Моя творческая судьба сложилась так, что я, пожалуй, не менее трёх последних десятилетий  беспрерывно посылаю «городу и миру»  свой крик души, свою горячую мольбу, которая вся  укладывается в три слова. Вот они, эти три отчаянных слова: - не умирай, деревня! Не умирай! Эта книга о деревне, затерянной в глухих просторах саратовского степного Заволжья, о её людях, ушедших и уходящих с арены жизни. Это и признание в любви малой родине - земле, пронесённой, как оказалось, через всю жизнь со всеми её перекатами и перевалами. Это пристрастное, но и предельно честное, свидетельство о времени, которое выпало на нашу долю и на тех, кто, собственно, и дал нам жизнь.                                                                                                                     Николай Ерохин

 

                                                   «Помяни, Господи, тех, кого помянуть некому…»

                                                                                          Поминальная  молитва

Часть первая.  Место, где живёт душа…

 

Память сердца

   Мудрые люди говорят: - пока ты любишь, пока тебя любят - всё переносимо. Вот и для меня Щигры и любовь стали словами - синонимами, благодаря которым оказалась переносимой моя судьба. Как  начиналось это признание? В теперь уже далёком 2001 году я получил письмо от учащихся Чернавской  школы, в котором была изложена просьба рассказать всё, что я помню и знаю о Щиграх и щигровцах. Как они меня разыскали, почему решили, что я что-то знаю и могу об этом рассказать  для меня так и осталось  загадкой. Но чудо произошло, совершенно неожиданно для самого себя  я обнаружил в себе золотые кладовые памяти, откуда взяла начало книга рассказов «Щигровские сны», а за ней  другие мои  повести и рассказы.

Когда то, в мои молодые и любопытные годы, когда жизнь была ещё бесконечной,  мне удалось поработать с документами и дважды побывать в Щиграх Курской области, в Курском областном архиве, Пугачеве, Ивантеевке, поговорить с тогда еще здравствующими щигровскими стариками. Я тогда полагал,  что своим рождением  Щигры обязаны крестьянской реформе 1861 года. Скорее всего, летом 1861 года или ранней весной 1862 года  - так я считал, -  крестьяне Щигровского уезда Курской губернии на основе выкупной операции тронулись на новые земли. В писцовых метрических книгах за 1863 год уже значится хутор Ветлянка,  положивший  начало  Щиграм. Ветлянкой поселение оставалось (опять же, это только мои предположения), до 1891 года, пока не приняло у себя вторую волну переселенцев из центральной России. Щигры стали Щиграми, а Ветлянкой осталась улочка, где построились первопоселенцы - куряне. Продолжаю  настаивать, что  первооснователями  Щигров стали  крестьяне Щигровского уезда.  Свой выкуп они должны были выплачивать в течение 49 лет с 1865 по 1914 год. Когда выкуп был почти выплачен - примерно, в начале 900-х годов - в деревне появились именные землевладения, (например, Горшенина дол, Тульские долы - выпасы, Ерохина дол).

Летом 2014 года налетел я совершенно случайно и счастливо на архивные выписки, где среди первых жителей деревни Мало - Архангельское обнаружил фамилию Ерохиных, осевших в селе едва ли не веком раньше щигровцев. Из чего я делаю достаточно уверенный вывод, что ехали щигровские новые насельники на место, о котором уже  были наслышаны, ехали не наобум, не на авось, а в  давно присмотренные  места, уже хорошо обжитые их предками. Там же, в Мало-Архангельском  проживали и Воронковы, тоже, скорее всего, выходцы из курских мест, а, возможно, даже и шабры по прежней курской  жизни. Во всяком случае, обнаружил я факт, что мужики из  рода Ерохиных переженились на девицах из рода Воронковых и наши щигровские тетя Даша Ерохина , бабушка Доня Куземина  они  - из этого  ряда. И ещё надо сказать, что вот эти деревеньки- Мало-Архангельское, Чернава, Щигры – они попали в неустойчивую пограничную полосу. То они приписаны к Самарской, то к Саратовской губернии, а могли бы и в пределы степняков попасть- казахи, калмыки рядом, с юга подпирают. Тут и другое понятно, что до самых отдалённых малых деревенек у губернских властей, да что у губернских,  у уездных, не то, что руки, иной раз и бумаги то не доходили. Потому и жизнь здесь протекала в дремучести, забвении и нищете.

Вернёмся, однако, к   началу повествования.

В 1911 году в Щиграх появились первые три рубленых дома: два пятистеннника братьев Ерохиных и один - братьев Говоровых. Один из этих домов (Ерохина Лаврентия Ильича) сохранился до настоящего времени. Он стоит в Ивантеевке, живет в нем Валентина Тихоновна Азизова, девичья фамилия -Ерохина.

В эти же годы строился дом, в котором потом жил с семьей Ерохин Василий Иванович. Он был первенец у молодых супругов Ивана и Фени Ерохиных. Сейчас этого дома нет, а я хорошо помню,  вот прямо перед глазами стоят кованые  дверные амбарные  петли и щеколда, на которых выбита дата и место изготовления: 1911 год, г. Николаевскъ.

Некоторые особенно бедные жилища были саманные, глинобитные. Типичный пример - мазанка Мананковой Анны (Онички), устоявшая до конца сороковых годов. Пол - земляной, одно, два оконца , внутренний ход за стенку - к теленку, ягненку, поросенку. Освещение - лучина, отопление - кизяк, солома. Потолок - чуть выше роста человека. Крыша плоская, соломенная, обмазанная глиной, труба чуть выше крыши, поэтому чуть подул ветер и весь дым внутри. Новые рубленые дома ставились уже после войны 1941 - 45 годов. Первыми ставили Рязанцевы, Полянские, Мананковы, Шандаковы, Юлины, Говоровы.

Первыми поселенцами Щигров (Ветлянки) были Ерохины, Стародубцевы, , Плужниковы, Ратниковы, Куземины (Кузьмины?), Панкратовы, Котовы, Мананковы. Это все фамилии отцов-основателей Щигров.

Вторая волна переселенцев пришлась на 1891 год, когда в центральной России был сильный голод. Эту волну составили выходцы из Рязанской и Тульской губерний. Первых записали в основном на две фамилии: выходцев из безымянных деревень стали писать Рязанцевыми, а выходцев из деревень под названием Поляны, Полянскими.

Место Рязанцевым отвели за речкой, они сформировали улицу Зареченскую (Заречку). Здесь поселились все Рязанцевы и Полянские, потом к ним присоединились, возможно по линии состоявшихся браков,  Панкратовы, Савенковы, Карловы…

Из Тульской губернии прибыли Говоровы, Епифановы, Проскуровы, Панкратовы. Улицу, на которой начали строиться туляки, назвали Тульщиной. Правильно назвали, ибо расположились новопоселенцы  бок о бок с Чернавой, среди основателей которой числятся и туляки.

Третья волна пришлась на голодные 1920-21 годы. Она не имела, как первые две, ярко выраженного переселенческого характера с взаимными обязательствами крестьян и государства. Костяк этой волны составили выходцы из Мордовии и Пензенской губернии. Это были Шандаковы, Юлины, Кулясовы, Полуэтковы, Ломовцевы, Шабановы, Шаталовы, Переверзевы, Дюкаревы.  В основном они расселились на Кутке (Закутке).

*  *  *

   Что было до Щигров на месте Щигров? Ничего не было. Была дикая, безлюдная, кочевая степь. Если двигаться вниз от Саратова, то Заволжские скиты заканчивались слободой Мечётской (Мечётка -  будущий Николаевск, потом Пугачев). С юга степь подпиралась территорией Всевеликого Войска Донского. Кстати, фамилия Ерохиных на Дону очень распространенная, в верховьях Дона есть и поныне хутор Ерохин. На Восток и на Север лежали тропы, по которым передвигались кочевья киргизов, казахов. В 1773-74 годах по этим диким краям прошлась пугачевщина. Внутреннее заселение (саморасселение) жителей Саратовской губернии фронтом было развернуто на юг, на вытеснение, выдавливание степных кочевников. Их стойбище еще в 1950-е годы продолжало стоять в лесочке Берёзенький. Сношений со Щиграми у степняков не было никаких: ни дружбы, ни браков, ни взаимопомощи, ничего, никаких контактов не было. 

 Можно предположить, что степное самарское Заволжье к югу от петли Самарской луки осваивалось со стороны Самары. Здесь всегда было традиционное, крепкое, культурное помещичье землевладение. Линия освоения шла от Волги и Самары по направлению к югу: Иващенково, Андросовка, Марьевка, Пестравка… В административном отношении выбранные для проживания места ни в тактическом, ни в стратегическом, ни в географическом, ни в каком другом  отношении оказываются крайне невыгодными – пограничная зона.. Неустойчивая  приграничная полоса -  что властям толку стараться, если в любой момент найдут нужным прирезать земли к другому уезду и другой губернии.

А общего у них много. Как-то, лет десять или побольше тому назад, посчастливилось мне подержать в руках книгу о Пестравском районе. Спешно страницы пролистал – на каждой, считай, узнаваемые имена и фамилии, остающиеся на слуху названия долов, логов, деревень, речек и речушек. Всё те же – Чёрненькая, Чагра, Чернавка, всё те же, вросшие в волчьи холмы и низинки,  Тростяни, Падовки, Карловки, Чернавы, Гореловки…

Тогдашний облик ещё живых тогда и полнокровных Щигров  был до мелочей похож на облик  соседей. Вдоль речки, от берега до  взгорка шли нижние огороды, наши спасители и кормильцы. Нижние огороды – это капустка, огурчики, помидоры, брюква, редька, свёкла, укропчик, на нижних огородах проходила едва ли  не половина жизни. Нет, от верхних огородов, а это - тыкуша ( тыква), картоха (картошка)  тоже так просто не отвертишься. Злодейскую повилику  надо было полоть, полоть и полоть. Прополешь  рядок до конца, разогнёшься блаженно, а мать кричит уже -  начинай, мол, сызнова, мол, пока ты там кухтался, тут снова всё к чёрту заросло. Захнычешь от безнадёги, злыми слезами умоешься, а она знай себе подсыпает:- а к столу,  на картошечку, на курагу из тыковки, небось, первым прилетишь. Смиряешься, конечно. Тем более, что и лететь то особо не к кому - слева Валя Алёнина ( в смысле, Котова) с мотыгой ковыряется, справа Валя Дашихина ( в смысле, Ерохина). Далее - Валя Оничкина (Спекулянтова,  в смысле, Мананкова ). А чуть подальше другая Валя Мананкова ( в смысле Палпалчева)… Значит, деваться некуда, надо ковыряться. Да и перед девками неудобно отставать, засмеют…  А  искупнуться, конечно, сам бог велел. Вот за день то и нырнёшь раз двадцать, пока в ухе не забулькает…

  За подворьем Василия Ивановича Ерохина стоял колодец с исключительно вкусной - так тогда казалось и считалось - колодезной  водой. Сейчас колодец  поглотили солончаки и болото. Разделившись на два рукава, выходит ныне болото к подворью Геннадия Михайловича Ломовцева - это там, где раньше был грязный-прегрязный прудок а второй рукав окончательно отделил бывшее  подворье Шаталовых от бывшего же говоровского курмыша. Разглядеть, правда,    стало трудно, всё вокруг  такой дичиной  тронулось. Тогда Щигры и речка были почти без леса,  жиденькая  ветла кое - как цеплялись за берега до первого  сильного половодья, а сейчас  тут  такой беспощадный кленок разросся. Я вот вспоминаю, как идя из чернавской  школы при любой погоде от самого Ветродуйского оврага курс мы держали на стену дома дяди Паши Говорова. Она была путеводным ориентиром. А сейчас крыши дома не видно, не то, что стены. Скоро грибы будем собирать, если, конечно, сквозь джунгли продерёмся…И в другом месте повёл меня, эдак, лет семь  тому назад  Гена  Ломовцев под Гамазеев, где, кажется, едва ли не круглый год, кроме зимы, и уж совершенно точно,- круглые сутки - люди купались – еле пробились к воде, но воды зачерпнуть так и не сумели – заросли перекрыли любой мыслимый путь, мягкий осыпающийся берег, скользкий от ручейка пятачок… 

  Сразу же за колодцем стоял остов  деревенской  мельницы. И хотя она уже не работала, еще можно было, поднатужившись, провернуть ходовое колесо и тогда вся махина жерновов начинала шевелиться, нагоняя надушу мистический ужас. Гоголевский «Вий» тогда уже был прочитан… Доска за доской, ремень за ремнем, мельницу, в конце концов, растащили до последнего камушка. Да так растащили, что ни следочка от мельницы не осталось. В один из приездов  увидел я  на этом месте незнакомого мужика, ковыряющегося в земле. Что делаешь, - спрашиваю незнакомца.  Железо ищу,- отвечает, - металлолом. Оказался ,татарин, родом  откуда то из - под Казани. Как ни напрягал я воображение, а залежей железа, которые мы могли бы оставить после себя, я представить не сумел…

Там, где стояла ближняя ферма, сейчас вгоняют душу в мистический трепет бетонные  рёбра перекрытий  навсегда  умерших  коровников и свинарников. 

