониться можно только смелым, откровенным, горьким, дерзким и прекрасным стихам: у неё нет могилы. Есть всего лишь примерное место её. …И только чувство родины было у двух несравненных и несравнимых поэтесс единосущным и поэтически выраженным с равной силой, несмотря на разную судьбу и разное напряжение духа, и разную музыку крови. Ахматова – откровенно и просто: В заветных ладанках не носим на груди, О ней стихи навзрыд не сочиняем, Наш горький сон она не бередит, Не кажется обетованным раем. …………………………………… Но ложимся в неё и становимся ею, Оттого и зовем так свободно – своею. Цветаева – со свойственной ей экспрессией и драматизмом: Даль, прирожденная, как боль, Настолько родина и столь – Рок, что повсюду, через всю Даль – всю её с собой несу! Женский образ России, созданный русскими философами (Соловьев, Бердяев, Розанов) подхватил Блок – «Жена моя!». Так вот она какая, Россия, - два противоречивых, совершенно разных женских лика: Ахматова – величавый, спокойный простор земли и мыслей. Цветаева - мятущийся жар страстей, неизбывных и потрясающих мир.
4. НИКОЛАЙ ГУМИЛЕВ РОМАНТИКА И ФИЛОСОФИЯ Есть поэты, личность и творчество которых в основном проявляются в их способности художественного освоения мира путем символических образов и музыкальной речи. Сколько бы они ни писали дерзких и, казалось бы, мятежных стихов, участвуя в смене времен и эпох, они остаются верными своим поэтическим стилям. Сто лет тому назад, в дни Серебряного века поэзии таким был Александр Блок, начавший с «Прекрасной Дамы», закончивший «толстоморденькой Катькой» из «Двенадцати», где он по-прежнему слышал музыку, пусть и музыку революции. Таким был и Брюсов, несмотря на его упорядоченный, логичный и менторский ум. Прекрасные его стихи, созданные точностью природного глазомера, сами по себе учили поэтическому совершенству. Его учительства не миновал и Николай Гумилев. Он взял у символистов всё, что было ему необходимо в собственном пути, и стал тем Гумилевым, которого ни с кем нельзя сравнить. И Мандельштам предупреждал: «Не сравнивай – живущий несравним!», но мы подвержены этим попыткам – сравнивать! Гумилев сразу же опрокидывает эти попытки своим уникальным видением мира и жизни, заключенным в особенную, действительно несравнимую поэтическую речь. В Гумилеве, поэте и человеке, соединились романтическое восприятие мира (его книги «Путь конквистадоров», «Романтические цветы») и мужественная реалистическая оценка этого мира. Последнее хорошо заметно в поэтической книге «Колчан», где отражается, пусть косвенно, настроение участника мировой войны 1914 года. Он ушел на нее добровольцем и вернулся с двумя солдатскими «Георгиями» на груди. Солдатскими! Такое может случиться с воюющим интеллигентом лишь при исключительной храбрости его. Бесстрашие, риск, целеустремленное геройство были его природными качествами. С ними совмещались любознательность и восторг перед сложностью и непознанностью земли и человечества. Поэтому он стремится за край родной земли. Впечатления от посещения заморских стран и континентов – его духовная пища. Экзотика африканских стран – не просто мотивы для поэтического дневника, а новые осмысления себя и жизни вообще. Названия его «африканских» стихов для читателя уже есть путешествие по Африке, причем с человеком, видящим острее и проницательнее, чем написано о ней в каких-нибудь географических и этнографических руководствах. Его «Гиена», лежащая на гробнице царицы, такая же царица, любящая «запах крови». Его «Абиссиния» «с отдыхающею львицей схожа», а в стихотворении «Египет» над пирамидами и Сфинксом глаз Гумилева (тот, что видит не романтически, а реалистически), сообщает правдивую мысль: Но истинный царь над страною Не араб и не белый, а тот, Кто с сохою иль с бороною Черных буйволов в поле ведет. Эта суровая смесь реалистического и романтического в натуре поэта, быть может, и привела его к гибели в те революционные (1917-1921) годы. Яркие личности у властных временщиков вызывали раздражение и недоверие. Те, что