Дым
Мы заплутали: нет ни оград, ни вех.
Бах ли поможет или подскажет Блок?
Сизые нити дыма струятся вверх,
сизые нити дыма вдыхает Бог.
Впрочем, навряд ли: всё поросло быльём.
Нет нам ответа, смутен нам Божий лик.
Блёклое небо пялится вниз бельмом,
ангелы скрылись, всяк прикусил язык.
Бог позабыл ли с нами Своё родство?
Равен эпохе каждый протяжный вздох.
Можно ли рушить зыбкое статус-кво,
если застряли мы посреди эпох?
«Явственно только чувство — не здесь, не так», —
строчка сложилась — в прошлом, с чего невесть.
Зло прорастает, ровно какой сорняк,
и не изводит — множит мерзавцев месть.
Как раскурочить цепь, что сковали нам?
Станет ли время — без дураков — иным?
Верится, что охранит нас заветный храм,
зренье вот только застит прогорклый дым.
Прорыв
Взгляни на запад, мистер X:
пылающий закат
весьма напоминает Стикс.
Но ты не виноват.
Ты просто в яблочко попал —
не выше, не правей, —
и мир сражён был наповал
догадкою твоей.
О, этот жар холодных числ:
сто сорок, двести три.
Поправь прическу, сделай «cheese» —
и навсегда замри.
Ты богоравен, мой герой, —
позволит твой прорыв
нам сгинуть не в земле сырой,
а в небо воспарив.
Всё испещрившая цифирь
исчезнет без следа,
но есть слова etoile, эсфирь,
star, stella и звезда.
Каинозой
Главы из поэмы «Потерянный ад»
*
Человек в кайнозойскую эру —
в четвертичный период к тому же —
вряд ли стал прародителей хуже,
только вот коллективное зло
превзошло уже всякую меру
и в конфессию переросло.
Ныне чистое зло — вот беда ведь! —
неподдельным добром именуют,
этой лажи жрецы не минуют:
побеждает у них не добро, —
то добро у них, что побеждает,
проникая, как клизма, в нутро.
Мы теперь в изоляции дикой
на съеденье остались друг другу —
убиваем братишек по кругу,
чтобы ими убитыми стать.
Насладитесь картинкой двуликой:
каждый — жертва, и каждый же — тать.
Устрашась наших стогн, наших улиц,
что пропитаны страхом и болью,
где над ближними тешимся вволю
и себя предаём на их суд,
силы зла и добра отвернулись:
не накажут, но и не спасут.
Обнаглела ожившая глина,
лишь прислушаться — комья судачат:
«Ад и рай ничего нам не значат!
Что нам Смерть с её ржавой косой?
И не надо нам новокаина,
на дворе теперь — Каинозой».
*
Взгляд в окно. Двор кишит детворою —
поясните: ну кто из них Каин?
Может, этот (рот в крике оскален —
смачный мяч из офсайда забит)?
Что сказать голосистому рою,
чьей прамачехой стала Лилит?
Что сказать в утешенье пришельцу?
Labor omnia vincit improbus?
Мол, раскрутим до одури глобус,
всем кагалом налёгши на ось, —
и к такому придём совершенству,
что в раю и не знали, небось?
Но, увы, не уйти от наследства:
настигает со скоростью света
тьма, которой безжалостна мета, —
так вовек не клеймили овец.
Сквозь литавры «счастливого детства»
не расслышать биенья сердец.
Но, быть может, они и не бьются,
не стучат, не колотятся дробно?
Все сердца схоронили под рёбра —
различить, что к чему, нелегко.
Бьются чашки, тарелки и блюдца,
ты ж бесчувствен — не так ли, Коко?
Ты, Коко, негодяй или агнец?
Агнец может ли быть негодяем?
На кофейной мы гуще гадаем…
Хоть порой назначаем УЗИ,
невозможно поставить диагноз,
а особенно — если вблизи.
*
Отвалить бы на сотню парсеков,
чтоб оттуда реально вглядеться
в наши доблести, в наши злодейства,
всех улик распатронить набор,
а затем, что почём, раскумекав,
этим дням огласить приговор.
Брест — и Ковентри — и Хиросима,
в идеальных скрещённые линзах,
нам во взор бросят огненный вызов,
триста с лишним копившийся лет.
Это будет непереносимо —
но придётся нашарить ответ.
На вопрос, скажем, о Холокосте,
что, в затылке скребя, мы ответим?
Что за годы забылся Освенцим,
стал до лампочки, до фонаря?
Тот урок (печи, кожа да кости)
был преподан всем выжившим зря?
Потому и лишения терпим,
что свой ад на земле учредили,
как хотели, судили-рядили —
и пошли, как «Титаник», ко дну…
Но надежду мы всё-таки теплим,
на неё уповаем одну.
Если совесть очнётся от комы,
преисподняя будет открыта,
к бытию повернёмся от быта,
обозначится новый виток —
и, пускай мы почти незнакомы,
к нам, быть может, пожалует Бог.
2 мая 2014
Без натуги ладя с миром —
с каждой лужей, с каждой веткой, —
белка шмыгает пунктиром,
застывая статуэткой.
Людям белка не заметна,
нет ни строчки в Интернетах:
не угроза, не комета,
не намёк, что канем в нетях.
Солнце в небе над поляной
знай плывёт в пылу бесстрастном
к рецептуре окаянной,
где бензин мешают с маслом.
Морлок
В будущем — свет или муть?
Страх или совесть?
Вздумалось мне заглянуть
в старую повесть.
