Последний герой 

Будь проклята война — наш звездный час.

М. Рощин

    Николай Порфирьевич, 86-летний житель типовой хрущевки, ежедневно ходил мимо своей звезды. Не той звезды, что на специальной аллее в Голливуде, а одной из многих тысяч звезд, которые фиксировали по всей стране на углах домов количество проживающих в этих домах фронтовиков ВОВ. Раньше звезд на его доме было три, но управдомша, она же бывшая парторг завода, методично их затирала при уходе из жизни их хозяев. Николаю Порфирьевичу было не до звезд на стене, но хозяева двух затертых были последними, кто обращались к нему: «Коля, Колька, Николай» — а то и просто, что было уж слишком, – «Колян». Для жильцов дома он теперь был «Николай Порфирьевич», «дядя Коля» и, что меньше всего ему нравилось, — «деда Коля», как называли его совсем маленькие детишки. Не нравилось, потому что дети — сын и дочь — у него были, а внуков не было. Дочь почему-то так и не смогла родить, а внука от сына сгубили наркотики. С детьми он был в хороших отношениях, но виделся редко, так как они все время с головой погружались в работу и про нее рассказывали словно про непрекращающуюся никогда битву. Самому же Николаю Порфирьевичу, как гвардии старшему сержанту-разведчику, обладателю двух орденов Славы, напоминали про его войну регулярно: то 9 мая — дежурными поздравлениями, то председатель ТОСа на очередное мероприятие чуть ли не силой тащил, где тянулись бесконечные пустые разговоры с нелепыми представлениями о его войне у присутствующих там лиц.    Раздражали фронтовика фальшивая конфетная забота всяких депутатов, председателей различных обществ и их показное участие к нему и немногим его ровесникам. Всю заботу о себе он вполне ощутил, когда стоял тридцать пять лет в очереди за квартирой, в которой сейчас жил. Затем ждал десять лет стационарный телефон, который поставили в то время, когда все те, кому можно было позвонить, были уже на том свете. Выходя на всякие для него ненужные тематические формальные мероприятия, он надевал на пиджак только орденскую планку, сами ордена оставляя в шкатулке. Все блестящие и звенящие медали, которые чуть ли не ежегодно приносились и вручались под конфеты и гвоздики, он складывал в «металлолом» на антресоли, вместе с велосипедом внука, удочками и железными банками для гвоздей и шурупов. За этими медалями не стояло ровным счетом ничего, кроме желания чиновников освоить средства к очередной годовщине под благовидным предлогом. Количество врученных медалей точно совпадало с количеством ежегодно навязываемых путевок в санаторий на лечение в связи с наличием в голове и груди Николая Порфирьевича минных осколков. Пару раз он в санаторий съездил, осколки после всевозможных процедур рассасываться отказывались. Также не становилось легче от междугородних переездов на поездах и бесконечной беготни по этажам и корпусам во время лечения. Да и в санаториях умудрялись донимать расспросами и тематическими патриотическими вечерами воспоминаний, когда узнавали, что он дважды орденоносец.

  Единственное, почему он все-таки ходил каждый май на вечера памяти в честь фронтовиков, это потому, что не хотелось в очередной раз смотреть по телевидению фильмы, которые не сходятся с его представлениями о войне. Все «военные сказки» по ТВ отдавали водевилем, лживой комедью, в ореоле неприемлемой для Николая Порфирьевича романтики. Вечно наступающая Советская Армия с вечно великими подвигами советских людей. Не считал он, что победа не была великой, но…  Иногда ему хотелось, чтобы вместо второго ордена у него была медаль «За спасение при пожаре», что, собственно, и имело место с его стороны лет через десять после войны. И бесконечно мучили сомнения, и терзал душу вопрос: а герой ли он, или — настоящий ли он герой? Хотя все, кто побывал в мясорубке Сталинграда, для него были героями.

  Первый орден был получен им после ночной вылазки вместе с другом Петром. Ползли они в ночной зимней морозной тишине под Сталинградом по межфронтовой полосе и угодили в секрет к «коллегам-разведчикам», только с немецкой стороны. То ли немцы уснули на морозе, то ли ползли Колёк и Петрок (как они друг друга называли) слишком тихо, но к падению сверху двух русских 30-летних мужиков немцы были явно не готовы. Наверное, устали от бесконечной мясорубки и морозов и хотели отдохнуть, схоронившись в утепленном глубоком секрете (яма для наблюдения и маскировки для разведчиков). Как это ни странно, уже проваливаясь в метровую по глубине яму, оба поняли, что это за яма, и за долю секунды было необходимо сообразить — наш это секрет или немецкий. Петро определил чужаков по запаху чужеродного табака, который был ароматней нашего, а Николай имел нюх похуже, но зрение лучше, и повезло, что, упав, он под лунным светом мгновенно смекнул, что сапог у лежащего в яме немецкий. Тут же началась возня, а правильней сказать, схватка, а еще точней — война два на два, в которой ни той ни другой стороне нельзя было применять огнестрельное оружие. Пальба в межфронтовой полосе могла спровоцировать неподготовленную для обеих сторон бойню с немалыми потерями. Ордена они с Петро получили лишь потому, что не немцы упали на них, а наоборот. Все четверо вскочили, и пошла рукопашная. Петро достался седой, Кольку достался рыжий. Седой был шире в плечах своего противника, рыжий моложе, лет двадцати пяти, и выше ростом Николая. Взаимоуничтожение шло минуты две. В темноте их спины, ноги, локти, головы бились друг о друга, и надежда была лишь на то, что товарищ выстоит и у врагов не окажется преимущества в численности. Две минуты, превратившиеся в вечность, смазались, от них остался один страх за свою, а не товарища жизнь. И за это было стыдно. Запомнился финал драки, в которой Петро предрешил исход тем, что придушил фашиста локтем, прижав к земле, предварительно выдавив ему правый глаз. Коле же повезло, что он успел каким-то, непонятным для него самого образом выхватить штык-нож, когда рыжий уже душил его, и вогнать его по рукоять в бок. Левую руку перед ударом пришлось снять с шеи врага и закрыть ею ему рот, чтобы заглушить его предсмертный крик. 

