* * *
...И все ближе развязка. Предчувствует бездну душа.
Подловив поколенье на сладкий крючок барыша,
зверь уже закрутил свой сюжет от Москвы до Нью-Йорка.
А в партере зевают, фольгой откровенно шурша.
И, устав понимать, помирает от смеха галерка.
В первом акте бы все завершить, где в кожанке начпрод
строит светлое завтра, и ражий квасной патриот
по сравненью с борцом за свободы из третьего — душка.
А в последнем на сцену, как водится, выйдет народ,
чтобы твердь сокрушить. Ох, поплачет над сыном старушка!
Затаиться бы где, затеряться б... но, как ни юли,
и в сермяжной глубинке, спасенье купив за рубли,
не уйти от времен, ни юродствуя, ни лицемеря...
Даже те, что — как дети, смеясь, отпадут от любви,
возлюбивши из бездны на свет выходящего зверя.
* * *
Гнутые березки вдоль болот, лютое, надвинутое небо
и тропы безвольный поворот в сторону, где истины не треба.
Холод отчуждения полей, рощи глушь, запретная, как зона,
и воспеть все это соловей силящийся с удалью Кобзона.
Вот тебе родимые места, Птица-тройка вот тебе лихая!
Над землею гиблой ни креста, ни кола, лишь вышка вертухая,
словно воплощенная тоска... А вдали, как родина другая,
праздная куражится Москва, рожей басурманскою пугая.
Родину по матери послав, смотрит на поля да на болота
царства Вавилонского анклав как баран на новые ворота.
Тот ли все падеж и недород? Так ли все путем кривым да узким
к свету пробивается народ, бывший на земле когда-то русским?
Денежки бюджетные пиля, ставит свечи перед образами...
Русская на кой ему земля, пьяными умытая слезами?!
Корчащийся Лазарем в пыли, сей народ, гробам хранящий верность?!
Что ему шестая часть земли?! Так, Луны обратная поверхность...
* * *
Какая там птичка! Скорей — допотопный медведь,
в котором чем громче желанье, тем совесть все глуше...
За сердце берущий?! Скорее, за горло, заметь,
всех этих, в тенистой аллее развесивших уши.
Всех этих, готовых хоть дьяволу душу продать
за сладко саднящее сердце словечек созвучье,
за тихую таять в объятьях стиха благодать,
за счастье не чувствовать в вычурном нечто паучье...
Есть что-то в цветущей сирени от крика сирен
и тлена, когда ты уже не истец, а ответчик,
когда все страшнее бессмертной души соверен
разменивать ночью на грязную мелочь словечек.
Какая там птичка! — в темнице томящийся зверь,
которому воля все реже за давностью снится,
которому больно не значиться здесь и теперь,
пусть даже он там будет больше, чем вольная птица...
* * *
Просто закроюсь в дому,
горько так губы кривя.
Век выбирает, кому
нынче пустить бы кровя.
Молча в себе затаюсь,
зная, что не уберечь
ни уходящую Русь,
ни настоящую речь.
Не вопросительный знак —
точка. Закончен роман.
Все будет именно так,
как предсказал Иоанн:
с кровью смешается грязь,
и неизбежно, поверь.
из человека, гордясь,
выйдет законченный зверь.
Раньше полечь бы костьми,
ибо так страшно потом
вымолвить: — Лучше казни,
только не делай скотом.
Лучше в хлеву задуши,
только от счастья уволь
Бога забывшей души
больше не чувствовать боль.
* * *
Ничего не сказал в простоте.
Нагонял все зачем-то туману
на слова сокровенные те,
что казались душе по карману.
И слова эти, надо сказать,
под рубахой из райского сада
я носил сюда как благодать,
что есть грех и, конечно, — услада.
Но они (как не мог я понять!)
ни в каком не нуждались покрове
и всегда за себя постоять
здесь умели без страха до крови.
И не я вовсе в дождь ли, в туман,
а глаголы нетленные эти
день за днем здесь слагали роман
об одном неизвестном поэте.
О печальной вполне стороне
для такого привычного дела,
как всю жизнь умирать на войне
обреченного духа и тела.
* * *
Тихие времена,
в смысле истории — штиль.
Бунина и Ильина
мальчик несет в утиль.
Что ему связь времен?!
Жертвенность что ему?!
Вынести мусор вон
и утопить Муму.
После чуть-чуть курнуть
или вколоть слегка,
чтобы поднять тут муть
и развести лоха.
Площадь метет Платон,
топит котел Сократ,
офисный ест планктон
свой овощной салат,
слово сводя на нет...
Это ль не самый смак:
выключив правды свет,
жить, умножая мрак?!
Жить, умножая зло,
срока мотая нить,
если не повезло
в сих временах не жить...
