Часть шестая. «Мы одной крови…»

Герои нашего безвременья 

   Мне запомнился разговор с Галиной Васильевной Ерохиной (Путятиной) по поводу щигровских родословий. Я выражал надежду, что вслед за нами пойдут другие авторы, а она  пугалась неподъёмной темы, хотя сама вскоре прислала мне филигранно оформленное родословие Ерохиных-Путятиных не в семи ли поколениях?

    И, вот, прошло некоторое, не такое уж и  большое,  время…

   О щигровских знатоках и хранителях родословных говорить,  кроме как в восторженных оценках, восхищениях и похвалах за их гражданственно - семейный подвиг, не приходится. Их усилия, заставшие историю врасплох, щедро представлены на страницах этой книги. Вот эти имена- П.Н.Юлин, П.П.Мананков, В.В.Ерохин, Р.Я.Говорова, С.С.Рязанцев, В.Д. Савенков, Н.В.Кулагина, Э.В. Баданова, А.И.Нестерова, Н.А.Машков, наследники второй ветви Мананковых ( Веденеевичей), вторая и третья ветви Рудских… Все они - на страницах этой книги – мои соавторы, все они оказались подлинными мастерами мемориально –эпистолярного жанра. 

  И круг авторов -  правдоискателей расширяется за счёт не только щигровцев. Свою весомую лепту  в историю  заволжской деревни  и её людей  - о чем рассказывают  их письма ко мне – внесли: уроженка села Гусиха, жена Виктора Васильевича Ерохина ( и, стало быть, наша ерохинская невестка ) Людмила Сергеевна Ерохина из Перелюбского района; яркие, незаурядные, талантливые бартеневцы Виктор Зиновьев и Александр Лисицын; учительница из города Чапаевска Александра Ивановна Нестерова, Гражданка ( с заглавной буквы)  Ивантеевки Любовь Гунаева…

  Хотелось бы надеяться, что повесть «Щигры. Книга имён» откроет ряд повествований об уходящих в историю сёлах и деревнях нашего Степного Заволжья. С чистой душой пожелаем им удачи и попутного ветра в паруса истории, памяти, благодарной любви…

Машков - Бирючий 

  Вот уж кто герой нашего безвременья без всяких оговорок и условностей, так это  Машков Николай Александрович. Машков - Бирючий, можно сказать.  Дальше, конечно, просилось само собой -  герой нашего времени. А потом подумалось, да какое  оно  наше?  Может, правильнее будет  сказать -  герой нового времени? Да уж больно роскошно будет этому времени-безвременью  отдать определение  - «новое». А вот так - герой нашего безвременья,  нашего разломного времени  будет в самый раз, будет то, что надо.

   В тюркских языках есть время: недостоверное прошлое.  Вот это как раз про нас.

  Я искал Машкова  как веточку рода Мананковых, а он оказался чернавским  мужиком, в хозяйстве которого – в Бирючем – работают на подряде расторопные работники и врождённые лошадники – щигровцы Мананковы.

  А дело разворачивалось так. Написал я письмо Николаю Машкову  почти что в никуда. И вскоре  получил   пронзительное, исповедальное, трагичное и высокое в своих помыслах  ответное  письмо. Получил с адреса, который не мог не то, что представить, а не мог помыслить о таковом. Не надеешься же, в самом деле, получить письмецо  с Марса, например... Это письмо было с щигровского Марса, а именно, из Бирючего, где крепкий мужик Машков держит своё хозяйство и готовится зимовать там  пятую зиму подряд. Опять мой Бирючий… «Всё возвращается на круги своя…». Мифическое, эпическое место в личной моей судьбе, место, из которого, собственно, берёт начало моя и  сознательная, и  литературная  жизнь… Машковы, судя по всему, люди упорные, настойчивые, смелые, талантливые. Судьба подвергла их тяжелейшим, немыслимым испытаниям и  крест свой  несут они со стоическим терпением и смирением.  Такие, вот, они люди…

   Из письма Николая Машкова:- «…Всё началось семь  лет назад, когда я с большими боями…  оформил в аренду овраг Бирючий для обустройства и ведения подсобного хозяйства. Тем самым попал в глубокую немилость к местным  властям,  ибо отбился от «общего стада». Мир не меняется и я опять же «кулак-рвач», я это испытываю  на собственной шкуре ежедневно и ежечасно. В Бирючьем обустроил пруд, развожу рыбу, птицу, скотину, сажаем огород. Помогают мне щигровские ребята  Гуменюк Николай, Мананковы Александр и Николай, внук Рудского Николая  Андрей…»

  Дальше исповедь Николая невозможно читать без слёз сострадания, без глубокой сердечной боли… «Имел двух дочерей. В 2011 году у младшей дочери от небольшой спортивной травмы развилась тяжелейшая форма рака костей позвоночника, два года невыносимых мучений и испытаний: пятый случай по сложности в мире, лечили главные академики – онкологи страны (РОНЦ им. Блохина,  г. Москва), множество операций, не зарастающая рана на спине, такая, что видно позвонки, первый раз увидел рану – нервы сдали, напился. Перевязки делал сам. Чем немощнее было тело, тем крепче был её дух. Мы от неё черпали силы, она нас поддерживала, она жила теми короткими секундами, отведенными ей без боли, это был ребёнок – мудрец, от наркотического обезболивания она отказалась, умирала дома на руках, до последних минут была в сознании, сказала: «Я сейчас умру», и начала читать: «Отче наш». 16 дней не дожила до своего  шестнадцатилетия.  А на похоронах, 11 декабря, ударил первый сильный мороз, а над домом кружил белый голубь…»

    Вся дальнейшая  жизнь  семьи Машковых  пошла под этой  чёрной бедой. Старшая дочь, умница, медалистка, закончила Самарский аэрокосмический университет, сразу два факультета, вынуждена была остаться дома ( Николай с женой фактически  два  года жили в больнице) и поселилась  в Щиграх, на Заречке. Я знаю эту беспощадную черноту  бытия.  Машковы, как и я, на себе проверили жестокую науку, что не узнав цены смерти, цену  жизни   не узнаешь. Одно спасение – работа. Дом для старшей дочери  с добрым сердцем продала  Валя Полянская. (Я гостевал в этом  доме, песни играл – Н.Е.). Стал Николай  обустраиваться на новом месте, убрал дикие заросли, начал разрабатывать ложок… Когда работаю там, – говорит он, - отдыхаю душой,  и  ничего нет дороже, когда с лавочки у завалинки  здороваются с тобой старики - зареченцы.  В этом месте  письма стал я гадать-выгадывать - это какие же старики – зареченцы с Николаем здороваются? Володя  и Маня Ерохины, в доме которых  я  был  прошлым августом? Ну, и то ладно, и то хорошо, что бежит  ещё пока по старым жилам щигровская кровь…

   А насчёт жизни, я так замечу Николаю. Жизнь, Николай, и у наших с тобой, ушедших от нас, детей, и у всех  остальных, кто ещё продолжает топтать эту земельку, она очень, она несказанно короткая. В ней – немного радости и много-много труда, боли, обманутых надежд и разочарований. Только это по-настоящему  понимается перед лицом смерти -  своей или твоих близких... А дальше Николай снова ошеломляет меня, но уже информацией другого рода. Из дальнейшего изложения, мне становится ясным, что дело не только, а, возможно, и не столько  в Николае, а в его дружной, творческой, талантливой, любознательной семье, где, я думаю, партию первой скрипки исполняет жена Николая, с которой я надеюсь когда-нибудь познакомиться поближе. Это она, жена Николая Машкова, спасла рукопись деклассированных элементов от уничтожения и подлинник этого документа хранится в семье Машковых. Тут чудесным образом, возможно, по воле Провидения, завязались в один крепкий узелок  отношения Машковых и Мананковых, Машковых и Кулагиных, Машковых и Рудских… Поступками и тех, и других, и третьих  руководит интерес к истории, к родным местам, к событиям, происходящим на клочке земли, называемым «малой родиной». Но в ещё большей мере  - подвижническое служение истине, памяти, собирание по крохам, по капле, истории, прошумевшей над веками, людьми и пространствами…

  Вот представьте себе. Сельсовет, в наше уже  безвременье, выбрасывает за ненадобностью, а, может, и от  греха подальше, как никому и не для чего ненужный, пожелтевший от времени, фолиант из листов амбарной книги – « Список деклассированных…» Супруга Николая Машкова подбирает его, высушивает, очищает, реставрирует, восстанавливает и один растиражированный экземпляр  передаёт  в школу. В школе работает и собирает минувшее время по крохам её хорошая подруга Надежда Васильевна Кулагина (по материнской линии из рода щигровских Стрепетковых). Надежда Васильевна присылает этот список мне, я поднимаю громкий шум, на который отзываются лучшие и честные умы  Ивантеевки, Перелюба, Чернавы, Щигров… Примерно, по этой же схеме торилась тропка к имени полного Георгиевского кавалера Ефима Мананкова.