  За медальоны, оружие и прочие трофеи вражеских разведчиков и были получены их первые с другом ордена. Да остался Кольку в память шрам от укуса рыжего, синева с которого сошла через пару месяцев, а Петрок же для воспоминаний получил разрыв правого века, которое зашили не очень удачно, в результате чего правый глаз был постоянно прищурен и создавалось впечатление, что он все время в кого-то прицеливается. За это Петрок получил прозвище — «Не смотри на меня». 

— А где «Не смотри на меня»? — спрашивал, шутя, кто-нибудь.

— Смотрит, наверное, на кого-нибудь, — отшучивались в ответ.

— Петрок, иди сюда, только не смотри на нас!

Почему-то тогда это всем было смешно. 

  Вспоминая всю войну, все ее эпизоды, Николай Порфирьевич смотрел на себя со стороны как другой человек, разменявший девятый десяток лет сторонний наблюдатель. Всю оставшуюся жизнь он ненавидел зиму. Не из-за того, что условия более суровые бытовые, а из-за того, что в боях часто приходилось обкладываться трупами и своих, и чужих солдат, которые зачастую специально не убирали, чтобы пригодились в будущем в качестве защиты от пуль.

  Наличие ордена не освобождало от подозрений в измене Родине. И через полгода он уже сидел перед следователем женского пола и силился понять, чем же он все-таки провинился перед Родиной. За всю войну он именно в кабинете следователя видел в ее лице самую толстую человеческую особь. Женщиной это существо он не мог назвать не из-за несимпатичности, чудовищной полноты и бородавки на носу, а по другим причинам. Допрашиваясь третий день, имея уже четыре переломанных пальца и кучу царапин, ссадин, синяков, Николай Порфирьевич уже заявил, что готов подписать все, что угодно, и пойти в штрафники, но мегера не унималась. Бессмысленные вопросы о явках, фамилиях, должностях, званиях наших и не наших, которых он должен был якобы знать и с ними изменять Родине, теснились в его голове непрерывным густым потоком. Бессонные ночи, голод, унижение, признания не давали освобождения от дальнейших пыток. Еще двое суток садистка требовала к себе разведчика и продолжала глумиться над ним, пока не произошло то, чего она, собственно, как он после понял, и ждала. Он описался во время попытки сломать ему еще один палец. После этого она тут же успокоилась. А на следующий день пояснила, что информация была насчет него не совсем верная и что он должен быть благодарен органам следствия за то, что они вовремя разобрались. Но ему впредь было наказано быть более бдительным в общении с неблагонадежными и указано, что лишь его собственная неосмотрительность привела к таким последствиям. Порадовало, что оснований лишать его звания и ордена у органов нет и что он скоро, хоть и с переломанными пальцами, может отправиться в свой полк. Вернувшись в расположение своих, Николай получил десять суток отдыха для окончательного залечивания пальцев, а после задание, которое обернулось еще одним орденом.

  Вернее, заданием это было трудно назвать, потому что в три часа ночи он был разбужен почти всегда пьяными в это время старшими офицерами, которые приказали ему вместе с еще двумя разведчиками осмотреть поле, примыкающее к правому флангу окопов немцев. Гвардии старший сержант сразу понял, что без подготовки это крайне опасно и эта прогулка по минному полю ничем хорошим не закончится — и что это работа для саперов. Но краснолицые командиры, пар изо рта которых шел в несколько раз обильней, чем у троих разведчиков, пригрозили судом за неисполнение приказа. Николай Порфирьевич как старший пошел в сторону заминированного поля, приказав двум обождать. И на глазах распаренных офицеров начал шатать столб, от которого в разные стороны к другим столбам тянулась колючая проволока. При попытке прислонить столб ближе к земле раздался взрыв. Потерявшему зрение Николаю в госпитале был вручен второй орден за выполнение опасного боевого задания. Через пару месяцев зрение вернулось, но осколки выковыривать из головы и груди не стали, посчитав, что это слишком опасно. Еще полгода лечения в санатории, а после признание годным к строевой службе, снова в свой полк. Николай Порфирьевич надеялся, что хотя бы на его примере командиры научатся не кидать солдат в бессмысленные, крайне опасные кровавые авантюры. Но та же пьяная офицерская братия, уже при освобождении Риги, в очередной раз бросила среди ночи на взятие Даугавских высот пехоту, где полегло более двухсот человек за полчаса боя. После чего было решено пойти другим путем.

  Николай Порфирьевич не мог понять: почему всю войну Советская Армия бесконечно брала высоты? Почему сама Советская Армия никогда не закреплялась на высотах, почему просто не обходили их?.. Самого его больше в откровенную бойню не посылали, только по прямому предназначению разведчика — на добычу информации, поиску и захвату «языков», выяснению рекогносцировки противника.

Однажды (уже после войны), на одном из «любимых» Николаем Порфирьевичем мероприятий, мальчик лет семи прочитал патриотическое стихотворение:

«Нет! — сказали мы фашистам, —

Не потерпит наш народ, 

Чтобы русский хлеб душистый

Назывался словом «брот».

………….............................