Одна из самых чувствительных картин моего дошкольного детства. Я был трусоват и оставаться дома одному было выше моего мужества. Но оставаться приходилось. И вот я влипал в окно, протаивал дыханием дырочку в оконном стекле, чтобы видеть, не упустить момент когда маманя с фермы домой пойдёт. А зима, а стужа неимоверная. А на ней куфайка, полушалок, чёсанки, руки, как крылья, расставлены – летит - спешит, на ходу что-то договаривая - выговаривая Ивану Ивановичу Мананкову. Вот они махнули друг другу рукой и пробивает мой счастливый миг- успеть надеть валенки, бросить на голову малахай и лететь, сломя голову , ей  навстречу, чтобы воткнуться в холодный подол у дома дяди Тихона. Может, и подзатыльник схлопочешь:- чего голяком вылетел? Давно не болел?! Наказанье  господне! А уж в доме серьёзный разговор начинается: - сынок, я там маленько унесла, Иван Иванович всё косился, вынюхивал - вытряхни побережнее, курят покорми, пошире  разбросай, чтоб все успели своё «зобнуть»… 

 Там же,  рядом, за подворьем Ломовцевых располагалась кузница. Как и положено кузне, с горном, мехами, наковальней. Топилась она бог знает чем -кизяком, соломой и как там бабы управлялись с делами? Но под водительством мудрого Егора Петровича Рязанцева управлялись, кузня на сенокосы и уборочную работала исправно. Во дворе кузни стояли две конные сенокосилки-лобогрейки с металлическими, с дырочками, сиденьями, на которых мы обожали  играть. 

Едва ли не половину деревенских домов, мельницу и кузницу ладили с сотоварищи  мужики Рязанцевы- Никифор с  Севастьяном, да мой отец Ефим Иванович. Отец был  не только умелец-плотник, но и знаменитый на всю  округу  весельчак и певун, работал легко и  весело, с песней, с шуткой –прибауткой. Когда я увидел фотографию отца на аусвайсе ( пропуске, по-нашему говоря) немецкого фильтрационного лагеря для военнопленных, нельзя было вообразить, что это лицо , эти глаза, эти губы могла тронуть улыбка, шутка, песня. Я увидел  лицо обречённого и   умученного человека…

Стоя на месте гибели отца, на вершине огромного холма, ставшего общей могилой, я, кстати – некстати,  вспомнил, что считался в семье, как и старшая сестра Анна, сильно похожим на отца. - «Патрет, копия  Яхимова»- слышал  я  и ликующая гордость до краёв наполняла душу. 

Недавно я снова вспомнил эти детские переживания, когда,  перечитав страшные строки Андрея Платонова,  приложил их к себе… Я прожил жизнь – скорбно вздохнул  Платонов и вздох этот достиг моей души… Не я похож на отца, а мой молодой тридцатилетний отец, ладный паренёк - мужичок  будет похож на меня, если, конечно, сбросить с моих плеч лет эдак пятьдесят, а с его - лагерную муку… 

«Я прожил жизнь. Если бы мой брат Митя или Надя – через двадцать один год после своей смерти вышли из могилы подростками, как они умерли и посмотрели бы на меня: что со мной сталось? – Я стал уродом, изувеченным и внешне, и внутренне.

- Андрюша, разве это ты?

- Это я - я прожил жизнь»…   

*  *  *

   Школа наша располагалась в линии дома Ломовцевых, сзади нее был колхозный двор. В 1949 году на него привезли, купленного для колхоза, племенного жеребца. Красоты он был неописуемой. Назвали его Кондор-Скок. Объезжал его главный наш лихой наездник Василий Рязанцев (Катун)  Однако жеребец Кондор-Скок королевал недолго. Его объездили и впрягли в тягло. Хотя кое-какое приличное потомство в колхозном стаде он оставить успел. Все будущие, с белой продольной полосой по морде, Зорьки, Звездочки, Стрелки, Ласточки - это его дочери.

В 1948 году - это мой второй класс - вывела нас Клавдия Иосифовна на благоустроительные работы. Мы с Лидой Карловой (мы сидели с ней за одной партой) выкопали у нас на огороде корешок осокоря и посадили под крайним школьным окном. Нечаянно сломали веточку. Лида нашла тряпочку, прибинтовала веточку и деревцо принялось. Сейчас там такие заросли стоят, начало которым  дали  мы с Лидой почти  семьдесят  лет тому  назад.

Школа наша была деревянная. . Учились мы все в одной избе и первый, и второй, и третий, и четвертый  классы. По рядам. 

Нашей учительницей была Клавдия Иосифовна Шандакова. Обращались к ней кратко: «Кладёсна». Она была, наверное, очень хорошей учительницей. Мы всё знали, всё успевали. И даже учили немецкий язык. Хором, всеми четырьмя классами: дер Аффе, дер Рабе, ди Апфель, ди Хаймат.

За учительским столом стоял книжный шкаф со створками, на замочке. Ключик у Кладесны. Это была школьная библиотека: «Чайка», «Зоя», «Каштанка», «Севастопольские рассказы», «Генералиссимус Суворов», «Дед Архип и Ленька», «Чук и Гек», «Военная тайна», «Конек-горбунок», Пушкин, Лермонтов, Некрасов... За четыре года содержимое шкафа  я прочитал  от корки до корки. И когда нечего стало читать, бабушка Вера (Вера Перфильевна Рязанцева, супруга  обожаемого мною дедушки Егора) приохотила и обучила чтению Псалтири. На пару с ней мы читали его над усопшими. Жутко было как в повестях Гоголя. Из чернавской библиотеки Шура (Ерохин Александр Тихонович) принес и дал прочитать «Бруски» Панферова и шолоховский «Тихий Дон».

В августе 2013 года, ближе к полудню, возвращался  я с нашего Щигровского погоста. Уже к повороту в родную улицу подошёл, уже начал гадать - узнаю или нет женщину, идущую мне навстречу. Вдруг легковушка прямо напротив меня как конь норовистый, как вкопанная, встала и из неё выходят - батюшки светы!- выходят Николай Андреевич и с ним – кто бы вы думали?!- Александр Тихонович Ерохин. Я узнал его мгновенно. Именно таким я его и представлял, хотя последний урок, им мне даденный,  состоялся ровнёхонько шестьдесят лет назад, то есть в 1954 году. Правильно пользоваться зубной щёткой он учил. Я думаю, что из всех встреч последних лет эта встреча была одна из самых счастливых.

 Вот как это получается, что забываются какие то важные слова, уходит с лица маска человека нынешнего дня, приросшая к лицу и сама ставшая тобою, и ты выпадаешь из времени во время, когда и ты, и все вокруг тебя были равны сами  себе и были такими, какими и замыслил их Господь.?! То есть эти шестьдесят  с лишком разлучных лет ушли куда то, исчезли, испарились  и ты остаёшься один на один со своей сутью.

 Ну нет, один на один никак получиться не могло, потому что встреча состоялась как раз напротив гостеприимной калитки родового гнезда  Ломовцевых. Надо ли говорить, что пятеро мужиков через секунду, не теряя времени, сидели за братским столом, а через минуту-другую к ним подсоединился Пётр Павлович Мананков, увидеть которого, как и Александра Тихоновича, я не думал, не гадал, не  чаял. Сужу по себе, сколько бы не привёл Господь пожить на белом этом свете, а у каждого из нас, кто сидел за этим застольем, счастливая картина этого утра перед глазами станет. Не забыть сказать, что напитки у Геннадия Михайловича знатные на стол подавались, и все разные, мы так и не определили, какой же из них вкуснее и, главное, пользительнее. А хозяин, видя некое наше, гостей дорогих,  затруднение, с готовностью и надеждой откупоривал новую ёмкость:- а давайте вот с этой сравним, вдруг определимся? 

Гена,- счастливый, орал я, -ты хоть тост какой скажи! Хозяин мучительно морщил вытертые огненные брови и сокрушался вместе со всеми, что сказать ему трудно. Была собака что ли у него или соседская это была собака, которую он безмерно ценил за то, что она говорить не могла, а вот понимала всё-всё до копейки. Так и я,- горячечно утверждал  хозяин, - всё  до копейки понимаю, а выразить словами не могу. И чуть не плачет при этом, так ему хочется порадовать редких, желанных и совершенно необычных гостей за своим вдовецким  столом. Необычных уже одним тем, что, чтобы оказаться за этим невообразимым столом,  один приехал  из Киева, другой -  Ростова, третий - Тольятти, четвёртый  - из Ивантеевки, а уж сам Ломок с Петром Павловичем представляли Щигры, принимающую сторону…

Ну, друг мой, читатель, вернёмся к страницам давней нашей жизни.

Культурная, духовная жизнь школы также шла своим чередом. Надо вспомнить, что в деревне не было  ни радио, ни  электричества. Они появились много-много позже. Семилинейные лампы были только в двух-трех, считалось, богатых, зажиточных,  домах. Остальные семьи  обходились   коптилкой, а , беднейшие – так и вовсе   лучиной.

Школьники выступали на праздники. Славили Рождество и Жаворонка. Колядовали Любили  песни играть, особенно  вот эту:

Жили у бабуси

Два веселых гуси 

Один серый, другой белый 

Два веселых гуси и т.д.

Пели патриотическую: 

Учил Суворов в чужих краях 

Хранить во славе Российский флаг

Я был запевалой песни:

Вей ветерок, песню неси

Пусть ее слышат все на Руси.

В день выборов (кажется, это был 1949 год) нас, школьный хор из Щигров, повезли выступать в Чернаву.  Повезли отдельно,  вот не помню на санях или на телеге. И мы там на премию оторвали:

Ой, ты, ласточка - касатка

Быстрокрылая,

Ты, родимая сторонка,

Наша милая.

Награда, для меня во всяком случае,  оказалась незабываемой. Каждому участнику хора дали по пачке печенья в красивой обертке, по ней крупно написано: «Привет». И на школу две пачки стальных перьев -№88 и «Рондо». Состав хора: две Вали Мананковых, Толя Шаталов, Гена Говоров, Валя и Маня Котовы, Валя Ерохина, три сестры Карловы, Гена и Нина Дюкаревы и я. Бичевали войну в Корее - «Атомной бомбой грозят злодеи». С надрывчиком, со слезой  убеждали наших доблестных воинов - освободителей, что там, в Корее, за заветной параллелью,  их «ждёт Тэгу и стонущий Пусан»…

Однажды довелось мне работать с корейской  делегацией. Ну, не помню  теперь, желая ли пошутить, или как-то приободрить негромких гостей, или по каким то другим соображениям  я возьми да и ляпни, мол, родом вы, друзья,  не из Тэгу  ли или Пусана ? Мой корейский коллега просто остолбенел, просто впал в ступор, что кто то в огромной России знает о существовании города, в котором он, этот кореец, родился, а в другом учился. И без затруднений называет город по имени. Он потом мне лет пять подряд слал открытки с видами родных ему окрестностей…

О колхозном периоде жизни Щигров.  Когда родилось мое поколение, колхозу было уже  около десяти лет. На колхозном дворе люди еще узнавали и находили что – то  свое, родное: хомут, телегу, колесо, супонь…  В колхоз из Пензенской губернии прибыл мой отец с женой и дочкой и  раскулаченными  в Нижне -Ломовском уезде  тестем  и тёщей  Шабановыми   Федором  Кузьмичом и Марией. Когда они в одночасье перед войной умерли, а  отец ушёл на фронт, мать моя осталась одна-одинёшенька  в неродной деревне с тремя малыми детушками. Минувшим летом поговорили мы с сестрой Анной и сошлись во мнении, что не выжить бы  нам,  если бы не поддерживала нас  тогда семья соседей напротив, семья Егора Петровича Рязанцева (Семья Ульяновых, по-нашему говоря).

 У меня в памяти и в душе драгоценными нетускнеюшими картинами стоят короткие разговоры матери, это когда её лицо делалось подобревшим и  мягким. При, может, даже случайном разговоре со стариком Шабановым ( эти Шабановы  жили  на  самом  краю Кутка), Иваном Ивановичем Шаталовым, Андреем Лаврентьевичем Ерохиным, Устиньей Григорьевной Ерохиной, ну, может ещё, Пашей Панкратовой.  Были у матери  подруги по несчастью, это те, к которым не вернулись с войны мужья - Аленуха и Анюта Котовы, Талюха Ерохина, так и оставшаяся в девках Верушка Переверзева. Наверное, были и другие, но эти были всегда и всегда около. 

 А если вернуться к началу, то в Щиграх ,тем временем, раскулачили Мананкова Никиту. Теперь, в свете новых знаний я вспомнил, что он, действительно, имел отчество Веденеевич, что в двадцатых годах он и моя бабка по отцу Анна Андреевна Мидцева сходились для совместной жизни. О фигуре Никиты Мананкова, вырастающей в символ гибели страны, гибели народа, разговор будет и отдельный, и впереди, а сейчас я  просто продолжу повествование. Дом деда Никиты (Микиты, Микитая) разобрали на правление колхоза. Правление стояло между домами Ерохиных и Ломовцевых. Напротив, через овражек, был большой голый пустырь, место всех наших игрищ и забав. В горелки, лапту и просто - наперегонки. Много лет спустя пустырь засадили деревьями и построили клуб. В этом клубе мне быть не довелось. Мне рассказывали, что инициатором и энтузиастом посадки был Ерохин Николай Тихонович. А нашим клубом было здание правления. Потрясающее событие - приезд кинопередвижки. Кино немое. Летом умудрялись смотреть с обратной стороны экрана. Мутновато и движутся там в обратную сторону, но зато бесплатно. Непередаваемое счастье - это когда доверяли крутить ручку «кина», то есть, ты смотрел бесплатно, не платя за просмотр пяток куриных яиц.  От звукового кино, по-моему фильм назывался «Стряпухи», было долгое потрясение, люди своим ушам не верили и всё уточняли: -  да что ж это такое было то?! 

И еще раз деревня обмерла, это когда  парни во главе с Василием Рязанцевым гоняли  и загоняли до смерти лосей, случайно забредших в деревню. Огромный лось прыгнул в речку с кручи и поплыл в ту сторону, где речку перекрыли кладки. Там его и изловили. Я и сейчас почти плачу, когда вижу эту картину. Лоси оказались из вновь создаваемого Саратовского заповедника.

