Рассмешить бога
То ли спишь, то ли снишься кому-то,
то ли в чьём-то романе живёшь
персонажем разменным...
Укутай,
мой творило, в цветистую ложь,
расскажи лабуду о прекрасной
и в веках неразменной любви,
торжество гуманизма отпразднуй
да моих мертвецов оживи
хоть на пару страниц – я успею
досказать, допонять, дообнять.
Ну вот что тебе стоит, кощею,
процарапать в листе благодать!
...Увлеклась, безрассудная буква.
Преклоняюсь, молю, трепещу,
хоть и ты не всесильный как будто,
да и я из прощученных сук, –
помнишь, сколько их было, уползших,
поначалу зубастых зверей? –
но стило твоё давит всё больше
по податливой глине моей.
* * *
Родишься глиной и станешь горлом
с отнорком тёмным для снов души,
и будешь в радости или в горе
слова несказанные душить –
поскольку жить тебе чьей-то песней,
поскольку чувствовать на излом.
Здесь мир конечен, здесь дышит бездна,
здесь каждый строит непрочный дом,
и всё, что видишь, – туман и морок,
а всё, что слышишь, – обман вдвойне,
и дремлет разум, и носят шоры
все те, кто вечность живут во сне.
А ты им шепчешь помимо воли
(ведь воздух в трубке уже не твой)
слова, в которых в достатке боли, –
и налетает жужжащий рой
на пир эмоций, на праздник страсти,
на горький чувственный беспредел.
В них – жажда крови, их бог – схоластик,
в них память тёртых белковых тел.
И ты поёшь им, и ты им служишь,
поскольку горлу – не выбирать.
Но скоро время раздаст беруши,
чем явит малую благодать.
Тогда поверишь, что всё проходит,
как мимо мира – неспящий бог,
и, прогудев на прощальной ноте,
умолкнешь следом, его манок.
* * *
Я не флейта твоя, я вообще не твоя, господь.
Я уже не имею формы, не помню рук,
что меня, не спросив, беспристрастно вдавили в плоть
и отправили быть на таком продувном миру.
Отпусти меня, господи, может быть, отойдя
от твоих ожиданий, я что-то ещё пойму.
Я пишу эти письма ушедшим путём дождя,
понимая, что канут камнем в твою суму.
Богоборица, дурочка, язва на языке,
разодетое тело, носимое невпопад...
Если спросишь: «Кем полнишься?», я открещусь: «Никем».
Потому что не верю, что ты пощадишь мой сад,
потому что я помню, боже, как ты ревнив,
потому что я знаю тяжесть твоей любви.
Я впишу тебя, господи, в этот никчёмный миф –
отпусти меня только, а сам в нём – вовек живи.
Сто лет назад, четвёртого числа
Сто лет назад, четвёртого числа
(прости, иных подробностей не помню),
следя за мной, часами и жаровней,
спросил ты вскользь, нашла ли я...
Нашла.
* * *
Писать тебе отсюда смысла мало,
да не писать, пожалуй, вовсе нет.
Здесь в третью вечность мрёт последний свет,
но я держу фонарь под одеялом.
Письмо, приняв эпический размах,
плодится по-библейски бесконтрольно,
но не суди – на всякой колокольне
есть свой смотрящий, съехавший с ума.
А впрочем, не о том и не к тому
тяну я эту вязь на листьях лавра.
Орут в ночи поддатые кентавры,
жрут, чавкая, чеснок и бастурму,
пьют огненную воду – в этот год
Стикс ртутною отравой полноводен.
Харон купил лядащий пароходик,
чем увеличил валовый доход,
но – частности.
А в целом в никуда
ведут любые жёлтые дороги.
Вот в никуда и я пришла.
В итоге
не всё то ад, где жар, сковорода
и полчища чертей, дурных до плоти
(хотя какая плоть, когда ты дух?).
Здесь зло одно не выберешь из двух,
поскольку ничего не происходит
там, где сошлись все торные пути.
* * *
... От жара угля корчился кизил,
ты говорил, что хочешь дом и ровню.
А кем ты был, как звал меня, любил –
не помню я подробностей, прости...
Я и себя почти уже не помню.
Из междуречья
Ламповой сажей на пересохшем папирусе
я пишу неумело – тому, кто прочесть сумеет –
буквы-клинышки, птичьи лапки не ручкой-стилусом
(мной ещё не придуманы сенсорные дисплеи),
а обрезанным косо сухим тростниковым стеблем.
Что ж, читай откровение – крыть тебе будет нечем.
Я снова права: cуществуют такие земли,
где петлистое время прячется в междуречье.
Правда, есть неудобства: смещения, параллели,
боги с хищными лицами (впрочем, ведь ты безбожник),
дом, висящий над бездной на ниточке канители,
ну, и прочие радости мира, где всё возможно.