Встали, с русскими едины,

Белорусы, латыши,

Люди вольной Украины,

И армяне, и грузины,

Молдаване, чуваши…

    И ему сразу же вспомнился случай в начале войны, когда нервы не выдерживали у всех — у молодых и старых, у старших командиров и рядовых, у весельчаков и угрюмых, у партийных – и у прочего военного люда. Семья Николая Порфирьевича хоть была и русской, но деревня, в которой они жили, была чувашская, и по-чувашски, равно как и по-русски, разговаривали в ней все — от мала до велика. В один из вечеров у костра группа чувашей, отделившись от всех, стала обсуждать побег к немцам с целью сдаться в плен. С точки зрения их старшего, захват СССР — дело ближайшего времени, и сплошные отступления, сбои в поставках боеприпасов и продовольствия ни к чему, кроме гибели, не приведут. Чуваши не знали, что рядом у соседнего костра сидит человек, который их слышит и понимает. Николай Порфирьевич в чем-то и разделял точку зрения на вещи чуваша-заводилы, особенно по факту бездарности и безжалостности к солдатам командиров, но мысль о предательстве не вмещалась в его голову. О подслушанном разговоре он доложил командиру.

  Командир, отрядив двух пулеметчиков, приказал выйти в поле и дожидаться, когда чуваши направятся в сторону немцев, и если они все будут без оружия — расстреливать без предупреждения. Примерно в пять утра, когда начало светать, четверо заговорщиков пошли в сторону немцев. Все они были без оружия. Пятый был расстрелян через три часа перед строем за то, что не доложил.

  На мероприятиях его постоянно просили рассказать о чем-нибудь героическом — о подвигах. Было о чем поведать, но Николаю Порфирьевичу казалось, что он не имеет право рассказывать не всю правду, половинчатость ему претила. А всю целиком правду рассказать было невозможно по двум причинам. Первое: ему никто не поверит, и подумают, что он врет или голова уже не варит. И второе: остался на всю жизнь страх попасть еще раз в кабинет к следователю, и больше всего был страх, что следователем будет не мужчина.

  Поэтому приходилось рассказывать, как он видел красавца Рокоссовского и как генерал вручал ему наградной пистолет. Женщинам всегда нравилось слушать об этом польском высоком красавце дворянине, который обожал женщин и которые обожали его. С особым удовольствием рассказывал байку о нем и Сталине, когда Рокоссовского назначали командующим 2-м Белорусским фронтом. Женщины смеялись, и эта байка для некоторых из них и была войной. 

  С женщиной же на войне была одна совсем невеселая история. В Польше, как раз родной для Рокоссовского, при освобождении Гданьска. Стали прочесывать дома, после того как бой стих. В один из закоулков из подъезда выскочила полька в разорванном в клочья платье. С криками «Руссишшвайне!» она побежала в сторону скопления войск на площади. За ней из дома выбежали двое советских военных из младшего состава и капитан. Николай Порфирьевич лично их не знал, но знал, что если она сейчас добежит до кого-нибудь из командиров высшего звена, то этим троим героям на Родину не вернуться.

  Трое смотрели на него, он смотрел то на них, то на польку. Полька еще не пробежала мимо Николая Порфирьевича, но эти трое в нее уже не попали бы ни из какого оружия, так как она завернула за угол. Только орденоносец герой-разведчик видел ее и имел еще возможность ее остановить. Сигнал, данный взглядом троих одному, не оставил ни секунды на размышление. Он вздернул автомат и короткой очередью прекратил ее бег, пока она не выбежала на всеми просматриваемое пространство из закоулка. Все трое, проходя, хлопали его по плечу и говорили: «Спасибо, браток...»

  Смотреть им в лица и запоминать их не хотелось. Ничего не ответив, он дальше пошел осматривать дома, а трое стали затаскивать тело женщины в подвал полуразрушенного дома. Закончилась война в Праге (если война вообще может закончиться). И именно в пригороде Праги и погиб его друг Петрок, с которым они упали в секрет к немцам. Именно погиб, а не был убит. Было ясно, что маятник качнулся уже в сторону советских войск и победа уже не за горами. Ввязываться в открытую бойню и перестрелки никто не хотел, пытаясь решить исход боев поддержкой авиации и артиллерии, а также с помощью минометов и ручных гранат. Решил Петро кинуть гранату в окно дома, где было пулеметное гнездо немцев. Прокрался ползком сбоку от обстрела он правильно, но бросить точно гранату не сумел. Ударившись об оконный косяк, граната отлетела точно в него. В метрах пятидесяти друг Колек наблюдал, как погибает от собственной гранаты тот, с кем была пройдена вся война.

  Потом была капитуляция Германии, была радость, слезы победы, ощущение счастья от нее. Но в последующие годы позитивные нотки звучали все реже... Пока не заглохли совсем. 

  Ему постоянно хотелось стереть звезду на стене дома, потому что она ему казалась не его. Потому что не про его войну рассказывали по телевизору, не о той войне хотели слышать и от него, не о той, на которой он был. Он не осуждал других фронтовиков, которые с пафосом, а кто-то и с радостью рассказывали о своих войнах. И он бы хотел рассказывать так же, но не умел. Он не мог ни хвалить, ни осуждать кого-либо. Так же как он не осуждал своего внука, затравившего себя наркотиками после Чечни. Не осуждал потому, что и сам был отравлен своей войной, хотя его война была не менее беспощадная, но более осмысленная.

  И не понимал, почему он, не принимающий и не понимающий ту войну, о которой рассказывается везде и которую приняло большинство граждан, до сих пор живет и мешает радоваться другим. 

  Ни радоваться не хотелось, ни плакать. 

  Жить хотелось. 

  Без войны. И не вспоминая ее. 

