Часть вторая. Прогулки по Щиграм моей памяти

Смерть и время царят на земле.

Ты  владыками их не зови.

Всё, кружась, исчезает во мгле.

Остаётся лишь солнце Любви.

                          Вл. Соловьёв

Приглашение 

  Память моя о Щиграх будет неполная, обрывочная, на которую приходится чуть более десятка сознательных лет моей начинающейся  и тогда ещё  бесконечной    жизни. В основном, это детские, отроческие воспоминания…

  Как-то мы разговорились на эту тему с Анной Егоровной Рязанцевой, по-нашему, Нюрой Ульяновой. Вот уж кого можно назвать ходячей энциклопедией щигровской  то жизни. Она помнит и знает всех до единого из  односельчан не только по имени-отчеству, а и по прозвищам, по привычкам, по особенностям речи, характера, поведения. Сидя августовским вечерком на её дворе, до небес пропитанном пряным запахом петуний, мы  мысленно  прошли  с ней всеми четырьмя нашими улицами, надолго задерживаясь  у палисадников и скамеечек, не стесняясь, заглядывали  в окна, открывали калитку, если, конечно, таковая имелась. И, вот, видя перед собой Нюру Ульянову, я снова отправляюсь в путь по волнам щигровской памяти.

  Здесь  вот что  удивительно. Через мою жизнь, мою судьбу прошли тысячи, если не десятки тысяч, людей, мест, достопримечательностей… И как  - то все они со временем потускнели, а то и вовсе выветрились и стёрлись из  памяти, забылись в чувствовании, в переживании. Совсем не то здесь. Хотя, казалось бы, чего там и помнить-то? Но передо мной разворачивается мир прошлого во всей его  многоликости и многозвучности.

  Я многое забыл из прожитых мною лет и могу только горько  усмехнуться, вспоминая свои, когда-то невыносимые, переживания… И что? И ничего.  Было и сплыло, было и быльём поросло… Ничего подобного не происходит со щигровскими  воспоминаниями и впечатлениями. Тут всё вырезано навечно, на весь срок жизни, покуда буду жив. И даже на этом -  покуда буду жив -  точку ставить не хочется. Не потому, что не хочется, а потому, что есть надежда.

  Современные психологи, социологи в один голос твердят, что школьники и студенты стали чаще выбирать в качестве героев своих близких: изучают историю рода, собирают информацию о прадедах; история семьи становится для многих интересней суматошности текущих дней.  Хочется верить, что «всё возвращается на круги своя». Во всяком случае, в моём окружении есть несколько человек, которые именно что питают мои, возможно, наивные, надежды на неразрывность и нескончаемость памяти.  Это мои самарские внучатые племянницы и племянники Римма, Евгения, Данила, это Алина Ерохина из Ивантеевки, это чернавские школьники, собирающиеся под сильным крылом местных общественных деятелей  Надежды Васильевны Кулагиной, Елены Васильевны Романовой … А есть ещё наследники - правдоискатели из рода Ерохиных (дети и внуки Виктора Васильевича), двух ветвей Мананковых и Рязанцевых ( внуки и правнуки Степана Севастьяновича, правнуки братьев Веденеевичей)… Это - мой ряд. Но я почти уверен, что он будет продолжен и дополнен другими новыми и именами, и героями, и поисковиками… 

По Ветлянке с песнями 

  Прогулку мы начнём от моего родного порога. Я спускаюсь с крыльца, про  который знаю, что его перед самой войной сделал мой весёлый отец, поворачиваю в улицу и иду к  излучине речки «под Котовы». Взбираюсь на горку, сформированную печной золой за сто или полтораста лет. Сейчас эта горушка сильно просела, заросла метровой высоты жесткой лебедой. Но мы поднимемся на эту рукотворную горушку и оглядимся окрест.

  За спиной у нас – речка, высокий восточный противоположный  береговой обрыв. Прямо перед глазами – улица. Как раз посередине неё есть ничем не отмеченная точка, куда каждый день  падает долгое июньское солнце. Это, стало быть, запад. Солнце спускается  за пологий,  но долгий тягун, за которым – не знаю, что сейчас – а тогда было пятое отделение зерносовхоза «Тракторист».  Справа от нас  - северная сторона,  с неё начинается дорога на Чернаву, Чапаевск… Слева – сторона южная, с которой начинается дорога на наш деревенский погост,  Авилкин, Ивантеевку, Пугачёв… А дальше – как судьба ляжет и куда кого  занесёт, пожалуй, и сам Господь затруднится угадать.

  Свою прогулку мы начнём с левой стороны моей родной Ветлянки. Ветла, и правда, была единственным представителем лесного мира, пока не оттеснил её, а то и вовсе вытеснил победительный и нахальный клён. Ну, это всё много позже случилось. А тогда - Ветлянка. Прямо на спуске к нижним прибрежным огородам ласточкиным гнездом прилепилась мазанка семейства Онички, муж и отец которых прозывался Спекулянтом и, стало быть, семейство звалось Спекулянтовыми. Глава семьи - Оничка. то есть Аничка, то есть Анна  (родом она была, как почти все женщины Мананковых, из Карловки) В её  семье были сын Виктор, которого я совершенно не помню, старшая красавица -  дочь, общая любимица Каля. То есть Клава. Далее Коля. Чуть постарше нас, наверное, тридцать шестого-седьмого  года   рождения. То ли он родился таким, то ли это уже при жизни приобретённое  несчастье, но Колиного ума не хватило ни для учебы, ни для ухажёрства, ни для женитьбы. Парень он был беззлобный, контактный и невероятной физической силы. Последнее мне, может, только казалось. И Валя, наша ровесница. Хорошая, славная девчонка была Валя Оничкина. Землянку Онички я описал давно. Наши ветлянские девки (парней - ровесников в их окружении  практически не было, а мы были слишком сопливы, чтобы разделить с ними  кампанию) обожали собираться у Оничкиных. Три сестры Ульяновых, две сестры Санюхиных, две сестры Котовых, да ещё Верушка Переверзева, да Лидуха Куземина, да Маруся Талюхина, да Маня Устюшкина… Я эту картину потом видел словно  на живописном полотне  - избушка с земляным полом, мордочка телёнка из-за припечки, прялка , куделя шерсти на прялочном  гребне, гаданье и ужасы до визга и истеричного хохота…

  Следом за Оничкиной мазанкой стоит дом бабушки Поли Котовой. Внешний облик самой бабушки Поли я описать не могу.  А, вот, обувку её - легко: обрезанные по щиколотку, никогда не снимаемые с ноги,  валенки. И юбку помню с бездонным карманом. Почему бездонным? А потому, что он никогда не иссякал. Когда бы  ни попался бабушке на глаза, а конфетка из кармана была тебе обеспечена. Да ещё по головке погладит, если не увернёшься.

   Теперь я понимаю, что бабушка Поля была матерью сыновьям Николаю и Павлу, взятых войной без возврата. А на нашей улице остались две молодых вдовы, две невестки бабушки Поли- Аленуха и Анюта Котовы. Дом Аленухи (Алёны, Елены) стоял тут же. Сын тети Алёны Василий Николаевич служил где  то на флоте, слухов о нём до поры, до времени было мало. А в доме росли две девчонки  -  Маня и Валя. Валя была одной из моих закадычных подружек. Живет в Донбассе. И когда я пишу эти строки, ни я, ни сам Господь Бог не возьмётся предсказать, как сложится судьба её семьи, какой бы она ни оказалась - русской, украинской… А с Марусей в августе тринадцатого года мы повидались в её доме на Заречке, где живут они с мужем Володей Ерохиным. Чудо встречи было усилено стократ тем, что на этой встрече мы оказались вместе с киевлянином, генералом медицинской службы Александром Тихоновичем Ерохиным. В отличие от меня, глазеющего, щупающего, нюхающего, охающего он дал супругам подробную – под запись – врачебную консультацию. Подфартило, можно сказать, Мане с Володей. Дом тети Алёны был для меня домом заповеданным. На главном простенке и у нас в доме, и в доме Алёны висела одна и та же карточка. Три семейных пары: Стрепетковы  Мотя и Иван, Котовы Алёна и Николай, Ерохины  Саня и Ефим сняты на карточку 24 июня 41 года, в день ухода на войну.

  Через волшебную силу этой карточки я воспринимал  семьи  Стрепетковых и Котовых как свои, как продолжение семьи своей собственной. И об этом я тоже писал в своих ранних  рассказах с предельной концентрацией любви, признательности, верности… За домом  Котовых шёл наш  дом - пятистенник на две семьи. В восточной, большой его части, жил дед Иван и бабушка Феня Маховы, по метрикам – Ерохины. Позже жила семья их  внука, тоже Ивана. А во второй половине жила наша семья - мать Санюха, девки Нюра и Валя и я – Колька, а привычнее - Санёк.

  История родственных отношений была у нас тёмная и запутанная – глубокие борозды  памяти идут через самое сердце. Когда мы с драгоценным моим далёким братом Виктором Васильевичем из Перелюба говорим об этом времени, у нас дрожат голоса, закипают на глазах слёзы и рвётся сердце. Ну что теперь?  «Что было, то было, закат догорел…»

   По мере взросления я всё пытался понять, откуда, из каких тайников души накатывают на меня волны  обморочной любви именно к этому дому

- Печка-голландка, топившаяся соломой?

  - Да, бесспорно.

- Огромные запечные полати до самого порога, на которых умещались все мы?

- Да, вне сомнений.

- Бесконечная доброта тёти Даши, которая молча и тихо накрывала на стол на всех - своих и соседских?

-  И это бесспорно.

- Тихое покашливание дяди Тихона, живой образ которого никак не вязался с его фотокарточкой, присланной с фронта, с надписью полукругом «Привет из Днепропетровска». Эта надпись читалась тогда так, как  сейчас пришлось бы увидеть и прочитать -«Привет с Марса»

- И это работало на любовь.

  Наконец, наличие где - то там, в далёкой поверженной Германии, легендарного сына и брата Васярки, лейтенанта Василия Тихоновича.

- Тут и рассуждать не приходится - это работало не просто на любовь, а на обожествление.

  Но мне понадобилось прожить жизнь, тысячу раз возвращаться «на круги своя», чтобы однажды  открылась эта тайна любви… Я уже был университетским преподавателем, уже предметно знал  науку философию, уже читал и делал выписки из трудов Иммануила Канта, когда однажды, самым что ни на есть чудесным образом внутри меня скрутились, сошлись и завязались крепким узлом описываемое чувство, недремлющая память, минувшие дни и образы. Я, вот, назвал имя мыслителя Канта. Конечно, он  не просто подтолкнул, он, можно сказать, вытолкнул меня к пониманию чего - то важного, чего- то сущностного – до дрожи души, до обморока, до ошеломления… Слова Канта о звёздном небе над головой, о нравственном законе внутри нас знают, слышали многие, даже и не очень образованные люди. Весь вопрос - когда придёт к тебе это понимание, когда снизойдёт на душу откровение. Здесь лежит ключ к тайне Тихонова подворья. Во всяком случае, для меня - абсолютно точно…

   Слушайте же…

   Наконец - то, угомонившись, мы засыпали в телеге, набитой душистым сеном. Засыпали… Но перед тем, как мне  заснуть, звёздный мир однажды надо мной как-то странно качнулся, как-то всё и сразу на небе  сдвинулось вбок, Млечный путь зримо повернулся по часовой стрелке…

   Меня пронзило тогда совершенно мне неведомое  ранее чувство вечности - бесконечности, единства и неразрывности мира, неотделяемого от меня. Я остро, до сердечного спазма, почувствовал  жизнь вечности, всемирности и тут же моё сердце облилось таким счастьем, такой радостью, таким светом и -  представьте себе – неизъяснимой печалью…

   Телега стояла на заднем дворе, поближе к огородам, где уже  вовсю стелились тыквенные листы, вокруг неё густым ковром устилался нежный спорыш и где-то в сарайчике завозился на насесте кочет… Последнее, что я слышал -  это его хриплый, настырный горловой клёкот перед тем как проорать гимн наступающему дню. Дню, в котором нам, мне быть, жить, петь и любить вечно и бесконечно. Возможно, это было первое понимание мира и  себя в этом мире…

    На примере  семьи  Мананковых я сподобился проверить другую  кантовскую максиму насчет нравственного закона внутри нас. Канта удивляли два явления - звёздное небо над головой и нравственный закон внутри  нас. Мананковы стали в одно мгновение погорельцами. И дали пример, как стоять до конца, не теряя в себе человеческой сути. Стоять в невыносимых обстоятельствах,  не теряя внутри себя ни человечности, ни совести, ни мужества. Это был пример, достойный стать иллюстрацией к кантовской мудрости, это был образец стойкости, мужества, терпения и труда… Наших ветлянских Мананковых много, пять, шесть ветвей, разошедшихся далеко друг от друга. Мананковы:- Петр Константинович, Никита Веденеевич и его братья; Иван  и Павел Дорофеевичи, Павел Павлович дают внимательному уму, фактически, неисчерпаемый, во многом, трагический,  но и необычайно жизнестойкий пример  выживаемости в нечеловеческих условиях бытия. 