Из других развлечений в клубе были шахматы. Всех нас научил играть в них Виктор Лаврентьевич Рязанцев. Он же учил нас бросать гранату, бороться в захват и подножку. Ну и, конечно, домино. Фишки домино и шахматные фигуры берегли пуще глаза. В домино из нас лучше всех играли Гена Ломовцев и Иван Рязанцев. В клубе была гармонь. Хромка. На ней играли Леша Рязанцев, после него - Василий Кириллович Ерохин. Мандолину приносил с собой Николай Переверзев. Были чтения вслух. Читали книгу «Овод», лучше всех читал, всегда просили читать только его, Андрей Лаврентьевич Ерохин. Он был натура тонкая, артистическая. Он свёл счёты с жизнью в 1952 году.

Мои самые страшные воспоминания о двух пожарах. Первый пожар  летний, горело ржаное поле вдоль Горшенина дола, ветер нес огонь на деревню. И страшный зимний ночной пожар у наших соседей Мананковых. Петр Павлович Мананков, тогда еще юноша Петя, спасая дом, чуть не погиб сам и страшно покалечил  руку. Пожар был тогда равносилен смерти. Но семья Мананковых как то выжила. Петя оказался сильным человеком, вместе с братом Иваном (Ванякой) они вскоре отстроились и их новый дом на долгие годы стал лучшим в нашем порядке. Он и сейчас стоит, уже  по-новому нарядный, ухоженный, под новой и , видать, дорогой, черепицей. Наверное, лучший из всех семнадцати оставшихся в живых домов.

На всю жизнь запомнился мне громовой могучий клич  нашего бригадира Татьяны Сергеевны Ерохиной (тети Тали). За этот голосище ее, наверное, назначили бригадиром. Объявления на всю деревню, включая Заречку, она делала, не выходя со своего двора. У нее в доме был красный уголок, где находили радостное пристанище её, тети Тали двое деток и целый выводок племянниц и племянников Стрепетковых. У них было, я теперь хорошо это понимаю, непритворное  чувство родственного единения. Дочку Машу тетя Таля  потеряла тогда. А Стрепетковы   все выжили, спаслись, берегли и спасали друг друга.  С одной замечательной молодой женщиной, наследницей  этого легендарного клана мне повезло в новейшее уже время познакомиться и подружиться. Это Надежда Васильевна Кулагина (в родословии -  Стрепеткова). Это чувство родства вообще невозможно переоценить. И есть в установлении этих связей что-то поистине мистическое. Вот представьте, всю жизнь я храню фотографию, на которой запечатлены в день ухода на войну три пары: мои родители, супруги Котовы и супруги Стрепетковы. Всю жизнь я молился на эту фотографию. А под конец уже моей жизни на моём пути появилась Надя, внучка того самого дяди Вани Стрепеткова, с которым я пас коров, и который стал одним из героев моих деревенских рассказов. Вот так неразрывно  сплетаются  людские судьбы. 

 Далее я вижу избу Василия Ивановича Ерохина. В углу залы стоит шкаф, под стеклом. В нем стоят игрушки, свистульки и головки-бюсты очаровательных куколок. Иногда удавалось подержать эти головки  в руках,  а то и вовсе дунуть в свистульку. Это было счастье. Утром игрушки уносила в магазин (в кооперацию) продавец Танюшка  Шандакова. В избе Василия Ивановича они, стало быть, хранились.

Колхозом «Правда» руководил присланный из Бартеневки председатель Петр Федорович Горбачев. Наш щигровский Семен Давыдов. Его семья квартировала у Ивана Васильевича Ерохина, через стенку от нашей семьи. Там же, за стенкой, жена председателя Соня родила двойню, девочек. Дальнейшая их судьба мне не известна. Горбачев из Бартеневки привез новую учительницу Веру Максимовну. В ее семье по нашей детской вине случилось несчастье. Играя в стогу соломы у дома Переверзевых, сынишке учительницы случайно пробили висок. Слез и крику было много, вскоре они уехали из Щигров.

Когда колхозы укрупнили, Щигры слили с Чернавой, организовали новый колхоз имени Кирова.

В детские мои годы мне посчастливилось водиться со стариками. Это, я думаю, из-за моего отца, их товарища.  Уж как Севастьян Рязанцев  у меня просил отцов плотницкий  инструмент! Уж так просил, что я привёл его к матери. Мать заплакала тогда:- ну, что ж, бери, Савось… Тольки ежели  Ефим придёт… Об чём ты, Саня,- опережая мать, ответствовал Севастьян,- сразки отдам, ему, Ефиму, ни точить. ни ладить не придётся, всё под его руку как подогнано, так и останется…

 Многое, что я знаю и помню, я помню по их рассказам. А знали они много, и рассказчики были великолепные и книгочеи. Прежде всего, это Егор Петрович Рязанцев, дед Ерёма Юлин,  Никифор, Севастьян и Лаврентий Рязанцевы, Василий Иванович, Тихон и Андрей Лаврентьевичи Ерохины, а также Василий Ильич, фамилию его я не помню., возможно, Епифанов. По их оценкам, славу первого хлебопека в деревне держала Евдокия Куземина (бабушка Доня), первого лекаря - Вера Перфильевна Рязанцева (бабушка Вера Ульянова), первого певчего баса - Шаталов Иван Иванович, первой повитухи – Говорова баба Груня, первой красавицы – Шуревна Чиркова.

Самым несчастным стариком Щигров был Никита Мананков. В годы гражданской войны, когда через Щигры проходила 25-ая дивизия (комдив Чапаев В.И.) на самом богатом подворье Никиты квартировало командование. Батурин (фамилия реальная, возможно, Батурин родом был из Пугачева) реквизировал у Никиты  жеребцов. Взамен ему оставили выработанных коней. К 1929 году Никита снова поднялся, но годом-двумя позже его раскулачили и сослали. Дом разрушили и из него построили правление колхоза. Из ссылки Никита вернулся в начале 50-х годов глухим, больным, с отмороженными пальцами ног и полубезумным. Поселился он в своей безоконной баньке на бывшем своём позьме. Топилась банька  по-черному и он вывел наверх трубу. Ребятня превратила его жизнь в ад. То тыкву в трубу забьем, то щеколду снаружи застопорим. Враг народа, чего с ним чикаться. Если мне сегодня по-настоящему за что-то стыдно, так за эти дикие выходки и издевательства над несчастным стариком.

Не знаю, кем деду Никите доводился Мананков Максим - и доводился ли? (сыном доводился, но об этом чуть  позже – Н.Е.) - но он тоже отсидел в лагерях и домой пришел уже после войны, также как и Никита, больным и раздавленным. Максим - первый гулаговец Щигров. 

Теперь, благодаря письму Раисы Говоровой ( царствие ей небесное, страдалице), благодаря ставшей известной судьбе Мананкова Ефима Веденеевича, у нас получается отдельная глава (или даже главы) об этом славном и трагическом роде. 

Отдельный мой рассказ о Рязанцеве Степане Севастьяновиче. У него была удивительная военная судьба. Служил он и войну начинал в десятой армии, которой командовал генерал Власов. Перед войной эта армия считалась лучшей во всех наших Вооруженных Силах. И вот, - вспоминал Степан, - повели наших сдаваться в плен. Степан это смекнул и поднял бунт. Постреляли они там друг друга и Степан сумел увести людей за собой, с боями они пробились к своим. Если не ошибаюсь, за это у него был первый орден. Служил он, кажется, в разведке. И слава о нем гремела на всю армию. В конце войны ему предлагали поступать в военное

училище или даже академию, но он постеснялся - не хватало грамотёшки, а обманывать он не захотел. Был он подлинный герой и труженик войны. Вот уж кто боролся, так боролся. Бывало, соберет вокруг себя человек пятнадцать пацанов: - налетайте, шкеты, попробуйте ударить или свалить меня. С ревом, гвалтом на него налетали все сразу со всех сторон, и как он только умудрялся всех подкидывать вверх и рядком класть на землю. Был он красавец - мужчина со смоляным кудреватым чубом, черными горячими глазами, высокий, тонкий и гибкий, как лоза. Оглядит, довольный, поле боя, усмехнется и снова командует: - вставайте, шкеты, быстро налетайте на меня, пробуйте. Измотает, сил нет никаких, пока не подходила его невеста Нюра с сестрами Тоней и Валей и не уводили его с собой.

В начале двухтысячных годов  получил я приглашение на встречу выпускников Ивантеевской десятилетки. Поехать на встречу не смог, а письмо послал, в котором признался, что людей двух последних поколений, которые идут вслед за нашим, я не знаю. А из  нашего, как бы ни складывалась  судьба,  многие, если вообще не все, состоялись как личности. Щигры дали немало ярких судеб. Известные врачи, как, например, Лидия Васильевна и Александр Тихонович Ерохины, военком г. Рыбинска Николай Васильевич Ерохин, могучая  плеяда инженеров и строителей Рязанцевых и Полянских, администраторы как старой, так и  новой волны, например, Панкратовы, Ерохины. Если не ошибаюсь, щигровцы, например, Стародубцевы, Стрепетковы, Шаталовы оставили свой  след на земле  далеко-далеко от  щигровских просторов. 

 И все-таки, главными людьми Щигров надо по праву назвать тех, кто во все эти годы не покинул их, а сохранил деревню в себе и себя в ней как непреложный факт истории и жизни Щигров и большой нашей Родины. Лично для меня  Щигры – родина, Чернава - это семилетка. 

Я еще помню учителя немецкого языка - из эвакуированных, про которых мы должны рассказать отдельно, здесь укажу только, что к нам они пришли со своим коровьим  стадом  из Черниговской области и со стадом же вернулись назад. Нашей семье  они оставили телку, которая потом лет четырнадцать кормила нашу семью. А мы молились на неё, на нашу прекрасную, удойную Зорьку.

А учителя звали Герман Ирмович Поташник. Он учил моих сестер в годы войны. Сестры таскали меня на себе в школу. Несли по очереди. Учитель ходил в полосатом, как у арестанта (может, оно и было арестантское?), пальто в светлую и серую полоски. Так вот, светлые, со спины, были сплошь замазаны самодельными чернилами. Так ученики пёрышком «номер 88» накалывали известных насекомых и след этого деяния, конечно, оставался. На тёмной полосе незаметный, а на светлой, конечно, очень заметный. ..

 Чернава. До самых последних своих лет я знал, что Чернава для меня - это единственное место на земле, где на обелиске в честь павших за родину воинов записано имя моего отца Ерохина Ефима Ивановича. Когда я нашёл в Германии его  могилу, моё мучительное восприятие войны и   сиротского детства, связанного с безвестной гибелью отца, стало заметно меняться. Стало немного спокойнее на сердце. О таких же чувствованиях и переживаниях  мне рассказывали мои сестры Анна и Валя, что и у них душа как бы успокоилась.

Сейчас я понимаю, что между обелиском с именем отца в Чернаве и грандиозным мемориальным холмом под чистеньким немецким городком Хемером протянулась трепетная, чувственная, жертвенная  памятная нить любви,  печали и какого-то, на первый взгляд, трудно объяснимого, действительно, успокоения. - Вот он тут вместе со своими родными односельчанами записан памятной строкой, а тут он вместе со всеми, кто жизнью и смертными муками оплатил сатанинскую, безумную, неслыханную бойню. Главное, вместе со всеми, главное, не безвестен. 

Захолустье

Место, на котором стоит деревня Щигры, место захолустное, насквозь  продуваемое, всем ветрам открытое, с какой стороны ни рассуждать - с географической, экономической, административной,  культурной, исторической, наконец.  С любой.

Наверное прибывшим на новые места курским щигровцам  старые  земляки-переселенцы, обжившие веком раньше Пестравку, Мало-Архангельское, сказали: садитесь где-то рядом, обязательно у речки, у ключей, места много, хватит всем…Да вот, хотя бы в местечке, на котором уж сколько времён донские люди кучкуются и не жалуются- то воюют, то девок наших в жёны берут, а то и  в зятьях  остаются. А уж ежели  такие остаются, то нам и сам бог велел…

С самого раннего детства я имел неодолимую страсть рассматривать и изучать географические карты, и искать  на них свою неказистую деревню. А её нет, нет и нет, хоть тресни!  До обморока я  переворачивал тяжёлые, глянцевые листы  школьного атласа  с контурами  областей – нет моих Щигров. Чернава есть, Мало-Архангельское есть, Ивановка, Падовка  есть, а Щигров нет. Конечно, маленькая деревня, в сто домов, в полторы улицы с заулком… А Раевка что, больше что ли? Гореловка, Арбузовка, Гусиха?  