Всюду жизнь

  Есть в Третьяковской галерее картина — «Всюду жизнь» художника Ярошенко, иллюстрирующая милосердие людей, которые сами нуждаются в милосердии свыше. В картине отражена лишь одна ситуация, а в местах не столь отдаленных идет повседневная, наполненная чередой событий жизнь, пусть и с ограниченными предлагаемыми обстоятельствами. И ограничения везде разные, в зависимости от строгости режима. В довлатовской «Зоне» описано празднование сакрального юбилея октябрьской революции, одновременно с которым шел развал великой социалистической империи. Но есть событие, которое не имеет отношения к идеологии, но которое затрагивает людей в любой точке планеты, вне зависимости от национальности, обстоятельств, рода деятельности и прочее и прочее… Я имею в виду — Новый год. Даже если ты не любишь этот праздник, по религиозным или иным причинам, и лично не хочешь его праздновать, то тебе в нем в любом случае придется поучаствовать, в качестве слушателя салюта с улицы, поздравлений соседей с хлопками пробок шампанского, либо телезрителя и радиослушателя, и уж доносящейся отовсюду фразы: «С Новым годом!» не миновать.

  И все же — мало кто не любит Новый год и не связывает с ним добрых надежд, даже в исправительных учреждениях закрытого типа. Даже те, кому долго или бесконечно сидеть, тоже надеются, что в новом году могут объявить амнистию, либо государство выделит побольше средств на пенитенциарные учреждения — и содержание станет получше.

   ИТК-16 города Сызрань, усиленный режим. 30.12.1992.

   Весьма шустрый и сообразительный Витек, вместе со своим товарищем, или как в тех местах выражаются, «семейником», думали, как по-человечьи справить Новый год. Поясню: семейник — это зек, который отбывает свой срок наказания в одной бытовке с другим зеком. Именно проживающий в одном помещении, никакой другой смысл вкладывать в это понятие не следует. 

  По статусу статьи Витьку полагалось быть шустрым и сообразительным. Сел он, правда, по статье страны, которой уже не существовало, — хищение госимущества РСФСР в особо крупном размере, — и до расстрельного приговора не хватило самой малости. Правда, ему было не совсем понятно, почему он за кражи на фабрике должен праздновать Новый год в учреждении закрытого типа, а те, кто развалил, пиши равно, разворовал Эсэсэрию, празднуют всепланетный праздник каждый в своем суверенном благополучии. Но от обстоятельств не уйдешь, и несмотря на то, что трудно скрыть зависть по отношению к тем, кто по ту сторону колючки, свой собственный теперешний быт необходимо устраивать всеми способами и талантами, а также с помощью знакомств и блата, как это делают все гражданские, не ограниченные в правах лица.

  Договариваться можно было через оперчасть ИТК, но опера были избалованы донельзя — и ценник за свои услуги выставляли в преддверии праздника непомерный. Но не будь Витек завклубом ИТК-16, если бы он не договорился с кем надо и о чем надо. 

   Пожалуй, это единственное, что ему нравилось в изоляции: не пропадали навык и талант в коммуникации и договороспособности, хотя заправским зеком и матерым вором назвать его было нельзя, да и сам он себя так никогда не называл. Попал он в эти условия, с его слов — «по случайности, а не по образу мыслей». По его градации зеки делились на три типа: случайные – десять процентов и оставшиеся напополам — это те, кто вообще не знает и не расскажет, за что сидит, и те, кого просто нельзя никогда выпускать в силу их озверения и ненависти к социуму.

  Итак: кормить и без того зажиревших оперов не хотелось, и поэтому оставался прямой путь к наведению контактов с вохрой, благо большая часть её состояла из 18-20-летних солдатиков срочной службы, следящих за порядком с караульных вышек. Сперва Витек прознал, кому из их состава корячится дембель, и подошел к двухметроворостому и худому как спичка сержантику во время трудового дня, пока тот не «завис с автоматом на высоте» (не дежурил на вышке). Предложение Витька было весьма заманчивым. Дело в том, что семейник Серега, помимо того что любил читать и декларировать стихи, делал еще и отличные ножи-выкидухи да и всякие другие разности в виде открывашек, вилок, брелков и прочее, которые не продаются в сувенирных лавках лишь по причине не промышленных объемов производства. Вид же изделий был весьма презентабелен и экзотичен — не ширпотреб. Товар был дефицитным, благо руки у Сереги были золотыми. А уж прийти салаге с армии с блатной красивой выкидухой, да еще и с гравировкой, которую запросишь сам, было круто для любого краснопогонного сержанта внутренних войск. Так и забились: с Витька ножик, с сержанта мясо на стол. С добычей мяса проблем не было, так как у военных под патронажем находилась свиноферма, запах от которой порой доставал всех обитателей зоны, когда ветер дул с фермы в сторону бараков. Причем раздражал как запах свинячьего дерьма, так и жарящихся солдафонами шашлыков. Но услугами свинофермы пользоваться приходилось: жизнь.

  За шесть часов до боя курантов Витек должен был подойти к условленной вышке и бросить в руки сержанта пакет с сувенирно оформленным ножом-выкидухой, с гравировкой «дмб-93». В ответ же сидельцам полагалось пять килограмм молодой поросятины.

   Пунктуальность с обеих сторон была соблюдена. Солдат в назначенное время стоял на вышке, Витек под ней. Закинув с первого раза пакет по адресу, пришлось пару минут похрустеть валенками по снегу, пока дембель убеждался в качестве товара. Витек пока любовался нежным снежным пухом, медленно падающим на его нос. На остальных вышках не обращали внимания на то, что один из зека стоял у запретки и чего-то ждал. Запретка — это огороженная колючей проволокой полоса, которая ограничивает близкое приближение к охранному забору, за пределами которого — воля. Между запреткой и забором расположены вышки с автоматчиками (вохрой, от словосочетания «ведомственная охрана»).