расстреливали, сами точно не знали – за что. А он, как свойственно прозорливым поэтам, допустил такой исход в стихотворении «Рабочий»: Все товарищи его заснули, Только он один еще не спит: Всё он занят отливаньем пули, что меня с землею разлучит. Его беспокойный нрав и, пусть зоркое, но мятущееся мировосприятие, конечно же, не могли совместиться надолго с гораздо более спокойным и уравновешенным характером жены – будущей великой поэтессы (или как она предпочитала – поэта) Анны Ахматовой. Никому из них - ни современники их, ни потомки, не вправе предъявлять упреков. Такие личности самостоятельны и самодостаточны. Для меня Гумилев велик своими философскими стихами. В период войн, революций, столкновений страстей и убеждений людских Гумилев одолел свободу и причудливости романтизма и опасные пространства реализма. В процессе этих одолений он, натура впечатлительная и аналитическая одновременно, не мог не стать тонко чувствующим мыслителем. Желание объяснить явления исторической жизни и человеческих чувствований водило его пером, когда он создавал такие прекрасные стихи как «Слово», «Шестое чувство». Они украшают русскую поэзию и мысль. Нынче гумилевское «Слово» надо чаще вспоминать, потому что высокие слова ушли из обихода, а низкие и грязные всё чаще занимают их места. Поэтому так верны слова Гумилева о словах в наши дни:
Но забыли мы, что осиянно Только слово средь земных тревог И в Евангелье от Иоанна Сказано, что слово это Бог.
Мы ему поставили пределом Скудные пределы естества. И, как пчелы в улье опустелом, Дурно пахнут мертвые слова. Его «Шестое чувство» - это мучительный поиск чего-то необъяснимого, что есть в жизни и во взаимоотношениях людей. Его и следовало бы назвать шестым чувством, когда есть пять конкретных физиологических чувств: слух, вкус, зрение, обоняние, осязание. Но что есть оно, шестое чувство? Ведь именно его-то и не хватает для людей. Как объяснить непонятную тягу человека к человеку в любви и дружбе? Это тайное влечение духа, быть может, притяжение биополей? Как всё это назвать? Стихотворение Гумилева заканчивается строками: Кричит наш дух, изнемогает плоть, Рождая орган для шестого чувства. В своей давнишней книжке под названием «Шестое чувство» я предалась размышлениям об открытии и определении таинственного шестого чувства. Стихи Гумилева стояли надо мной, как задание. И размышления привели меня к единственному заключению: да, оно есть, шестое чувство. Но это не орган. Это чувство без определенного органа. Это таинственное возникновение ощущения любви внутри нас. Без закономерностей его возникновения. То есть шестое чувство это и есть чувство – чувство любви, которое и определяет поведение любящего. Шестое чувство – это любовь человеческая. И исследовательская - своими невидимыми излучениями, и лечащая, и руководящая, и ведущая, и... заблуждающаяся. Гумилев много думал о любви. В стихотворении «Дон-Жуан» он приговорил Дон-Жуана к одиночеству и духовной смерти. Стихотворение написано от имени Дон-Жуана: Я вспоминаю, что, ненужный атом, Я не имел от женщины детей, И никогда не звал мужчину братом. Но что за прелесть стихотворение «Слоненок» с первой строкой «Моя любовь к тебе сейчас – слоненок». И этот слоненок-любовь пройдет все уровни, стадии, ступени любви «от поклоненья черни» до великолепного слона «в парче и меди». Николай Гумилев прошел в жизни и творчестве сквозь символизм, романтизм, придумал акмеизм с его предполагаемым завоеванием вершин поэзии (он-то их и завоевал), сполна вкусил реалистического бытия и поэтому твердо наказал стихотворцам в стихе «Поэту»: Уверенную строгость береги, Твой стих не должен ни порхать, ни биться, Хотя у музы легкие шаги, Она богиня, а не танцовщица. Это не исключает пушкинского завета из сонета тоже под названием «Поэту»: «Дорогою свободной/ Иди, куда влечет тебя свободный ум »... В серебряном начале двадцатого века поэт в своих советах оказался конкретнее и -хотя не так возвышенно - точнее, чем великий поэт в золотом времени поэзии девятнадцатого века.