В один из своих приездов на малую свою родину выпросил я у друга Ивана атлас автомобильных дорог Самарской области, где на окраинном квадрате наконец - то обнаружил свои родные полторы улицы. Утешение, конечно, слабое. К слову сказать, Авилкин наш знаменитый на картах тоже не просматривается. Никитин лес встречается, Бирючий дол встречается, а Авилкина нет.  А, действительно, лесок, а в нём  осинник то, хотя и реликтовый, но  небольшой и немудрено ему затеряться  между нашими лобастыми буграми и своенравными долами. Что бугры лобастые - это верно замечено. Что  со стороны Бирючего и Горшенина долов, что с противоположной стороны, куда падает солнце, бугры, действительно, предстают лобастыми, тягучими, для ходьбы, для упряжи изнурительные.  А дорогу,  всю местность, если идти  с севера на юг, прорезают   поперечные   долы, два раза в году работающие коварными и  необузданными просто стихиями. В весеннее  раздополье и в февральскую буранную пору. Весной даже безобидный  Ветродуй бесится и бушует, что уж тут говорить  о Тульских долах, Ерохина долах, которые саму деревню напополам рассекали. А дальше - вообще страх божий - Суходол, Авилкин дол. Именно они отрезали деревню от всего крещёного мира недели на две, а то и три. А февральские снежные вьюги полностью, по самый верх ,засыпают все эти долы, накрывают снежной периной, попасть в которую и врагу не пожелаешь. Погибнуть в этой снежной купели проще простого. Если попал на глубину, оттуда уже не выбраться…

Поле, в поле, в полях –  у нас не говорили. Это вот здесь, на южных просторах,  поля  радуют глаз – ровные, как стол, бескрайние, аккуратно отделённые одно от другого кудрявой акациевой лесополосой. А у нас – степь. Немного горбатая,  идущая   вкривь и  вкось, вся запятнанная, заляпанная  то солончаковой  бочажинной  проплешиной, то буйной полосой непроходимого, непролазного  чертополоха. Что сеять, что косить - намучаешься, наплачешься – то  под уклон, то на подъём, то вкривь, то вкось…

Экономически мы, конечно, были откровенно слабосильными. А совхоз «Тракторист» и вовсе нас обездолил, степь нашу обкарнал,  оконтурил, как Мамай обложил со всех сторон. Да и с косой - литовкой не больно - то потягаешься с могучим «ЧТЗ» или даже «Фордзоном».

Когда карты окончательно убедили меня в тщете моих поисков, я  поиски перенёс в книжки, может,- думаю,-   там найду  словечко, хоть полсловечка, о моих Щиграх.

Нет, не было таких книг, не попались они мне в руки...

И всё-таки, есть правда на земле, воссияла она  и мне, и пробил счастливый час, когда мне в руки легла  книга о Пестравском районе, где обнаружил я много наших мест  и щигровских фамилий, в числе которых и свою собственную, а вскоре я с невыразимым душевным трепетом держал в руках книгу о Перелюбском районе – «Родина рассветная моя» за авторством  Юрия Бычкова.  В этой книге я  тоже без труда нашёл свою собственную фамилию. Был на страницах повествования в полный рост представлен мой троюродный, четвероюродный ли  брат, видный специалист- животновод, ветврач, орденоносец Виктор Васильевич… Надо ли напоминать, что при этом – патриот своей земли, великий труженик, рачительный хозяин…

И наконец, случилось то, что на  сознательном или бессознательном уровне ждал я всю свою жизнь. Почтой пришла ко мне, с дарственной надписью от автора и чернавских школьников  краеведческая повесть  бартеневца,   разумеется, сельского учителя Александра Михайловича Лисицына «Край трёх Иргизов»…Тут уж перестало быть важным - есть в книге слово о Щиграх или нет. Хотя именно в этой книге Щигры были представлены более, чем щедро, в сравнении и с Чернавой, и другими… Эта замечательная  книга, от первой строки посвящения родителям, до последней благодарственной строки – вся она – о моих Щиграх, ибо жили они - другие деревни и мои Щигры одной, одинаковой жизнью и разделили они и поврозь, и все вместе одну судьбу, моментами невыносимую, моментами трагическую, короче, свою, одну на всех выпавшую, судьбу. Но и повторю, что  о Щиграх, наконец-то, сказано ёмко и веско.

Чем больше проходит времени, тем сильнее во мне разгорается убеждение, что Александр Михайлович написал великую книгу памяти, благоговения, благодарности. И моё отчаянное решение писать вот эту книгу о Щиграх, об именах их насельников, берёт начало и из души моей сыновней,  и из неодолимого желания продолжить,  по мере сил своих и способностей, творческий и гражданский подвиг А.М.Лисицына.

С огромным душевным трепетом я описал отдельные щигровские истории и судьбы и через них – мир деревни, в котором кипели страсти, радости и горести, одинаковые, или, точнее сказать, типичные в своей заданности и предопределённости судеб и уделов. Работая над книгой, я вновь пережил вместе с земляками своё ушедшее детство и юность,  и душа моя ожила и взлетела. Может, это и есть писательское счастье, воплощённое в разбуженной памяти, в чувстве неразрывного единства с миром, давшим тебе жизнь.

И это ещё не всё. Чернавские учителя и следопыты , в частности, Надежда Васильевна Кулагина ( в родословии  Стрепеткова, внучка Ивана Дмитриевича) прислала мне поистине бесценные листы- статьи, газетные вырезки, архивные выписки, описания послевоенных судеб участников Великой войны, которым посчастливилось вернуться с неё живыми. 

Кроме всего прочего, должен, просто обязан я поместить в этот великолепный краеведческий ряд брошюру протоиерея Михаила Воробьёва «Вавилов дол. Сокрытая святыня». Речь в книжечке идёт об Авилкине нашего  детства, ставшему теперь  таким важным Вавиловым долом. Ну, и слава Богу, если служит имя делу веры, надежды, добра и любви…

Пора признаться, что  чем больше я погружался в глубины нашей деревенской истории, тем острее, больнее и обиднее ощущал равнодушное дыхание захолустья. Я ощущал его всеми фибрами души  моей. Вообще-то, всё понятно,  и говорю я об этом не в первый уже раз. Щигры лежат как раз на административной границе двух областей, притом,  что от областного центра лежит деревня верстах в трёхстах, если не больше. В годы моей юности поезд Пугачёв - Саратов уж не около ли суток шёл в один конец? Да никогда ножки начальственные сюда не дойдут, ручки не дотянутся, денежки не поступят… И в этом смысле, мы, щигровцы, сильно проигрываем своим даже ближайшим соседям. Беру Мало-Архангельское. Начало своё, на целый век с лишком раньше щигровского, они  знают, помнят, почитают. С достоинством повествуют, какие школы стояли в деревне, кто закладывал здание, на чьи пожертвования строилась школа, церковь, управа, пожарная каланча…

Да, Чернава. Имеется  добротнейшее повествование  о ней  историка Коновалова.

Изумительный  краевед, местная знаменитость Минаков  А.С.  оставил бытовые описания проживания людей, создал книгу карандашных рисунков, описал чудесную чернавскую церковь, в которую он ходил мальчиком и которую  взорвали на его детской памяти.

Есть у Чернавы, есть у всех других, писаная история, ручейком вливающаяся в анналы всеобщей истории Степного Заволжья.

А у Щигров - нет! А церкви в Щиграх нет, хотя и лежат Щигры в двух верстах от Святого места. А школы - семилетки не было и нет, клуба нет, и часовенки нет, и креста поминального нет на месте, где лежат кости уморенных голодом. Даже,  вот,  местечка официального нет, где мог бы стоять самый что ни на есть скромный памятничек - обелиск в память о павших воинах- щигровцах. Нет ни памятника, ни памятного места. Даже на погосте  памятного креста  не было, нет, а теперь, кажется, уже и не будет. Мне возразят, что всё, мол, есть в Чернаве, а мы с Чернавой живём теперь заедино. Ну и дальше, что-то в подобном духе. Да слышу я, дорогие мои, только на душе  почему-то ещё горше становится…  А я ещё раз на больную мозоль наступлю. Захолустье, на то оно и захолустье, чтобы до него ничего не доходило. В своё время до нас не дошли электричество, радио, телефон, газ,  вода,  почта… Ничего не дошло.

Нет, что-то другое доходило и дошло. Дошло непомерное, жестокое налогообложение, дошла война, которая двадцать четвёртого июня сорок первого года увела из деревни всех здоровых мужиков. Дошла мобилизация девчат на рытьё окопов. Анна Егоровна Рязанцева в районной газете этот призыв описала и красочно, и подробно. Дошла, доползла до Щигров волна эвакуированных людей с Украины, шли они с самой Черниговщины вместе со своим  коровьим стадом и ульями с пчёлками. И ещё, истины  ради, надо напомнить, что  дошла до деревни, уже ближе к пятидесятым годам,  наглядная агитация по выборам. У тёти Тали плакатами были завешаны все четыре стены - как-никак, красный уголок, агитпункт. Матери моей тоже два плаката перепали. Мать, как мне кажется, держала их за награду, вроде  ковров  что ли? На наших плакатах две  улыбчивые девахи, потрясающе  грудастые,  одна – в красной косынке, другая -  с волной непокорных русых волос, объявляли, что они будут голосовать за нерушимый блок коммунистов и беспартийных и верили, что и мы поступим точно так же…

Возвращаясь к главной мысли, я боюсь, что скоро от Щигров, кроме как в памяти людской, ничего не останется. А люди в Щиграх были и, ой, какие люди – типажи, характеры, личности!

Ради долгой, хорошо бы вечной, памяти о них я и решился на этот труд, при котором нельзя  схалтурить, от чего –то   отмахнуться,  согрешить против истины, слукавить  перед миром или собой…

На том стою и стоять буду! 

На семи холмах, на семи ветрах, в семи водах… 

    Были холмы круты, но какие-то из них мы одолели; были ветры злы, но не всех из нас унесли они в безвестность; были воды мертвые, но и живые были. Иначе не было бы ни нас, ни наших воспоминаний, ни этой книги… Чем глубже я вникаю в историю Щигров, тем отчётливее и яснее становится понимание, что мы -  жили.  Мы  -  были ! А, вот, будем ли – большой вопрос? Как непосредственный свидетель той жизни, я теперь должен запечатлеть горести и страсти, радости и надежды, огранить их чувством и временем. Хотя лично на мою долю на жизнь в Щиграх приходятся  первые четырнадцать лет открытия мира. 

Какое это  было время? Оно как -  то  отличалось от времени сегодняшнего? Отличалось. Конечно, отличалось. Хотя бы только в силу того, что большая  половина нашей жизни прошла во времени, предшествующем  времени сегодняшнему. Я здесь, пожалуй, что и к месту, приведу  знаменитое изречение мыслителя А.Шопенгауэра: «Характерной чертой первой половины жизни является неутолимая жажда счастья; второй – боязнь несчастья. В эту пору наиболее разумные из людей стремятся более к избавлению от боли и беспокойства, нежели к счастью».

Перед нами подобного выбора не стояло. И наша боль была и остается только одним из способов и восприятия, и изменения мира. Мы, дети бесконечно жестокого, но и сентиментально-мечтательного века, стояли на всех ветрах и сквозняках истории.

Несмотря на нашу щигровскую затерянность, деревня прошла через все чудовищные испытания злосчастного века, который, в каком-то смысле, ещё не закончился, ещё продолжается, ещё грызёт нас изнутри. Время нашей жизни  остаётся запутанным и прямолинейным, иносказательным и неуловимым, предельно откровенным и метафоричным, как и весь наш временной расклад. Согласно ему, например, мир прошлого неизмеримо больше мира настоящего. Он необъятен.  А мир будущего неумолимо сжимается как лоскуток шагреневой кожи. Обращаясь к собственному примеру, я понимаю, что мой мир прошлого уместил в себя весь без остатка деревенский опыт детства. Это был вполне самостоятельный, самодостаточный мир, в котором были мать, сестры, друзья, соседи, учителя…

Мир городской юности - это заводы, армия, институт, женитьба… Миры, которые охватили мою зрелую жизнь, тоже ушли в прошлое и окончательно утекают в реку забвения. Это миры моей родни,  моих отношений и карьер, моих друзей, компаний, застолий… И, вот, последний, убегающий мир, который стремительно сужается, сжимается и заканчивается, дай Бог, хотя бы с одним близким человеком рядом с тобой…

Далее я должен сказать, что не испытывал никаких затруднений в работе над книгой в смысле поиска нужных слов и эмоций для описания прожитой нами  жизни,  нашего поколенческого портрета  в интерьере прошедших эпох. С самого начала жизни я помню горестный вздох матери, который можно поставить эпиграфом ко всей нашей эпохе: «Мы, сынок, не люди, но есть и нас похужее»… Здесь  «нас похужее» означает тех, кому сейчас, в нашей серой и безрадостной повседневности, ещё хуже, ещё труднее, ещё больнее, чем нам. И при всей этой задавленности судьбой, были и сохранялись в истории Щигров семьи, родственные кланы, расцвеченные  и украшенные именами, поступками, жизнестойкостью и особой крепостью.  Именно через них, через легендарные имена, такие, как Ефим Веденеевич Мананков, Лидия Васильевна Ерохина, Павел Николаевич Юлин, Никифор Никифорович Рязанцев я и хочу развернуть  историю Щигров. Тем более, что имен, достойных внимания истории, в Щиграх найдётся немало. Сумей только повнимательнее вглядеться и пиши, и помни при этом о «бритве Оккама»,то есть отсекай  в повествовании всё лишнее и недостоверное, оставляй только факты и свидетельства и – где ещё можно – живые воспоминания…

В ходе работы над книгой во мне как бы открывались в непредставимую мной ранее глубину колодцы памяти; приходили моменты прозрения  и озарения, когда перед мысленным взором распахивается сама История…

Когда до боли осязаемо  чувствуется родство душ с каждым и со всеми, и ты  начинаешь видеть  большой мир  человечества через маленький, узенький, но и необъятный при этом в своей простоте и сложности, щигровский мир. Поясню  эту мысль  одним наглядным примером. Название повествования «Щигры. Книга имён» мне приснилось. Я проснулся с гулко бьющимся сердцем, успокоил его как мог, взял карандаш и записал на листке название. Больше я никаких вариантов не рассматривал и даже мысли на этот счёт не допускал, понимая так, что мне название продиктовано не случайно. Я, правда, стал думать и гадать, где лежат истоки этой категоричности? А, собственно, особо то гадать не приходится. Думаю,  что название зародилось тогда, когда я, оглушённый цифрой умерших русских деревень, а также числом  деревень, существующих только на бумаге, только  сохраняющих до поры свой юридический адрес, призывал ивантеевцев ставить памятные кресты –знаки умирающим деревням - Щиграм, Гусихе, Журавлихе, Гореловке…

Но, вот, прохожу я своим  бульваром мимо афишной тумбы, читаю: кинофильм  режиссера Мишеля Леклерка  «Имена людей».  Обрадовался совпадению, просто жаром обдало от  одинаковости восприятия мира  и человека в нём. Совпали мы с Леклерком и во времени, и в пространстве… 

Это понимание, это чувство питает мою надежду, что повесть о Щиграх и щигровцах не будет прочитана людьми случайными, равнодушными к нашей общей судьбе. Уж я то, как никто другой,  понимаю, что книга вся заточена на нас, на тех, кто чувствует и сознаёт себя щигровцем.