  Всем было пофиг до одинокого зека у вышки, так как знали о сути этой стрелки. Через две минуты сержант, видимо, удовлетворившись товаром, держал в руках небольшой тканый мешок из-под картошки, который нужно было перебросить через колючку полосы отчуждения. Пять оговоренных килограмм поросятины даже для недокормленного служаки перебросить не проблема. Однако мешок зацепился углом за колючку — и висел на высоте двух с лишним метров и падать не собирался. 

— Ну доходяга! — подумал Витек.

— …, — подумал опростоволосившийся солдат на вышке.

  В принципе, ничего страшного в этом не было, старший офицерский состав уже с утра новогодил в служебных помещениях — и если выходил, то только покурить, а уж если совсем нановогодившиеся, то отлить с лестницы второго этажа административного здания. Поэтому ненужных свидетелей бартерной сделки не было. Мешок висел, а Витек от мыслей потел. Сержантик с вышки робко дал знак рукой, чтобы Витек сдернул мешок с проволоки, если получится допрыгнуть. 

  Витек быстро добежал до склада, где лежали хозяйственные инструменты, притащил колун, которым обдалбливали лед, и начал с его помощью побыстрей сдергивать мешок. После нескольких прыжков он почувствовал, что мешок под ударами поддается, еще несколько попыток — и он упадет на землю и станет доступен. Но помимо движений внутри мешка, из него еще стали доноситься визжание и хрюканье.

  В эту секунду и на всю оставшуюся жизнь Витек понял, что телепатия существует. Витек взглядом и мыслью задал сержанту вопрос: «Че не предупредил-то, что мясо живое?» Незамедлительно получил такой же телепатический ответ: «Ну не умею я свиней резать!» 

  Витька, конечно же, радовало, что масса поросенка была явно больше пяти килограмм, однако весь этот цирк у запретки надо было заканчивать поскорей, иначе на орехи достанется всем. 

 Еще после трех ударов мешок неожиданно порвался и из него, прямо на огражденную проволокой запретку, выпал поросенок. От побоев в воздухе и удара об землю он не понимал, где он, что ему делать и где сейчас опасность. 

  Витек, конечно же, не мог позволить, чтобы уже оплаченный товар ушел из-под носа и был испорчен праздник. Он сквозь проволоку, обдирая бушлат и ватные штаны, прорвался внутрь запретки и рванул к поросенку. Поросенок, поняв, что побои и муки сейчас возобновятся, рванул по коридору запретки вдоль длиннющего забора. Витек словно в тумане бежал там, где ему категорически нельзя было находиться, но сорвать почти удавшееся предприятие было бы непростительно. «Такой классный вечер, такая чудная погода, скоро праздник, а из-за этого вохровского козла сейчас меня подстрелит по незнанию какой-нибудь восемнадцатилетний салабон», — думалось Витьку. Во время погони ему виделся под желтым светом фонарей мягко падающий и приятно хрустящий под ногами снежок и зад поросенка с крючком. Ему даже на миг показалось, что это не он бежит, а это ему показывают фильм: уж слишком красивой была картинка вертикально спускающегося снега и слишком приятным и отчетливым хруст под ногами. Поросенок бежал молча, казалось, чтобы не мешать Витьку наслаждаться чарующим пейзажем. Пробежав секунд десять, Витек услышал, как в спину повторяется и передается следующей по пути вышке команда «не стрелять!»

Этого сейчас явно никому не хотелось. В первую очередь сержанту, для которого данное происшествие могло закончиться не дембелем, а дисбатом. Впереди виднелся поворот, и казалось, что еще метров пятьдесят — и зека догонит добычу. Но Витек и все немые свидетели на вышках видели, как навстречу бегущим, из-за приближающегося поворота, выворачивает служебная немецкая овчарка. Витек решил, что раз стрельбы из автоматов не испугался, то уж отдавать поросенка собаке или ее хозяевам он точно не собирается. Глаза его были открыты, но ощущение страха как будто затмилось вспышкой адреналина. Кто за кого болел, было непонятно, в головах у всех уже работал адский тотализатор. Все понимали, что появись сейчас кто-то из офицеров — придется открывать огонь по зеку. Кто-то уже прикидывал, кому все-таки в итоге достанется поросенок. Если собака схватит зека и зек начнет ее душить, волей-неволей придется открывать огонь.

  В общем, корячился не обещающий счастливого конца сценарий, а с ним и тихое празднование Нового года. Люди в форме со своих вышек, уже готовые передернуть затворы своих «калашей», метали свои взгляды между эпицентром событий и административным зданием, в окнах которого бродили с воплями пьяные тени. 

  Но в точке встречи трех живых существ, с разными антропометрическими показателями, а главное — разными на текущий момент целями и задачами, произошло то, что можно было бы назвать идеальным исходом для всех присутствующих. Правда, ценой этого исхода стала трусость одного из участников действа, а именно служебной собаки. А может, и не трусость, а просто испуг или шок, потому как в ее голове не складывался пасьянс, в связи с разрушением стереотипного поведения окружающих. Собака привыкла, что всю жизнь от нее кто-то убегал, а здесь же, наоборот — бегут на нее и останавливаться не собираются. Изначальный ее оскал на морде превратился в испуг, когда поросенок яростно завизжал, увидев ее. Собака подпрыгнула и сама с визгом уже побежала от зека с поросенком. То, что не произошло бойни зека с собакой за поросенка, было облегчением для всех, кто на вышках, но бегущим было метров сто пространства впереди, а дальше тупик… И что вся троица мирно приляжет в запретке, отдохнуть и поговорить за жизнь, было сомнительно. Тем более поросячье-собачьи визги могли привлечь внимание кого не надо. Ситуацию надо было разрешать быстро. Собака, подгоняемая визгом поросенка, не оборачивалась и опасности не представляла, но служебное сознание могло к ней вернуться и перед лицом своих двуногих товарищей в погонах ей могло стать стыдно и могло захотеться реабилитироваться каким-нибудь кровожадным образом. Витек собачью душу в этот момент тоже понимал, поэтому оставшиеся несколько секунд надо было использовать максимально полезно и для жизни, и для праздничного стола. Иначе — зачем все это с ними всеми случилось?