  У нас будет ещё возможность поговорить и порассуждать на эту тему, а сейчас мы направляемся к дому Ивана Дорофеевича и бабушки Ташихи. (Ташухи). Я всегда помнил, что с войны не вернулся их сын Иван. Были  у нас всякие - развсякие  - -  Ванькя, Манькя, а вот не вернувшийся с войны Иван Мананков всегда был только Иваном... У дома Ивана Дорофеевича был вытоптан большой пятачок,  по-нашему – толчок,  земли. Тут же, у небольшого палисадника стояла намертво вкопанная широкая, удобная лавка, на которую усаживалось и по десятку человек сразу. В центре – Лешаня Рязанцев с гармонью. Не поручусь, но, может, с гармонью посиживал и Иван Рязанцев, знаменитый наш Кардяк. Позже, уже после моего отъезда из Щигров, с гармошкой посиживал Василий Кириллович Ерохин. И я допускаю вариант, что в какие - то моменты,  в дни приезда в родные места, с гармонью мог сидеть Виктор Тихонович Ерохин…

  Ну и танцы - манцы, обжиманцы, конечно…

  Прошли годы и годы… Поздней августовской ночью, после обхода деревни повернули мы с моим самарским другом Иваном в родную мою улочку, и только то я собрался поведать другу о счастливой скамейке у дома Ивана Дорофеевича, на которой, как я теперь могу думать,  был сговор доброй половины, а, может, и больше, щигровских браков, как остановился в величайшем замешательстве и изумлении: на скамейке –той самой!?-  сидели, шуршали, говорили, шутили и обнимались, конечно, новые мальчишки и девчонки. Я услышал, обращённое к нам: - здравствуйте… «Здравствуй, племя, младое, незнакомое…»

  За этим предутренним приветствием почудилась мне тогда завтрашняя жизнь деревни…  Да, конечно, ушли и  вслед за ушедшими уходят «последние из могикан»…Ясно, как белый день ясно, что старые Щигры умрут, что они и умерли уже, разделив судьбу сорока тысяч обречённых на угасание и кончину русских деревень. Но у меня почти нет сомнений, что на эти обжитые места придут новые люди, для которых Щигры или, по крайней мере, щигровская земля  станет родиной, какой она стала для нас…

   Сначала о Василии Ивановиче. Однажды я гостевал у него. Их с тетей Устей сынок, а мой закадычный дружок Витя уже учился в институте  в Саратове. Приехал я тогда в гости в каких-то, в те поры невероятно модных, штанах. Возможно, я что-то и предпринимал, чтобы показаться народу именно в этих сверхмодных штанах. Василий Иванович и виду не подал, что штаны ему край как не нравятся. Но тут, как буря, по деревне пронеслась весть, что в Чернаве, в честь окончания уборочной страды выступят какие-то знаменитые артисты-гастролёры. Ну, не Нина Дорда, но что-то около того. Из Щигров был налажен грузовик с народом, везти народ в концерт. Тут-то Василий Иванович и выспрашивает меня, мол, собираюсь ли я ехать вместе с народом?

- О чём речь, дядь Вась, конечно.

  Василий Иванович хмуро помолчал, пожевал губами, ушёл в боковой чулан. Долго он там, за занавеской, пыхтел, что-то перекладывал, что-то тряс, вышел со штанами в руках: - на, надень. Витькины.

-  Дядь Вась!?

-  Говорят, ты там в городу большой шишкой заделался. А нас тут позорить станешь. В таких-то штанах! Ты уедешь, а люди не тебе, мне скажут:- а что это, Василий Иванович, Колька - то на концерте в таких штанах был?. У него, чё, других  штоли  нету? По слухам, он там, в городу,  в большие люди выбился. А рази можно в таких-то штанах в люди? Да и ты, Василий Иванович, хорош,- скажут,- небось сына-то в такой одёвке дальше свово огорода не выпустил.

  Я тогда сдался. Надел Витькины штаны. Да, широковаты немного в поясе, Витька, не в пример мне, упитанный паренёк был…

  История со штанами повторилась через сорок, возможно, лет. Только вместо Василия Ивановича разговор мы вели с Нюрой Ульяновой, -  гостевал я у неё. Тогда я первым делом решил пройти к колодцу, вкус  воды из которого   помнил всю свою жизнь. 

  К колодцу я пошел во всём белом. Мода такая была -  белые туфли, белые носки и белые штаны.

- Ты чё ж, вот так и пойдёшь?- немного озабоченно спросила Нюра.

- А как иначе?- вопросом на вопрос  ответил я.

- Ну, давай, потом расскажешь - поставила  Нюра точку. Надо было при этом видеть Нюрин глаз в прищур…

  И я пошёл. Пошёл к годами взлелеянной мечте -  испить из святого колодца самой вкусной воды на свете. На месте колодца стояло болотце, усыпанное большими  кочками, поросшими грубой осокой и другой, особо жилистой, болотной травой. С кочки на кочку прыг-скок, прыг-скок - к колодцу, к священной воде детства.

  Прыг-скок – по щиколотку в грязь. Ботинок с ноги слетел и остался там, внутри. Засосёт, не достану, – ужаснулся я и проворно - так мне казалось – начал нащупывать  слетевшую обувку. Да какое, к чёрту, болото, - кипятился я,- вот и прудок невдалеке, в который сто раз загонял я колхозных свиней, а чуть впереди стояла  мельница, отцом рубленая, а чуть позади сад Василия Ивановича. Не будет же разумный мужик сад на болоте закладывать. Так я бушевал сам с собой, пока не вцепился в какой-то необыкновенно толстый и сочный стебель с могучим зонтичным соцветием на верхушке. Вцепился, да. Но даром мне это не прошло. Соцветие со всего размаха шмякнуло меня в грудь, оставив на рубашке жирное, звездообразное пятно. Чем больше я его тёр, тем обширнее и жирнее оно становилось…

  Как вернулся я назад к Нюре, не помню…

- Пришёл? Попил ключевой колодезной водички? А теперь давай ждать Ольгу. Она приедет, постирает. Я то слепая, отстирала, не отстирала звезду-то твою - не разгляжу…

- А откуда Оля приедет?

- Как откуда? Из дома.

- А дом её далеко?

- А чего тут далёкого? Где у всех, там и у ей – в Куйбышаве…

  Так и не написал я рассказ под названием «Священный колодец», обидело меня болото, не признало за своего, не  признало… Про Ульяновых – и шире - Рязанцевых наш разговор впереди, а сейчас мы пройдём прямо к дому Переверзевых. В доме живут Иван Игнатьевич с дочерью Верушкой. 

  Я думаю, что между домами Ульяновых и Переверзевых стоял дом деда Никиты Мананкова. Потом он был снесён и из него отстроили здание правления колхоза.

  Позже на этом позьме построился Андрей Ерохин. И в этом доме родились его сыновья Александр и Василий. Из этого дома хоронили самого Андрея, трагически окончившего дни своей молодой – сорок три года - жизни не в марте ли 52 года?

  Дом Переверзевых  годы и годы спустя я вспомнил во дворе своего тестя на самой окраине Краснодарского края. Эти похожие дворы были застелены густым и мягким ковром спорыша. Кое-где его разделяли резные листья «калачика», кое-где проглядывали белёсые куртинки  клеверка…

  Переверзева Верушка замуж не выходила, так судьба её девичья сложилась и пришлось ей дружиться  и попеременно, и постоянно с нашими матерями, с нашими сестрами, когда они подросли, а потом уже и с нами. Звали её исключительно Верушкой с ударением на втором слоге. А надо бы на первом. Верушка она - безотказная, бессменная тягловая – по другому не скажешь – сила колхоза. Менялись колхозы, менялись в них председатели, менялась жизнь, только Верушка не менялась. Так и умерла Верушкой… Рядом жил - сначала в мазанке, потом в отстроенном доме, брат Верушки  Николай Иванович Переверзев с женой Марусей и девчонками Ниной и Валей. Я девочек помню плохо, хотя учился вместе с ними в школе и  именно в их доме  играл в куклы и  куклят. Тогда шла война, а у Переверзевых, вот, куклы. Не танки, не пушки, не самолётики со звёздами, а куклы, куклята и куклёнки, что даёт мне основания думать, что девочки состоялись хорошими добрыми матерями.

  Одна из них вышла замуж в семью тульшинских Мананковых, которые  Ефремовы и которые позже уехали в город Омск. А дальше у меня  будет небольшое затруднение. По-моему, между домами  Переверзевых и Куземиных, там, где стояла убогая мазанка Лисухи и Еньки, - а это - напомню- Елизавета Никитична и её дочь Евгения Черновы-стоял ещё один очень большой, просторный дом четырьмя окнами в улицу. 

   Чей это был дом? Кто в нём жил? 

   Пчеловод Оникий с женой Васёной? То есть Аникий и Василиса. Что этот дом один-два раза в год посылал миру благую весть и волну неподдельного счастья - это факт. С кусочком черняшки, то есть ржаного хлебушка мы стояли – смирнёхонько стояли - и терпеливо ждали, и знали, верили, что счастье не обойдёт стороной, что его на этот раз хватит на всех – стояли  за медком. Большой деревянной ложкой тетя Васёна зачерпывала мёд и щедро мазала горбушечку. После этого волшебного мига перед тобой стояла другая и цель  и задача, а именно, молнией пролететь до дома, схватить ещё один кусок хлеба и размазать  стекающий с горбушки мёд на оба куска. И только потом откусывать по крошечке, размазывать невообразимую вкуснятину по нёбу,  яростно отгоняя неотвязную осу, которой тоже страсть как хотелось отведать Оникиевого и Васёниного медку. 

   Или это была семья эвакуированных? И они вернулись в свою Украйну вместе с другими черниговцами и со своими пчёлками? Вопрос оставляю открытым для дополнений и уточнений.

   Теперь мы подходим к дому Куземиных, чтобы вспомнить этого странного мужика, деда Куземина, наверное, ужас как похожего на героев рассказов писателя Лескова. 

   Геннадий Михайлович Ломовцев мог бы мастерски рассказать, как мы насмерть перепугали деда Куземина, когда он тайно гнал самогонку у себя в летнем закутке. Попасться за этим делом тогда было равносильно тому, чтобы сесть в тюрьму или заплатить, после тяжелых разбирательств, убийственный для семьи штраф.

   Старик Куземин умирал, находясь в «паралике» долгие годы. Уже, кажется, и бабушка Доня умерла, а он всё мучил и мучил и себя, и близких. Я не всех помню из Куземиных, но Лиду, Лидушку Куземину помню как идеал девичьей красоты и совершенства. Во всяком случае, когда я дорос до пушкинской строки «чистейший образец чистейшей красоты», я сразу увидел Лиду Куземину. Кто захочет понять меня, посмотрите на знаменитую картину «Алёнушка».  Образ писан художником с Лиды или такой девушки, как Лида.