* * *
Вот теперь и свершается все, что писал Богослов
для таких вот, как ты, в жизнь упрямо влюбленных ослов,
гордо мнящих себя здесь не глиной, а чем-то иным,
разрывающихся между горним в себе и земным.
Нелегко отцепиться тому, кто приписан уже,
даже если попутчик он иль подпоручик Киже.
Это подлое время и город над вольной Невой,
подловив, повязало системой своей корневой.
И в саду с Аполлоном, и возле Ростральных колонн,
даже в зале колонном ты связан, как Лаокоон,
и не больно так душу твою пьет унынья паук,
равнодушно иглой протыкая, как доктор наук.
Молодцу-страстотерпцу мясцо подавай, а не сныть,
молодится старуха, ища здесь, кого совратить,
правды знать не желает ни голь записная, ни знать...
И антихрист глядит, не идут ли на царствие звать.
Гамлет
Гул затих. Я вышел на подмостки.
Спал народ, воды набравши в рот.
Только волновались отморозки,
тыча в меня пальцами — «Не тот!»
Я был тот. Да только это время,
видно, было больше не мое.
Шло, мыча, в тираж младое племя,
гнало их с мигалками ворье.
Под напором лютым фарисея,
молча отрекаясь от Отца,
зверю на поклон ползла Рассея —
зверем недобитым на ловца.
Я был тот. Но был уже не нужен
здесь ни гнев мой правый, ни восторг
с ножницами в левой… Обнаружив
связь времен, я сам ее расторг.
Террорист и висельник отпетый,
так ответил я на свой вопрос,
лишь бы скорый поезд жизни этой
шел уже скорее под откос.
Только б не увидеть как, по-датски
выучившись горя не видать,
жизнь шагает, правя строй солдатский,
чтобы Богу бой последний дать.
* * *
Но стадо свое на кого Ты
оставил? Ведь кровь городов
по-прежнему пьют живоглоты,
дома отбирают у вдов.
Сто лет неизменны их вкусы.
Для них этот темный народ —
всего лишь людские ресурсы,
плавильной печи кислород.
Что всхлипы им жалкие, вздохи,
что поиски правды иной?!
Смеются: ведь кто-то эпохе
здесь должен уйти в перегной!
Под сенью лукавых законов
не это ли доблестный труд —
присваивать труд миллионов
что тут миллионами мрут?!
Как прежде не жнут и не сеют…
не ткут, не пекут, не коптят,
а птицу-удачу имеют
по кругу, когда захотят.
И пьяная птица-удача,
потом поправляя манто
и шапку соболью в придачу,
их, кажется, любит за то…
* * *
И не выпал с балкона,
и в Неве не утоп,
потому что флакона
мне хватало здесь, чтоб,
почитай, от рассвета
до ночной пустоты
уходить от ответа
на вопрос: что есть ты?
Получалось — чем дальше
вглубь себя от людей,
тем в словах меньше фальши
и преступных идей.
Чем порывистей дышишь,
выйдя всех супротив,
тем сложнее и выше
личной жизни мотив...
Уж четвертая стража…
А по-прежнему здесь
никому не докажешь,
что ты всё-таки есть.
Рви рубаху, задира.
Все равно — ничего…
Потому что ведь лира —
не от мира сего.
* * *
Даже в эпохе фабричной,
гнущей и ставящей в строй,
ведь непременно античный
где-то найдется герой,
тот, до поры неприметный
в массе пассива актив,
что, выйдя в Малый Каретный,
может пойти супротив
грузных богов и тиранов,
гидру беря за грудки,
чтоб умереть за Иванов
под заводские гудки.
Что ему мент или ментор,
что ему в Нижний Тагил
выслать грозящийся Гектор,
если в душе он Ахилл?!
Вряд ли он сдастся эпохе,
даже когда ему в лоб
рявкнет: «Дела твои плохи!»
Цербер по имени жлоб.
Или, по матери кроя,
к нарам прикрутит Прокруст…
Впрочем, притихшая Троя,
что для тебя этот хруст?!
* * *
Дозы аптечные радости, метаморфозы
жизни, увы, уходящей, как стул из-под ног,
и незабудки, запахшие вдруг, словно розы,
сквозь ощущенье, что смерть уже взводит курок…
Только без паники! Разве не это со всеми
ближе к концу? Ни варяг не избегнет, ни грек…
Духом дряхлеть — это вам не в геройской поэме
кровью хлестать молодою из горла на снег.
Нет, умирать незаметно для мира лет сорок,
выбрав в аптеке всю янь, а у дилера — инь,
это не ад для оставшихся в списках, не морок —
то, что, наверно, и есть настоящая жизнь.
То что, боюсь, уходящим отсюда и надо
больше, чем воздух, пока на часах без пяти,
чтобы душой прикипеть к тихим ужасам ада
и не отпрянуть, когда вдруг предложат войти.
