– Александр Анатольевич, помню, как когда-то на вечере в Доме актера вы пели: «Такое слышал, такое видал, Что и с вами мне хорошо». Мы в очередной раз переживаем финансовый кризис. Но на вашем веку он далеко не первый. Вы многое «видали». Сейчас вам хорошо?

– Как вам сказать… Недавно мне исполнилось восемьдесят. И я понял, что ощущения мои точно такие же, как и в двадцать, и в тридцать, и в сорок лет… В том смысле, что ничего кругом не изменилось, и наше довоенное поколение вновь стремится дожить до лучших времен, когда, наконец, можно будет дышать полной грудью и жить по-человечески. В ожидании этих лучших времен и заключается секрет долголетия. 

– А еще и чиновники усердно трудятся в этом направлении. Недавно предложили, например, увеличить пенсионный возраст…

– Вообще наш народ самый выносливый по количеству экспериментов над ним. В прошлом году главный эпатажный политик нашей страны призывал с трибуны Госдумы совокупляться не больше четырех раз в год. Ну, для меня эта норма давнишняя. А как быть молодежи?.. 

То же самое и в отношении пенсий… Раньше я считал, что пенсионный возраст – вещь условная, придуманная. Ну повысили планку – ради бога, поработаем еще. Теперь, с высоты прожитых лет, мне так не кажется. Все должно быть вовремя: и секс, и уход на пенсию. 

Но, видимо, у чиновников с этим возникли проблемы. Кто-то из них дожил, мне кажется, до почтенных седин и продлевает себе молодость с помощью закона. Сколько раз пожилые люди твердили миру: «Хватит! Дорогу молодым! Устаю, ничего уже не могу аккумулировать». Говорят – и не рыпаются с места. Боятся резких движений – как физических, так и смысловых. 

– У вас нет ощущения, что лично вы не понимаете нового времени? Ведь за последний год было принято множество абсурдных законов. Например, ни с того ни с сего запретили произносить матерные слова со сцены, как будто театр – это рассадник заразы…

– Материться запретили, курить в общественных нельзя, пить – тоже. А в довершение всего наш театр получил бумагу о том, что нельзя у фасада парковаться. 

– И как вы к этому относитесь? 

– Я в жутком подвешенном состоянии. Обрезали последние старческие перья. Теперь я фактически глухонемой, курящий под подушкой. А под подушкой курить трубку трудно. К счастью, в отношении мата запретили пока лишь четыре слова. Значит, будем материться тем, что осталось.

– Вообще надо быть осторожными, раз уж безобидный народный «промысел» попал под санкции… 

– Я говорил тут недавно одному артисту: в незнакомых, ханжеских компаниях держи ухо востро. Сначала проверь степень отторжения слушателя через невинное слово «сука». Если проскочило, то идешь уже дальше.

А про санкции… Я вообще долго не мог понять, что такое «санкции». У меня это слово ассоциируется с канализацией, когда приходит сантехник и говорит: «Елки-палки, да вам нужно санкцию менять». Помните анекдот: засорился унитаз, сантехник долго ковыряется, чуть ли не с головой залезает в этот унитаз, а потом говорит: «Слушайте, вы туда гадите, что ли?» Вот и для меня санкция примерно что-то такое. Никто не может объяснить, что делать человеку, который не ругается матом, а с его помощью говорит на родном языке.

Покойный Георгий Павлович Менглет был замечательный, необыкновенно артистичный матерщинник. Играя Баяна в «Клопе» или господина Дюруа, он умудрялся разбавлять текст матерком. И ни один зритель не мог заподозрить, что мопассановский герой ругается матом – так это было лихо и чисто.

Да и куда в таком случае, деть наследие Пушкина, Белинского, Баркова, Есенина, Юза Алешковского, Венички Ерофеева? Почему законодатели не дали нам подсказки, как обращаться нам теперь с произведениями классиков?

– Давно хотел спросить: вас никогда любовь к мату не подводила?

– Было однажды стыдно… В махровые советские времена мы с моим другом и партнером Мишкой Державиным выкроили несколько долгожданных летних дней и на моем частном автомобиле «Победа» двинулись по наводке под город Вышний Волочек на никому не известные Голубые озера, чтобы порыбачить и отключиться от общественной жизни. Наводчики гарантировали глушь и уединение. Двое суток мы пробивались через овраги, ручьи и дебри, и, когда неожиданно выехали к озеру, даже не разобравшись, голубое оно или нет, раскинули палатку, окунулись, и я, как самый ленивый в дуэте, плюхнулся на траву, а Державин, как самый рыбак, тут же голый по что-то пошел в воду и закинул удочку. Тишь, глушь, одиночество и счастье!

«О, господи, ё…, благодать-то какая!» – вырвалось у меня.

На эту реплику из-за мысочка выплыла лодка, в которой сидела дама в раздельном сиреневом купальнике, а к веслам был прикован плотный мужчина в «майке» из незагорелого тела.