   Между Куземиными и Юлиными прилепилась избёнка Анюты Котовой. Со старшим сыном Сашей мы почти не пересекались, а  когда он женился на одной  из девушек Егориванчевых, то и вовсе видеться перестали. Тем более, что у ребят постарше нас сложился свой дружеский круг – брат Саши Котова  Кол Котов, Николай Ерохин (Тихонович), Витёк Кулясов, Иван Говоров, Коля Стрепетков…

  А вот с дочкой тёти Анюты Маней мы были неразлучные друзья.  Наша дружба вспыхнула  новым пламенем через толщу лет и так случилось, что незадолго до её кончины мы сумели повидаться, поплакать и обнять друг друга. Когда её прихорашивали к встрече и когда она собрала лицо, готовое заплакать, я вспомнил фотокарточку из детства. На карточке стоят - сидят тётя Нюра, Коля и моя подружка Маня Комарь. Хорошенькие, на рядок причесанные, маслицем припомаженные, приодетые в чистое… Когда ж это было? Я думаю, что это было вскоре после войны, возможно, перед первым нашим выходом в школу…

 …Подходим к дому Юлиных, о которых в этой книге рассказано отдельно, а улица заканчивается домиком (именно так – домиком) бабушки Поли Мананковой, живущей с дочкой Раей. Рая рожала девочку. Но она на этом свете жила слишком мало.

  Мне кажется, что бабушка Поля была самая беззащитная, самая бедная, самая неприкаянная. В войну она – если не ошибаюсь – потеряла сына Ивана. Про мужа – специалиста по раскулачиванию и, кажется,  также погибшего на войне я не знаю ничего - ничегошеньки. А сейчас мне мнится, что этой семье как-то помогал Иван Дорофеевич Мананков…Да, несомненно помогал, если бабушка Поля была женой его родного брата Павла Дорофеевича…

  Всё. Прогулка по Ветлянке закончилась. Сейчас мы присядем на скамейку у дома Мананковых, пощёлкаем семечек, потолкаемся – пообнимаемся, поиграем в «телефончик», чтобы губы – до щекотки - прямо к  уху, чтобы как можно ближе… И уже на рассвете потихонечку, чтобы не услышала мать – наивняк!- проберёмся на лежанку. А когда наступит новый вечер, пойдём гулять на Тульшину. 

Вдоль по Тульшине  

  А давайте в Тульшину зайдём со стороны Чернавы. Зайдём по дороге, по которой уходили в сторону Чапаевска, уходили в новую жизнь поколения щигровцев… И все мы до единого, кому довелось окончить чернавскую семилетку. В школу  мы ходили три года подряд  каждый день, в любую погоду. И возвращались, конечно, по этой же дороге. Все эти годы нашим маяком в пути была северная глухая стена дома дяди Паши Говорова…Это сейчас этот дом взяло в плен кленовое буйство, да  и то стена  проглядывает сквозь непотребные лохматые заросли. А тогда – вот она, стена дядьпашиного дома – не надо ни компаса, ни астролябии, ни прочих мудрёных приборов. Чтобы пройти путь от Чернавы до Щигров, надо было одолеть два овражка - Ветродуй и Тульские долы. В половодье эти смирные и сонные овражки превращались в буйную и беспощадную стихию. Остаётся только удивляться, как никто в них, этих оврагах, не утонул. Половодье вообще напрочь обрывало все связи деревни со страной… Ну а когда Тульские долы одолел, всё, считай, что дома. Вот и до дядь Пашиной стены рукой подать… Всё. Пришли. Дома.

  Начнём с того, что Тульшина и Говоровы – понятия неразделимые. Были бы Говоровы из князей, их бы точно, величали Говоровы -  Тульские...  Красиво звучит, между прочим… Историю рода Говоровых прекрасно описала в письме ко мне Раиса Яковлевна Говорова. Кто бы мог думать, что это будет её последнее письмо-завещание, письмо-прощание. Раино письмо-исповедь составляет одни из лучших страниц этой книги…

  В семье у дяди Паши росли очень красивые девочки и паренёк, мой ровесник, которого я совершенно позабыл. А дальше этого крайнего дома начинается для меня вообще тёмный лес. Где-то рядом жила тетя Ксения, стоял (  стоит и посейчас) дом Панковых, в котором жила и расцветала дерзкая и смелая девчонка Валя. А ещё дом старика Анания. Он ходил к нам на Ветлянку постоянно. К родне? Или к Юлиным на сепаратор?

  В этом порядке жили ещё Дюкаревы. Генка Дюкарев – наш дружок. Жила там Нина Дюкарева. Были там же Ефремовы. Теперь-то мы знаем, что они – Мананковы. Потом они уехали в Сибирь  и один из братьев – а их там было ого сколько - Володя, Сашка, Петька, Мишка, Лешка – женился на одной из сестёр Переверзевых и увёз её с собой.  Это Лёка с Ниной поженились? Или  не они? А не в этом ли доме живет ныне семья дочки Ивана Васильевича Ерохина и Нины? Это семья Лазаревых? Если да, то фамилия новая для нашей деревни…

  В этом месте я предлагаю перейти на другую сторону Тульшины, потому что Тульшина, собственно, здесь и кончается. Говоровский курмыш кончается. Дальше, через болотце, пойдут Шаталовы, Стрепетковы, Ерохины, которые себя тульшинцами вряд ли сознавали. А если мы перейдём на другую сторону, то как раз окажемся у калитки Янюшкиного  дома, то есть у дома Говорова Якова Кузьмича. Об этой семье мы будем много читать в письме Раи.  А сейчас вернёмся немного назад, где, если мне память не изменяет, стояли ещё два говоровских дома. В одном жила семья моего школьного дружка Генуськи. Родителей, по-моему, звали Федор и Соня. Были они и по облику, и по поведению какие-то инодеревенские. Я вот думаю, не об этом ли брате Якова Федоре писала Рая? О Федоре, который бежал из деревни, боясь сокрушительного гнева главной нашей сельсоветчицы Евдокии Андреяновны? Федор и Соня разводили мальвы  в палисаднике, пытались держать улей, пытались сажать на огороде дыни и арбузы. Много чего они пытались из того, на что кондовые щигровцы скептически поджимали губки.

  Говоровский курмыш от продолжения улицы отделяло грязное свиное болото, а после болотца линия домов продолжалась. Но мне кажется, что это был уже центр деревни, а не тульская окраина.. Порядок домов открывался домом Шаталовых. Шаталовы моего времени –это сам Иван Иванович, его жена Паша, сын Анатолий, с которым мы вместе и очень успешно окончили десятилетку в Ивантеевке. Был у них ещё и старший сын, по –моему, Александр. Но я его, кажется, ни разу не видел. Дальше стоял (и стоит сейчас?) дом Стрепетковых. Глава семьи Иван Дмитриевич был дружен с моим отцом и был моим добрым заступником и наставником, а его внучка Надя Кулагина стала одной из героинь  этой книги.

  А дальше стоит  дом-легенда, ибо в нём живет семья Талюхи, то есть Ерохиной ( в девичестве Мананковой)Татьяны Сергеевны. В семье растут мои дружочки Маруся ( она умерла молодой девушкой) и Вася - карянка, будущая звезда Щигров Василий Кириллович Ерохин, как и мать, коллективист и активист, председатель сельсовета, незаменимый работник и, главнее всего, наш деревенский гармонист. Я не знал, что он ещё и пел. Но в нашу последнюю встречу на «съезде Ерохиных» Виктор Васильевич из Перелюба  просто кричал, что если бы оглобли судьбы чуть повернуть, то наш Кириллович затмил бы самого Высоцкого или, по крайней мере, был  ему равен.

  И последний дом в порядке - дом Мананковых, в котором живет, со дня рождения именно в этом доме Николай Иванович. Вот остались они- Мананковы Петр Павлович и Мананков Николай Иванович, олицетворяя собою не только  протяжённость истории и связь времён, а само время, которое каждый из них от рождения  прожил в своем родовом гнезде, сотворив тем самым подвиг верности, постоянства и, в какой-то мере,  жертвенности. Не шутейное это дело - деревню пережить! У Мананковых Ивана Ивановича  и тети Маруси была на редкость дружная, красивая  и талантливая семья. Старший из сыновей Володя (Ладяка), которого я всегда путал с ивановцем  Ратниковым,  счастливо женатым на Кале Мананковой. Моя ровесница Валя вышла замуж за Николая Рязанцева, который, должно быть, был внуком деда Алеши Рязанцева. Когда я уезжал из деревни, он был совсем мальчишка, и уж точно, не жених. Но, вот, сумел! Молодчага! Валя - то мне безумно нравилась.

  Девочки Мананковы были по-настоящему одарённые певуньи. Я могу забыть, кого как звали, кто где жил, кто на ком женился, а, вот, кто как пел - это я помню  как чудное мгновенье. Я и сейчас, стоит мне только закрыть глаза и пуститься вдаль по волнам памяти,  слышу мягкий рокочущий баритон Ивана Ивановича Шаталова, сильный, немного хрипловатый голос Татьяны Сергеевны Ерохиной, бархатистый голос моей матери Сани, немного дребезжащий тенорок Андрея Лаврентьевича Ерохина и, напротив, звонкий тенор Николая Ивановича Переверзева, слышу  модулированный богатейший голос нашей соседки Машихи,  слышу, практически, сценическое пение сестёр Карловых, сестёр Мананковых, о ком и веду я сейчас речь… 

  Что говорить, в Щиграх умели и любили петь. Песен у нас никогда не орали, зато умели попасть прямо в точку, прямо в нерв момента. У нас песню играли… Вернулся в родительский дом бравый офицер-победоносец Василий Тихонович Ерохин. Само собой, по случаю этого грандиозного события у дома Ивана Дорофеевича собралась вся, имеющаяся в наличии, молодёжь. С Заречки пришли Мироновичи, Никифоровичи, Моисеевичи, с Кутка – все Рязанцевы - Василий, Иван, Виктор, Алексей, все Котовы, все Мананковы, с Тульшины – все-все Говоровы,  само собой – все ветлянские и неветлянские  Ерохины… Ещё бы! Василий Тихонович торжествует свой счастливый час свидания с родиной, с родным народом… Но вот в круг вылетает, она всегда только вылетала, по-другому не умела, Нина Карлова и выдаёт:

Полюбила лейтенанта

И ремень через пузень.

Тыщу двести получает-

Не хватает на один день.

  Нина, Нина, окстись, - машут на неё руками, а Васярка смеётся: - всё правильно сказала. Бывает, что и не хватает… Теперь благодушно смеются все. А Нину как ветер подхватывает, летит по кругу, тормозит перед Шуревной,  подбоченясь, бьёт дробь:

Песня вся, песня вся,

Песня кончилася, 

Наша девка постарела-

Вся заморщилася.

  Ну это был явный поклёп на Шуревну, поэтому Шуревна на этот выпад и бровью не повела: - про кого угодно пусть Нинка плетёт, к ней, к Шуревне, первой красавице Щигров, избраннице бравого лейтенанта это никакого отношения не имеет. В этот год она и правда расцвела своей южной, знойной, неотразимой и даже как бы цыганской красотой…  Снова все рассмеялись, но тут или Лешаня или сам Кардяк рванул меха гармони и заорал, что было мочи: 

Говорит старуха деду:

- Я в Америку уеду…

- Куда ты, старая ….., 

Туды не ходют поезда.

  Лично для меня эта ночь до утра стала ночью зависти, соблазна и мечты. На Шуре, Коле и даже Вале Ерохиных были надеты подарки брата Васярки, а именно, тенниски на молнии. Это такие рубашечки из искусственного шёлка  с коротким рукавом,  а вместо пуговичек – замочек - молния - вжик- вжик, вжик- вжик, хоть сто раз подряд. Трофейные подарки брата-победителя.