Это чувство малой родины трудно объяснить, хотя пытались многие. Вот я делаю выписку из книги В.Набокова «Другие берега». «Тоска по Родине. Она впилась, эта тоска, в один небольшой уголок земли, и оторвать её можно только с жизнью…  Дайте мне, на любом материке, лес, поле и воздух, напоминающие Петербургскую губернию и тогда душа моя вся перевёртывается…»

Точно! Душа именно что перевёртывается…

Здесь я обрываю цитату, чтобы помолчать вместе с тобой, мой драгоценный земляк и читатель…

А после того, как мы помолчим, я признаюсь тебе, как близкому человеку, что книга  сильно изменила меня. Я и предположить не мог, какие в моей памяти сохраняются глубокие пласты деревенской жизни, что передо мной,  как бы и вдруг,  откроются кладовые не только памяти, но и чувств, о существовании которых я, может быть,  и догадывался, но не придавал им сакрального или хотя бы просто должного значения. Книга о деревне Щигры, как первая любовь, из памяти сердца не изглаживается.

Спасибо Судьбе, Провидению ли, что это всё-таки состоялось и понимается мною, как благо, как дар Божий, как дар Небес. 

*  *  *

    Вот я только  что рассуждал о счастливых моментах прозрения и озарения, дарованных мне  милостью и благоволением свыше… «Мельницы Господни мелют медленно, но очень мелко».  Наше  дело – собрать муку, выпечь из неё книгу – пирог, от которого каждый сможет отломить кусочек для себя.  Действительно, перед лицом истории, как перед Богом, все равны. Вся  наша жизнь – это не что иное, как  наши отношения с судьбой, земным счастьем, неизбежной смертью и памятью посмертия.  Можно посчитать, что посмертие - это тоже выбор Бога, а можно, что и выбор самого человека. От человека тоже немало зависит, какая память о нём сохранится в людях...

Я как-то уверил себя, что нас, щигровцев, Провидение поселило в земле, у которой имеется Душа. Я верю, что у Степного Заволжья есть Душа, как она имеется у Сибири, что научно доказал выдающийся русский учёный  Николай  Покровский. Есть в наших краях и  намоленное  место – наш Авилкин, современный Вавилов Дол. Кроме того, в щигровском типе деревенского человека есть, по моему глубокому убеждению, что-то такое, что выделяет его из среды других людей.

В один из моих приездов в Ивантеевку – автобусом, напрямую из Самары – сразу на выходе я столкнулся  - или она со мной?  – с женщиной, знакомой мне до жилочки под нижним веком. Она бросилась ко мне как родному, засыпала  расспросами,  вскриками, восторгами… А я никак не мог вспомнить её имя, не мог определить - кто она? Но что она щигровская, что она родной мне и бесконечно близкий человек  - это для души моей было яснее ясного… В следующий мой приезд мы снова повидались, в этот раз -  в Щиграх. Встретились на их родительском подворье, в летней кухоньке, с самогоном, разумеется,  и пели  песни на всё обезлюдевшее  щигровское пространство едва ли не до самого утра. Нас было пятеро. Мы с другом Иваном - приезжие, наш проводник через кладки и  речные кушыри Геннадий Михайлович Ломовцев и они - брат и сестра Полянские - Виктор и Лида. 

Последняя моя встреча с  ними состоялась на щигровском погосте.

Какой молодец, Виктор Петрович, что всем вариантам упокоения в дебрях самарских городских кладбищ предпочёл фамильный щигровский погост.

В другой раз я опять же прямо из двери автобуса попал в странные ужимки  - объятия Николая Николаевича Мананкова, известного в Щиграх как Коля - дурачок. ..

Нет, что ни думай, что ни рассуждай о щигровских типажах, а нечто  особенное, судьбой предрешённое,  с нами случается, нечто такое как бы и даже странное, что остается в тебе как часть мироздания и как часть самого  себя. Обращусь, в качестве доказательства к одному  живому и сугубо личному примеру, возьму историю моих отношений с большой семьёй Карловых, жившей на Заречке. Вот когда бы я думал, что буду писать об этом со щемящим чувством  любви, горечи, благодарной памяти?

Заречка, - скажу я вам, - это не близкий ветлянский круг. И дядя Паша Карлов - это  не добрейший дядя Семён Рязанцев. Дядя Паша может и послать вдоль по Питерской, и оплеуху, попадись ему под горячую руку, отвесить.  И так отвесить, что долго помнить будешь. Я, вот, всю жизнь, оказывается, помню. Но именно с Карловой Тоськой мне выпал жребий  «ходить». Неудачный, надо признать, жребий, ничего у нас с Тоськой не  сложилось, даже первого свидания не случилось, не получилось… Но с её сестрой Лидушкой Карловой мы сидели на первой парте в классе у Клавдии  Иосифовны Шандаковой. По позднему своему, по заторможенному,  взрослению я так и не смог осмыслить тогда выход Лидушки замуж за  Виктора Кулясова.

С восприятием  щигровских юных мужей  и жен в моей, тогда совершенно неискушённой, душе случился полный раздрай.  Как не был я готов к женитьбе Витька Куляса, ещё менее готовым я оказался к женитьбам -  одна за другой -  Николая Котова, Николая Ерохина (Тихоновича), Николая Стрепеткова, Василия Ерохина (Кирилловича). Ещё вчера мы делили железяку, чтобы поиграть в трактор, а  сегодня  -  в мужья! В августе тринадцатого года мы с Николаем Тихоновичем и его прелестной Марией Кривоножкиной, а также с их чудесными наследниками, повидались. Несмотря на более, чем полувековую разлуку, я не забыл попенять брату и его жене, что на их свадьбе карловские ребята из чистой вредности накостыляли мне по шее, несмотря на то, что около меня дружной оравой держались мои двоюродные братья и сестры Кривоножкины...

Однако, вернусь к   щигровским Карловым.  Именно Нина Карлова, самая, кажется, боевая и неукротимая щигровская девчонка, учила меня «водить» в танце, то есть танцевать вальс. Он навсегда остался со мной, этот обморок от первого в жизни нечаянного прикосновения к живой, упругой девичьей груди… Что-то можно забыть сразу, раз и навсегда, что-то по прошествии лет, но не это - трепетную девичью грудь, доверчиво легшую в твою чувственную, испугом и восторгом обожжённую, ладонь…

Жизнь прошла, когда я увидел Нину Карлову на скамеечке у палисадника дома Василия Ивановича Ерохина. Теперь это был её дом. Была Нина в валяных «котах», фуфайке и плотном полушалке. Это в августовскую то жару. 

Рядом с ней сидел незнакомый мне мужичок, который имел явное к Нине отношение.

Я как-то это всё сразу увидел. Как и то, что полянка у дома заросла буйными кустами лебеды, тогда как  куртинка  перед соседним домом Ломовцевых была выкошена, выстрижена  под ноль, как голова новобранца. 

Я приготовился делать выговор мужику, но Нина опередила меня. Она как-то очень узнаваемо встряхнулась, притопнула ножкой  и плавно повела плечом:

  «мой милёнок на беду

расстелил мне лебеду».

  Мужик остолбенел от такого частушечного поворота. 

И я понял, что говорено ему было про лебеду не раз и не два, но  та-а-а - кого сюжета он никак не ждал. Да уж не Валентин ли Васильевич Чинов это был, такой растерянный, в зарослях лебеды, которого я не видел с конца сороковых годов прошлого века? Честь его хозяйскую спасала и спасла Нина. 

Пока я любовался Ниной, в моей душе пронеслась целая буря воскресших воспоминаний, в том числе и тех, о которых я рассказываю здесь. 

И  снова  буря чувств разрывает мне память и сердце.

Снова и снова я адресую свой вопрос высокому  Небу: кто, Господи, остался на сердце  у нас, кто, кроме нас самих?!

*  *  *   

Как  в капле воды отражается солнце, так и в истории Щигров отражается история страны, житие народное. Обывательская (в хорошем смысле слова) житейская философия что у жителя страны, что у жителя Щигров проста и понятна: мы люди маленькие, ты нам, неважно кто, власть, общество, история, география, Господь Бог - ты нам дай. А мою душу греет сейчас другая, прямо противоположная по смыслу  просьба - надежда: возьмите, люди, в сердце своё повесть о Щиграх и  их людях, возьмите моё  приношение на алтарь щигровской истории.

А история эта и суровая, и святая, и есть у неё начало,  и есть, если правде поглядеть в глаза,  и конец. Как-то на учёном собрании, где  мне время от времени приходилось бывать, показывали слайды, на которых были представлены территории областей, в которых население или неуклонно убывает, или его там уже совсем не осталось. Мёртвые территории были  закрашены тяжёлым коричневым безжизненным цветом. Жуткая картина. Остались скромные зелёные пятнышки  жизни   возле областных центров -  Костромы, Курска, Барнаула…Умом, конечно, понимаешь, что агломерации будут и дальше  стягиваться, остальные пространства  - пустеть. Это наше будущее, как оно есть. 

И  деревенский материал, пожалуй, лучше, чем какой-либо иной, обнажает главные коллизии бытия, которые, в каких-то в своих знаковых проявлениях, приобретают отчётливо эпический, а то и трагедийный характер. Жестокая правда деревенской жизни: старики уходят из неё  в мир иной, молодые разлетаются по всему пространству земли и вод. Я вспоминаю горькую сентенцию, услышанную  однажды с театральной  сцены: «Куда бы мы ни поехали, куда бы ни шли, мы едем и идём к нашим детям. А они идут и едут в противоположную от нас сторону всё дальше и дальше. И никогда мы с ними не встретимся».

И остаётся у нас, как призрачная надежда, но  и как условие существования, попытка сохранения зыбкого единства двух миров – прошлого и  настоящего.   Мир будущего для  нас как-то  не очень просматривается или совсем  не просматривается. На щигровском погосте я, как нигде в другом месте, особенно остро и больно ощущаю это  предельно противоречивое единство двух вечностей. Но и надежда не умирает, несмотря ни на что. Она стучится и просится в сердце, когда видишь и слышишь людей нового времени, таких, например, как администратор  Чернавы Вера Агафонова или предприниматель Мусаиб Тагирович  Агаларов. Это те, кого я знаю лично. Но есть, наверное, и другие? 

Хочется верить, что будут ещё, придут, вернутся на нашу землю новые люди, о которых  уже в новые, непредставимые нами ныне времена наши наследники напишут новые книги…

*  *  *

   Я часто задаю себе вопрос  -  могла ли сложиться иначе ныне печальная участь Щигров, десятков тысяч других, похожих на Щигры, русских деревень?

А начиналась жизнь и судьба Щигров смело и решительно: переселение на новые, просторные, необжитые места;  дружные, крепкие многодетные семьи; могучие кровнородственные связи – все друг другу братовья, сваты, кумовья; а ещё – крестьянское трудолюбие… Всё располагало к долгой и счастливой жизни.

Так бы, наверное, и случилось, если бы не злосчастный двадцатый век, убивший, умертвивший вполне благополучную, богобоязненную страну, век, который погубил и пустил по ветру судьбы миллионов и миллионов людей. 

Лично я считаю исторически непреложным  фактом, что моральное падение, деградация страны и русской деревни начались с расправы над царской семьёй. Свершилось злодеяние, которое как клеймо, осталось на совести нации, осталось как проклятие - непоправимо, навсегда. С той поры все наши власти только и знали, что переписывали прошлое и соблазняли будущим. Потому и живём мы, какая бы погода над миром ни стояла, в пространстве мнимостей, мнимых целей,  идеалов,  величин. Так жила, живёт и будет жить страна, затерянная во времени. А мы, её люди,  её дети заблудились между Родиной и Государством, которые ссорятся между собой, а нам  только и  остаётся, что  страдать и плакать.  Увы-увы, мы так долго искали родину, что почти потеряли её. 

И никуда нам от этой правды не уйти, пока не пройдём испытания  покаянием. Только оно способно указать нам путь к  возрождению. Для этого говорятся молитвы, произносятся, обязывающие совесть, слова, создаются  произведения искусства. В этом духовном, благородном ряду стоят и книги. 

Я давно понял, что бумажный носитель , твёрдый переплёт  – это лучшее прибежище   для изречённого слова, неумирающей памяти и жизни в веках.

Хочу надеяться, что в книге о нашей деревне и её  насельниках  рассказано о самых сущностных проявлениях человека  в любви, смерти, чувстве (или не чувстве) Бога. 

А также о нашей  памяти  о малой  родине, о людях, создавших и сохранивших её для нас. И для тех, кто придёт вслед за нами…

 

Лисицыниана 

   При работе над рукописью книги я обнаружил, что всё чаще и всё охотнее ныряю в краеведческую повесть «Край трёх Иргизов» за авторством знаменитого бартеневца Александра Михайловича Лисицына. Книга А.М.Лисицына -  книга изумительная. И я без малейшего сомнения и без малейшей натяжки даю название этому незаурядному  источниковедческому труду – «Лисицыниана». А почему нет? Есть такое явление в мировой культуре  как «Шопениана», есть у нас –«Пушкиниана» Так почему бы не быть «Лисицыниане», пусть и в масштабах хотя бы нашего Степного Заволжья.