«Коль! – нежно сказала дама. – Смотри: голый – это Державин, а матерится – Ширвиндт».

И уплыли… Оказалось, за мысочком располагался какой-то дом отдыха какого-то машиностроения и от Вышнего Волочка по шоссе до него добираться минут сорок.

– Сейчас рыбалку еще практикуете?

– Летом специально езжу на Валдай. Раньше там прекрасный клев был. Теперь, как и везде, стало хуже. Сейчас рыба в таком же состоянии, что и общество. Прежние законы – клюет на рассвете, потом на закате – все накрылись. Рыба клюет, когда ей вздумается, или когда у нее плохое настроение, или когда она хочет отомстить правилам. Причем это – повсеместно. Куда-то мы приехали, нам говорят: «У нас клюет только с двух до четырех». Дня!

Нельзя заранее готовиться к хорошей рыбалке. Бывало, намнешь хлеба, возьмешь случайную удочку – и прекрасно ловишь, а если собираешься двое суток – возвращаешься ни с чем. Хорошее должно на тебя обрушиться.

– Если продолжать мысль об обществе, то на нас «обрушились» в последнее время бесконечные разговоры о патриотизме. Чиновники и вовсе предлагают полезность любого произведения искусства расценивать с точки зрения патриотизма… У вас это не вызывает оскомины?

– Не очень понятно, как можно с позиций патриотизма о чем-то рассуждать. Ведь патриотизм – это эмбриональная штука. Человек с рождения пуповиной связан с землей, нацией, родителями, со школой, с кинотеатром и зоопарком, в которые он ходил. Все это, как бы ты ни метался, в тебе глубоко сидит. 

Правда, с Украиной какая-то нелепая пертурбация происходит. Я физиологически никогда не ощущал Украину заграницей. И какими надо быть идиотами, чтобы запретить там русский язык. Почему тогда их президент говорит по-русски во время инаугурации? Кто стреляет в мирное население? Я совершенно не могу в это вникнуть. И уже много лет пытаюсь понять, что происходит у них на ментальном уровне. Например, в начале девяностых я приехал во Львов, когда они только стали другим государством. А до этого во Львове я был тысячу раз. И вдруг меня поразило, что абсолютно никто не понимает по-русски. Я просто обалдел. Откуда это взялось?

– А все-таки – события на Украине лично для вас катастрофа?

– Разумеется. У меня мама родилась в Одессе, значит, я каким-то образом одессит. Да к тому же сколько всего связано с Украиной! И гастроли, и дружба, и съемки…

С Крымом, на мой взгляд, совершенно раздутая история. Сейчас кричат: «Мы вернули наш Крым, который Хрущев подарил Украине!» А что значит «подарил»? Это все равно что сидим мы за столом семьей, и я говорю: «Вот эта яблонька теперь твоя». Вот и считай, кто прав, кто виноват. Концов не найдешь, ведь семья одна и яблоня как была, так и осталась.

– Но если взглянуть на нашу историю, то страна постоянно переживает какие-то потрясения. Какую эпоху вы вспоминаете с наибольшей теплотой?

– Ужас в том, что не эпоха вспоминается, а состояние тела. Когда все умиляются школьными, студенческими годами, тусовками молодых артистов, то я их понимаю: нам просто было по 25–30 лет. И было хорошо – больше воздуха и свободы. Тогда не возникало такой бесконечной необходимости все время мелькать – не дай бог, кто-нибудь обгонит слева. Работали в театре, потом собирались, шутили, делали смешные вечера, играли в карты, в преферанс или в покер, выезжали куда-то. Сейчас все бегут. Например, на полчаса в Турцию, чтобы там тебя сняли в новом купальнике. Это не жизнь. Хотя, на мой взгляд, умиляться своей молодости тоже опасно…

Вечно молодая, безгранично русская Надежда Бабкина с искусственной косой, навсегда приколотой к тоже искусственному кокошнику, олицетворяет бутафорскую мечту о национальной идее.

– А в чем – национальная идея? 

– Сейчас – в том, чтобы не сеять панику, не волновать людей. Тебе заплатили зарплату в полтора раза меньше, а ты ходи радостный, словно проявил сознательность и накупил гособлигаций. 

Впрочем, я очень надеюсь на кризис. Мне кажется, он ближе нашему менталитету, чем достаток. Когда настроили плечо в плечо особнячков, наставили у подъездов «хаммеров» – Россия потеряла лицо. А сейчас надо потихонечку возвращаться к частику в томате и сырку «Дружба»… Ведь это было не так давно. И вкусно.

Недавно мы пережили Год культуры. Я с удивлением узнал, что на бюджет культуры за год отпускается месячная зарплата главного тренера по футболу. Но самое интересное, что ни там, ни здесь не заплатили. А теперь мы вступили в Год литературы. Есть надежда, что рабочие на уикендах прочтут «Доктора Живагу», а хоккеисты выучат, наконец, слова гимна…

________________________

© Борзенко Виктор Витальевич