  И мой скудный запас детских воспоминаний о трагических судьбах деда Никиты (Микитая), его сына  Максима пополняется такими именами, фактами, подробностями, обстоятельствами, которые формируют полноценные, полнокровные страницы не только нашей щигровской, но и всей отечественной истории. Семья Мананковых, наследники рода Александр и Николай, внук Николая Рудского Андрей сохраняют и фиксируют в своей семейной хронике такие имена и факты, которые закрывают огромные лакуны общественного, коллективного, вневременного беспамятства. Я, например, с детства был человеком любопытным, но ведь не знал,  кем доводилась деду Никите Лисуха? – Правильно имя звучит – Елисавета. Кем доводилась Енька? Правильно имя звучит – Евгения. Напомню, это будущие тёща и  супруга Николая Рудского…

   Время вернуться к  письму Николая Машкова…

   «Стал разговаривать с ребятами Мананковыми, уж больно они ловкие, в руках у них  всё, как говорится, горит… А лошадей как понимают. Потихоньку стали рассказывать о своём прадеде Никите Веденеевиче, который  25 лет отслужил в царской армии. Было их четыре брата: Никита Веденеевич; Филип Веденеевич; Ефим Веденеевич; Дмитрий Веденеевич. Саша,  внук Максима,  принёс фотографию георгиевского кавалера Ефима Веденеевича, я стал искать о нём информацию, спрашивать у старожилов, стало всё открываться с какой – то мистической быстротой, как будто ждало этого часа. В 2015 году столетие подвигу Ефима Веденеевича, хотелось бы доску мемориальную в Щиграх поставить, ведь его помнят там, а пока моя  дочь сделала два портрета и презентацию о нём. Один экземпляр информации и портрет передали в школьный музей Кулагиной Н. В., а второй портрет и стенд с презентацией установили в Щиграх в своём магазине».

  В январе пятнадцатого года получил я от Нади Кулагиной творческий отчёт и уйму фотографий, запечатлевших святое это дело…

  А как расцветают, благодаря сохранённой памяти,  щигровские родословия! Какие чудные, какие невозможные веточки растут и дают новые имена-листочки? Юлины-Проскуровы, Говоровы-Ерохины, Юлины-Чирковы, Ерохины-Чирковы, Ерохины-Рязанцевы, Рязанцевы–Переверзевы, Рязанцевы - Полянские, Говоровы - Рязанцевы, Мананковы-Стрепетковы, Мананковы-Рязанцевы… 

     И, вот, новая веточка – Мананковы-Карловы. 

   Это  чудо, которое приоткрыло, кроме всего прочего, завесу над уличным прозвищем Карловых. Теперь понятно, почему они величались Макаровыми…

Из письма Николая Машкова:

«Из последних моих «открытий. Ефим Веденеевич приезжал с двумя сыновьями в 50- х годах в Щигры, останавливался в доме Карлова Павла Захаровича, у своей племянницы Карловой (Мананковой) Анны Дмитриевны. Отец Карлова Павла Захаровича – Карлов Захар Макарович - казак сотник, погиб в Гражданскую войну на Урале, воевал против Чапаева. Со слов внука Карлова Александра Павловича».

   Вот такие они, наши уличные зареченские Макаровы. Про девочек Карловых, с которыми сводила меня жизнь, я рассказываю много и охотно, они того стоят. Род свой Карловы ведут с 1700-х годов, от Карловки, то есть Мало-Архангельского. После  голодовки 21 года именно Павел Карлов поставил крест на общей могиле умерших от голода и сваленных в одну яму. В этой   яме лежит и  его мать. Тётя Нюра Карлова, стало быть, родная племянница деда Никиты, а их - четыре брата и трое из них  - её дядья.  С ума сойти! Вот только одного я в голову взять себе не могу. В 50-х годах я уже смышлёный мальчишка был. В 54 году с похвальным листом семилетку в Чернаве закончил. Как же это мимо моего внимания и памяти пролетело это событие - приезд в Щигры  Ефима Веденеевича с сыновьями?

  И новые вопросы теснятся и в груди, и в голове. Кто, когда и как расскажет, как сложилась судьба сыновей Ефима и других Мананковых? История ждёт слов памяти. Хотя и мы сегодня уже много чего из состава подлинной щигровской истории знаем… Николай Машков на этот счёт имеет свою чёткую позицию. Жизнь,- говорит он,- это не только отрезок настоящего, жизнь - это и то, что идёт из прошлого и накладывает свой отпечаток на будущее.

    Вот так-то!... Сам то я надеюсь, -  как говаривал Лев Николаевич Толстой, - ЕБЖ, то есть, если буду жив, следующим годом в Щиграх побывать. Николай Машков в гости к себе приглашает. Так и пишет:- я и моя семья приглашаем в гости в Чернаву, в Щигры, на Заречку. В Бирючий. На рыбалку, шашлыки. Последнее - рыбалка, шашлыки, это Господь с ними, обойдёмся. Всё, что положено было выпить, съесть, поймать - выпито, съедено, поймано… А, вот, переночевать ночь, другую в сокровенном Бирючьем?! 

   Только не оказалось бы  это знаком свыше, мол, всё, что с тобой могло произойти, уже произошло  и совсем неплохой вариант начать и закончить дни своей жизни в месте сокровенном, в месте, с которого, собственно говоря, всё и началось. Гоголевской мистикой от всего этого веет и    поневоле вспоминается мудрое изречение - «Судьба-это не как сложилось, а…зачем так сложилось». Пожалуй, каждому знакомо это щемящее, безотчётное  чувство своей неотделимости от родной земли, которое овладевает тобой при виде – для другого, не для тебя- самого неказистого места - тощего леска, уснувшей речонки, осыпающегося овражка… Так Щигры, Бирючий,  как место, как географическая точка отблагодарят  на прощанье  за верность и любовь.