  Догнав поросенка и схватив его обеими руками, окончательно дорвав бушлат и ватные штаны, он пролез через проволоку назад в безопасную зону и, не раздумывая, рванул туда, где менее освещенная территория, дабы незаметней уже для выходящего из здания перекурить начальства пробраться к своему бараку. Собака, придя в себя, заливалась в сторону Витька с запретки, вся такая готовая к подвигам. По ее лаю Витек понял, что ей досадно за, возможно, первый позор в ее послужном списке.

Стоя в тени сараев, Витек пережидал, когда курящие уйдут назад в здание. 

  И тут раздался вопль «бати»: «Товарищи военнослужащие, поздравляю вас с наступающим Новым годом!» В ответ послышалось со всех вышек: «Ура! Ура! Ура!» На фоне падающего снега Витьку были видны три золотых звезды начальника колонии, белая парадная рубашка и пар из его рта. После коротких разговоров и смешков все курящие вернулись в помещения. Витек, убегая в барак, тоже услышал с вышки: «С Новым годом!» Но ничего не ответил, вновь переживая все с ним произошедшее. В бараках весть о Витьке уже разнеслась, и он был чествован в этот вечер как герой, и ему было предложено отмечать теперь не только Новый год, но и день рождения.

  Поросенок был вкусный, водка и шампанское с фруктами, которые раздобыли блатные, тоже были хорошего качества, да и вообще — праздник удался. Ночь была длинной, раз в полчаса с вышек разносилось троекратное «ура!», но больше всего Витьку понравилось стихотворение, которое прочитал его семейник Серега, благодаря ножику которого на столе был поросенок, а Витек чуть не лишился жизни. Стих этот Виктор записал себе в память на всю жизнь:

Кто битым был, тот многого добьется,

Пуд соли съевший выше ценит мед,

Кто слезы лил, тот искренней смеется,

Кто умирал, тот знает, что живет.

Народный депутат, или Тяготы избранника

 (строителям демократии посвящается) 

   Депутат Волин в своих рассуждениях был солидарен с большинством российского народонаселения: все за нас решено, голосуй — не голосуй… важно, как посчитают, и тому подобные штампы. Поэтому и решил он в разгар избирательной кампании погреть на таиландском солнышке свое 60-летнее бренное тело в компании с двумя прекрасными двухметроворостыми 20-летними «нимфами». Правда, он по-эстетски звал их «феминами». Соцопросы показывали, что Волин спокойно проходит по партийному списку, благо он в нем под № 1, и поэтому вместо того, чтобы круглые сутки в февральскую стужу со штабными политтехнологами играть в нарды, он выбрал юго-восточное азиатское направление. Все тяготы избирательного процесса ложились на пикетчиков, раздающих в снежную бурю газеты, почту, разносившую агитматериалы по почтовым ящикам, а также радио и телеэфиры, громоздились на плечах «вождя», вещавшего из Москвы на всю матушку-Россию.

   Никто его не держал, в Москву в главный штаб он звонил из Бангкока ежевечерне и, пока ворочался язык, уверял, что в его «палестинах», а именно в Поволжье, все супер и катаклизмов не предвидится. После двух недель отдыха, по возвращении в отечество, мерзкая февральская погода уже в аэропорту разозлила депутата Волина. Ветер со снегом в загорелое лицо пробудили в народном избраннике злость и жажду деятельности. Первое, что он сделал, так это отправил на такси двух опостылевших курортных подруг по домам, а те явно хотели доехать до жилищ на «членовозе» с мигалкой.

 Второе — это отправился в избирательный штаб, где политтехнологи и координатор области пояснили, что в целом все ничего, только доблестное ГИБДД поставило на штрафстоянку партийный автобус, до потолка забитый газетами, остановив его в селе на краю области. Прием со стороны властей по отношению к конкурентам старый и привычный — заморозить агитматериал, чтобы избиратели его не прочитали и не прониклись чуждыми идеями. У депутата Волина сработали компенсаторные механизмы: он решил наверстать две недели своего отсутствия и дал задание купить в военторге белые парадные перчатки. Также на завтрашний, прямой, итоговый перед днем голосования телеэфир, вещающий на всю область, принести портрет губернатора в рамке. Все остальное он оставлял за собой.

 Настал день эфира. Одетый с иголочки, припудренный и загримированный специально, чтобы не видно было тайского загара, кандидат-депутат берет три минуты для монолога. «Вчера я узнал, что милицией забран на штрафстоянку наш партийный автобус. Моей партии автобус, самой работящей, самой честной, самой добросовестной, самой народной партии, самой патриотичной партии. Сказали: проверяем на предмет незаконности агитации».

   И без того низкий тембр голоса Волина под тяжестью драмы и переживаний стал превращаться в львиный рык. Из своего портфеля, стоявшего под столом эфирной студии, он достал портрет губернатора, поставил его на всеобщее обозрение — и с диким ором: «Вот тебе незаконная агитация!» отхлестал губернатора белыми перчатками из военторга. Ведущая прямого эфира, политтехнологи у экрана и часть зрителей сидели в легком недоумении.