  Я понимаю, что чем глубже буду погружаться  в историю Щигров, тем больше буду обращаться к труду Александра Михайловича. И то сказать: - других-то, сколько я ни искал,  нет. Они, конечно, где-то есть,  где-то лежат пожелтевшие от времени и рассыпающиеся от ветхости, писцовые  страницы, описи, просьбы, ходатайства, прошения, отказы на них. Где-то в архивных папках наверняка лежат. А может уже и не лежат. Слишком суровы и беспощадны были ветры веков, пронёсшиеся над нашей родиной – большой и малой. И слишком мала – в лучшие времена – полтысячи жителей – наша деревня – песчинка, чтобы устоять на беспощадных исторических сквозняках…

Размышляя  и так, и эдак, я пришёл к заключению – убеждению, что надобно мне  вместе с моим читателем неторопливо, внимательно, обстоятельно пройти  вперёд-назад  по страницам лисицынской повести.

Но ведь там, может возразить мой воображаемый собеседник,  речь идёт ого-го о какой территории. И при чем здесь Щигры?

Вопрос будет прямо в точку. Он мне тоже не раз и не два в голову приходил. Надо пройти лисицынскую книгу - страница за страницей,  чтобы и бережно, и скрупулезно зафиксировать и вытащить на свет божий  любую, когда  либо написанную, строчку  о Щиграх, о щигровском народе, о щигровских именах, о делах, вошедших в историю хотя бы и в масштабах писаной или даже неписаной истории района.

Пусть это будет только  лучик знания. Всё равно, это будет деяние, равное воскрешению из небытия,  возвращение из тьмы времён,  в которых  продолжают жить тени наших предков: отцов, матерей, дядьёв,  тёток, братьев,  сестёр, которых разметали  то жизнь, то  смерть по  пространству  земли - от близких,  родных до чужедальних  углов и  просторов.

 А, вот, получается, что не столь уж категоричным будет этот вихрь истории. Да, разметал. Но и многих не унёс далее Чернавы, Карловки, Ивановки… В последние полвека -Ивантеевки, Пугачёва, Перелюба, Балакова, Чапаевска, Новокуйбышевска, Самары, Саратова, Пензы…Тоже, скажу я вам, - и открытие, и утешение – живы щигровцы, живут и помирать не собираются…

 Впрочем, история любит и ошарашить, и удивить. А мы удивим Александра Михайловича. В своей книге он называет  земляков, ставших полными Георгиевскими кавалерами. А мы говорим, что этот геройский ряд надо дополнить, по крайней мере, одним человеком, щигровцем  Ефимом Веденеевичем Мананковым. Его потомки – великая честь им и слава – сумели, пожалуй, не менее героически, сберечь не только факты биографии своего предка-героя, но и прекрасно сохранившуюся (буквально, на века) фотографию. Мы найдём ещё  место осмыслению этого удивительного факта, когда будем говорить о роде Мананковых…

  Прежде чем пойти мысленным походом по краю трёх Иргизов, отметим, что первая часть лисицынского повествования обстоятельно краеведческая.  От древнейших времён, от сотворения мира, можно сказать. И там, как говорится, ни убавить, ни прибавить, всё  есть, как  есть. Подробно, со вкусом, с исключительной добросовестностью описывает автор первых поселенцев и  историю обживания заволжской дикой, безлюдной степи. Обо всех сёлах и  деревнях  нашел материалы писатель - краевед, нашёл и о деревне Щигры.

Советский век деревни  Александр Михайлович  описывает более чем сочувственно. Почитает власть,  величает «отца народов» по имени-отчеству… Ладно,  перетерпим, тот случай, когда из песни слов не выкинешь… Лично меня  трогает бесконечно начало и конец книги, буквально с первых, самых первых строк. 

Автор посвящает книгу своей матери Марии Игнатьевне Лисицыной, и начинается книга с её портрета. Материнским портретом книга и заканчивается - со  строительного двора совхоза «Тракторист» и рядом, на странице – материнская медаль « За освоение целинных земель». Здесь слились в один творческий поток и сыновний и писательский долг, который автор  дополняет гражданским долгом, а именно,  портретом Любови Григорьевны Калёновой, с чьим именем  связывается возрождение Ивантеевки и Вавилова Дола. Ну, коли речь зашла о  Вавиловом Доле, то надо признаться, что мы, щигровцы, были (не знаю, как сейчас) довольно безверными. Были, конечно, старухи – отчаянные богомолки, с которыми даже Евдокия Андреевна Полуектова справиться не смогла. Но в сравнении с окружающим нас миром были мы голимые атеисты и богохульники.

Все сёла, о которых рассказывает  А.М.Лисицын, начинали себя с закладки и строительства церкви. Все, кроме нас. Правда, упрёк этот  в адрес щигровцев будет несправедлив, в деревне и не положено было стоять церкви. И староверами мы не были. Это с них, со староверов, упорных и стоических в своей вере, начинались все заволжские глухие скиты, в числе которых был и знаменитый  Мечетский.  И Вавилов дол был. Можно вспомнить историю верующей Ивановки, близкой щигровской соседки. Основали её, как известно, выходцы из Ломова Пензенской губернии. Глубокая вера ивановцев, вчерашних пензяков, душу нашу трогала мало, если вообще трогала. А сколько  ивановцы жизней положили на алтарь Отечества, представить страшно. Они на стелах памятных сынов своих всех назвали и площадь памятная находится в  достойном виде и состоянии. За что им  великая честь и почитание. 

А мы, вот, как-то так, без церкви, без избы, где могли бы собраться верующие…

 Моей первой книгой была Псалтирь бабушки Веры Ульяновой. Книга, конечно, запомнилась. Но борозды в сердце не оставила, в отличие от первых школьных книжек. Ну, это я так, в порядке воспоминания, а сейчас вернёмся к сути рассуждения.  А для этого надо вспомнить о староверах-отшельниках (определение  А.М.Лисицына) Авилова Дола. Авилов Дол – это Авилкин лес нашего детства. Я много о нём писал в своих деревенских повестях и рассказах…

 Летописи говорят, что Емельян Пугачёв получил благословение на восстание в Преображенском монастыре. Прощён,  не прощён нашей земле этот грех – благословлять на разбой, на зверства, на убийства – вопрос  остаётся для меня открытым.

 После пугачёвщины  на одичавшие наши степи направила императрица Екатерина Вторая  русских из центральных губерний, а кроме них ещё и украинцев Полтавщины, Харьковщины,  а также Поволжских – мордву, чувашей, уральских башкир.

 Я об этом напоминаю специально,  чтобы сказать, что когда веком позже во время голода и Гражданской войны к нам пришла волна пензяков, мордвы, а в годы Великой Отечественной – прибыли эвакуированные с Черниговщины, они шли тропами предков, не забытыми в историческом сознании людей. Значит, легенды, сказания, семейные  предания хранили внутри себя древние картины великих переселений народов. История повторилась  даже в каких-то и мелких чертах, когда  во-время великого голода двадцатых годов наши щигровские, чернавские люди двинулись, спасая себя, свои семьи в Среднюю Азию, в Ташкент, который в народном  сознании так и отложится, как «город хлебный».

 Меня глубоко задела за живое история образования Чернавы. Речь идёт о двадцатых годах девятнадцатого века. Это время прибытия на наши земли курских переселенцев (хутор Муравеевка). А ещё раньше – и намного раньше – с отсылом аж в середину восемнадцатого века – прибытие курян на земли нынешней Карловки  (Мало - Архангельское) Здесь всё яснее ясного: Мало–Архангельское - в память об оставленном на родине Мало–Архангельском уезде Орловской губернии. Карловка - потому что Карловы - десять братьев и их кумовья составляли большинство приезжих. Там же и  в те же, теперь уже мифические, времена засветились два родных нашему ерохинскому роду имени -  Ерохин Федор  Дементьевич и  Ерохин Ермолай Стефанович. А также Воронков Василий Назарович,  от  которого берёт начало   материнская  линия  ерохинского  рода.

 Моя двоюродная сестра Мария Дмитриевна, проживающая в Карловке, указывает в своих записях ещё на одну семью, а именно, на семью  Писарева Емельяна Кирилловича, его жену Ирину и дочь Елену как на прямых наших ерохинских предков. 

Наконец, где–то здесь, где-то  совсем близко по историческим меркам, пробил час и наших Щигров.  Цитирую А.М.Лисицына: «29 декабря  1829 года Министерство финансов уведомило Саратовскую Казённую Палату в том, что прибывшие из Курской губернии однодворцы Петр Зайцев, Николай Марков, Иван Филимонов, Петр Дмитриев, Федор Дмитриев, Филипп Белый, Архип Иванов и другие хотят поселиться на реке Чернавке при деревне Щигры, где уже живут их родственники и где есть ещё свободные государственные земли». Напомню, что курские переселенцы – это жители Щигровского, Фатежского и Обояжского уездов Курской губернии. Снова напомню, что рядом, в Мало-Архангельском ( а это, если кто забыл, - Карловка) с 1747 года (а это три, а то и четыре уже поколения) проживали курские Ерохины, Карловы, Воронковы…

После всех находок и уточняющих моментов, мы смело можем положить, что  временем  рождения Щигров  является начало 1820-х годов. Во всяком случае, в 1832 году Щигры насчитывали 382 жителя, во владении которых имелось 7500 десятин земли (более десяти десятин на душу).

 Чернава пристроилась рядышком, на излишках  щигровской земли в 1833 году. Пояс обжитости почти замкнулся:- Мало–Архангельское – Щигры – Чернава. В основном – куряне. Этот новый хронологический ряд заставляет меня вернуться к давнему моему предположению, что Щигры пережили второе своё  начало при переселении курян в1860-е годы, после отмены крепостного права. Лет пятнадцать тому назад я своё видение достаточно подробно изложил в письме чернавским и щигровским школьникам. Сейчас я скажу, что ничего страшного в  этих расхождениях, равных двум поколенческим  ступеням, нет.  Дело мы  имеем не с мёртвой статистикой, а с живой, подвижной  историей людей, которые заселялись, переселялись, уезжали, приезжали, искали свою долю, своё место, своё счастье. Так год за годом, десятилетие за десятилетием, волна за волной,  а в историческом плане – век за веком.

*  *  *

 До и сразу  после Пугачёвского восстания наши родные места остаются ещё в своей первозданной сути. Это дикая, полупустынная, ковыльно-кипчакская степь, куда время от времени приходят непохожие на славян люди. Это приходят осколки тюрков, возможно, ногайцы, это приходят киргизы, башкиры, восточные степняки.  Пришли, ушли, прошли, ушли, пока,  после  пугачевской, силой задавленной вольницы, не началось, по Указам Императрицы, последовательное, осёдлое  заселение этих пустынных и  неласковых земель.

 Тут я в свои рассуждения впускаю  предположение, которое имел в виду всегда, о донском казачьем следе, оставленном историей на вольных заволжских степных просторах. Казачий люд вольготно шастал по практически необжитым  степям. Через них ходили казаки на разбойничьи дела, на поиски добычи, наживы, а также  на поиски жены. Факт  немаловажный. Новую свежую кровь искали и в туретчине, и в наших, как бы ничьих пока, степях. Я вполне допускаю, более того, приветствую мысль, что некоторые из рода Рязанцевых прибыли на нашу землю не прямиком  с Рязанщины, а прямо с противоположной стороны- с Верхнего Дона. А то и крюк сделали: из Рязанщины  - на Дон, с Дона в нашу глубинку, где было просторнее, свободнее, отвязнее. Узнать бы, чей сын был Моисей Рязанцев? Я почти уверен, что был он сын казачий. Образ  его в этом убеждает, взгляд у него такой, в прищур… 

А  куряне Ерохины – те точно Дон прихватили в своих поисках  осёдлого места. А у нас места хоть и суровые, но ведь и заманчивые: междуречье больших рек, сеть средних рек и мелких речек, отгонные пастбища, животноводство. Может, и была душевная борьба: всё-таки, хлебопашество – родовая страсть, кровная приязнь какого бы то ни было переселенца из центральной, кондовой России. В самом широком плане, сошлись, в конце концов (и не могли, заметим, не сойтись) два переселенческих пути: из Центральной  крепостной России и подвижной, лёгкой на подъём, степной вольницы.

Сошлись, ужились, притёрлись, породнились, переженились…  Это обнаруживают документы, которые приводит А.М.Лисицын, по которым Чернава, родившаяся, напомню, в 1833 году, в конце тридцатых приняла большую группу вольных  людей с Дона, среди которых были Рязанцевы, Бабкины, Глаголовы, Пьяновы, Коноваловы, Голдобины, Полуектовы, … Все до единой названной  фамилии, в числе которых и свою собственную, я на Дону встречал более, чем часто. А и правда, согласитесь, ведь не чужие нам фамилии? Так родилось село Вязовка, ставшее в 1890 году тем, чем она  сегодня и является – Чернавой… Судьбы  у всех новорожденных  одинаковые, что со всей убедительностью  показывают лисицынские выкладки.

 Итак, в 1832 году в Щиграх проживает 382 человека, поровну- мужчин и женщин;

В 1897 году (по переписи населения) в Щиграх живёт 555 человек. То есть, за 65 лет прирост населения составил 173 человека. Сколько жителей в Щиграх сейчас? В 2003 году Чернава вместе со Щиграми имели  в своих рядах 624 человека. Вот ведь как получается.  В  1897 году в Щиграх живёт 555 человек, в Чернаве 2590, а в 2003 году 634  жителя на два села. Щигры и Чернава, в принципе, стали одним целым. Они породнились, переженились, у них- общее прошлое и общие предки, и память у них общая. А и будущность тоже общая – у наследников рода, фамилии, семейной истории.