Зиновьевское притяжение

   Говорят, что талантливый человек талантлив во всём. Я в верности этого афоризма убеждался много раз. Случай с Зиновьевым – из этого ряда. Я, мой  старинный самарский друг  Иван Веремьев, наши с Иваном  ивантеевские  хозяева и друзья Николай Ерохин и Наталья Смородина имели счастье быть гостями на пасеке Виктора Павловича Зиновьева, вольно раскинувшейся где-то на полпути между Ивантеевкой и Бартеневкой. Вместе с Виктором на пасеке нас встретили его друзья – пасечники , скорее, семья пасечников  в таком  составе:  каперанг из Питера ( кто не знает- капитан первого ранга, моряк), врач из Самары, водитель со «Скорой помощи» откуда-то из Казахстана или Оренбурга…

   Это был один из самых счастливейших дней моей жизни. Молодая красивая Смородина  благоволила  дружескому  широкому  застолью, мужики держались , несмотря  на широкое застолье, степенно и торжественно, предупредили:- пчёлки не любят шума, криков и суеты… Душа Степи щедро тогда одарила меня жёлтым морем подсолнуха, степной короткой яростной грозой, плывущим понизу горьким  запахом полынника, согласным гудением пчёлок. А люди – медовым чаепитием из старинного, латунного литья, самовара. Дедовский, на дровах, - со значением уточняет Виктор Павлович. Он тогда буквально влип, впился в меня - фамильная черта русского человека из глубинки – поговорить по душам с приезжим гостем, который, вроде бы по определению, должен больше знать, видеть и понимать…

  А потом ко мне в Ростов из Бартеневки шли драгоценные бандероли с целебными травами, медами, и, главное, зиновьевскими  письмами – умными, горькими, страстными, честными, отчаянными… Дальнейший наш рассказ и будет опираться на эти письма и цитировать их я буду  едва ли не целиком. Тот случай, когда из песни слов не выкинешь…Письма–рассказы Виктора Павловича во многом, даже в каких-то деталях, перекликаются, пересекаются с письмами и родословиями щигровцев. Как щигровцы нашли своего полного Георгиевского  Кавалера, так и Зиновьев нашёл кавалера Георгиевского Креста в лице своего родного деда, а уж про истории жизней и судеб дедов, родителей Виктора и говорить не приходится – рассказанные им  истории - это наши истории,  его описания и переживания – это наши и описания,  и переживания. Иначе, как-то по-другому и быть не могло – жизнь-судьба была выдана одна на всех…

  В статье, опубликованной в районной газете, В.П.Зиновьев рассказывает об отце Зиновьеве Павле Андреевиче, который 27 мая 41 года был призван на переподготовку младшего командного состава. (В скобках заметим,  что это называлось взять по мобплану, то есть  по мобилизационному плану). А дальше  покатилась судьба младшего командира Зиновьева по известным рельсам, которые вели только в один конец. Назад пути у этих рельс не было. Вот и у Зиновьева - всё, как у людей, всё, как положено. С первого дня на фронте, окружение под Могилёвом, ранение, госпиталь, плен…В плену с Зиновьевым оказались восемь односельчан, известны их имена - Иван Засыпкин, Павел Дрёмов, Василий Маслов... Павел Дрёмов застрелен конвойным, Василий Маслов погиб 8 мая 45 года… Лагерь располагался на территории Польши. А далее - дерзкий  и по логике вещей  смертельный  побег, партизанский отряд в белорусских лесах, в составе которого Зиновьев П.А. воевал более двух лет. И воевал, надо понимать, умело и смело, если награждён орденом Красной Звезды, медалями «За отвагу» и «Партизану Великой отечественной войны 1 степени». И слава Богу, что судьба так сложилась – и  плен за спиной, и  ордена на груди. Редкий случай, редкий… Виктор любит, знает, понимает свою родословную, сохраняет прошлое бережно и трепетно, но и умеет говорить о нём с лёгкой и умной улыбкой…

   Итак: «… мой дед Зиновьев Андрей Никифорович (1894-1959) был призван в царскую армию в 1914 году. Воинский эшелон, которым ехал  Андрей Никифорович, проходил через город Самару...» Что было дальше,  догадаться нетрудно, не правда ли? До  родного села -  160 вёрст и солдат рванул в самоволку. Слушайте дальше рассказ Виктора Павловича. Дома солдат был одну ночь. Рано утром, чтобы не увидели сельчане, покинул Андрей родной дом, любимую жену и сына Павла. А чуть позже  прибыла в село полевая  жандармерия, которая шла по следу деда. Дед, тем временем, догнал свою воинскую часть, получил положенные сутки гауптвахты, а результатом посещения родного гнёздышка стало  – день в день через девять месяцев - рождение сына Ивана…

  Вернёмся к Андрею. Однажды между боями они  с другом крепко уснули, а когда проснулись- ужаснулись,  их полк вёл бой где-то  далеко впереди. Дезертиры вы,  ребятки,  - так получается. А за дезертирство с поля боя, да по законам военного времени,- военно-полевой суд просто обязан отправить под расстрел. А извернулись ребята, догнали своих. Летели напрямки  через немецкие окопы, успели увидеть и прихватить с собой полевой телефон с катушкой проводов. После боя отличившихся солдат представили к наградам. Рядовой Зиновьев и его друг за проявленную храбрость и ценный военный трофей, отбитый  в схватке  с врагом , были представлены к Георгиевскому Кресту.

  А тут нагрянул с проверкой дядя Николая Второго Великий князь Михаил. Просит Великий князь командира отделения рассказать об устройстве пулемёта, а тот от волнения двух слов из себя выдавить не может. Следующим в строю стоит Зиновьев,  он то и доложил Князю так, что от зуб отлетало. И тут же стал унтер-офицером…

  В 1916 году дед был ранен, и на излечение прибыл в город Сызрань. А от Сызрани до родного порога опять же - всего ничего. За время отпуска по ранению Павел Андреевич со своим тестем Бартеневым Никифором Трофимовичем (прадед Виктора Павловича по материнской линии) выкопали погреб  и выложили известковым камнем его стены и своды и двенадцать каменных ступеней в погреб тоже уложили. Надо ли  напоминать, что погреб цел и служит наследникам  исправно до сих пор? В одном  месте Виктор делает важную оговорку, что в Новороссийске у него имеется дед, который грозится или грозился -  точно не знаю - затронуть рассказом своим тридцатые годы. 

  С огромным душевным трепетом и чувством  пишет Виктор о матери. Она у него с 16 года рождения, и когда он писал о ней в письме, ей было 95 лет.  Жить можно, - говорит она в ответ на жалобы сына, - ведь хлеба   вволю.  В 1921 году деда по матери Андреяна съели (сожрали, разорвали) голодные собаки. Мать была в приюте на Украине. В годы войны строила железную дорогу  Пугачёв - Куйбышев. И сколько её помню, - говорит сын, - работала, работала и работала… Письмо писано давно уже и заканчивает  Виктор  рассказ о матери так: да и сейчас ещё работает по кухне, блины её - толстые, кислые, - просто объеденье. Я когда эти строчки прочитал, вкус этих блинов во рту ощутил так, как будто сам  этот блин только что проглотил. Но куда главнее, даже главнее блинов, оказались для меня песни, записанные Виктором со слов матери. Так мать и сын откликнулись  на мою книгу «По следу песен и судьбы», которую охарактеризовали они как книгу необыкновенно пронзительную. И, вот, в ответ, прислали тексты песен. Не песен, скорее, а баллад. Та, которая называется «Капитан» содержит шестнадцать куплетов. Поэма! Содержание – душу леденящая драма… Пришел капитан с войны домой, а жена в постели с  подлым интендантом. Зарубили они,  душегубы, подвыпившего с горя,  бедного капитана. Суд был, а на суде – самосуд. Старшина, сослуживец капитана, в упор застрелил убийц. 

   Покаянной речью старшины  заканчивается песня-баллада:

Товарищи судьи, я поспешил: 

- Сказал старшина виновато, -

Судите меня, если я виноват, 

Капитана мне жалко как брата.

Я после, товарищи, всё расскажу-

  На это есть суд и законы,

А ещё я, товарищи, вот что скажу:

Какие на свете есть жёны.

   Мелодия, как нетрудно догадаться, позаимствована  - «Раскинулось море широко…»

   Вторая песня-баллада тоже ничем и ничему не уступит - ни объёмом, ни трагическим  содержанием. Куплетов, правда, поменьше - восемь. Но здесь - братоубийство, здесь - Гражданская война:

Отобрали лошадку, коровку,

Старший брат в ряды красных ушёл.