  Я не помню ни года, ни дня, когда и у меня появилась - спасибо сестре Ане - точно такая же  чудо-рубашечка и я именно в ней снялся на  свою первую городскую  карточку. Заполучил  я этот подарок будучи в гостях  у боготворимой сестры, которая вот так, запросто:- ну-ка, братик, примерь… Ой, хорошо, в самый раз, носи, братик, на здоровье…

  Обочь дороги, ведущей на ближнюю ферму, стоит домик нашей учительницы Шандаковой  Клавдии Иосифовны. Мужа её, сколько не бился с памятью, а так и не вспомнил. За этим учительским домом наш своенравный уличный овражек делал крутой вираж, отсекая от улицы дом Ерохина Василия Ивановича. Этот дом – один из моих любимых. И почва для любви была самая подходящая. Ну и, конечно, сила примера. Из этого дома вышли в большую, в очень большую, жизнь  военком города Рыбинска Николай Васильевич, строгий, красивый офицер с волевым и благородным лицом. Однажды он приезжал в отпуск с женой, ходили они к брату Ивану на огород через наш огород и я их хорошо запомнил. Из этого дома вышла в большую жизнь, полную мытарств и приключений, врач Лидия Васильевна. В этом доме росла Маруся Тётьустина, которая единственная из всей деревни имела неограниченное влияние на Ивана Рязанцева, нашего неукротимого Кардяка. Без неё калоши с его ног летели под облака, при ней -держались на ноге, как привязанные.В этом доме жил мой дорогой друг и брат Витя, наконец, в этом доме тётя Устя считала необходимым хоть чем - нибудь,  а подкормить меня, а сам Василий Иванович держал  за доброго товарища по рыбалке. Ибо только я, преодолевая ужас, озноб и оторопь от одного только вида ужей и лягух , брал в зубы бечёвку, переплывал с сетью речку и в укромном, потаённом месте втыкал понадёжнее колышек в илистое дно.

  Если рыбок в сеть попадало две, Василий Иванович делил улов поровну, если одна - рыбка всегда доставалась мне.

  Мать моя в таких случаях скупо улыбалась куда- то в сторону или бормотала себе под нос: - гляди ко, Василь-то  Иванч, хто бы  думал… И снова, до крайности довольная и собой, и Василием Ивановичем,  прятала  в себе улыбку…

  Обочь дома Василия Ивановича шла тропка к колодцу. По другую сторону от неё располагалось правление колхоза и в нём же – клуб, в котором гнали кино, сначала немое, а потом и звуковое..

  Жилой массив замыкал дом Ломовцевых. Или правильнее будет отнести к этому массиву и  убогую мазанку Груши Лявонихи, которую  с подворьем Ломовцевых разделяло общественное пространство: наша школа, кооперация ( это магазинчик), колхозный двор, кузница… Чьёго роду была Лявониха, по метрикам- Агриппина Леоновна? -  я не знаю… А надо бы знать! В своей жалкой землянке, где граница между телятником и жилой частью была условной, она подняла, вскоре после войны, девочек –близняшек, подняла без мужа и близкой родни. Всё-таки, ханжеская мораль у нас была. Так называемых незаконнорожденных детей  клеймили прозвищем «журавые», и где только можно, напоминали об этом. Я ничего не знаю о судьбе этих девочек, но помню рассказ Николая Андреевича Ерохина о том, как чествовали Грушу - долгожительницу Щигров, а то и всего района.  Ей удалось прожить долгую жизнь, хотя  с самого детства она запомнилась старообразной женщиной, согнутой - перегнутой практически пополам.

  Итак, Грушиной землянкой заканчивался центр деревни.

  Дальше шёл суровый овраг, впадающий в речку справа от кладок. Между домом Ломовцевых и Грушиным жильём стояла наша четырёхклассная школа,  чуть сзади неё – колхозный, то есть хозяйственный двор, в линии со школой - магазин – кооперация, где хозяйничала продавец Танюшка Шандакова,  время от времени напарницей у неё была Дуся Юлина.

  На противоположной стороне не стояло ничего. Раньше были амбары, но их как-то быстро снесли, да так, что через год – другой от них и следочка не осталось. Это у нас умели куда как отменно - следов не осталось не только от амбаров, а и от правления колхоза, колхозного двора, кузни, мельницы, школы. Всё убиралось подчистую.

  Сход к речке, правда, пока остаётся, хотя и зарос до невозможности. Сходов было и остается два. Первый –это «Под Гамазеевыми», а другой – к кладкам, по которым мы на днях будем возвращаться с Заречки. Зареченской улицы нам никак не миновать, на неё пойдём обязательно, а сейчас мы прогулку свою закончим. Вот и тульшинские парни и девчата дружной стайкой отправились к себе домой, на свою  Тульшину, а мы свернули на свою Ветлянку.  Завтра, набравшись новых сил, мы пойдём на Куток, на третью улицу нашего детства. Она очень странная эта улица по имени Куток. И я догадываюсь почему. Но об этом – завтра. 

На Куточке, в закуточке… 

На куточке, в закуточке, 

Парень девушку обнял…

Тут девчонке стыдно стало,

Стала плакать и рыдать…

Дроби, дроби, дроби бей,

Только ноги не жалей… 

   Кто хоть немного занимался грамматикой, понимает, что куток - это уменьшительное от закуток. А что такое закуток, знают все.  Я, вот, чуть раньше  назвал эту улицу странной. А странность её была в том, что на ней почти не было наших ровесников, там не с кем было дружить. Нет, ребята и девчата были, но на пять-шесть годов постарше нас или совсем груднички, о которых мы и знать ничего не хотели… На Куток мы войдём обычным путём - от правления и прямо в сторону погоста, не к ночи будь сказано… По правой стороне, через овраг, носящий имя Ерохин дол, прямо напротив землянки Груши, построился, отделившийся от нас с матерью, Иван Васильевич Ерохин. Мы его молодайку помним – Мария Фроловна Чиркова, просто Фроловна, по-нашему. Я Ивановых деток, своих пятиюродных племянников и племянниц не знаю, кроме, разве что, старшей из них – Нины. За этим домом шло подворье – так я думаю – старших Чирковых, далее - Чемодановых. Чемодановы – это, всё-таки, фамилия, а не прозвище.  Будущая жена Николая Стрепеткова  Рая - она же Чемоданова? И сестра у неё была помоложе - она ведь по метрикам  -  Валя Чемоданова? А где и с кем проживал дядя Ваня Чемоданов, я никак не вспомню, так же, как не вспомню, отец ли он был этим девочкам? Матерью-то сестрам, если, конечно, ничего не путаю, была Масюля (Марфа?),  абсолютно тихая и незаметная женщина. Другой она и быть не могла, если  была она по рукам калекой - инвалидом.

 …Я приехал в Щигры в тот день, когда должны были хоронить дядю Ваню Чемоданова. Маруся Устюшкина, или теперь уже Кардячиха, как раз похоронами и занималась. Я ещё с грузового такси    «Чапаевск – Чернава» не спрыгнул, еще пыль с себя не отряхнул, как она выдала мне лопату, подвела  к двум, незнакомым мне, сумрачным и молчаливым  мужикам  и распорядилась, чтобы к завтрашнему утру могилка была готова. В ходе работы узналось, что молчаливые отец с сыном работали у нас в деревне пришлыми пастухами, которых привел на найм как раз дядя Ваня Чемоданов.

 Наутро Кардячиха прилюдно похвалила нас, копателей, за усердие и что не подвели.Эти-то, - кивнула она в сторону пастухов, - кроме палки да кнута ничего другого в руки не берут, а Коля что? Коля человек городской, он, небось, забыл не  то что, как копать, а как лопата называется. И эта похвала была необыкновенно приятна и мне, и мужикам. Поднесли тут же, как полагается… А у Маруси подобные хлопоты  наверное и были выражением души. В другой мой приезд она быстренько, не дав повидаться с домом - успеешь ещё, наглядишься – оформила мне наряд на изготовление саманных кирпичей. Кто-то то ли строился, то ли расширялся, но до зимы - кровь из носу - а кладку закончить надо было…

  А сейчас мы дошли  до конца Кутка,  до подножия бугра, на котором  приютился  наш щигровский погост, добрели до плотинки, по которой завтра перейдём на улицу Зареченскую, в автономное царство Мысят.  А сейчас мы чуть-чуть постоим  у бучила, по поверхности которого и днём и ночью лопаются  большие  тухлые пузыри. 

- Ишь, силе-то нечистой неймётся, так и норовит, так и норовит…- мать испуганно крестится.

-Мам, а чё она норовит?- И   у меня замирает робкая моя душонка.

- А то и норовит! Я нонешней ночью во двор  вышла, а там - свят, свят, свят- летя-я-ят! Искры  -  на полнеба…

- Мам, хто?

- Дед пихто! Ты язык то не распускай:- хто да хто? Мимо пролетело, -мать делает неопределённый взмах рукой, - туда кудай – то, за бугор, а уж там полыхая, там полыхая и гремит… 

  Мы ещё - ни мать, ни я -  не знаем, что там, где, по мнению матери веселится нечистая сила, во всю мощь работает чапаевский полигон, на котором, видать, в этот раз испытывают что- то особенно грозное и страшное. По-сути, мать права оказывалась в своих предположениях:- туда, действительно, все мыслимые и немыслимые черти слетались, а, может, и до сих пор слетаются…

  Повернув в обратную сторону, мы  не задерживаемся на пустыре перед плотинкой, а останавливаемся уже у дома Василия Ивановича Рязанцева, более известного миру под именем Катуна. История прозвища Катуна мне неизвестна. Я  бы искал истоки в походке Васи. Был он невысок росточком, шустр и ухватист, ноги немного колесом. Вне всяких сомнений, был он изумительный врождённый наездник. Циркач в этом деле. А все циркачи - наездники, соскочив с лошадки, не идут, а как бы катятся... Но вряд ли мои предположения будут оправданы, если прозвище не было дано именно ему…Родной Катуну дед Лаврентий  на катуна никак, никаким боком, не походил…

  Как всякий робкий и трусоватый мальчишка, я Васю любил самозабвенно, как можно любить не знающего поражений  лихого ковбоя из только что прочитанной книжки  американского писателя.

  От Катуновой избы и до самого овражка стояли ещё три-четыре дома. Не в этом ли порядке  жила  Настя - кривушка? А в крайнем доме не Славкины ли жили? Жили они, Славкины, и  кто-то ещё рядом с ними - не поляк ли Тур? – немного отчуждённо, немного наособицу. И тому, если я не ошибаюсь в своих предположениях, имеются веские основания, о которых мы узнаем, когда будем вникать в послевоенные судьбы фронтовиков и других, вернувшихся кто с войны, кто из плена, кто из мест, не столь отдалённых…

На улице Заречной…

  Улица Заречная – властительница моих чувств и я догадываюсь, почему. Меня восхищает бесчисленная  -  которую не сумело рассеять наше жестокое время - орда Мысят – дружных,  крепких, мастеровитых, работящих, в беде друг друга не бросающих. Я как был, так и остаюсь  убеждённым сторонником точки зрения, что род свой, свою фамилию Рязанцевы  сформировали и получили не на курской, а на рязанской земле. Со временем, я внёс в своё представление о роде Рязанцевых одну существенную коррективу, что   путь в Степное Заволжье рязанские Рязанцевы проделали кружной, на одно-два поколения, через казачий Дон. Казак Моисей Рязанцев так и стоит у меня перед глазами. Я готов думать, что  миролюбивым, смирным, домовитым рязанским мужикам ближе было домоседство, чем вольница; мирное застолье, а не стремительная сабельная сшибка; не горячий, злой, норовистый  боевой конь, а смирный пахотный, тягловый мерин на мирной и тучной борозде… Так и дали кругаля - из рязанской тесноты на просторный, вольный Дон, а с него- на широкую и до поры, до времени, безлюдную Заволжскую ковыльно - кипчакскую степь.