Нет бы улечься в кровать —
в кресле угрелся…
Ох, не к добру задремать
в дебрях от Уэллса!
Остерегаясь берлог,
злоблюсь в ознобе…
Лезет из шахты морлок —
засланный зомби!
Невмоготу требуху
жрать и помои?
Лезь, только знай: наверху
ждут не элои.
Нет здесь пушистых котят
под опахалом.
Лезь, и тебя угостят
свежим напалмом.
Ша, работяга тупой!
Под караоке
песенку, что ли, напой
нам о морлоке.
В зеркало прямо взгляни —
что, упоролся?
Ни просветлённости, ни
трохи прононса.
Стоит ли вякать, морлок,
без аусвайса?
Есть у тебя уголок —
в нём и сховайся!
Воля, она не для всех,
holiness in it!
…Что, коль морлок, как на грех,
в штольне не сгинет?
Что, коль за козни воздаст,
терний не стерпит?
Сдуйся, британский фантаст,
гибельный Герберт!
Я пробуждаюсь в поту,
но поволока
тянет меня в темноту
взглядом морлока.
Попурри
«Загублена такая жизнь!» —
строка из древности, из Ро-
берта Иваныча, кажись,
иглой кольнула под ребро.
Обгрызен каждый габарит.
Солома преет в голове.
«Мне не успеть договорить», —
давно успел сказать АВ.
С портрета хмурится отец,
как приглашая: «повтори!».
«Часть речи», «превратиться в текст», —
мозги мне пудрит попурри.
С утра терзает дребедень
и Тоски нет — гнетёт тоска.
Но «светожизни смертотень»
приговорил мой друг СК.
Уймись, утихни, попурри, —
ты не пошлёшь меня в отруб:
всегда важнее, что внутри,
чем то, что зыблется вокруг.
Кто прозревает суть вещей,
загробный страх видал в гробу.
Пускай я тощ, что твой Кощей,
сундук пребудет на дубу.
Голем
По мне, что про-, что анти-
(не важно, по лбу, в лоб).
Один вопит о вате,
другой клянёт укроп.
Всё это — лишь завеса,
слепой язык вражды,
а бреднем вынуть беса —
напрасные труды.
Не послан небесами
коварный этот псих;
его мы лепим сами —
любой из «малых сих».
И се, жестокой вые
навряд ли что грозит:
мы — части составные
хвоста, рогов, копыт.
Он весь из мелкой пыли,
ему не гаркнешь «вон!».
Его мы сотворили,
но правит нами — он.
Синергия
Рождественские октавы
Из ничего явилось — нечто,
оно сильней и больше нас.
Лера Мурашова
1.
Очередной разрыв перетерпеть,
твердя себе, что песенка не спета,
что сменится (как ныне, так и впредь)
на сдобу доброты сухарь запрета, —
какая хрень! и тусклый луч, что плеть,
хлестнёт, слепя, когда не станет света,
а всё вернуть не в силах индивид,
заиндевев от мелочных обид.
2.
На выпады постыдные забив,
не находя в забвении забавы,
не лицемерь, что по фигу разрыв,
но и не множь бессмысленной растравы:
в два голоса сплетается мотив,
а коли врозь, то оба и неправы.
Усиливают ненависть и месть
друг друга — синергия в этом есть.
3.
Мы ненавистью пестуем врагов,
не признавая выхода другого;
карающих творим себе богов,
в итоге удаляясь от благого;
сплетаясь разветвленьями рогов,
прискорбный путь проделываем снова
и, в бездну уходя за рядом ряд,
самих себя успешно гоним в ад.
4.
В природе что-то действует за нас —
в той первородной части, что греховна, —
и норовит, вошедши в резонанс,
из козлища изгнать остатки овна,
но так, чтоб имярек, в грязи резвясь,
считал, что это истинно духовно,
и, перещеголяв во зле козла,
себя не называл исчадьем зла.
5.
«Пощады не дождаться подлецам!» —
им несть числа, подобным восклицаньям.
Да, те, кто партизанил по лесам,
потянутся навряд ли к полицаям
с прощением: прекрасно знаю сам,
что делается мир непроницаем
от марева багрового в зрачках,
покуда корень гнева не зачах.
6.
Зачем же строить замок из песка
на взморье, по-звериному жестоком?
Тоска моя, тосканская тоска,
разлейся по испытанным опокам;
тоска не точка, если высока
и если устремляется к истокам
не глиняным, но горним, тем, куда
звала волхвов полночная звезда.
7.
Берсерк и рыцарь, лучник и буй-тур —
как широко понятие культуры!
Абракадаброй аббревиатур
опять морочат граждан диктатуры,
а кто иных возжаждал партитур,
несут свой крест, возвышенно понуры.
Увы, не достучавшись до людей,
опять висит распятый иудей.
8.
В Париже шок: кто харкал — тот убит.
Не отличав шиитов от суннитов,
одно пойму: разрухой мир не сыт,
но чту лет сорок, как представил Битов
ту синергию, что сминает быт,
слагая пиетет из аппетитов:
две крохотки такой накал дают,
что просто дыбом волосы встают.
9.
Откуда же идёт она, любовь?
Make love, not war — в подкорке у любого,
но, кто и как тому ни прекословь,
вновь к Божьему слепое липнет слово,
а синергия проливает кровь —
и рифма, как на грех, всегда готова.
Меж тем, хоть род людской презрел родство,
опять нас осеняет Рождество.
7 января 2015
____________________
© Яропольский Георгий Борисович