3. БЕЛЛА АХМАДУЛИНА ЭТО Я – МОЙ НАРЯД ФИОЛЕТОВ В середине восьмидесятых годов, зная моё восхищение поэзией Беллы Ахмадулиной, мне подарили пластинку с записью её стихов в авторском исполнении. С обложки конверта на меня глядели пытливые темные глаза, над которыми клубился какой-то необычный белый головной убор, как будто метелица развевала свои снежные хлопья над молодым красивым лицом. К тому времени уже была прочитана мною ее биографическая поэма “Моя родословная”, и я знала о ней всё, что так любопытно знать о любимом поэте. Поэтому в то, уже далекое ныне время, у меня возникли стихи, вместившие основную суть её сложного и чудесного появления в мире. В мире, где она, выплавленная судьбой из итальянства, славянства и азиатства, стала несравненной владетельницей совершенной русской речи и обладательницей русской души, так волнующей весь мир. Вот отрывок из этих стихов: ……………… Для счастья мать за дальнею чертой ей имя выбрала: “Прекрасная”, по-итальянски – “Белла”, но дикой связью, цепкой, непростой к нему татарское созвучье прикипело. ………………………………………… А хлопья липнут к челке, мельтеша… Не может круг судьбы остановиться, чтоб чудным слогом вновь могла излиться её безумно русская душа. В своей “Родословной” она о своем рождении сказала просто и открыто: Уж выход мой! Мурашками, спиной предчувствую прыжок свой на арену. Уже объявлен год тридцать седьмой. Сейчас, сейчас – звонок дадут к апрелю. Звонок прозвенел 10-го апреля. 1937—й . В какой непростой год она родилась. Её не стало 29 ноября 2010 – го. Она была так полна талантом воплощать свои мысли и чувства, ощущения и наблюдения в слова с блистательной художественной их точностью, что никакой возраст ей не был страшен. Ибо мыслей и ощущений всё прибывало. И слов, оказывается, тоже; они возникают у неё (по каждому стиху видно!) обновленные и соединенные между собой неожиданными и только ей присущими сочетаниями. В сорок лет она обратилась к себе еще совсем молодой: Всё пишешь, - я с усмешкой говорю, - брось, отступись от рокового дела. Как я жалею молодость твою, и как нелепо ты, дитя, одета… Но отступиться оказалось невозможным. Невозможным оказалось не быть до бессонницы преданным поэтическому осмыслению окружающего и художественной прозорливости, сообщенными ей природой. Но этого было мало для высокого парения. Неизмеримого уважения заслуживает, постоянно натянутая как струна, требовательность Ахмадулиной к своему творчеству при воплощении своего дара: Не дай мне бог бесстыдства пред листом бумаги, беззащитной предо мною, пред ясной и бесхитростной свечою, перед моим, плывущим в сон, лицом… Белла Ахатовна – поэт пушкинского мироощущения, хотя совсем другого стихотворного воплощения всеохватности жизни. У нее своя, никому не подвластная стилистика стихотворной речи, в которой переплетаются современное объятие быта и бытия и постоянное погружение в прошлое. Её поэзия тонко отражает современную лексику и в то же время не чуждается использования архаизмов. И проступает сквозь все её приемы по-особому возвышенный стиль. И Пушкин появляется в её стихах то как сама история, то как неизбывный мотив, пишет ли она о Ленинграде-Петербурге: Всяк царь мне дик и чужд. Знать не хочу. И всё же мне не подсудна власть – уставить в землю перст, и причинить земле колонн и шпилей всходы, и предрешить того, кто должен их воспеть.