  Перебравшись через ложок, мы подходим к новому, только что отстроенному дому Лёнюшки, из которого, годы спустя,  Великан, то есть Виктор Петрович Полянский возьмёт себе в жёны Валю Лёнюшкину. А поблизости, по-соседству,  стоит домик молодой тети Рязанцевой, дочку которой Настю  со временем возьмёт  в жены Геннадий Михайлович Ломовцев. В этом же порядке живёт дед Алёша,внук которого Коля Рязанцев женится, когда вырастет, на нашей Вале Мананковой.

  Мы надолго задержимся у дома Карловых, обеспечившего невестами едва ли не десяток самых завидных щигровских и не только щигровских женихов. Кто, там, дальше живёт? Проскуровы? Панкратовы? Не знаю. Но точно знаю, что порядок замыкает дом Полянского Петра Ильича. Дом Внуковых, если по-нашему, и уж совсем по-нашему, по кондовому,  Унуковых. В доме живут очень тихие, приветливые, смирные люди- Ольга, Валя, Лида, Виктор… У речки мы развернулись, чтобы пройти другой стороной улицы Зареченской. Здесь памяти моей становится неуютно и неспокойно, так как я не помню, не знаю не только порядок домов, а и кто в них живёт. В голове у меня сейчас варится такая каша - первым стоит дом Лихачёвых, то есть Ивана Федоровича и Поли Полянских. Или открывает порядок дом Панкратовой тети Паши? Дом Трусовых, так их кличут в деревне. В этой семье выбрал себе жену Валю Панкратову  наш Василий Кириллович Ерохин, а его двоюродную сестру Шуру Стрепеткову выбрал в жены и привел сюда, в этот дом, Виктор Васильевич  Панкратов? 

  Не забыть! Сюда же, в одно из зареченских гнёзд, ушёл в зятья наш ветлянский  Ваняка Мананков. Ефим  Андреевич  стал его тестем. Фамилия его напрочь вылетела из головы, а то, что мужик  он был известный, с непререкаемым авторитетом - это я помню. 

  Мне ещё надо вписать в уличный ряд двух братьев и сестру Проскуровых - деда Афоню (отца Дуси Юлиной), деда Иллариона, а вот к кому приписать фронтовика Л.И. Проскурова я и не знаю…Братья сидели на земле по обе стороны кладок. В самой крайней к кладкам землянке жила – могу ошибаться - сестра стариков Проскуровых и росли там  две славные девчонки…

  Сейчас мы по кладкам перейдём на нашу сторону, прогуляемся по абсолютно безлесному бережку «до  Гамазеевых», а там,  с  излюбленного  пятачка, сейчас заросшего непролазным, неряшливым  кустарником, тихо разбредёмся - кто в одиночку, кто парами, разбредёмся не только по домам, а  по всему белу свету, чтобы продолжить в новых краях, местах, обстоятельствах  свою короткую щигровскую жизнь. 

Часть третья. Родословия – хребет истории

Родословие Мысят (Рязанцевых), составленное, по моим предположениям, Сергеем Степановичем Рязанцевым, праправнуком родоначальника Моисея Рязанцева. 

   Если бы все щигровские рода и фамилии история выстроила в ряд и громко спросила: – Рязанцевы есть? Шеренга из почти ста человек уверенно шагнула вперёд: - вот они, тут как тут – все Рязанцевы.

- А Мысята среди вас есть?

  И шеренга, не теряя ни одного штыка, снова дружно бы шагнула вперёд - все, как есть, Мысята!

  Несмотря на то, что родословие насчитывает почти сто имён, Сергей дал только корневое, только базовое родословие Рязанцевых- оно открывается библейской фигурой прародителя и заканчивается ближним кругом его детей и внуков. И ясно, что если пойти вверх по родословному древу, тысячи или даже нескольких тысяч листочков может оказаться маловато. Но и в данном случае, исторические лики рода  Рязанцевых проступают весомо и зримо. Пять с плюсом тебе, Сергей Степанович, от благодарного щигровского человечества. Благодарность и твоей замечательной супруге Валентине, в девичестве Колычевой, без которой, я в этом уверен, сделанное  благое дело не обошлось.

 Предельно лапидарное последовательное выписывание имён, тем не менее, раскрывает впечатляющую, пусть даже гипотетическую, картину становления рода, и  мой камертон памяти возвращает мне  мгновение, когда ранним-ранним утречком стою я у могилы Моисея на нашем щигровском погосте и удивляюсь на его древний, дубовый, кривоватый крест с новенькой, сто раз, наверное, переснятой  фотокарточкой и любуюсь снятым на карточку лицом. Знаменитый артист Ефим  Копелян мог бы такое  лицо изобразить, а этому и изображать ничего  не надо, он такой и есть – кряжистый, уверенный, красивый…. Казак, вылитый донской казак, он и на карточку, кажется, в казачьей форме снят. На голове, точно, не крестьянский картуз, на голове, едва держась на буйной чуприне, сидит фуражка с лакированным козырьком и, кажется,  кокардой…

  Следуй за мной, мой читатель, по предложенным нашему вниманию столбцам имён, и сердце твоё пусть трепещет то от восторга узнавания, то от удивления, то от радости встречи, считай, что уже через века. Вот они, сыновья Моисея: Иван, Алексей, Никифор, дочь Агриппина. Из столбца неясно, кто из них старший, кто младший.. Но то, что одним из сыновей Моисея является дед Алёша, сразу сокращает историческую дистанцию.  Моисей  когда ещё был и жил! А вот и нет! Совсем недавно он жил и был, дед - то Алёша, которого в деревне  все знали от мала до велика, он рядом с нами, он –родной сынок своего отца Моисея, самый что ни на есть первый  Мысёнок. Идём дальше по столбцу деда Алёши, и прямиком выходим на наши дни. Сын тети Моти, то есть Матрёны Алексеевны, дочери деда Алёши и бабушки Поли, это как раз и будет внук деда -  Рязанцев Николай Иванович, который женился на нашей ветлянской Вале Мананковой из большой и дружной семьи Мананковых Ивана Ивановича и тети Маруси. Не знаю, кому как, а на меня просто благодать нисходит, когда перед мысленным взором открывается эта связь времён и становится видимой связующая нить между прошлым и будущим.

  Конечно, посадить бы какого-то кропотливого исследователя за дальнейшее выстраивание родового древа Рязанцевых, то, пожалуй, по их судьбам, делам, служениям можно было бы писать историю страны. Не меньше.

  Один только пример на этот счёт. Брак Степана Севастьяновича и Анны Егоровны, в девичестве тоже Рязанцевой, а дальше – жизнь их детей – Ольги, Сергея, Нади, а дальше – судьбы уже их детей и внуков - самарцев, саратовцев, ивантеевцев. … И это только одна веточка!  А если подобных веточек больше ста? Там такие горизонты, такая география откроются, что только держись, вся Россия как  на ладони окажется! А добавить к этому, что мир  наш людской, ой, как тесен и все в нём крепко и неразрывно связаны нитями родства и памяти… Я люблю Рязанцевых. Люблю их основательность и тяжеловесность, медлительность в делах и мыслях, добротную неторопливость, лишним  доказательством чего служат дома, сработанные изумительным  плотником Никифором Рязанцевым. Во всём Мысята основательны - в мыслях и поступках, мечтах и стремлениях. И самое главное, Рязанцевы – люди совести. Можно  сказать, что были они богобоязненны, во всяком случае, они ничего не сделали против совести, не поступились ни словом, ни делом, ни честью, ни судьбой. Нет, я  люблю их как олицетворение всего, что  люблю в Щиграх, ставших отправной точкой в моей собственной судьбе… Но моей судьбы мало. А потому повествование о Рязанцевых я закончу тем, с чего и начал – их, Рязанцевых, проникновением во все поры щигровской – а шире - всей русской жизни.

  Вот мне  в руки попадает газета весны  четырнадцатого года. Номер посвящён наградным листам времён войны. Читаю столбец и натыкаюсь на фамилию -  Рязанцев Николай Николаевич. 

  Господи, уж не наш ли? 

  Как сказать! С какой то стороны, точно,  наш. Земляк моей матери, призванный в РККА Нижнеломовским РВК Пензенской области…

  Нет, дорогие мои земляки, Мысята, что вперёд глядеть, что назад, они  бессмертны.

  Пока будут на земле Рязанцевы, будет и наша земля.

  И щигровская, и русская… 

Родословная роща Мананковых,

любовно возделанная двумя садовниками  -  Петром Павловичем (это одна поисковая ветвь) и Мананковыми – Рудскими ( со стороны деда Никиты), которых собрал около себя Николай Машков.

  Весной четырнадцатого года получил  я от Петра Павловича (от Мананкова Пети) электронное, рукописное, но, тем не менее, отсканированное письмо на шести листах. Само письмо состояло из первой приветственной строчки и двух строчек прощальных пожеланий. Вся остальная печатная площадь была отведена под родословие. Если автор составлял его по памяти, то такая память вызывает неподдельное изумление, равно как вызывает безграничное восхищение скрупулезность, точность, добросовестность и  потрясающее терпение  составителя… Мананковы, кто бы и где бы вы ни были, поздравляю вас всех искренне и завидую вам белой завистью - у вас, у ваших родов есть исключительно талантливые и ответственные лето- и – родописцы! Несите к их  ногам братские свои поклоны и благодарения.

  Петр Павлович, прими и мои неподдельные восторги по поводу блестяще выполненной работы. Если не побояться высоких слов, то дело, сделанное тобой, сработано на вечность,  на неумирающую память. Но и скажу, что работки  ты мне, Петр Павлович, задал изрядно. Не менее шести- восьми раз подступался я к чтению твоей «криптограммы», когда  перед моим  мысленным взором  воскрешались картины  и отношения прошлого. Я, например, не сразу догадался, что Раиса Павловна  это и есть Рая Комагоркина, а две Полины ( мне кажется, всё-таки, Пелагеи) - это твоя матушка тётя Поля  и бабушка Поля Комагорка. Благодаря тебе, я разгадал загадку, что в Омск уехали всё-таки Мананковы, а не Ефремовы. А Ефремовы они постольку, поскольку ваша семья – Палпалчевы. Я несказанно рад приоткрытой тайне, что родные сестры – тётя Мотя Стрепеткова и тётя Таля Ерохина в девичестве были Мананковы. А я ведь вспомнил, честное слово, вспомнил, что тетя Таля и Иван Дорофеевич крепко роднились. И как тетя Таля  оплакивала гибель на войне сына Ивана Дорофеевича Ивана. Благодаря твоим изысканиям и воспоминаниям, мне кажется, что я вспоминаю дом Семёна Мананкова, стоящего между домами Ивана Дорофеевича  и Стародубцевых. А сколько, Господи, испытал я восторгов, когда ты заставил меня вспомнить Оничкиного сына Виктора, а я, в свою очередь, восполнил твой пробел и поставил в строку имя Вали, про  которую ты почему-то забыл.

  Новейшая история установления на встречных курсах новых родственных связей ветлянских Мананковых и зареченских Полянских и Рязанцевых , а равно, Рязанцевых с Кутка выписана исчерпывающе хорошо. Для полноты картины мне не хватает прозвища зятя Мананковых В. Полянского. А у него хорошее прозвище было, запоминающееся. Кроме того, к великой своей досаде, я не могу вспомнить фамилию Ефима Андреевича, в зятья к которому ушёл твой, Петя, брат Ваняка. Некоторые, и весьма обширные лакуны удалось заполнить, когда ко мне пошла информация, причем, информация исключительного свойства, от Мананковых, наследников – Максимовичей, и  которую под один общий знаменатель подводит крайне ответственная и талантливая бригада сподвижников под водительством Николая Машкова. Представить только - к памяти подняты и осмыслены следующие факты:

жизнь и судьба четырёх братьев Веденеевичей: Никиты ( это наш дед Никита), Филиппа, Ефима, Дмитрия; их близкое родство  с Карловыми. Тетя Нюра Карлова, оказывается , родная дочь Дмитрия Веденеевича и, естественно, племянница трем другим братьям.