Дали младшему в руки винтовку

Добровольцем он к белым пошёл…

Заколол штыком младший старшего брата и «как ребёнок над трупом рыдал». – Чистое, как кристалл, народное творчество…

  Как личность  творческая, деятельная, Виктор Павлович болезненно воспринимает человеческую чёрствость, беспамятность, а сам много и совершенно бескорыстно делает для сохранения памяти о селе, о её людях – кормильцах и заступниках. В одном из писем он рассказывает о  ныне здравствующем участнике великой войны Волобоеве Василии Дмитриевиче. Воевал. Был в плену. Вновь воевал. Отец и брат репрессированы в 1938 году. Построил наилучший дом в селе (сам плотник) с хорошими надворными постройками, посадил сад, имел большое хозяйство, пчёл. Вырастил десятерых детей. Всё нажил, -  особо оттеняет Виктор ,- честным  трудом и так же воспитал своих детей…

  С горечью и обидой Виктор рассказывает, что раньше в селе  было три ветряных мельницы и одна паровая, а сейчас  на благоустройство села  никого не дозовёшься. Ну, замечу я, - здесь Бартеневка не лучше, но и не хуже других будет. Вот  такой   мы, Виктор, народ…. 

Маштаковы, Аринушкины, а дальше - вся Россия 

   Границы родили казачество,  казачество родило границы, - так начинает свой рассказ Людмила Сергеевна Ерохина. «Моё родословие по материнской линии. Моя мать в девичестве Маштакова Нина Ивановна, по мужу- Аринушкина… Мои внуки –это восьмое  поколение Аринушкиных- Маштаковых.

  Пра-пра-прадед мамы Маштаков Андрей прибыл в Степное Заволжье с северной стороны кавказской   реки Терек. Были Маштаковы потомками  новгородских людей, проживающих на озере Ильмень. На Терек они ушли от притеснения властей. На Тереке их, однако, сильно беспокоили воинственные горцы, от которых пришлось постоянно защищаться, охранять свои владения от набегов абреков.  Так образовались казачьи кордоны…

  Однажды центральная власть предложила казакам переселиться на заволжские степные просторы, где, кстати сказать, бесчинствовали «вороги» киргизы, ногайцы. Об этом много рассказывала бабушка по матери, прожившая 92 года. Царские власти обещали казакам - переселенцам вольную и свободные земли… Наш пра-прадед Андрей Маштаков со своим многочисленным семейством выбрал место для жизни в живописном местечке, в долине, которая ограничивалась с юга рекой Большой Иргиз, с севера - озером, названным Ильмень, в память о новгородской земле, а дальше шёл Сырт, то есть отроги Уральского хребта. Село стало называться Гусихой. Принято считать, что название произошло по причине изобилия гусей, уток, другой дичи в этой, облюбованной людьми, местности… Маштаковы –это родовая наша фамилия».

   Я тут решусь на небольшое  отступление - пояснение. Маштак, маштачок – это жеребчик –трёхлетка. Надо полагать, Маштаковы свою фамилию получили не случайно.  Совсем  не случайно даются такие фамилии как, например, Коневы, Быковы, Мельниковы, Пахаревы, Пчёлкины…

  Справедливости ради, надо сказать, что переселенцы –казаки получили всё, что было обещано. А сами казаки  утихомирили ногайцев, которые  отодвинулись дальше  к югу и лишь малая их часть осёдло обжилась недалеко от нынешнего города Пугачёва, основав село Маянга. На русский язык переводится примерно так – «Много воды среди суши».   Сохраняется в памяти людской и другая версия, что село названо в честь ногайского  предводителя.

   Послушаем Людмилу Сергеевну.

«… Дед Андрей Маштаков оставался в Гусихе  атаманом и звался Батькой. В пользовании семьи были земля, лошади, коровы, гумно, ветряные мельницы. Последняя из них действовала до 1963 года. Раньше она по наследству переходила из поколения в поколение Маштаковых - от Андрея к Михаилу, от Михаила к Степану,  от Степана к Ивану (это мой дедушка). После революции 17 года, в конце 20-х годов деда Ивана раскулачили и несмотря на то, что он сам добровольно всё отдал в колхоз, он был арестован и  сослан в Сибирь, где и умер. Бабушка осталась с восемью детьми. Всего у неё рождалось двенадцать детей. Двое из сыновей пали на войне. В 1965 году она ослепла и жила, не видя белого света, до 92 лет. В настоящее время (письмо датировано мартом 2006 года – Н.Е.) жив её самый младший из сыновей 85-летний Маштаков Матвей Иванович. Это мой крёстный дядя,- говорит Людмила Сергеевна,- он офицер, переживший войну 1941-45 годов на советско-японской границе. Живёт он в Симферополе, приезжал в «Молодёжный» в 2000 и 2005 годах. В последний приезд взял с собой назад «землички» с родного пепелища.

   И, вот, заключительные строки письма. 

  «Помню себя с 3,5 –летнего возраста. Многое помню, что меня окружало: люди, события, рассказы бабушки, мамы. Всё уложила я в свои дневники, читать которые позволила только матери, Матвею Ивановичу и своему мужу Виктору… Родители похоронены на гусихинских  кладбищах по их просьбе. Аринушкин Сергей Иванович, Аринушкина Нина Ивановна. В Гусихе никого не осталось. Её заселяют «пришлые» люди, занимаются землепашеством да несколько состоятельных  ивантеевских семейств построили в Гусихе дачи. Отдыхают, ловят рыбу, охотятся на косуль, лосей, кабанов.

На нашем родовом  «позьме» стоит чей-то дачный домик… Посещаем Гусиху три раза в году - поминаем родителей и на Пасху, когда съезжаются многие наши сельчане. Встречи, цены которым нет…

Алинино чувство…

   Мой замысел о писаной биографии Щигров и судьбах  щигровцев ещё только томил душу, когда на меня обрушилась  высокая волна людской неумирающей памяти о своих предках, когда вдруг выяснилось, что эта память жива, что она передаётся, сокровенно сохраняется, несмотря ни на что. Щигровские и чернавские собеседники  щедро делились со мной хрониками своих родов, пронзительными воспоминаниями, трогательными и мужественными исповедями о своих близких предках и родственниках - дедах и бабках, матерях, отцах (мамаках, тятяках), братьях и сёстрах… В число первооткрывателей заветных имён я по праву ставлю краеведа Кулагину Надежду Васильевну и хранительницу живой истории Щигров Анну Егоровну Рязанцеву. А вслед за ними выстраивается впечатляющий ряд моих корреспондентов из Тулы, Чапаевска, Киева, Томска, Перелюба, Самары, Ивантеевки, Бартеневки, Карловки  - в прошлом - щигровцев и нещигровцев. Это им принадлежат драгоценные свидетельства о  жизнях  их близких,  которые  повторяют одну, на всех данную, судьбу – в деталях, частностях, приметах и итогах эпох.

  Ничего удивительного в этом нет. Один народ, одна страна,  одна судьба на всех и  настолько неохватными  были события, выпавшие на долю поколений. События, жертвенный счёт которых шел только на миллионы, только  на крушение всего, что было до и что должно было быть после.

  Революция и Гражданская (!) война, коллективизация и раскулачивание, голодоморы, великая война и столь же великая послевоенная разруха и сверхчеловеческие усилия  по налаживанию хоть какой-нибудь жизни. Много при всём при этом было и богоотступничества, и людоедской морали, и людского беспамятства. Но и память, доказательством чему служит и наша книга, оставалась живой. Она прожгла собой времена и сердца  и вернулась к новым поколениям  благоговением и  земным поклоном. Вот я открываю районную газету, в которой этот самый земной поклон делает юная ивантеевская школьница, моя  пяти - или даже шестиюродная внучатая племянница Алина Ерохина. Девочка- четвероклассница рассказывает  в газете о бабушкиной рукописной книге «Поминание», в которой собрано более четырёхсот имён. За тех, кто записан на красных страницах, бабушка молится за здравие, а за тех, кто записан на черных – тем вечная память. 