Из Африки изъять и приручить арапа, привить ожог чужбин Опочке и Твери… Проникается ли она нежностью к друзьям, к товариществу: Я поняла: я быть одна боюсь. Друзья мои, прекрасен наш союз! О, смилуйтесь, хоть вы не обещали… Она так много пишет от первого лица, от своего Я и о себе, что читатель видит преподнесенные ему понятия и образы её глазами. Иосиф Бродский, называя творчество Ахмадулиной интравертным, связал необходимость ухода в интравертность с теми внешними условиями, в которых творил поэт в 60-70-е годы. Но это весьма сомнительно. Просто такова поэтическая природа Ахмадулиной. С другой стороны, какой настоящий поэт не интравертен? Истинный поэт – живое и трепетное “Я”. И это Я уже в зависимости от глубины своей и дальновидности отражает в поэзии не только свои глубины, но и все бездны и пропасти, что вокруг него простираются. Именно это дано Ахмадулиной: Измучена гортань кровотеченьем речи, но весел мой прыжок из темноты кулис. В одно лицо людей, всё явственней и резче, сливаются черты прекрасных ваших лиц. Так Ахмадулина выходит на сцену к слушателям. И мы часто ощущали, глядя на телеэкран, завораживающее воздействие ее причитательного монолога. Белла Ахмадулина – традиционалист в поэзии: она пользуется обычными размерами-ритмами. И она новатор в тканях этих размеров, ибо ее речь так фонетически выстроена, что при чтении представляется восходящей почти к фольклорным сказам: Человек, засыпая, из мглы выкликает звезду, ту, которую он почему-то считает своею, и пеняет звезде: “Воз житья я на кручу везу. Выдох легких таков, что отвергнут голодной свирелью… При всем этом уже по приведенным цитатам видно, сколь не боится она неточных рифм. Не только не страшится – она предпочитает таковые. И к изумлению читателя, ценителя или критика, они создают особое качество стиха, какую-то угловатую прелесть, заостряют внимание, будоражат мысль. Мысль! Да это ведь главное в её стихе. Её мысль неостановима. Она ассоциативна и растекается вширь, вверх ; каждый предмет, одно какое-то явление обнаруживают в её стихе цепкие связи с окружающими предметами, явлениями, со всем пространством, попадающим в поток стихотворения. Тем самым она предлагает настоящее пиршество пристрастным любителям интеллектуальной поэзии. Ахмадулина поэт-мыслитель. Поэтому ей мало для размышлений восемь или четырнадцать стихотворных строк. Её стихи величественно и чувственно длинны. Река мысли течет на 2- 3-х страницах. Написав о стене, которая торчала перед ее больничным окном, две страницы увлекательных раздумий, она заканчивает стихотворение словами: Преемник мой, как равнодушно ты, как слепо будешь видеть эту стену. Так, действительно, бываем мы слепы перед предметами, событиями или живыми лицами, а поэт-мыслитель может рассказать о заключенном в них таинстве. Но при всем этом Ахмадулина – романтик. Так много прекрасного сумела она разглядеть в сложной окружающей жизни, посвятить друзьям, поэтам, живым и ушедшим, волнующие любовные строки. Однако, как яркий пример ее романтизма хочется привести отрывок из стихотворения “Сад-всадник ”: Сад-всадник летит по отвесному склону. Какое сверканье и буря какая! В плаще его черном лицо моё скрою, к защите его старшинства приникая. …………………………………………. Живую меня он приносит в обитель на тихой вершине отвесного склона. О сад мой, заботливый мой погубитель! Зачем от Царя мы бежали Лесного? Стихотворение пронизано мотивом “Лесного Царя” Гете в переводе Жуковского, но мотив Ахмадулиной перекрывает исходный, звучит загадочно и фантастически, как в русской сказке. Кроме того, на романтическое поле чувствования накатывает волна импрессионизма, которому безусловно подвержено ее творчество. Но вглядишься, вчитаешься – оказывается, Ахмадулина – реалист. Сквозь ее философию и романтизм, и импрессионизм проступает постоянное ощущение современного бытия. Она из него смотрит в прошлое. И поэтому её поэзия исторична. Лучше, сильнее, увлекательней ее стихов, посвященных Цветаевой, Лермонтову, красавицам столетий сыскать в современной поэзии трудно. Пушкин же всегда проявляется в ее строках неожиданно, как на фотопленке : ………………………………….. по октябрю, по болдинской аллее уходит вдаль, слезы не уронив, - нежнее женщин и мужчин вольнее, чтоб заплатить за тех и за других. Кроме всего сказанного, Ахмадулина – живая связь с поэзией Кавказа, особенно Грузии. Грузинская поэзия ХХ века явилась нам во всем ее блеске именно в переводах Беллы Ахмадулиной. Это великий Галактион Табидзе, Симон Чиковани, Карло Каладзе, Отар Чиладзе, Анна Каландадзе и многие другие. Белла Ахатовна при этом была вольна выбирать угодный ей размер для перевода на русский – тот, который она считала наиболее точно передающим мелодию и неуловимую ауру грузинского стиха, сохраняя смысл. В книге “Сны о Грузии” (1979) она пишет об этой своей работе. В 2000-м году она опубликовала новый цикл своих стихов под тем же названием, посвященный пришедшим тяжелым временам, когда осталась неугасимая тоска по былому содружеству Грузии и России. Новые стихи с характерной ахмадулинской лексикой и рифмовкой порой драматичны и даже трагичны: ………………………………….. Гадать не вздумай о Тамар: где обитает, здесь ли, там ли. Сокрыты от досужих глаз её покои и покровы. Крепчает хлад, и пиршеств глад пресыщен мыслью о прокорме. Упырь сбирает крови дань. Убийцы помыкает длань моей Москвой, моим Кавказом… Вглядимся в последние портреты Беллы Ахмадулиной. Губы стали отчетливее выражать трагичность на ее лице. Они же постоянно принимают “кровотеченье речи”! Но вспоминается молодое её восклицание: Это я – мой наряд фиолетов, я надменна, юна и толста, но к предсмертной улыбке поэтов я уже приучила уста… Конечно, в “фиолетовом наряде” отзвук известных стихов Игоря Северянина, но у Ахмадулиной наряд фиолетов по-своему, он не только ярок, он значителен под трагичной улыбкой, он единствен. О таком наряде, что уникально фиолетов, только может помечтать молодой поэт. Она же не сопоставима ни с кем. Впрочем, как сказал Мандельштам – “Не сравнивай: живущий несравним”. Однако же, убеждаешься в несравнимости субъекта поэтического мира только при встрече с таким поэтом как Белла Ахмадулина.