 Странно, что мимо  общественного внимания прошёл приезд в Щигры в пятидесятых годах Полного Георгиевского кавалера Ефима Веденеевича с двумя сыновьями. Остановились они в доме у Карловых, у племянницы Нюры, в девичестве Анны Дмитриевны Мананковой…

  Очевидно, что клан Мананковых мало в чём уступит клану Мысят. Да ни в чём и не уступит. Та же - под сто или даже за сто человек – многочисленность рода, та же напористость по части выбора жен и мужей. За щигровскими Мананковыми оказались  замужем десять, а то и более, карловских девиц из Мало-Архангельского. В брачные сети  к Мананковым попали Рязанцевы, Стрепетковы, Ерохины, Шабановы, и сколько других, которых мы сегодня не можем вспомнить.

  Лично во мне родословие Мананковых мощно провернуло жернова памяти и я уж которую счастливую ночь сердечно встречаюсь с людьми, с которыми наши жизненные пути разошлись почти три четверти века тому назад. 

  Трудно поверить, но встречаемся мы со слезами радости узнавания, говорим и не можем наговориться, вспоминаем, и, оказывается, воспоминаниям этим нет  ни конца, ни края…

Мананкову роду нет переводу…

(по письмам  Николая Машкова)

  Минувшим летом, сидя  в деревне, я  счастливо  работал  над  книгой; электронной почты около меня не было, а когда вернулся домой, меня ждала новая порция документов. Они в значительной мере и уточнили, и дополнили  почти  готовую рукопись и я с наслаждением внес в неё новые данные. Но сначала – несколько слов об авторе писем Николае Машкове. Мои представления  о нём остаются по - прежнему  предельно  скудными, но,  судя по тому, что он  делает (и как!)   -  он     цельный и сильный человек. Я знал,  верил,  надеялся  и эти веру, знание, надежду  закладывал в текст книги,  возможно  на подсознательном уровне  - я полагал,  что на   мой замысел   обязательно кто-то откликнется и, как говорится, подхватит знамя памяти и дело моей жизни будет продолжено, что бы со мной не случилось.  Тем более, что люди  типа  Машкова   в моей судьбе  не редкость  и на этих  страницах  они представлены более чем достойно. Но сегодня моим другом -  собеседником  становится Николай Машков. Да, о себе он почти ничего не рассказывает, но это не мешает мне знать его  так же хорошо, как я знаю себя.  Человек труда, чести, совести,  достоинства,  познавший  невыносимый груз   страдания,  он не озлобился, не сломался, не возненавидел весь этот белый свет. Вот и сейчас он пишет не о себе, пишет о других, прошедших раньше него  самого дорогами испытаний и  крестных мук. Смерть юной дочки - это ли не крестная мука?! 

  Он пишет о двух ветвях щигровских Мананковых, ведущих своё начало от Никиты Веденеевича. Господи, мог ли я  думать, что через шестьдесят, семьдесят  лет буду писать не о Брежневе,  Горбачёве, Ельцине, каждого из  которых видел на расстоянии руки и даже с некоторыми сидел за одним столом, а о деде Миките, полубезумном старике, подвязывающим к  кольям плетня какие-то весёлые тряпки и погремушки? И вот теперь Николай Машков, а вместе  с ним далёкие потомки  деда Никиты  ведут со мной  исповедальные разговоры, ворошат угли в  притухших кострах истории и судьбах своих предков,  давших им жизнь и, обжигая душу, вспоминают, стараются понять, почувствовать, рассказать о них, формируя  при этом новое понимание самих себя в  мире людей.

  В моём детстве эта ветвь Мананковых  была  практически изолирована в щигровском обществе. Я был почти уверен, что от этого племени ничего и никого не осталось и в одном из первых своих рассказов под названием «Щигровский погост» я  попрощался с могилами Лисухи, Еньки, их зятя и мужа Николая Рудского. И мой обход погоста начинался именно  с них, потому что покоятся они у самого входа за ограду. А род, оказывается,  живёт, и живёт крепко, уверенно, дружно, а  Николай Машков  и его  семья  оказались именно теми людьми, кому ныне здравствующие Мананковы открыли сердца, доверили потаённые кладовые  души и негасимой  памяти. Спасибо им, новым поколениям Мананковых, давших, через рассказ о судьбе своего рода,  фактически безукоризненно точный портрет века, в  котором уместились и четверть века царской службы, и чапаевский грабёж подворья, и гулаговские лагеря, и немецкий плен, и советские психушки. Сейчас, век почти спустя, можно только позавидовать их родовой силе духа, взаимовыручке, жизнестойкости и несломленности…

  Лично передо мной  теперь открывается исключительная  возможность дополнить родословие Мананковых, выполненное Петром Павловичем  и заполнить  оставленные им лакуны. Сейчас передо мной, как на ладони, раскрыты  родовые линии: - Никита Веденеевич --- его дочь Елисавета Никитична и продолжение этой линии. Никита Веденеевич ---его сын Максим Никитович и продолжение этой линии, а также линия – Черновых- Рудских… И исследование этих родовых линий получается  эмоционально предельно насыщенным…

  Вот я, например,  получаю  документ ещё об одном Мананкове, судьбу которого я считал описанной достаточно подробно.  Речь в данном случае  идёт о Григории Филипповиче,  славном защитнике Родины, павшем смертью храбрых, если верить газетной заметке райвоенкома Тарана от 9 мая 1970 года, в сорок первом году под Новгородом Великим… И, вот, десятилетия спустя, я вчитываюсь в присланную мне страничку  протокола военного трибунала и глазам не верю. Уроженец дер. Щигры Мананков П.Ф. осуждён в сорок втором году военным трибуналом и приговорён  к десяти годам лагерей…

  Это обстоятельство совершенно в ином ключе высвечивает судьбу жены и матери Мананковых, нашей Машихи, по прозвищу Голтуниха… Кстати, здесь названо имя дочери Петра Филипповича Насти. Прозвище «Кривушка» я как бы смутно – смутно  вспоминаю… 

  А новые открытия и подробности , а вместе с ними вопросы, вопросы, вопросы…  сыплются, как из рога изобилия. Я, например,  с  глубочайшим  огорчением   писал  и пишу о разорванности  связей родословного древа Ерохиных. Я и сейчас не знаю, как соотносятся между собой шесть щигровских ветвей Ерохиных – от деда  Ивана по прозвищу Махов, от деда Ивана малого, отца моего отца Ефима Ивановича, от Лаврентия Ильича   (все будущие Тихоновичи и Андреевичи), от Петра Константиновича, от какого рода ведут своё начало Кирилл Данилович  Ерохин и  Ерохин с Кутка, отец ныне здравствующего Владимира Ерохина. 

  Мне прислан также «аусвайс» Шталага, в котором окончил дни своей мученической жизни Мананков Алексей Максимович  точь - в - точь, как   и мой несчастный отец. И умерли они почти в одно время, и лежат в чужой земле почти что  рядом, в предгорьях Рура. Мною получены  уникальные фотографии, к примеру та, где перед фотоаппаратом стоят  мои драгоценные  ветлянские тёти и бабушки, ласковое  прикосновение рук которых помнит моя  благодарная душа. Трудно поверить, но эту фотографию выложила в компьютере Ольга Мананкова  из Омска, о существовании которой я не имею ни малейшего представления. Но мне ясно и понятно,   что фото опубликовала продолжательница рода Мананковых, которые жили в Щиграх под именем Ефремовы. И которые уехали всей семьёй когда- то в город Омск. В семье Ефремовых росли пять братьев, один из них женился на Переверзевой или Нине,  или Вале. И то, что на карточке запечатлены именно ветлянские  бабоньки, наводит на мысль, что Ольга может оказаться продолжательницей двух наших щигровских родов – Мананковых, которые Ефремовы и Переверзевых,  в архиве которых и  хранится эта карточка. Кажется мне, что Ольга вскоре отзовётся  и догадки наши станут непреложным фактом истории деревни…Оля, жду непременной родственной весточки. Почему родственной? Да потому, что я наверняка  помню и знаю твоих мать и отца, твоих дядьёв и тёток. Я с ними дружился… Я признаюсь, что со мной почудесней истории случались. Вот одна из них. Перед вылетом на Кубу  (в этот раз я вёз туристов), получал я деньги на всю группу во Внешторгбанке. Получил… Распишитесь,- говорят. И тут я вижу, что поименован я в расчётном ордере  Алексеем. Получатель - Ерохин Алексей Ефимович.

   От изумления, ошеломления я рот раскрыл, а закрыть не могу… На самолёт скоро, люди меня с деньгами ждут… И в этот момент к окошечку подлетает до крайности взъерошенный, блондинистый, кудреватый мужичок и вопит, что есть мочи, что его с кем - то перепутали и  выдали обменную сумму, оформленную на чужое имя… Что тут началось!...

  Алексей Ефимович также летел на Кубу, также руководил группой туристов из Мурманска, где он был профсоюзным деятелем. Позже мы с  ним  установили, что его предки, также как и мои, родом из курской провинции, из щигровского уезда…  А мне всё чудилось, что Алексей -  копия моего отца - ладненький, ухватистый блондинчик с немного мелким, как бы птичьим, лицом… Надо мне здесь остановиться, а то  договорюсь, дофантазируюсь…. А вообще говоря,  на моём письменном столе лежит  стопка    уникальных документов и фотокарточек, которые и составят драгоценные  страницы готовящейся книги.

  Историческое, даже грандиозно историческое, полотно выписано  надёжной  памятью поколений Мананковых. Я  хочу вписаться в это полотно и довести до сведения Мананковых, что тоже являюсь их роднёй. Соломенной, но роднёй. Дело в том, что в голодовку, то есть в двадцатые годы, дед Микита и моя бабка по отцу Мидцева Анна Андреевна сходились для совместной жизни. Но что-то у них для совместного житья не сложилось, не заладилось...  Но и другое не забыть  заметить - карловские Кривоножкины с родом Мананковых и родом Ерохиных роднились не единожды. Про Мананковых – Кривоножкиных уже сказано, а, вот, Ерохины. Моя тётка по отцу Анна Ивановна вышла замуж за Кривоножкина Петра Михайловича, Николай Тихонович Ерохин женился на Марии Кривоножкиной. Судя по всему, девки и парни Кривоножкины считались  достойными кандидатами в жёны и мужья, и породниться с ними было незазорно…

  Ну, а теперь читаем подлинники и рассматриваем копии подлинных документов. Я их даю так, как они ко мне поступили, а в тексте позволил только   минимальные редакторские правки. 

  Мананков Никита Веденеевич 25 лет отслужил в царской армии, в кавалерии, со службы прибыл на двух собственных конях с позолоченными стременами, их-то и облюбовал потом Чапаев. Имел небольшой золотой запас, который привез домой, схоронив его в клубке ниток, на это золотишко и разжился, дом построил, работников наемных имел. О лошадях знал все, зимой коней поил- вырубал корыта изо льда. По характеру веселый, работящий, выпивал маленько. Первая жена умерла, второй раз женился на карловской девушке Любе, нажили четверых детей: Елисавету, Максима,Николая , Анастасию. Из всех внуков любил Еню ( росла без отца) « …надявал на ние тулуп, сажал у сани и вез в Ивановку, на ярмынку. Показывал джигитовку: вертушку, пятак с земли на скаку подымал, барьеры брал…Едуть назат одной рукой Женю держа, а другой-приз – ящик водки.» Был раскулачен, перерыли весь дом, лазили в подпол искали мельницу под домом, перевернули огород. Когда отправили в ссылку, он бежал, прятался в Щиграх, у Максима. Дом сломали, золото покоя не давало. Самого трепали, трепали потом вернулся и жил в землянке. « Так плетешок у него был, а он на каждый колышек всякие штуки вешал.» Много денег у него пропало царских, красные цветом они были, он ими стены оклеивал и Лисухины внуки в них играли..Последняя жена хохлушка, толстая такая была.