«Но всё же, всё же, всё же»  мимо  горькой доли Щигров, разделивших судьбу сорока  тысяч умерших и умирающих  русских деревень, пройти со спокойной душой и ровно бьющимся сердцем никак, ну никак, нельзя. Причин угасания Щигров, а если называть вещи своими именами., умирания Щигров, имеется более чем. Умом понимаешь, конечно, что место это, под названием Щигры, жить будет. И будут здесь вновь построены дома, фермы, и будут бегать по деревне дети, и ходить по пастбищам тучные стада бычков, барашков, коз, иной другой живности, близкой  и понятной  новым насельникам. А что новые насельники будут, в том сомнений тоже никаких. 

Чьи? Откуда? Почему то мне кажется, что это будут, скорее, животноводы,  нежели хлебопашцы, скорее, южане,  нежели северяне. На этот счёт фантазировать можно сколько угодно. Вы спросите, а Чернава, а Мало-Архангельское,  а Ивановка? Они как? Они жить будут? Они, думается, выживут и жить будут. В отличие от Щигров, они всегда были более открыты миру, более подвижны, более развёрнуты лицом к миру, а не замкнуты только на себя. Но это – только  умозаключение,  а  не диагноз, это только прогноз…

Теперь вот о чём надо сказать

   Три документа, а именно, письма Раи Говоровой и Виктора Ерохина, генеалогическое древо родов Рязанцевых, выполненное Сергеем Степановичем Рязанцевым, Мананковых, выполненное Петром Павловичем Мананковым, и ещё одно древо Мананковых, выполненное наследниками родов  Мананковых - Рудских с участием Николая Машкова; генеалогическое древо  Ерохиных, выполненное Галиной Васильевной Ерохиной (Путятиной), другие, близкие к ним сведения и документы открывают глаза на бесперспективность и даже невозможность сохранения родовых ульев  щигровцев. Слишком нас мало для воспроизводства щигровского населения. Щигры не могли остаться равными сами себе в пределах нескольких, пусть и могучих, многолюдных семей.

Вот могучий род Мысят-Рязанцевых насчитывает только детей и внуков Моисея Рязанцева в количестве  более 70 человек. Всех их надобно женить, отдать замуж.  Ну, отдавали, конечно. Двух девушек Ерохиных (дочери Петра Константиновича Ерохина, по-уличному, деда Петрухи с Ветлянки) в жены Рязанцевы взяли за Николюшку и Мирона. Одну из своих Рязанцевых девиц, а именно, Марию Никифоровну отдали замуж за Петра Павловича Мананкова. Степана Севастьяновича Рязанцева женили на Рязанцевой же Анне Егоровне. А других куда девать и как? За кого? В какую семью, если она – близкая родня? Резерв вариантов исчерпан. Братья Котовы - Александр и Николай - женятся на двух родных сестрах Рязанцевых (Егориванчевых).

 Когда я  соединил  сплошными линиями состоявшиеся внутрищигровские  браки, я сразу же зачертил весь родословный круг. Молодые щигровцы вынуждены были, чтобы не впасть в грех кровосмешения, искать жен и мужей на стороне, сначала поблизости - в Чернаве, Карловке, Ивановке, а география тем временем стремительно расширялась до Омска, Пензы, Самары, Саратова, средних городов и городков Поволжья.

А внутрь себя щигровское общество «чужаков» не очень-то принимало. Взять сразу послевоенное время. Сколько у нас начитывается «новых  зятьёв»? – Рудской, Славкин, Лазарев, Азизов, Агаларов, ну, допустим, ещё  пяток  имён  назовём.  На семьдесят лет не маловато ли для продолжения и цветения жизненных сил? Потому понятно, что дружный, любящий друг друга клан Мысят искал своё продолжение всё дальше и дальше от родных мест. Он и разлетелся, как пчёлы из улья, продолжая себя в новых краях и родинах. К этому надо добавить ещё  и  неодолимую страсть деревенских людей  убежать из тяжёлого колхозного рабства.  

 Я уже приводил список  фамилий донских переселенцев. Что и кто от них остался?  Только одна фамилия, которая продолжает жить в истории – Рязанцевы и одна из его прародительниц обожаемая мною Анна Егоровна  дважды Рязанцева  и по родителю, и по мужу. В прошлом, так мне думается, две-три ветви Рязанцевых могли отойти друг от друга так далеко, что могли уже считаться просто однофамильцами. В Щиграх этот вариант  также мог быть возможным.  Но чаще складывалось по- другому. Две ветви Рязанцевых, которые жили на Кутке - Лаврентий и Егор Рязанцевы  и на Заречке, которые Никифоровичи из Мысят  оказались по отношению друг к другу двоюродными братьями и сестрами  Наш Егор Петрович  с Ветлянки, отдав дочь замуж за Степана Севастьяновича тоже родственно  влился  в гнездо зареченских Рязанцевых,  могучих, многолюдных Мысят.

 Мананковы, например,   внутри себя все оказались связаны кровнородственно. Ерохины,  также,  как Мананковы, друг другу близкая родня. Только, может, Ерохины с Кутка, да Кирилл Данилович Ерохин не знаю кем, кому и как доводится. 

Ну, Говоровы, конечно…

А остальные немноголюдные фамилии и были, и оставались приезжими, заезжими, принятыми в щигровское  родственное сообщество. У нас будет ещё возможность назвать их и поговорить о них. Здесь только укажем, что фактически угасли или почти угасли родовые племена  Полянских, Савенковых, Панкратовых, Проскуровых, Переверзевых, Епифановых, Полуектовых, Шабановых, Шандаковых, Головиных, Карловых, Кулясовых, Ломовцевых,  , Панковых, Чирковых, Куземиных, Котовых, Юлиных, Стародубцевых… А те из них, кто не побоялись сорваться с насиженных мест, те живут и из истории уходить не собираются. Многие укоренились в Чернаве, Самаре, Саратове, Омске, Пензе,  Киеве,  Ивантеевке, Перелюбе…

В Ростове нет, не укоренились. Не судьба. Я – последний в  своём роду, вместе со мной  отсохнет последняя живая веточка  нашего рода  по мужской линии. У меня есть две замечательные племянницы в Самаре, чье историко-семейное предание дальше меня не простирается. А уж внучатые мои племянницы и племянники, мы для них - ископаемые из эпохи динозавров, не ближе.

Поговорим   ещё  и об ужасном  бюрократическом бедствии с выпиской - припиской Щигров, района отсюда – туда, оттуда – сюда. Всего этого жители приграничья – Щигров, Чернавы, Карловки, огребли, как говорится,  по полной. 

Посудите сами. 76 лет, с 1852 года по 1928 год мы были выведены из Саратовского управления в управление Самарское. Кому как, а кому-то было это переподчинение не легче нового административного ига, во всяком случае, у  принципа  остаточного финансирования отсюда ноги растут. 

А. М. Лисицын, например,  много и охотно повествует о постоянной выписке-приписке наших мест то к одной, то к другой губернии. А это, повторяю,  всегда плохо, в смысле,  разорительно, это питает в жителях неуверенность в завтрашнем дне,  глушит в душе уверенность, мечты, желания, надежды, а также плодит чиновное равнодушие, мздоимство, безответственность. Это просто беда какая-то историческая. Уже в новейшие времена мы побывали   ивантеевскими чуть более тридцати лет, пока в 1960 году не отдали нас в состав Пугачевского района. Меня уже в районе не было, но рассказывали: намучились тогда люди выше крыши. «Пугачёвское сидение» длилось  вроде бы и недолго, всего-то семь лет, но, ой,  какими долгими они народу показались. Вот так, не сходя с места, щигровцы умудрились путешествовать по белу свету.

 Как у всякой медали есть оборотная сторона, так и здесь она есть, это когда на наши земли пришли новые переселенческие волны, спровоцированные  и вдохновляемые  отменой и памятью об отмене крепостного права. Новые переселенческие потоки, подгоняемые то вольной, то голодом, то возможностью освоения целины  тянулись сюда  неудержимо, окончательно сформировав, сложив костяк старожилов и хозяев Степного Заволжья. Странно, но Щигры в этот долгий  период как то выпадают из общего бурного потока. Кругом строятся школы, церкви, лечебницы, ветеринарные службы, почтовые станции, харчевни. Только не в Щиграх. Ещё, слава Богу, что на наше детство пришлась щигровская начальная школа, которую мы окончили в начале 50-х годов двадцатого века. Может, поэтому повествование А.М.Лисицына об этом переходном времени читать щигровцу трудновато. И за Щигры обидно. Ведь ничего-ничегошеньки за эти десятилетия в них ни родилось, ни создалось, ни приросло, ни выросло. Только и дел, что кузню, мельницу, дом Никиты Мананкова по брёвнышку раскатали, по досточке растащили так, что и следочка от них не осталось.

А ведь именно в эти годы Степное Заволжье приобретало и приобрело перспективное положение новой экономической зоны. А это – опять же – почта, дороги, мосты, станции, присутственные места. Вся эта новая жизнь обтекала Щигры, как обтекает весенний поток замшелый камень, лежащий на его пути. А в Чернаве, например, именно в это время появились ветряные мельницы…

Вернёмся к страницам лисицынской повести и пролистаем, прочитаем страницы, повествующие о несчастье народном- о революции, о годах Гражданкой войны, которая прошлась по нашим местам и огнём, и кровью. Её пути  повторили путь Емельяна  Пугачёва - от Мечетки на Уральск, от Николаевска на Самару. Или с точностью до наоборот, это как масть, как военная удача ляжет. 

 В годы Гражданской войны у нас Чапаев В.И. геройствовал, белочехи сражались: Николаевск – Иващенково, то туда, то обратно - всё через нас, через бедные наши Щигры. Как коней реквизировали, как крестьянина обдирали, написано много. Живые страницы оставил с рассказом об этом времени А.М.Лисицын, писал об этом много и я. 

А сейчас коснёмся голода 21 года. В письме Раи Говоровой о нём рассказано с обескураживающей простотой и честностью. И как Павел Карлов на общую яму-могилу крест поставил, мать у него в эту яму легла. А.М.Лисицын даёт данные по Чернаве. В ней от голода умерло 1509 человек, в живых осталось около двухсот человек. А когда немного оклемались, когда собрались вместе, кто остался в живых, - здесь и ташкентские подъехали, и чапаевские малость в себя пришли, назначили щигровцам новую малую родину под названием Ивантеевский район Саратовской области. Случилось это в 1928 году. 

Моих отца с матерью в Щиграх ещё нет. Отца считают сгинувшим в голодовку, а о матери вообще представления не имеют, что есть на белом свете такая Шабанова Александра Федоровна, урожденная  Нижне-Ломовского уезда Пензенской области. Расскажу   я об этом чуть подробнее, ибо больше рассказать некому.

Итак, в 1929 году во вновь образованный Ивантеевский район прибыл батрак Ерохин Ефим Иванович, о котором  здесь и думать забыли. И долю его в братнином доме- пятистеннике  давным  давно оприходовали как положено, не пропадать же, действительно, дому. 

Брат Ефима Дмитрий затерялся где-то в  азиатских, то ли дальневосточных,  далях, сестру Анну отдали замуж в Карловку, Марфуню – в Чапаевск…

 А Ефим, вот он, явился – не запылился. Сам пятый – шестой с беременной женой, с  годовалой  дочкой на руках, с раскулаченными в Ломове тестем и тёщей.

Стало быть, часть дома батраку и родственнику отдавать надо, тут одной руганью дело не обойдётся…

Я мечтаю порасспросить об этом времени Анну Егоровну, может, подтвердит она наши с сестрой Анной какие-то неясные, смутные догадки - воспоминания, что в то трудное время сыграл большую  роль в судьбе Ефима и его семьи Егор Петрович Рязанцев, Нюрин отец и наш сосед напротив. Может, мать нам как-то намекала, что именно Егор Петрович «подмогнул» тогда в тяжбе с Маховыми (для матери - Хватовыми), а по метрикам – близкой роднёй по мужу Ерохиными. 

Самое время сказать, что семья Ульяновых - вся семья - и сам Егор Петрович, и бабушка Вера, и три их дочери - Нюра, Тоня, Валя, и даже наезжавший из Чапаевска их сын и брат- для нас – дядя Серёжа -  опекали нас с матерью и не дали нам умереть в годы войны. Об этом  мне напоминать не надо, это чувство  всегда  в моей  памяти  стоит на первом месте. И умру я  с чувством  благодарности к семье наших Рязанцевых, которые Ульяновы.

А всё, о чём я рассказываю здесь, произошло за десять лет до моего рождения. А начал я рассказ с того, что образовался под юрисдикцией Саратовской области новый Ивантеевский  район, в котором мне ещё только предстояло родиться, окончить за семнадцать лет щигровскую  начальную, чернавскую  семилетнюю, ивантеевскую среднюю школу и вскоре после этого защищать  в качестве солдата свободу на «Острове  Свободы».- Но пасаран, как говорится. 

Вот так я вышел в большое жизненное плавание, чтобы через годы и годы вернуться в тихую гавань воспоминаний, питающих и болью, и теплом, и мукой, и радостью мою уходящую жизнь…

*  *  *

   Если меня спросят, можно ли в мои годы мечтать и любить, я отвечу: можно. 

В моей жизни бывало и случалось многое – и такое, и этакое. Всякое бывало. Но, вот, в тринадцатом году собрались мы – Ерохины – из Киева, Ростова, Самары, Новокуйбышевска, Балакова, Перелюба, Ивантеевки - числом более тридцати человек в трёх поколениях, книгу мою новую как бы отметить, обмыть и в жизнь благословить.