5. НИКОЛАЙ РУБЦОВ СВЕТ ЗВЕЗДЫ Есть поэты великие, большие, выдающиеся, известные и, как определяла Цветаева, - высокие, то есть пусть и не великие, но обитатели таких горных высот, где великие только гости. Как же оценить поэзию Николая Рубцова? Он трагически погиб в 35, конечно же, не достигнув вершин своего таланта. Какой опасный возраст для талантов и гениев -35-37 лет! Как охарактеризовать его дарование ? Что в нем главное? Оставим малодосягаемое и не всегда соотносимое с достоверностью определение «великий». Остальное всё справедливо и применимо. Но главное – это истинная русскость его поэзии. И не в березках, не в деревенской «тихой родине», «томительных морозах» дело. А в интонации его поэзии, в дыхании стиха. Да, да у стихов есть дыхание! А в дыхании, и в интонации его стихов такая вековая русская печаль-воспоминание, печаль-надежда, как будто слышится вздох веков-времен с придыханием настоящих дней, текущих в неведомое: Я буду скакать по холмам задремавшей отчизны, Неведомый сын удивительных вольных племен! Как прежде скакали на голос удачи капризной, Я буду скакать по следам миновавших времен… ………………………………………………………. Россия! Как грустно! Как странно поникли и грустно Во мгле над обрывом безвестные ивы мои! Пустынно мерцает поникшая звездная люстра, И лодка моя на речной догнивает мели. В конце шестидесятых я впервые и услышала, и прочитала стихи Рубцова, и сразу поняла, что они не сравнимы ни с чьими ни из плеяды классиков, ни из числа его современников. И сейчас они остаются особенными, скорбно-нежными и признательными, притягивают силой и неутоленностью любви к родине. Без пафоса, без декларативности, без умственных затей. Это чувство охватывает историю и природу, но при этом в нем столько личного, субъективного ощущения земли и неба, которое и затягивает в это бездонье поэтических ощущений – неминуемо – читателя. И возникают зримые картины со счастьем в груди – от таких строк в стихотворении «Журавли»: Широко по Руси предназначенный срок увяданья Возвещают они, как сказание древних страниц. Всё,что есть на душе, до конца выражает рыданье И высокий полет этих гордых прославленных птиц. ………………………………………………………… Вот летят, вот летят…Отворите скорее ворота! Выходите скорей, чтоб взглянуть на высоких своих! Вот замолкли – и вновь сиротеет душа и природа Оттого, что - молчи! – так никто уж не выразит их… Выразителем русской, в основном деревенской психологии, созерцательности в первой четверти ХХ века был Есенин. Но Рубцов – не Есенин середины ХХ века. В его поэзии яснее звучит новое время, отголоски прошедшей войны. У него нет того «хулиганства», смертной пьяной удали, которыми приукрашен ряд есенинских стихов. У Рубцова чувствуется больше уравновешенности, основательности раздумий, чем русского удалого куража. Рубцов, быть может, соотносим – иногда появляется такое желание – с Есениным, но тут же оно исчезает после нескольких стихов Рубцова с их неповторимой интонацией и с сущностью стиха в этой интонации, не поддающейся простому объяснению. Наступает понимание несравнимости поэта. Рубцов осознавал влияние Тютчева и Фета ( таких разных поэтов!) и даже решился высказаться так: Но я у Тютчева и Фета Проверю искреннее слово, Чтоб книгу Тютчева и Фета Продолжить книгою Рубцова! Ему не чуждо было и философствование. Стихотворение, которое так и называется – «Философские стихи» – заканчивается строками: Соединясь, рассудок и душа Даруют нам – светильник жизни – разум! То есть он подчеркивает, что разум это нечто высшее, чем просто рассудок, решающий бытовые, повседневные вопросы. Разум ответствен за смысл жизни. Наверное, Рубцов помнил при этом пушкинское «Да здравствуют музы, да здравствует разум!» У Николая Рубцова есть стихотворение, ставшее воплощением его духовного мира и, одновременно, – русского национального чувства. Это - «Звезда полей». Оно стало одной из жемчужин в русской поэзии. Вот строфы из него, которые не просто волнуют, а вселяют в сердце какую-то тихую подзабытую гордость: Звезда полей! В минуты потрясений Я вспоминал, как тихо за окном Она горит над золотом осенним, Она горит над зимним серебром… ……………………………………. Но только здесь во мгле заледенелой, Она восходит ярче и полней, И счастлив я, пока на свете белом Горит, горит звезда моих полей! Его звезда тоже горит и проливает свет в нашу вечно непростую жизнь. Каждый, кто будет читать его стихи, будет ощущать этот свет. ___________________________ © Кресикова Иза Адамовна |
       
|