  Умер в Щиграх в возрасте 91 г., у дочери Анастасии, немощного забрала к себе. 

Из воспоминаний:

- П.Н. Юлина ( 07.09.1919 г.р.) ;

- внука Мананкова Виктора Максимовича (1935-2013 гг.);

- внучки Андреевой (Рудской) Марии Николаевны 1950 г.р.

Чернова, в девичестве Мананкова Елисавета Никитична (02.09.1888-10.06.1970) прожила 82 года.

Родители: Мананков Никита Веденеевич и Мананкова Любовь

  Елисавета Никитична вышла замуж за ивантеевца Матвея Чернова, жили в Чернаве, родила трех дочерей: Евдокию, Клавдию, Евгению (15.07.1918г-2002 гг). Семейная жизнь не сложилась, Матвей ушел от нее, в Ивановку, к другой женщине. Так как в Ивановке была школа, старшие девочки Евдокия, Клавдия переехали к отцу и стали жить с мачехой. А Елисавета Никитична с младшей Евгенией перебралась в Щигры, стали жить вдвоем, в землянке. Между собой сестры поддерживали отношения всю жизнь и среди потомков связь эта не потеряна. Во время войны: Евгения была на рытье окопов, в Саратове, а мать переживала, часто ночами казался стук в окно – Еня  вернулась. Работала на тракторе с дядей Леней Проскуровым. 

  В 1942 году Евгения вышла замуж за Рудского Николая (24.03.1918-17.03.-1993гг.) поляка, уроженца г. Дорогобыч Львовской области, в 1941 году призвали в армию, затем война, был прислан ( Или сослан?) на строительство железной дороги (Саратов-Самара (строилась во время войны) в Арбузовку, затем их расселили по селам района, он и Тур ( тоже поляк) приехали в Щигры. Жил на квартире у Полянских Ивана Федоровича («Лихача») и т. Насти.

 Стали жить в Ениной землянке с тещей Елисаветой, в 43-м родилась старшая дочь, Валя.

  Николай Федорович был вновь призван на фронт, освобождал Кенигсберг. После войны вернулся к семье, в Щигры. Жили очень бедно, Еня часто болела, лежала в больнице, за ребятишками (Валентина-1943, Виктор-1947год, Лидия-1948год, Мария-1950 год, Татьяна-1954 год) ухаживала бабушка Елисавета.  « Растает проталинка возле ихой землянки, Лисуха выйдет, ножки на снег поставит, а сама сядет на проталинку и Витьку нянчиет…»

  Мананков Алексей Максимович (08.03.1920г.р.-06.03.1942г.) - лейтенант 73-го стрелкового полка. Ушел одним из первых на фронт. «Назначены были проводы на войну, а отец(Максим) пас колхозных телят, с работы не отпустили. На бригаде сказал: «Что ж за власть такая -  с сыном проститься не дадуть!».Слышал отец Ивана Васильевича Ерохина, звали его в Щиграх «тайная полиция» и уехал Максим чуть не вперед сына на 8 долгих лет в пугачевскую тюрьму.» (Из воспоминаний Мананкова Виктора Максимовича)

  Дата пленения Алексея 25.07.1941 года, лагерный номер 4576 офлаг XIIID(62), похоронен : Германия, земля Бавария, Нюрнберг, могила №93-1010.

  Мананков Иван Максимович (1924г.р. - участник войны, женился на карловской- Насте Кривоножкиной, отстроили дом в Щиграх, жил с родителями, уехали на пятый, переехали в Ивантеевку, много внуков у него и похоже, все озорные…. Дочь певица ( метка у них, у Мананковых, идет, от Веденея -  на глаз меченые - и певица, и Евгения Рудская, и тетьНастя «Кривушка», дочка Петра Филипповича).

  Мананков Михаил Максимович (1930 г.р) - жизнь его тоже не была долгой, до армии жил в Щиграх. Из воспоминаний Ерохиной (Котовой) Марии Васильевны 1934г.р. «..дружил с Раманихой (Марией Романовной Поповой (Савенковой)) проводили в армию и не вернулси домой, удушилси в армии Михаил.»

  Мананков Виктор Максимович (1935-2013гг.)- во время службы ходила Анюта в госпиталь к сыну, как ходила к мужу, в тюрьму 8 долгих лет. Попал Виктор в психиатрическое отделение, привязан был к койке, а врач, сказал, смотри не плачь, не кричи,. «А каково было мне, матери? Я что есть мочи стиснула зубы и терпела, а когда вышла оттуда, лицо все на нервной почве раздулось, выдернули два здоровых зуба, что бы кровь сошла и лицо опало». (Из воспоминаний Андреевой (Рудской) Марии 1950г.р.)

  Бог миловал, Виктор Максимович возвратился. Женился, как все они, Мананковы на карловской девушке Надежде, красавице с цыганскими корнями. Купили дом у тетки Анастасии Никитичны, на Кутке, перестроили его. Виктор Максимович был лучшим конюхом всех времен и народов. – Это говорит Николай Машков (Н.Е.). Жили долго и счастливо: вырастили трех сыновей и дочь, ухаживали за родителями - стариками, доживавшими свой век в их доме. И сами ушли друг за другом с разницей в несколько месяцев.

Подношение  от  наследников

  К счастью для нас в Щиграх собралась сплочённая и очень толковая команда  наследников рода Мананковых и Рудских, которые продолжают  подсыпать в жернова нашего повествования полновесные зёрна истории, представленной нам через судьбы людские. В этот раз живые воспоминания земляков выводят нас на Мананкова Ефима Веденеевича и его семью…

 Из воспоминаний П.Н. Юлина ( 07.09.1919 г.р.):-  «Из армии пришел, жил недалеко, через дорогу. Стройный, строгий, симпатичный. Работников не имели, ни на кого не надеялись, все делали своей семьей, со своими детьми. Жена его Люба строгая была, работящая, детей в строгости держала. Домишко у них маленький был, а потом большой отстроили, на  все Щигры был дом. Да что  Щигры!  В  Чернаве лучше не было дома!

 Небольшой магазинчик в Щиграх у них был…Очень порядочные они были люди, работящие. Зимой Люба на печку ставила прялку и пряла, минуты без дела не сидела.

 Их дети: Василий, Иван, Петр, Александр, Николай, Вера.  Дружил я с ними.

- А про его награды в деревне  знали?

-Знали, конечно, в кадетском полку Ефим  служил, в Щиграх звали их Кадетовыми .

 Раскулачили их. Ефим  Веденеевич  знал, что его искали, скрывался. Прятался у нас. День на полатях лежал, а на ночь к себе домой уходил. А тут  как сплошная волна  пошла, схватили его… Пригнали подводы, пожитки грузить стали. Ребятишек дома не было, они за погостом  бахчу пололи. Меня послали позвать их домой. Прибежал к ним: -  идите домой, за вами приехали. Увезли их в Казахстан. Потом они в Ковров попали, много там  потом щигровских и чернавских людей оказалось.

- А раскулачивать  кто приезжал?  Из Пугачева,  Ивантеевки?

- Нет, местные были активисты: Болгов Иван Сергеевич, Федяинов, Юриков, Полуэктова, Мананков Павел Дорофеевич.

Во -  время высылки  сын их Петр убежал, как-то сумел  вернуться в Пугачев, там у них  родня была: -  дед - инвалид да бабка  Резвушкины. Обосновался Петр  недалеко от Пугачева, в Краснопартизанском районе.

Здесь следует сделать  одно  уточнение, что старики Резвушкины являлись  дедом и бабкой Петра Ефимовича по материнской линии…

От себя добавлю также, что фамилия Резвушкиных встречается у Коновалова П.И. –«Из краткой истории села Чернава» -  «… за антисоветскую деятельность члена эсеровской партии Резвушкина  Григория Герасимовича арестовали в 1929году»… 

А вот запись с  сайта: «Подвиг Народа»: - Мананков Петр Ефимович,  год рождения 1917, гвардии сержант, в РККА с 1941года. Место рождения  Саратовская обл.  Ивантеевский  р -  н, село Щигры

№ записи1377014406  Перечень наград: 1) 17/н 12.08.1944г.Орден Красной  Звезды 2) 9/н 28.02.1945г. Орден Красной  Звезды 3) №  записи 34834027 Медаль за отвагу

Из воспоминаний Ерохиной (Котовой) Марии Николаевны, 1934 г.р. -  «С моим братом Василием они в госпитале в Саратове после войны вместе лежали, у него позвоночник болел, он в корсете был».

Из воспоминаний Романовой (Белочкиной) Валентины Алексеевны:-  «У Марии Никифоровны Мананковой (Рязанцевой) жених был Петя Мананков, не будущий муж  Петя, а другой -  высокий, стройный, красивый Петя Мананков – Кадетов. Тетка моя Груша, мамина сестра, все их сводила, хотела, чтобы они поженились, но что - то у них не сложилось».

Из воспоминаний Мананкова Николая Ивановича: - «В пятидесятых годах, когда  ездили за лесом в Балаково, всегда у него останавливались, в  Горном, спина у него больная была». 

  Вот когда по Щиграм был нанесён – это моё глубокое убеждение - очередной, после революции, сокрушительный удар, вот когда деревня начала оскудевать на людей – в годы раскулачивания. Подумать только – самые крепкие хозяйства, самые работящие мужики, опора и основа любого государства  были разграблены, изгнаны, сосланы, уничтожены. Но в них, раздавленных, униженных и оскорблённых сохранялась совершенно невероятная живучесть – дети из раскулаченных семей боролись, цеплялись за любую возможность жизни, чтобы через десять с небольшим лет сразиться не на жизнь, а  насмерть с фашистским врагом и лечь костьми за свою поруганную и осквернённую врагом землю. Как когда-то у отцов Мананковых, у сыновей тоже вся грудь – в орденах. Хорошие, видать, вояки были эти Мананковы! Почти все - и прославленные, и абсолютно безвестные - почти все защитники Отечества двух поколений  навеки легли в  землю… И это был ещё один, теперь уже непоправимый, удар по будущности русской деревни. Выбитыми подчистую с двух сторон - со стороны своей власти и со стороны фашистского врага – оказались два поколения русских людей…

  И ещё об одном немаловажном – во всяком случае, лично для меня немаловажном - факте. 

  Когда я вчитывался в строчки воспоминаний земляков, во мне дрогнула, забилась болезненной  жилкой  разбуженная память и вернула мне имена тех, кто раскулачивал людей. Вспомнились чернавские  фамилии - Болгов, Юриков - они долго потом были на слуху - то активисты, то руководители,  и наши щигровские  -  Полуектова, Мананков, который Павел Дорофеевич. Евдокию Андреяновну  я не забывал никогда, да она и сама себя забыть не давала. А, вот, имя Павла Дорофеевича всплыло  ясно и отчётливо, как лицо на фотокарточке. И мне стали понятны мотивы крайне сдержанного отношения односельчан, особенно ветлянцев, к семье, к дому бабушки Поли Комагорки, если по-нашему, по уличному. Не простили ей люди  «подвигов» мужа, не простили… Да и лично ей не забыли неумной, косноязычной  агитации за подписку на новый заём…

  Я решаюсь здесь привлечь внимание читателя к первоначальным страницам моего романа  «По эту сторону печали», где описана сцена раскулачивания. И места, между прочим, там описаны наши. Совпали, оказывается, полностью – моё художественное воображение и убийственная реальность, раздавившая, в конце -  концов, могучий крестьянский род Мананковых…

Родословие Ерохиных,

 выбранное из общего родословия Ерохиных, Шабановых, Путятиных и многих других…

  Слава Богу, филигранное, до запятой выверенное, родословное древо имён составлено Ерохиной (Путятиной) Галиной Васильевной. Нашей, между прочим, щигровской, ерохинской невесткой.