  Коротенькая заметка уместила имена пра-пра- предков, объединённых в один родственный круг памяти: Василий и Николай Ивановичи Путятины, Андрей Лаврентьевич Ерохин, Александр Семёнович Завертяев, братья Иван, Григорий, Кирилл, Михаил Путятины, муж их сестры Александры Максим Ушаков, двое сыновей Ивана –Николай и Василий, Дмитрий и Николай Федоровичи Щербаковы, Алексей Трофимович Жестнов, Сергей Степанович Солопов, Никита Неверов… Почти все - фронтовики… Для них нашла маленькая девочка слова и чувства, продолжающие , возвышающие, формирующие и облагораживающие душу. Юное создание продолжает, говоря по–старинному, прясть имён и времён связующую  и путеводную нить, уводящую всех нас от гибельной пропасти беспамятства.

   Она ещё не знает, эта счастливая и чистая девочка,  что судить нас будут по делам нашим, тем дороже и для нас, и для неё самой эти бескорыстные, может, ещё и не осознанные до конца, но уже вошедшие в её душу,  строки памяти. 

Жизнь Суховых - Гунаевых

  Любовь Семёновну Гунаеву я хорошо запомнил после одной из наших  ивантеевских встреч. Но в своём первом письме ко мне она дала дополнительную памятную  наводку, что она в девичестве – Сухова, и, стало быть, является родной сестрой моей одноклассницы Лиды. В груди у меня сразу что-то торкнулось,  заныло, защемило.  То, что называется – дрогнула память… Исповедальное письмо Любови Семёновны  сразу повело меня к  « моей» теме - семья Гунаевых, как и сам я , долго и упорно искала и нашла могилу фронтовика, мужа и отца Семёна Гунаева.

   Рассказывая о матери и о себе, о своих безутешных переживаниях, Любовь Семёновна рассказывала  о нас матерью. - Наши отцы и мужья считались пропавшими без вести. Строчки из письма Л.С.Гунаевой: « … мы не верили в гибель своего отца и долго его ждали. Мама при жизни всё боялась сказать: - царствие небесное Семёну. Она молилась так:-«если ты жив, то дай Бог тебе здоровья, а если умер, то царствие небесное.» Наша с матерью молитва звучала также.

   Как  мне однажды, так и в семью к Гунаевым пришло сообщение: «Довожу до вашего сведения, что Сухов Семён Кириллович из Ивантеевки увековечен в братской могиле №2  п. Яковлево,  Ярцевского района, Смоленской области». Любови Семёновне стали известны некоторые удивительные подробности, например, последние слова отца, обращённые к земляку из Гусихи. Сражённый взрывной волной, с головой засыпанный землёй, он успел крикнуть: Агеев, помоги…

  Дочь на могиле отца побывала, поездка состоялась знаковая, возвышенная по эмоциональному накалу, об этом она сама  рассказала  на страницах  районной газеты,  поблагодарив за помощь в обеспечении поездки Любовь Григорьевну Калёнову и предпринимателей Рината и Галию Ахметзяновых…

   Более десяти лет минуло с той поры, когда Гунаева Л.С. вела в районной газете рубрику «Я хочу рассказать вам, как мы жили». И тогда не впервые, но вполне отчаянно написались горькие строки - « погибли Александровка, Гадари, Муравейка, Гусиха, Журавлиха...» А те сёла и деревни, которые «не погибли», - убеждена Любовь Семёновна,- например, Сёстры, Ишковка, Горелый Гай, то это благодаря подвижнической деятельности председателей колхозов, таких, как И.Ф.Шакуров, Табаков, Лямин, Ульянкин, Барабошин. И далее автор письма воздаёт хвалу хлеборобам Рязанцевым, Минаковым, Ерохиным, не позволившим пустить в расход свою землю- кормилицу. Мы уже слышали  эти и другие славные фамилии руководителей хозяйств из уст Павла Николаевича Юлина, живую  запись беседы с которым я получил в 2014 году.

  В отдельных местах повествование Л.С.Гунаевой приобретает эпическое звучание, где она, например, рассказывает, что есть «крутой подъём дороги на Пугачёв, который называется «плакучей горой». По этой дороге из века в век уходили и на войну, и в иную дальнюю дорогу ивантеевцы. Там стоят сейчас, - напоминает Любовь Семёновна, -монументальные изваяния матерей, встречающих и провожающих своих детей на жизнь, на смерть, на славу. 

Часть седьмая. Словарь русского щигровского говора

Несколько признаний, предваряющих «Словарь…»

   Вот уже пятый десяток лет я живу  на юге страны, а именно, в Ростове-на-Дону. Город и его люди  мне нравились всегда - предприимчивые, независимые,  находчивые, языкатые, яркие и вообще, породистые. Понимающие, кроме всего прочего, толк в лошадях, винах, женщинах. В основе характеров и даже облика - вольница, не то, что наши крепостнические, на редкость глубокие и живучие, корни. Как всякий приезжий человек - понаехавших тогда ещё не было - я желал и даже страстно хотел стать похожим на них, стать одним из них. Моё новое место учёбы и работы – государственный университет – способствовали этому хотению. Тем более, что я постоянно отмечал и в себе, и в окружающих меня людях различия, различия, различия – в мыслях, желаниях, культурных пристрастиях, поступках, манерах, привычках, наконец. В те годы в моём сознании первоначальной родиной воспринимались не какие-то безвестные Щигры  сермяжной, вечно бедной Саратовской области, а могучие Куйбышев, Волга, авиационные завод и институт…

  Когда ко мне пришло время вглядывания в себя, в свою судьбу, в прожитые и проживаемые годы, когда ко мне в душу вернулась, во всей своей беззащитности, малая моя родина, мои Щигры, а сам я по роду деятельности стал много и подолгу ездить по донским  городам и весям, именно тогда мне впервые пришла в голову некая догадка, что люди в донских, особенно в верхнедонских,  станицах  и люди моих Щигров говорят практически на одном  языке, немного корявом, немного как бы грубоватом, не всегда церемонном. Тогда эта догадка удивила, но как то прошла мимо сознания. Правда, один из авторов  «Словаря русских донских говоров», ставший в те же поры моим приятелем, иной раз искренне удивлялся: а ты-то откуда слово это знаешь? Оно же наше, искони донское, а ты ведь из кацапвы?!» Когда же меня по-настоящему захватила история Щигров,  мне стало казаться, что родословная щигровцев может начинаться и с верховьев Дона, от рубежей Всевеликого Войска Донского. На нашем  щигровском  погосте меня  поразила одна фотография. Была прибита она – ещё свежая, невыцветшая - к древнему кривоватому, но всё ещё крепчайшему дубовому кресту. На фотографии красовался, по-другому  не скажешь, красивый, возможно, даже могучий, нет, не мужик, а казак.  Фуражка  набекрень, из-под неё - непокорный чуб. У меня не возникло ни малейших сомнений, что обут  этот человек  не в лапоточки, а в добротные  хромовые щеголеватые сапоги. Фамилия и имя читались легко - Моисей Рязанцев. До меня не сразу дошло, что это и есть родоначальник рода, известного нам под именем «Мысята».Вот когда ко мне пришла возвратная волна интереса к словарям говоров. Нет, признаюсь, что гораздо раньше во мне начали бродить некие смутные подозрения, что и Щигры, и Чернаву могли основать переселенцы с донских просторов. Хотя впоследствии и местные, чернавские, например, краеведы (Минаков А.С.) и документы Пугачёвского музея краеведения говорили в пользу областей центральной России. Но вот исследователь П.Коновалов задался всё-таки вопросом: а не с верховьев ли Дона берёт начало, например, Чернава? И нашёл тому весьма веские доказательства. Сейчас-то, кажется, всё становится на свои места, во многом стало понятно, кто, когда, откуда пришёл в саратовское Заволжье. А меня как не отпускала раньше, так и не отпускает до сих пор, одна загадка – как, откуда, почему щигровцы  в совершенстве владели и, надеюсь, владеют русским донским говором?