  «Смело, однако…» — крутилось в одних головах. «Экий придурок…», — возникало в мозгах других, и только у областного координатора в голове было одно слово — «п…ц!» С чувством выполненного долга действующий депутат встал и вышел из эфирной студии. Ведущей ничего не оставалось, как уйти до конца трансляции на агитационные ролики. Волин понимал, что мандат следующего созыва у него в нагрудном кармане. Он уже прикидывал и искал покупателя на свой депутатский автомобильный номер, верней, покупатель его нынешнего номера с отечественным триколором был готов пролонгировать старый. Уже сейчас, в рекламном проспекте «Круизы от Бриза», он подбирал себе корабль, где есть казино — в общем, ничто не предвещало беды.

   «Народ любит смелых, — думал Волин. — Наделал я шороху!»

  После дня тишины настал день выборов. Телефонисты жужжали, суммируя данные с избирательных участков, юристы трещали, выявляя мелкие нарушения, так как крупные они почему-то никогда не могли выявить. Экс- и будущий депутат играл с водителями в нарды на деньги. Водители великодушно поддавались: всегда приятно угодить шефу, чтобы не возникло желания сменить кадровый состав вокруг себя. Блаженное настроение народного трибуна стало хмуреть, после того как более молодой координатор партии в области, обладатель кандидатской по математике сообщил, что цифра, приходящая со всех участков от своих наблюдателей, никак не «бьется» с тем, что публикуется на сайте областной избирательной комиссии. По личным данным цифра говорит о том, что Волин — депутат с запасом в 1,5%, а область вещает, что, наоборот — он 1,5% как недодепутат. Не достает — и все тут.

  Рука у молодого партийца потянулась к телефону, но куратор области и пока депутат Волин неожиданно понял, что эфирный подвиг был недооценен или переоценен кем-то из избиркома, и запретил звонки. Мосты на местах после выходки были сожжены, и звонить можно было, только плюхаясь на колени и унижаясь всевозможными способами перед губернатором или его замами, отвечающими за выборы.

  Волин не хотел выходить из своего брутального образа ни в какую. Сперва разогнав лентяев водителей, проваливших избирательную кампанию, он обозвал проституткой личного секретаря-координатора, после чего ее никто больше не видел. Политтехнологам пообещал, что денег хрен из них кто получит, и вся эта отповедь могла продолжаться долго, но молодой координатор сообщил, что через двадцать минут закроются избирательные участки и что срочно нужно звонить самому вождю партии и просить защиты от местных князьков-беспредельщиков.

  Уже через минуту Волин, превратившись в мальчика-зайчика, объяснял вождю тенорком, что сам не знает, как так получилось, и что местные белены объелись и не хотят, чтобы в области работал сильный представитель от оппозиции, то есть он. За полчаса вождь все уладил напрямую с губернатором и сообщил Волину, что замгубернатора ждет благодарности с извинениями после выборов. Денежный эквивалент благодарности и извинения по договоренности лично.

  Через час цифра на сайте избиркома показывала, что Волин 800 голосов назад стал депутатом, что какие-то три села на границе области, названий которых Волин не знал и никогда в них не был, с результатом в 90 с лишним процентов проголосовали за него. Их-то голосов как раз и хватило.

 Через десять дней было первое заседание партийной фракции в Госдуме из депутатов нового созыва. Отчеты по работе в регионах первым начал депутат Волин из Приволжского федерального округа: «Уважаемый председатель партии, дорогие коллеги! Долгими зимними вечерами, в промозглую стужу, в партийном промерзшем автобусе, по сельскому бездорожью мы два месяца вели агитацию. Из остывших термосов пили чай, который иногда заледеневал в этих термосах. Вели разъяснительную и агитационную работу, делали добрые дела. И только одно не давало нам опустить руки и не впасть в отчаянье — это любовь к партии».

  Его бархатистый тембр и размеренная речь не давали повода усомниться, что все так и было. И для истории, оставшейся на бумаге и в электронном виде, из стенограммы данного заседания все так и есть. И лишь лично присутствующих во время спича Волина одолевали сомнения, что, наверное, все было немножечко не так, потому как смуглые нос, лоб и щеки Волина уже облезали от загара…

 А во внутреннем кармане (чего никто не знал) у Волина вместе с корочкой депутата нового созыва лежали билеты — его и новой подружки — на пятизвездочный круизный лайнер.

Первый 02

 Теория суха, древо же жизни зеленеет вечно — так учат на философских факультетах. Любой сотрудник милиции, прежде чем получить оружие и самостоятельно выйти на службу, должен сперва пройти учебку, где преподавались нормы права, этика сотрудника при обращении с гражданами, стрельба из боевого оружия, физическая и специальная подготовка, а также рукопашный бой. Но учимся все мы, как правило, по классическим сценариям, а практика чаще всего требует индивидуального подхода, тем более при общении с гражданами.

  Лешку Прыгунова, равно как и его одногруппников-участковых, учили, что на сложный контингент есть несколько методов воздействия: убеждение, принуждение, поощрение, личный пример. Но это все годится, когда работаешь с мало-мальски адекватным человеком. В случае же, когда клиент буен и невменяем, в помощь учили прибегать к приемам рукопашного боя. Но, как было выше сказано: теория суха… 

  Все когда-то бывает в первый раз, вот и на вверенном ему административном участке произошел первый на его веку бытовой инцидент в комплексном общежитии. Дежурка дала сигнал по рации, что в такой-то комнате куролесит ранее судимый контингент и уже побил соседку. 