На встрече я узнал всех, даже тех, о существовании которых не ведал, не знал. В некоторых, например, в новокуйбышевца  Александра Николаевича, которого до этого не видел ни разу, и о существовании которого также не подозревал, я влюбился сразу, как влюбился ещё раньше  в другого Александра Николаевича, в ивантеевца.  Просто влюбился. Это я влюбился в самого  себя сорока,  а то и пятидесятилетней  давности  –  ироничного, талантливого, усмешливого, голосистого … Впрочем, певунами оказались все без исключения.  И  маленькие детки с абсолютным слухом и чувством музыкального ритма, и те, кто мне в сыновья и внуки годится, и те, кто, как и я, отпел не только песни, а и лучшее своё время. 

Господи, как мы пели! Правда, когда добрейший Валерий Савенков, снимавший и записывающий встречу, прислал мне запись, я и увидел, и услышал, что пение наше оказалось не таким уж прекрасным, одухотворённым и слаженным…

 А теперь о мечте. А мечта будет такая - приехать ещё раз. Застать всех живыми и здоровыми. Сесть за братский радостный стол под управлением наших ивантеевских добрых домовых – хозяев Галины Васильевны и Николая Андреевича Ерохиных и спеть. На три голоса. Я сам распишу партии. Да там и без меня есть  кому расписать, например, педагогу с консерваторским образованием из Петербурга. По прикидкам, моей пятиюродной  внучатой племянницы. 

Попеть, говорю. Попеть. Поплакать. Посмеяться. Порадоваться. Полюбоваться. Почувствовать. Вспомнить. Вздрогнуть. Восхититься.  Выпить… И снова - попеть…

Я бы приготовил репертуар, в котором были бы:- одна моя авторская песня, а далее - «Шумел камыш…», «Что стоишь, качаясь…», «Под окном черёмуха колышется…», «Степь да степь кругом…», «На Муромской дороженьке…», «Далеко-далеко  степь за Волгу ушла…»… И ещё сотни три-четыре мелодий, которые качали нас в зыбке  и которые, надеюсь, прозвенят в душе прощальным колокольчиком  перед земным нашим уходом. 

Мне почему-то кажется, что Господь  не осерчает, а, напротив, по-хорошему, по-доброму улыбнётся, когда мы перед ним заявимся с песнями, а не руганью и слезами.

Вот такая у меня мечта. Сбыточная – несбыточная, там, наверху, виднее. Но часть мечты я воспринимаю как свой личный, сыновний, братский, гражданский, наконец, долг. Как долг памяти. И если не сам, то вот этой книжкой под названием «Щигры. Книга имён» я надеюсь прийти к братьям и сестрам по крови, прийти к землякам, прийти к нашим новым наследникам, которые живут в бессонной моей памяти  несмотря ни на что… «Я к вам приду как кровь по жилам, как дрожь  по лезвию ножа…»

 Строго говоря, малая наша родина  – это не только Щигры, это и колхоз «Правда», которому к моменту моего рождения исполнилось десять лет.

 У А.М. Лисицына среди имён руководителей я всё ждал встретить две фамилии - Полынина и Пузанова. Они тогда (в годы войны и после) представляли лицо районной власти. Сейчас  подумал:- а вдруг это были их прозвища?  Не могу судить, какие они были руководители- умные, глупые, добрые, жестокие… Они были властью, той, которая сидит отдельно от простого смертного, они были, в каком-то смысле – небожители и властелины наших судеб. Щигровская власть, она  другая, она попроще, подоступнее хотя бы для разговора,  хотя бы чтобы только  «пожалиться». Особенно когда она называется Егор Петрович или Пётр Фёдорович Горбачёв. Бартеневец, между прочим. Председателем он у нас был недолго, но память о себе оставил долгую и добрую. Виктор Васильевич Ерохин грозился рассказать о нём в эту книгу. Буду ждать. 

У А.М.Лисицына имена двадцатипятитысячников  названы, а имя Горбачёва не мелькнуло. А он по поведению, самоотверженности, совестливости, наконец, по отношению к вдовам был ничуть не хуже плакатных образцов руководителей и вождей местного розлива. Колхозные страницы истории Александр Михайлович старается облагородить светлыми целями, высокими идеалами, стремится органично соединить социализм с нормальностью бытия. 

Удаётся это ему плохо. Совсем не удаётся.  И вины автора в том нет никакой. Социализм и нормальность –  вещи несоединимые. И  описывая голод 33-го года, автор каждой строкой, каждым словом это доказывает. Хотя доказывать никак не хочет. А как захочешь, если всему ужасному так  много места нашлось. Начать хотя бы с того, что голод был вызван искусственно.

Зачем? Почему? Для чего? – Ответа нет и, кажется, уже и не будет. До людоедства, как в 21 году, дело,  правда, не дошло. А до Средней Азии, до Ташкента ножки дотопали. Как там жилось и работалось, прекрасно рассказала в  своём письме Раиса Яковлевна Говорова…

А закончу я путешествие по книге «Край трёх Иргизов» вот чем. Встречая знакомые, родственные имена и фамилии, решил я извлечь их все из повествования А.М.Лисицына и выстроить в один ряд. Вы спросите - для чего? А я отвечу: для того, чтобы увидеть, как мало нас осталось на страницах местной истории,  а щигровских – вообще  ничего. 

Большуновы, Трухановы, Солоповы, Соломатины, Путятины, Фартушины, Нестеровы, Чирковы, Жихаревы, Чиновы, Чикуновы, Сахновы…… 

Эти  фамилии были на слуху, в том числе и в школе - десятилетке. С Колей Солоповым я сидел на одной парте.

 - Ну и сколько тут щигровцев?

- А нисколько!  А ведь мы были!  Были же мы!

 Спасибо А.М. Лисицыну, что вывел на поверхность истории хотя бы два только щигровских имени:  Евдокию Андреевну Полуектову, председателя нашего колхоза и Алексея Моисеевича Рязанцева, пастуха нашего же колхоза «Правда». Этот, понятно, из Мысят.  И я, вот, гадаю, это не тот ли самый дед Алёша, который «легчал» ягняток? Говорили, мастер он был непревзойдённый в этом деле. Я же боялся его, как огня.- Ножичек у него в рукаве всегда был наготове.

 И ещё разок мелькнуло имячко из Щигров – Рязанцев Василий Семёнович. Но я его долго  не мог идентифицировать. Не дяди же Семёна, известного под именем Сёмушки, это сын? Он ведь мой ровесник? Или он сделал что-то такое, что сумел  попасть  в похвальный лист истории?  Или мы достаточно уже стары, чтобы входить в историю прямо через парадные двери? 

                        Степное  ожерелье: Карловка – Щигры - Чернава 

  Случай, о котором я хочу здесь рассказать,  сам по себе удивительный… В свои редкие приезды на малую  родину, я езжу не  столбовой, так сказать, автомагистралью из  Самары  прямо на Ивантеевку, а езжу я, фактически, просёлочной дорогой – от Марьевки  на Карловку. Добрался до Карловки, - считай, что уже дома. Пешком, в случае  чего, до Щигров можно  спокойненько  добрести, как добредали  карловские богомолки  до Авилкинской  часовеньки  помолиться..

В один из проездов  почти что случайно узналось, что проезжаю я мимо дома, в котором живёт моя двоюродная по отцу сестра, родная дочь моего дяди Мити, о котором я что-то когда-то слышал, но никогда не видел, и видеть не мог. В свой визит  к сестре, к Марии Дмитриевне Ерохиной,  в августе тринадцатого года я потребовал от неё фотографий дяди. Замешкавшись, сразу-то она и не нашла. Мы договорились, что я снова заеду к ней и она приготовит отцовские фотографии.  Всё в этот раз она сделала как надо: - на столе передо мной лежали пухлые семейные фотоальбомы. Кроме фотокарточек я увидел старинные  рукописи, проливающие некий  свет на нашу уездную историю. А странные вещи иногда случаются. Сестрин муж Кузьма - он сидит напротив меня пока я разглядываю альбомы -   оказался человеком знаменитым:  кавалер высшего ордена страны, депутат  облсовета, делегат партсъезда, член какой-то комиссии, он снят рядом с людьми, с которыми и я мог быть снятым; сидит в залах, в которых сиживал и я, и вполне возможно, что где-то, в каком-то месте мы находились одновременно. Во всяком случае, общих знакомых на фотографиях и не только,  мы с Кузьмой нашли. Разволновались, конечно. Но жена и сестра волнения наши умело остудила и ввела в деловое русло. 

И увидел я фотографию дяди, и увидел какие-то  знакомые, вполне возможно, что свои собственные, черты и чёрточки в облике дяди и тут взгляд мой упал  на старые пожелтевшие листы из амбарной книги… Для любознательного читателя содержание этих листов я предъявляю ниже, а для ещё более любознательного – отсылаю к архивному  тексту непосредственно. Итак, что написано в бумагах? 

Даю прямой, взятый мной в кавычки, текст.

«Карловка образовалась в 1771 году. В 1851 году начали делать сборы на строительство храма и школы. Храм открыли 8 июля 1859 года на Казанскую. Священником был Андрей Сивцов. Рядом была построена церковно-приходская школа. Церковь называлась Михайло - Архангельская. Поэтому село назвали Мало - Архангельское. В селе работали четыре ветряные мельницы и хлебные  амбары. Жителями села стали переселенцы из Орловской, Курской, Воронежской губерний. Первые переселенцы: Карлов Иван Тимофеевич.  Дед Славы Карлова сказал, что его прапрадед приехал с десятью сыновьями, которые и положили начало селу. Это было в 1704-1706 году. 

Далее приводится списочный состав Карловых и не только Карловых.. Воспроизведём его и мы:

  Карлов Андрей Фёдорович, жена Пелагея, сын Иван, дочь Акулина.

  Сухинин Степан Васильевич. Жена Варвара, сын Федот.

  Карлов Евдоким Иванович, жена Елена и их девять сыновей: Григорий, Митрофан, Филипп, Иван, Аполлон, Семён, Епифан, Прокоп, Селиверст.

  Карлов Григорий Дементьевич.

Карлов Дементий Филиппович, 

Корнилов Яков Николаевич

Воронков Василий Назарович,

Ерохин Фёдор Дементьевич

Ерохин Ермолай Стефанович

  Дворянчиков Григорий Иванович. Жена Мария.

Писарев Емельян Кириллович. Жена Ирина, дочь Елена (Здесь кто то, нам неизвестный,  делает приписку -  наши предки).

Лихорадочно роюсь дальше  в старых платёжках, пожелтевших квитанциях  и снова натыкаюсь на архивные записи: «Село Карловка, Ивановская волость, Николаевский уезд, Самарская губерния.

Впиваюсь в неясные уже строки: «Большинство переселенцев были по фамилии Карловы. Были они из Воронежского уезда, села Каменка. Часть из Орловщины , конкретно,  Мало-Архангельского уезда. Поэтому получилось двойное название.

Среди переселенцев были художники, поэты, кузнецы и даже шаман.

Бывший житель села  Корнилов Иван стал писателем и написал стихи о селе.

Российских сёл названия-

Фантазии размах,

В колокола названивая

И песня в бубенцах 

И каждое рождается

Навек  и не спеша

Поскольку выражается 

Народная душа

В селе Карловке насчитывалось 109 дворов, 1193 человека, из них мужчин 592, женщин-595 человек.

Духовенство представляли 8 мужчин и 4 женщины; мещан -18 ; крестьян, приписанных к другим общинам - 47 человек. Других сословий -19 человек.

Занимались хлебопашеством 53 семьи, торговлей - 5человек, ремесленников - два человека. 

Имеющих право голоса на сходах - 100 человек.

Село располагалось в глуши. Верующие посещали часовню, расположенную в Авилкином овраге.  Село при речке Чернава. Жители жили большими семьями по10-15 человек. Жизненный уровень был невысокий. Много было трудностей со строительным материалом. Отделение  женившихся сыновей происходило с большой задержкой из-за большого отдаления от центральных дорог.

  Далее авторы записей дают несколько значимых для истории цифр и фактов. Назовём их и мы.

В 1881 году и в 1921 году в селе был голод.

В 1896 году было  открыто училище.

В 1866году село входило в Чернавскую волость.

С 1830 по 1855 год был наплыв новых переселенцев

 В декабре 1850 года ликвидировали Николаевский уезд и село перешло из Саратовской в Самарскую губернию.

В 1853 году построили церковь в Высоком.

С 21 ноября 1917 года до 1931 года первым председателем Совета был Н.В. Сосаров.

И на прощанье нам неизвестный автор записей даёт  по детски непосредственную справочку, видно, так его поразили эти данные. Он записывает: «Когда-то на месте наших заволжских степей бушевало море. Нашли моллюсков в наших местах.  Это было 110-140 млн. лет назад. А ледник сюда не дошёл. Поэтому в ледниковую эпоху человек здесь выжил»

Нет, меня не перестанет удивлять, ошеломлять и, если хотите, потрясать способность народа к сохранению своей истории, сохранению своей исторической памяти. 

Взять хотя бы вот только что описанный случай. Во-первых, люди умели записать главное - имя переселенца, строительство церкви и школы; во-вторых, умели соотнести масштабы своей жизни с масштабами, пафосно говоря, Отечества – события, голод, войну, стихийные бедствия. И наряду с этим - где родился, где крестился, на ком женился.

И последнее, что изумляет и восхищает по-настоящему.  Кто и когда  так старательно вёл записи?  Кто  и когда их переписал в старую амбарную книгу? 

Мы шестым чувством понимаем, что память людская  неубиенна, что она очень избирательна, она умеет хранить главное, обходя, и даже не замечая в своём времени  всякое, там, политико-идеологическое словоблудие сильных мира сего, всего, что, выражаясь по-старинному – от лукавого.

Здесь я нахожу надежды на сохранение нравственного здоровья народа, на его чутьё на жизнь и её ценности. 

_____________________

© Ерохин Николай Ефимович