   Дело закончилось тем, что обложился я словарями и постарался выписать из них только  и только те слова, которые в Щиграх считались своими родными словами, которых не надо ни стесняться, ни стыдиться. Действительно, ими говорили, ими выражали все наличные чувства. Причём, я вполне допускаю, что в Ивантеевке эти слова были и остаются не самыми употребительными.

   Работая со словарями, я не мог, рано или поздно,  не набрести на знаменитую придумку академика Щербы - «Глокая куздра штеко будланула бокра и кудрячит бокрёнка» Здесь все слова придуманы из головы, но, вместе с тем всякому, читающему эту фразу, абсолютно понятно, о чём и о ком идёт речь. И что там происходит с куздрой,  бокром и бокрёнком. Следуя примеру, я взял два десятка слов из нашего щигровского лексикона и составил небольшой  текст. Прочитал его кое-кому из друзей. Вроде бы всё понимают, но и что-то мешает принять этот текст за правду. Во всяком случае, пересказать текст затрудняются, а если честно, то и не могут. Подвох что ли какой  затеял, друг?. 

  А я рассказал,  что  на рыдване отклячилась фура, забельшилась занозка, до калды  дошкандыбали… Попбздни! Ни посик попользовать, ни легчать, ни пласты рубить, кубарь на подловку дрёпнули,   кочета куршивые, анчутки …

   А итог работы моей будет такой – взял я из словаря донских говоров  только те слова, которые были абсолютно естественны и употребляемы  в речах щигровцев. Читателю я облегчил чтение тем, что не делал классической словарной выписки согласно общепринятым правилам, а дал просто - «Слово – слово». Тем самым заложил  маленькую провокацию, или, точнее, свою надежду на то, что спровоцирую земляка-читателя (лучше, конечно, юного годами) самому обратиться к словарям. Даю отсылку:

- Словарь русских донских говоров в трёх томах  Изд. Рост. ун-та, том1,1975, том 2,3,1976  

- Словарь русских донских говоров. В двух томах. Изд. Рост. ун-та, 1991 

- А.В.Миртов.  Донской словарь. Ростов-на -Дону, 1929

  Вряд ли кто полезет в четырёх-  или восьмитомный словарь В.И.Даля, потому что если бы кто и полез, он сделал бы это сам давным-давно  и без моих намёков и провокаций. Может, я слишком наивный человек, но мне почему то кажется, что. независимо от возраста, мои читатели с радостью узнавания с головой окунутся в языковую стихию. Счастливого погружения, земляки, ныряйте глубже – там, в глубине, наша память  и надежда на вечность.

   И последнее. Прежде, чем начнём мы наше путешествие по словам, принадлежащим русскому щигровскому говору, полагаю нужным и полезным дать несколько предельно коротких справок, сведения из которых должен знать каждый щигровец, да и чернавец – тоже. 

Итак:

1.Историю Чернавы написал историк–краевед Павел Коновалов. Он отстаивает точку зрения, что Чернаву основали выходцы с верховьев Дона. 

2. Из словаря П.П.Семёнова «Географо-статистический словарь Русской империи»:

- Ивантеевка – Козловка;

- Бартеневская – немецкая колония Николаевского уезда при реке Вотерубе;

- Чернава – Вязовка;

- Журавлиха – имя осталось от пугачёвцев;

- Ивановка – существует с 1832 года, основана выходцами из Ломова Пензенской губернии;

- Канаёвка - существует с конца восемнадцатого века;

- Клевенка – Кирпичи;

- Арбузовка – основана староверами;

- Раевка – основана в 1760 году по Указу Екатерины Второй;

- Ветлянка – Щигры.

3. Река Чернава имеет протяжённость 60 км. Начало берёт выше Карловки (Мало-Архангельское), впадает в Малый Иргиз в районе элеватора

4. Заселение Степного Заволжья началось в XVIII веке.

5. Начало Ивантеевке положил Указ Екатерины II от 1762года о переселении раскольников. К ним добавились потоки переселенцев  из Тульской, Рязанской, Пензенской, Тамбовской, Воронежской губерний. В частности, из Козловска (сравни – Козловка) и подмосковной Ивантеевки.

6. В войну погибли 144 человека из Чернавы.

7. Вавилов Дол (Авилкин лес) до 1870 года считался староверческим центром Степного Заволжья.

8. Остальные интересные цифры и факты внимательный читатель найдёт на страницах этой книги.

А 

Б

В

Г

Д 

Ё 

Ж 

З 

И 

К

Л

М 

Н 

О

П 

Р 

С 

Т

У

Ф 

Х

Ц 

Ч 

Ш

Щ

Ю

Я

Вдогонку за словами 

  Решил я дополнить  словарь говоров несколькими характерными, полновесными и сочными щигровскими мужскими и женскими именами. Читайте и наслаждайтесь их  классической полнозвучностью. Мужские: – Алексей, Андрей, Василий, Веденей, Григорий, Данила, Дементей, Дмитрий, Дорофей, Егор, Еремей, Ефим, Ефрем, Иван,Игнат, Илларион, Илья, Кирилл, Константин, Кузьма, Лаврентий, Максим, Моисей, Михаил, Никита, Никифор, Николай, Павел, Перфил, Пётр, Севастьян, Семён, Тихон, Фёдор, Яков… Женские: – Агриппина, Акулина, Александра, Анна, Антонина, Валентина, Варвара, Вера, Евдокия,Евфимия, Мария, Матрена, Ольга, Прасковья, Пелагея, Полина, Серафима, Татьяна, Устинья… Симфония старых русских имен ... Игра с именами оказалась не менее увлекательной, чем игра с говором. Кто бы сказал, например, что Феня -  это не только бабушка Феня, а ещё и Аграфена, Груша –Агриппина, Васёна - Василиса, Мотя –Матрона, Доня - Евдокия, Поля - Пелагея, Шуревна – Александра… А Хима – в одном случае - Серафима, а в другом- Евфимия.

  Это личные имена. А прозвища? Они, кстати,   воспринимались в деревне  так же естественно и органично, как запись в метриках. Хотя не все они и не всегда легко объяснялись. Я и сейчас скажу, например:- кардяк? Это  -кто или  это  - что такое?

  Бывали, конечно, и совершенно прозрачные прозвища. Вот, к примеру, прозвища из нашего детства. Братья  Калям, Малан, Зяблик; братья и сестры  Мирунковы; Санёк, Ломок, Куляс, Великан, Карянка, Пипин, Кол, Нос, Дутыш, Катун и, особняком, знаменитые на всю деревню, легендарные  Катун и Кардяк. А я мог с  Кардяком, то есть с  Иваном Васильевичем Рязанцевым незадолго до его кончины   и повидаться. Отговорила  его  жена, а моя дальняя сестра Мария Васильевна Рязанцева ( в девичестве Ерохина), с которой мы мгновенно узнали друг друга, лет, я думаю, через двадцать пять. Ну чё,- засмеялась она  приветливо,-  опять карточки  приехал глядеть?

    Значит, помнила, как я четверть века тому назад в ещё её родительском доме впивался в общую  большую раму, навечно прибитую к стене, в которой  уместились  семейные фотографии и где красовался с  замечательным, волевым и совершенно  бедовым, разбойничьим, сейчас я бы сказал, разинским, лицом Марусин будущий муж Иван Васильевич Рязанцев, тот самый знаменитый и неукротимый в хмелю и гневе Кардяк. В этот раз из-за занавески раздался  то ли стон, то ли вздох, то ли хрип… На мои вопросительно поднятые брови Маруся попросила:- не ходи, Коль, к нему… Плохой он... А увидит тебя - плакать начнет, а за ним и ты заплачешь, и я вдогонку за вами… Я ведь,  Коль, помню и понимаю, как ты  маленьким глядел на него. А ведь и он тебя, даром, что клоп был, уважал и всегда заступался. А ты ж помнишь, за кого Кардяк  заступался, того не трогали… Что ты, тронуть! Спаси и сохрани, мог и башку оторвать.