  До общежития было минут пять ходьбы, и за это время Лешка должен был разработать сценарий своего поведения. На второй минуте хода до общаги женский голос из информационного центра РУВД проинформировал, что на данном адресе оружия (охотничьего, либо оружия самообороны) не зарегистрировано, предполагаемый дебошир на учете в психушке и наркушке не состоит, и что сидел он хоть и трижды, но все по 158-й статье (кража), да имеет пару приводов в вытрезвитель. Набор в целом классический, и уж самого нежелательного сценария — применения табельного оружия — не предполагалось. В учебном центре МВД (не под запись, естественно) говорили: идеальным поводом для применения табельного оружия является желание застрелиться, все остальные случаи приводят к более печальным последствиям, вплоть до тюрьмы. Рекомендовали вообще пистолеты не получать (от греха подальше). 

 Тут же вспоминались другие слова от преподавателей рукопашного боя: дерущийся человек в форме (мент, в частности) будет практически всегда осуждаем обществом, так как не смог привести веских аргументов правонарушителю, а значит, не сумел склонить его волю и вернуть нарушителя в лоно правопорядка.  Начинающий лейтенант уже приготовил фразу, естественно, тембр нужно было взять пониже: мужчина! (пауза), успокойтесь! А затем по ситуации. Но вот уже маячила дверь общежития, вот вахтерша уже указывала этаж и куда сворачивать при выходе из лифта, и дух у Алексея уже захватывало (первый 02 все-таки). Выйдя из лифта, он увидел в коридоре двух плачущих женщин в халатах и трех сочувствующих в верхней одежде.

— Что у вас случилось? — задал вопрос новый участковый, который именно в этой общаге в данную минуту проходил боевое крещение.

— Сестра в гости приехала на пару дней, а этот козел, ну, то есть сосед, уркаган, которого вообще, не понимаю, зачем на завод взяли, стал ее лапать. Меня-то не лапает: мужа боится — он на работе, а сестре сквозь халат лезть начал. Сестра ему сказала: отвали, козел! — а он ее за волосы оттаскал и по голове два раза ударил кулаком.

  Лешка взглянул на потерпевшую: та, заплаканная, лишь мотнула головой, подтвердив, что все именно так.

— Пьяный? — спросил он.

— Да, с утра, — ответила непобитая сестра.

  Алексей зашел в жилище, состоящее из двух комнат с общим санузлом и кухней. На кухне сидел средь бутылок и нехитрой закуси «синий» человек. Синий не по состоянию опьянения, а по раскраске его фаланг, рук и плеч. Он сидел в спортивных штанах и майке-алкоголичке, поэтому письмена на теле бросались в глаза сами собой. На вид лет сорока, роста среднего, и мышцами не выделяющийся. 

 Ф  у, вздохнул про себя Алексей, случай неопасный. 

 Говорили ему преподаватели, что мент в первую очередь — психология, а во вторую — сила и оружие. Но мало чего они говорили про «университеты», которые проходят лица, лишенные свободы в закрытых учреждениях.

  Примерно лет на пятнадцать старше разрисованный дебошир, видимо, прочитал по глазам мальчика в форме неуверенность и решил на пьяном кураже сыграть свой спектакль. Сперва он на стуле повернулся в анфас к Лешке, затем его рука взяла нож, лежащий на столе, а потом пошел незатейливый текст из уст уголовника со стажем: «Ну что, мусорила, сейчас я тебя резать буду, вали, откуда пришел, пока не поздно».

  Леха на мгновенье остолбенел: он слышал, что жулики или мошенники на мокруху не ходят, да еще и на мента вдобавок, а тут намерения были четкие.

  Дебютант увидел, что нож в правой руке, и прикидывал, как лучше осуществить захват руки и заломать оппонента. Под правую руку Леха работать прием умел, но шкаф с посудой слева и холодильник справа не давали простора для действия, а до урки было метра два с половиной.

  И тут сработал инстинкт самосохранения, главная суть которого — спасаться всеми способами, какими возможно. Но нельзя было забывать, что он в форме. В коридоре у входа стояла табуретка, а человек с ножом уже встал и шел навстречу… Леха сделал два шага в сторону табуретки, схватил ее в правую руку и, чтобы не повредить ничего из имущества, кроме головы оппонента, направил ее (табуретку) точно в лоб нападавшему. Леха даже не ожидал, что эффект от табуретки будет такой действенный. Дебошир лежал у дальней стенки, осоловев глазами и часто моргая. Лейтенант тоже был в легком испуге, так как впервые тестировал сей предмет мебели о человеческую голову. Голова была без видимых повреждений, а табуретка разлетелась на пять составляющих. Одну часть, а именно ножку от табуретки, со своими отпечатками пальцев, Леха сунул себе в папку, остальное же осталось разбросанным по кухне. 

  Женщины, пока не услышали хруст разлетающейся табуретки, стояли в коридоре и действа, происходившего внутри, не видели, но когда обидчик уже лежал и моргал, стояли за спиной участкового. Дебошир понял, что попытка проучить молодого не удалась, что битва проиграна, что ничего хорошего ему не светит, и решил надавить на жалость. Он взывал к женщинам, которых он совсем недавно довел до звонка в милицию: «Соседи, помогите, беспредел мусорской творится, тяжелыми предметами избивают…»

  Позже, когда нарушитель уже сидел пристегнутым к батарее и молча жалел о случившемся, Лешка отобрал заявления с объяснениями всех участников конфликта и вздохнул с облегчением. В целом он был доволен своими действиями. 

  За табуретку ему никто ничего не предъявил, и более того, обещали подарок, если зловредного соседа посадят еще лет на пять или хотя бы переселят в другую комнату.

  Через десять минут приехал наряд и увез участкового с нарушителем для принятия процессуальных мер. Но Леха был добрый и 318-ю (применение насилия к представителю власти) возбуждать не стал. А дебошир вскоре сам съехал в другую общагу, отхватив пятнадцать суток и штраф.

  И все остались довольны.

______________________

© Гусев Павел Николаевич