  Графическую схему  она выбрала необычную, годовые и поколенческие кольца на ней идут в обратном порядке. – В сердцевину древа она поставила своих детей, у которых у самих скоро будут  внуки. И куда прикажете тогда  сжиматься или расходиться кругами родословным кольцам? Или так и надобно рисовать схему? Вновь вступившие в сердцевину родословного древа будут неторопливо, год за годом, век за веком вытеснять старые слои на обочину, к краям схемы, чтобы  дальше окончательно теряться в глубине времён.  Доверимся же точному математическому расчёту Галины Васильевны… Но прежде, чем начать погружаться в колодцы времён,  хочу сразу сказать, что ныне наличные фамилии щигровских Ерохиных по жизни не были связаны между собой так прочно, как, например, Рязанцевы, Мананковы, Говоровы… Я насчитываю пять ветвей щигровских Ерохиных: -  от деда Ивана  Ивановича,по прозвищу Махов. Его брата Ивана по прозвищу Малой (это мой родной  дед по отцу) ,  третьего брата Петра: далее следует многолистная ветвь Лаврентия Ильича, и, рядом - ветвь   Петра Константиновича Ерохина ( деда Петрухи). Нам неизвестно, как, какими  сторонами  соотносились по отношению к друг другу эти два рода. Нам ничего неизвестно о ветви Ерохиных, к которой принадлежит Ерохин Кирилл Данилович. А ведь есть ещё одна малозаметная веточка, которая кустилась и плодоносила на Кутке. Тетя Маруся Ерохина с сыновьями, один из которых живёт на Заречке и является мужем Марии Николаевны Котовой. Я просто кляну себя, что в нашу последнюю встречу не порасспросил  на этот счёт  супругов поподробнее. 

  Мне сказывали, что у нашего фамильного  летописца Галины Васильевны имеется поминальная книга, куда записаны четыреста или более родных ей, а стало быть, и нам, имён. Такой характер у неё, натура у неё такая…

  Ох, как она меня однажды своей дочкой Еленой Николаевной Ерохиной осчастливила! По  роду деятельности мы с Леной приписаны  к  высшей  школе. И рано или поздно, но наши пути   должны были пересечься. И пересеклись. Была она моей, нашей, если говорить про Дон, гостьей. Уехала она через пару дней, а мне ещё долго-долго завидовали вслух, причём, с нажимом, с нескрываемым намёком:  -ох, Ефимыч,  и девочка у тебя, ох, и умница, ох,  разумница… А тактична, а культурна, а сдержанна…  

  Как  отказаться от воображаемого  отцовства? 

  А никак. У меня и сейчас нет-нет, а  и спросят:- как там дочка - то?  Как  живёт -  поживает  Елена Николаевна Ерохина? 

  Думаю, что профессорствует, -  отвечаю,-  в Самаре. Но  в точности не знаю… 

  И слышу в ответ: - служить сейчас в высшей школе тяжело и бедно, может, молодые как то и выберутся, а уж мы?! На свалку истории мы, вот куда… Пожалуй, не поспоришь…

  А Галина  Васильевна  с давних уже пор самый главный мой , самый нужный, самый надёжный человек в Ивантеевке, семья которой даёт мне кров, гостеприимство, терпит от меня все неудобства и хлопоты. Вся семья, и её глава, прощают мне всё за  моё умение и всегдашнюю готовность попеть. Галя слушает и подпевает, подпевает и слушает. Лицо у неё делается трогательно беззащитным, а глаза - готовыми  плакать и смеяться одновременно.

  Это состояние души такое… Когда я пою, а Галя слушает, я чувствую себя едва ли не Лемешевым…Возможно,  это и есть минута короткого, неподдельного счастья?

  Возвращаясь к подробностям родословия , нельзя не увидеть, что оно на порядок скуднее родословий других, о которых здесь много сказано-рассказано. Я сильно  надеюсь, что письмо Виктора Васильевича Ерохина, равно как и письмо Раисы Яковлевны Говоровой и многих других моих конфидентов - корреспондентов восполнят   наши родословия и  блестяще  дорисуют  исторический и социальный портрет ушедшей и уходящей эпохи,  на которую пришлась большая часть жизни и нас, и наших Щигров. 

Река времён…

Река времён в своём стремленье

Уносит все дела людей

И топит в вечности забвенья 

Народы, царства и царей. 

  Так писал, так считал Гавриил Романович Державин, такой он выносил приговор в пространстве времени человеку и человечеству. Но думается мне, что не был он безоговорочно правым в своём беспощадном приговоре. Во всяком случае, щигровские родословия , вынесенные на страницы этой книги, убеждают, хотя бы только  меня,  в обратном. Ну, что ж, услышав Державина, послушайте меня…

    И начну я издалека.

  Если бы я вёл историческое исследование, я должен был снова и снова адресоваться к своим корреспондентам, добиваться от них уточнений, пояснений, напоминаний, подтверждений. Так я и намеревался поступить с самого начала. А потом  рассудил иначе. – Я делаю не строго научное историческое исследование, я пишу о том и о тех, кто сохранился в памяти сердца, а теперь, благодаря листам с родословными связями, и о тех, кто вернулся ко мне, оживил и одушевил мою самую сокровенную частицу, принадлежащую ей -  памяти сердца. Я, конечно, не пройду мимо замеченных или непонятых мною биографических неясностей, лелея при этом светлую надежду, что этим самым  всколыхну память авторов  бесценных родословных страниц, подтолкну их к продолжению поиска и уточнению биографических данных наших и предков, и современников, а там, глядишь, и чей - то молодой ум  загорится праведным любопытством к истории  рода, продолжателем которого он сам и является  и чья-то неравнодушная рука и душа любовно исследуют и поставят на пустующее место родословного древа родные имена, уходящие корнями в историю, тьму времён, забвения, вечности. В святой этой надежде нам оппоненты не нужны, зато понадобятся все те, кто видит, понимает и чувствует историю людей как свою собственную историю жизни. Я же при работе с родословными листами  большей частью  пользуюсь средствами художественными, которые для моего гипотетического, но и предельно при этом пристрастного  исследователя - последователя, вполне возможно, что и обернутся  средствами науки.

  Я  далеко не уверен, что вычерпал до дна наш щигровский родовой колодец, что из -  под серых крыш мазанок, едва возвышающихся над землёй, вывел к завалинке  отдохнуть «в холодочке» всех щигровских старух, которым было тогда, от силы, сорок, сорок с небольшим лет. Зато я уверен в другом. В том, что нить повествования находится в наших руках и в протяжённости или хотя бы в чувстве протяжённости истории, подвластному нашему кровному любопытству, она становится путеводной.

  А теперь, благословясь, приступим к некоторым уточнениям и  биографическим неясностям…

  На родословном листе Рязанцевых мне пришлось сделать одну весьма важную и принципиальную правку.. Сопоставив  данные древа Ерохиных, я добавил к перечню имён детей Моисея имя его дочери Евдокии Моисеевны, ставшей женой Лаврентия Ильича Ерохина, с которым родили они четверых детей – Тихона, Андрея, Пелагею, Серафиму ( Ефимию). Этот как бы неоспоримый факт открывает перед нашим мысленным взором ещё одну линию очень близкого родства Ерохиных (Лаврентьевичей) и  Рязанцевых (Мысят) по материнской линии. При моём щигровском периоде жизни  мне никто и  ничто не указывал и  не  указывало, что молодые Тихоновичи и Андреевичи являются двоюродными братьями и сёстрами всем зареченским «Мысятам». Другая очевидная неясность. – Под цифрой «девять» значится имя Груши  - жены Петра Рязанцева, который, в свою очередь, заявлен как брат Маруси Переверзевой. Что здесь истина? Кто здесь прямой или  потомок или наследник Моисея? Или Никифора Моисеевича? Если Груша – дочь, то почему она записана как Шабанова? Если Петр – сын, а его жена Груша, то кто тогда здесь, при этом раскладе, Маруся Переверзева? 

  Хорошие, скажу я, вопросы, побуждающие к действию, к активному поиску.

  Но, как бы то ни было, исследуемое и описываемое нами генеалогическое древо обнаруживает и высвечивает исключительно близкие линии родства с Рязанцевыми двух ветвей Ерохиных- ведущих своё продолжение от Лаврентия Ильича и  – параллельная ветвь -  от  Петра Константиновича, а также двух ветвей Рязанцевых - одних с Заречки, других – с Кутка. Мы  также видим включение в родовое гнездо Рязанцевых фамилий Головиных, Шабановых, Говоровых, Чирковых, Переверзевых, Мананковых, да практически всех мало -  мальски заметных щигровцев.

  Неодолимую тягу я к ним питаю и жажду родства. Кстати, моя покойная сестра Валя питала подобные чувства к твоей дочери, которую знала и привечала.

  Нет у тебя ответа? А у меня есть. Это говорит во мне голос крови, над которым не властны ни людское забвение, ни тьма времён, ни расстояния. Никто, кроме моих родных племянниц и  твоих детей  не занимает столько места в моей душе, в моём чувственном восприятии окружающего меня молодого мира. Путешествуя по лабиринтам тобой составленной схемы кровно-родственных связей, помни об этих моих словах. Я уверен, что рано или поздно, но они прорастут сквозь время и предъявят миру достойные и добрые плоды… 

 Получилось не родословное древо, а нечто грандиозное, некое событие, вернувшее миру имена и живые образы не только деда Никиты, а и трёх его братьев, один из которых оказался полным Георгиевским кавалером, их героических детей, которых сначала раскулачили, а потом послали спасать родину, других наследников, которые своими мученическими судьбами писали историю страны на всех её вековых путях и перепутьях.

  Весь этот, растревоженный в памяти, улей Мананковых убеждает нас и вселяет уверенность в наши, поруганные  временем, души, что человек, что люди всё могут выдержать, всё пережить, выстоять и не сломаться, как это показали лучшие и сильнейшие из рода Мананковых.

 Путеводитель по именам, составленный  Петром Павловичем и письма Николая Машкова, которые я прилагаю в этой книге, дадут пищу для ума любому, кто пожелает вникнуть в историю Щигров, которая и есть не что иное, как составная и наиважнейшая страница истории страны…

  Ты помнишь, читатель, державинские строчки, которыми начинался этот раздел книги? У них есть продолжение:

А всё, что кроме остаётся 

Чрез звуки лиры и трубы, 

То времени жерлом пожрётся 

И общей не уйдёт судьбы.

  Как же я рад, что всем нам - авторам и соавторам , энтузиастам и подвижникам, искателям и правдолюбцам удалось выдернуть, выхватить из жерла, из пасти времён дорогие нам имена пращуров – земляков, отцов и матерей, братьев и сестёр, всех тех, кто был, есть и будет на вечной, бессмертной земле. Не слишком ли пафосно звучат  мои заключительные строки? Не слишком, ничуть, нисколько, ибо  этими строками  и страницами, говоря словами классика, «дышат почва и судьба».

  А остальные немноголюдные фамилии и были, и оставались приезжими, заезжими, принятыми в щигровское  родственное сообщество. У нас будет ещё возможность назвать их и поговорить о них. Здесь только укажем, что фактически угасли или почти угасли родовые племена  Полянских, Савенковых, Панкратовых, Проскуровых, Переверзевых, Епифановых, Полуектовых, Шабановых, Шандаковых, Головиных, Карловых, Кулясовых, Ломовцевых,  , Панковых, Чирковых, Куземиных, Котовых, Юлиных, Стародубцевых…

  А те из них, кто не побоялись сорваться с насиженных мест, те живут и из истории уходить не собираются. Многие укоренились в Чернаве, Самаре, Саратове, Омске, Пензе,  Киеве,  Ивантеевке, Перелюбе…

  В Ростове – нет, не укоренились. Не судьба. Я – последний в  своём роду, вместе со мной  отсохнет последняя живая веточка  нашего рода  по мужской линии. У меня есть две замечательные племянницы в Самаре, чье историко-семейное предание дальше меня не простирается. А уж внучатые мои племянницы и племянники, мы для них - ископаемые из эпохи динозавров, не ближе.

_______________________

© Ерохин Николай Ефимович