   Не знаю, чем бы закончился наш разговор, но калитка заскрипела, и во двор вошли  их дочь  с мужем. Из Подмосковья приехали к родителям. Потом они и мать к себе перевезли, где и упокоилась она на веки вечные. А сейчас вот, крутится в голове, где-то близко-близко крутится, прозвище матери Ивана Кардяка. То, что прозвище было – это точно, а вспомнить – никак. Ну, никак…

  Среди семейных, родовых прозвищ были такие, которые со всей очевидностью брали начало от имени родоначальника рода.  Ярчайший пример на этот счёт - могучее племя Мысят. От Моисея Рязанцева. Или ветлянское племя Ульяновых,  или племя  Егориванчевых (одним словом) с Кутка, или Палпалчевых с Ветлянки, или Макаровых с Заречки…

   Ожерелье уличных прозвищ, ставших, фактически, обиходными фамилиями, составили Внуковы (Унуковы - вот он - отголосок донского говора то),которые на самом деле Полянские, Лихачёвы, которые совсем не Лихачёвы, Хохловы, которые вовсе не Хохловы, Трусовы, которые не Трусовы, Маховы, которые не Маховы, а Ерохины, Федосеевы, которые Савенковы…

  …Сбегай, сынок, к бабушке Вере, скажи, чтоб жару маленько дала, растопиться.  А сынку страсть как не хочется через холодную  улицу сигать… Вот он и канючит: мож у Маховых? Тут уж мать разоряется не на шутку: эт папанька  твой был -  гоша - расстегоша, а эти - Хватовы! Какие, там, к дьяволу, Маховы… К бабушке Вере беги, скажи, жару маленько… Что там дальше приговаривает мать, я не слышу, я уже влетаю в ульяновские ворота, где меня заполошно  встречает злющий кобелёк Верный. Как облупленного меня знает, а всё равно лаем   аж захлёбывается от злости. Тоже, гад, наверное,  хватов, жару ему жалко…

   Жила на Заречке семья дяди Вани Рязанцева, по уличному - дяди Вани Социалиста. Их так и величали – Социалистовы. Отец, стало быть, Социалист, а сын – Кайзер. Здесь что-то одно из двух. Или глава семейства отдал в молодости дань революционным социалистическим идеям или что-то такое - этакое привёз с Первой мировой, а то и из плена. - Кайзер-то откуда? 

Вспомнил брошюру Тодорского.- «А ты, мужик, за что сидишь? – Не знаю,  говорят, трокцист».  Там –трокцист, а у нас- кайзер…

  Были прозвища, идущие, вполне возможно, из глубины веков. Они были завёрнуты, как младенец в пелёнку, в тайну, загадку, намёк, недоговорённость. А были и такие, которые родились прямо здесь, на слуху, и прикипели, присохли, как будто были всегда. То есть родились   прозвища из самой что  ни  на есть обыденной  повседневности. Старик Полуектов – гладила. Правильнее  было бы – глазила; глаз у старика был тяжёлый,  глазливый был человек, может, не столько глаз, сколько взгляд? Тут, и  правда,  было от чего вздрогнуть и воробышком сжаться.  Глянул - убил. 

  Один из мужиков Мананковых прозывался Спекулянтом, моя мать прозывалась Гордячкой,  жена Ивана Стародубцева - Кулугуркой (тут всё ясно); нескольких деток послевоенных годов рождения называли журавыми. Непонятно, что значит журавые? Ну, нагулянные, незаконнорожденные.  Помягче и почеловечнее будет сказать:- детки, родившиеся вне брака.

  Именную двойственность несли на себе и сами Щигры. То они, как есть, Щигры, то они Большие Щигры, то  просто Ветлянка. То они курского происхождения, то донского, то они -  колхоз «Правда», то -  только отделение колхоза имени Кирова. Нет, кто что ни говори, а аномалия какая-то в щигровском историческом бытии ощущалась. Жили мы в двух верстах от Авилкина. Казалось бы! А богомольцев, кроме нескольких отчаянных старух, в Щиграх не водилось. Не то, что богомольная Ивановка. А рядом деревни-то стоят... В книге А.М.Лисицына дан перечень  сёл Ивантеевского района по переписи 1897 года. 

  Щигры и в переписи стоят наособицу. В списке названы 32 населённых пункта Ивантеевского района, из которых почти все именуются сёлами, кроме трёх селений - сельцо Ишковка (Свиное Болото, Красненькое), и две деревни. Одна из них  - Безенчук, а другая, конечно же, наши Щигры…

    Наконец, одну загадку мы с вами разгадали.  Деревне церковь  иметь по статусу было  не положено.

     Ничего не поделаешь, видно, так на роду нам написано… Деревня мы… 

Прощаясь, не прощаюсь…

 Я допускаю, что иной требовательный читатель и скажет: - а странная книжка оказалась… То автор топчется  много раз  на одном  месте, то повторяется то тут, то там. Вроде бы всё сказал – рассказал, а глядь, опять об этом же, хотя  вроде бы и другими  словами… Принимая  эти вполне возможные упрёки, хочу ответить, что я писал  эту  книгу как  менее всего похожую на книгу. Да, бывает, что подолгу топчусь на одном месте… Но это оттого, что страстно хочу оставаться в едином, с тем временем, потоке бытия.

    Я свою живую историю пишу сам из себя. Я хотел увидеть и запечатлеть жизнь деревни такой, какой она досталась нам и запомнилась мне - с её войнами, судьбами, страданиями, муками и неуничтожимыми,  несмотря ни на что, надеждами, мечтами и любовью. Я – рассказчик щигровского  времени. Моя личная судьба  -   это вся моя проза, моя жизнь –это жизнь людей, среди которых я жил, рос, трудился, старился… Получается, что написал я книгу о времени, на которое пришлись  и мои юные годы, и вся без остатка жизнь предшествующих нам  поколений. 

  Все свои  вольные или  невольные приёмы я сделал вполне-вполне сознательно.  С  самого начала эта книга была задумана  в виде букета или нескольких букетов  полевых цветов. Нет,  буду точнее в определениях - букетов  степных цветов. Вспомните, цветы, из которых составлялся наш деревенский  букет, всегда были одни и те же - другие то где возьмёшь?  А всё равно, букеты всегда получаются разные, вроде и  одни и те же, а и не похожие друг на друга тоже.  Тот - поярче,  этот - побогаче, попушистее; этот – поскромней, зато полиричней. А в  этом  прядка овсюга ой как хорошо смотрится. А ведь овсюг, куколь  злейшие враги зернового клина. А вот тут прядь ковыля изумительно глядится, а вон на том - головка  репешка-лопушка небесного цвета, глаз не оторвёшь, до чего красиво… Хотя надо признать, что из наших степных цветочков далеко не каждый сумеет букет сложить. А я, вот, складываю. Из чего, из каких цветов? 

   Луговых цветов у нас нет, как нет и самих лугов. В ложке зареченском есть цветочки желтенькие, с глянцем отливающим  лепестком. Недавно узнал, что это вроде бы и есть те самые лютики. А у нас они куриной слепотой назывались. А из слепоты, тем более куриной, – сами порассудите,- какой  букет? И из повилики букетик не сложишь. А календулы всякие, маки да колокольчики у нас не растут. 

- Полынок, куровник?

 – Да!

- Бессмертник?

- Наш цветок, да!

- Кашка-ромашка?

- Да, наш цветочек, кто бы спорил…

   Я, вот, вспоминаю три цветочных чуда, случившихся со мной за всю мою жизнь. Синее пламя цветущего льняного  клина  где-то на Верхней Волге; склон армянской  горы Арагац, устланный  маковым алым ковром. Да ещё   калмыцкая  степь, накрытая   безбрежным, насколько хватает глаз, одеялом, расписанным  трогательными в своей беззащитности тонконогими колокольчиками…

В нашей степи таких чудес не водилось  и водиться не могло. 

  У нас что? У нас - кустик солодки, всякий - развсякий  полынок, чернобылка, пастушья сумка, овсюжок, и, конечно, царь степи –ковыль. А уж в низинке - то ли тульских долов, то ли в суходоле, -  там, конечно, сердце  радостью обольётся, когда заметишь  притаившийся кустик шалфея, иван- чая или  могучего донника. Я часто ломал куровник, -  выглядит он куда как  пышно. И пахнет хорошо, прямо непонятно, почему этот запах  моль не выносит, просто на дух не переносит  моль полынный запах куровника. В  одном из своих рассказов описал я этот куровник. Так редактор и корректор три раза исправляли слово «куровник» на «коровник». И своего добились,  так и вышла книжка с коровником вместо куровника… А букеты-веночки мы делать умели и отмечали ими святые для людей дни - родительскую неделю, Троицу, с сенокосов без букета не возвращались. Да и первый ржаной сноп, перевитый травой - муравой, в святом  углу избы до новин стоял…

   Тут и весь секрет моей необычной повести. На её страницах я составляю степные букеты из людских судеб, при воспоминании о которых замирает или летит, не знаю куда,  зачарованная моя  душа. И тогда вспоминает она запах и вкус  реальной жизни, о которой  я с давних пор рассказываю в своих книжках. Я и на другую дорожку   могу   перейти. Вот я и раз, и другой, и даже третий  обращаюсь  к одному и тому же образу.  Вроде бы уже всё и  сказал  про него, ан нет, что то другое из описываемой судьбы на лист бумаги просится. Это не книга с нами говорит, это возвращается  к нам жизнь -воспоминание, которое живёт внутри каждого из нас, до поры, до времени не задевая хлопотную повседневность.

   Но, вот, присела душа на краешек памяти - и всё, и ты навеки в плену жизней и судеб, прожитых задолго до тебя. Иной скажет:- а меня тогда ещё и на свете-то не было. А прапамять,  живущая в нас,  тут же возразит.  Да нет,-  скажет она,- ты эту жизнь уже тогда, до своего рождения, вместе с ними, с твоими бабками-прабабками, дедами  -  прадедами прожил всю как есть. А они сейчас в тебе твою, как свою, снова  проживают… Поэтому я и раз, и другой, и третий могу обращаться памятью к тому или иному образу деревенской нашей истории и ничего неправильного в этом не вижу. Совсем напротив, несмотря на жесткую определённость моих суждений, я вижу в этих приёмах  много хорошего. Это когда   ко мне в память, в душу, в самую её заветную и сокровенную часть  прокладываются тропки и  тропинки, дорожки и дороги, по которым ходило моё, обделённое радостью,  детство. Конечно, не только моё, детство всех нас, кому довелось быть именно нами.

   Кто бы взялся подсчитать, сколько раз мы прошли по своим тропкам и дорогам? Лента Мёбиуса получается - то туда, то сюда; на огород, с огорода; к колодцу за водой. С ведёрками на коромысле - от колодца до дома, за опёнками  - за дальнюю ферму; за скромной ягодкой –куманикой в Горшенин дол, за тёрном - на зареченские зады, а чуть попозже - уже и на ток, и обратно -  с горстью зерна в кармане… Тропки, которые мой ровесник не то, что без труда вспомнит, он их никогда не забывал. Просто в своей ежедневной заботе о хлебе насущном, не всегда держал в памяти.

  А тропки наши остались всё те же, веками нахоженные.  В свой каждый  приезд на малую родину я  ещё, и ещё в этом  убеждаюсь, хотя  в окрестностях наших сильно дичина взялась, будто она, а не люди хозяева здесь.

 И не надоедали нам тропки наши?

 - Никогда!

Радовали? 

 - Да! 

- Веселили?

  - Да.

 - Волновали?

  - Да!

   И оказались памятными сердцу до самого конца, до самого донышка души. 

   Здравствуйте,  люди - тропки! Давайте поговорим, повспоминаем, напомним  друг другу кто мы есть  и как нас зовут. Для меня вы - и здравствующие  и навеки  ушедшие от нас -  наши степные, скромные, но тем они и дороже, цветы; для меня вы - вдоль и поперёк исхоженные родимые тропинки и тропки, по которым и  я – пусть мне это привидится в мой  прощальный миг -  уйду в свой последний путь… А  когда о нас и думать забудут, возьмёт,  нам ныне неведомый, потомок эту книгу в руки, поднесёт к глазам… И откроется ему история и  жизнь  души, чистого, простого и бесхитростного повествования… Мне помнится мысль одного хорошего писателя, что дом наш не везде, а только там, где мы его себе построили. Мой дом построен мною в моих книгах  и я верю, что прочнее материала не было, нет и не будет никогда и нигде.

   Я, правда, помню и  другое. Например, разговор с одной моей давней, умной, доброй подругой, с моей очень начитанной ровесницей. Хорошие, говорит, книжки у тебя, дружок, но кто их читать  будет? Старики не могут уже читать, а молодёжь книжки в упор не видит, они для неё – замшелая древность. Спорить не приходится, горькая  правда заключена в этих словах,. А согласиться всё равно не могу. Я всё ещё, к счастью, вижу и слышу своего искреннего и пристрастного  друга -  читателя. И не так уж их мало  возле меня, моих преданных читателей.

  А если  всё-таки…, не унимается подруга, и выразительно смотрит на меня. А и тогда, горячечно протестую я, всё будет так, как тому должно быть. Взять хотя бы вот эту книгу. Под её обложкой люди будут продолжать жить. И рано или поздно, но кто-то однажды откроет книжку и произнесёт  - неважно, мысленно или вслух  – то или иное, а, может, и дорогое и памятное ему имя… 

Всё! Дело сделано!

   Я зову тебя, мой читатель, к надписи, высеченной на одной древнейшей гробнице. Остановись,- гласит надпись, прохожий, произнеси вслух моё имя. Для тебя это – дуновение уст, а для меня – жизнь. Это и про нас тоже. И про тех, кто будет после нас…

   Эта молитва будет иметь силу, пока на земле будет оставаться хоть один живой человек…

   И здесь я ставлю  большое-большое отточие - надежду  на неумирающую память. Неумирающую. Как и  душа людская, народная.

И совсем напоследок… 

  Так бывает в прощальные минуты, когда все слова уже сказаны и  время сжимается  в точку  и ты невыносимо, невыговариваемо мучаешься неизбежным расставанием.  

Вот мои несколько прощальных строк…

   А вдруг кто из читающих эту книгу и спросит: а кто он такой, этот Пимен наш? И где он живёт? И чем занимается? И каких корней будет? А  родом он – щигровец, крестьянский сын, хотя всю жизнь в городу прохлаждается. Живёт он, сказывали, где-то далеко, в большом городу, в каком-то Ростове. В  краях не нашенских, скромных… А хлеб свой насущный добывает не трудом нашим праведным. Белоручка, можно сказать, тяжельше карандаша ничего в руках не держал. А с родимой сторонки своей  как уехал, так только его здесь и видели. Как мы живём, чему радуемся, чему огорчаемся  он знать не знает, ведать не ведает. Одно ему прощенье - не один он такой. Многие такие. Разбежались, разъехались, разлетелись  по белу свету.  А многие уже и в землю легли. Кто где, земля большая, всех примет. 

  Иной раз злость на них, уехавших, подымается. А другой раз пораскинешь мыслями, оглядишься вокруг: а куда деваться? Да и, наверное, не от хорошей жизни уходили и там, глядишь, не хужее нашего сумели устроиться….

   Вот  и подумаешь другой  раз:- не надо обижаться, так она, жизнёнка  наша, сложилась. Виноватых нет. Сам Господь  так и говорит:- у меня, - говорит,- виноватых  нет. А кто грешен - покается…

  Прими же, земля моя родина, мой сыновний поклон, и «положи меня, как печать, на сердце твоё, ибо крепка, как смерть, любовь».

_________________________

© Ерохин Николай Ефимович 

Окончание. Начало см. в №№ 290, 291, 292