Я к тебе не вернусь, хоть ссоры остались в прошлом,
а верней сказать, пока что не состоялись,
но горячий пепел напрочь занёс дорожки
(почему горячий, спроси свой психоанализ).
Так что ты без меня выживай, утверждай реальность
(ты всё так же боишься открыться ночному небу?).
Прославляю дерзость (и трижды – дерзость!) и казуальность.
Я люблю тебя.
Будь же вечен.
Спасись плацебо.
Всё шерри бренди, милый, всё херня
«Всё лишь бредни – шерри-бренди, ангел мой»
О. Мандельштам
Всё шерри-бренди, милый, всё херня:
игра в любовь;
играющие нами;
полезные не больше, чем сорняк,
слова, не приходящие стихами;
да и стихи, чего греха таить,
занятие заведомо пустое.
Тоска, обыкновенная, как сныть,
растёт себе, и в прочем травостое
смешных обид, надуманных страстей
ничем не выделяется по сути –
бастард любви, прилипчивый репей,
мать словоблудий.
Смотри же в небо, там закат вишнёв,
хоть черри-бренди всё-таки не шерри.
Лови момент и слушай соловьёв –
от них неимоверно хорошеет,
и тянется младенчески душа,
перерастая страхи и пределы,
и кажется возможным не дышать,
забыв о теле.
... Вот-вот, и тьма сойдёт на деревушку,
и можно, в доме свет расшевелив,
нетягостно молчать и чутко слушать,
как в ночь летит корпускула Земли –
часть малая того, что бесконечно.
В масштабах этих мыслится легко,
и всё, не познаваемое речью,
нисходит, словно в кофе молоко.
Пей шерри, милый, мы всего лишь люди,
за это нам позволено грешить,
глазеть на звёзды и мечтать о чуде,
и верить в инкарнацию души.
Чуть позже будет зной и сухость лета,
покосов первых колкая стерня,
и то, что остаётся без ответа,
и прочая, дружочек мой, херня.
* * *
Из каких кровей твой дурной замес, длинноглазый зверь,
от кого в тебе, словно белый ключ, закипает ярость,
и твердеют скулы, и для чего тебе нужно две:
две судьбы, две женщины, две войны?
Останусь
до утра – и это, веришь ли, мой предел,
потому что мне одного тебя – безнадёжно много.
Как ни верь в себя, но в уравнении нашем, где
неизвестно всё, и ответов нет.
… Лучше бы не трогать
ни бугристых мышц, ни усталых глаз быстрыми губами,
лучше б не шептать, не вести ладонь по горящей коже,
лучше бы уснуть, лучше бы застыть, обратиться в камень,
но любить, как ты, можешь только ты.
И никто не может
объяснить, откуда у этой страсти такой накал,
что на старой даче в который раз вышибает пробки.
... Пробегал Геспер и звёзды по небу расплескал...
Мелководный сон.
Тишина.
Прилив прикасаний знобких...
* * *
Я стою на коленях не больше пяти минут,
поскольку мне незачем беспокоить Всевышнего,
а земной мужчина, как правило,
укладывается в среднестатистическую норму.
Теперь, когда мозг читателя мыслью подмётною взорван,
мы можем поговорить о зелёной вишенке,
дополняющей «Дайкири» до обязательного атрибута дольче вита,
о непонимании двух людей, обитающих в ареале общего алфавита,
о терпком вине, о вменённой вине, об одном неотпущенном дне,
о поставленной точке, из которой мы все вышли:
кистепёрыми, клыкастыми, оголёнными, лишними.
Видишь, как много тем для разговора обо всём хорошем?
Из плохого: ты по-прежнему снишься мне,
и в момент пробуждения мой сердечный ритм равняется ста двадцати
ударам в минуту.
Если их умножить на пять, я смогу узнать
твои тайные мысли, потому что явные – уже налицо.
Остынь.
Провокация – это стиль,
посему – в утиль,
заношенный образ душит.
Так, юная дурочка, гордившаяся кольцом,
помудрев, избавляется от побрякушек.
Первая половина жизни, казавшаяся бесконечной,
толкает в плечи, гонит куда-то,
гарантирует обезличенного адвоката,
который и на Страшном суде попробует оправдать,
если я, разумеется, открою секрет алхимической трансмутации.
Пустое.
Нервы натянуты.
Давай ни о чём молчать.
Я буду на палец накручивать прядь,
из-под ненадёжной брони ледяного панциря
глазами потемневшими наблюдать,
как мучительно долго они текут,
как преступно быстро они бегут,
как ласкают, гладят, терзают, жгут
невозможные пять минут...
* * *
Усмиряя несмиренное, преуспей на гиблом поприще.
Выжигай до пепла феникса, он к утру и оживет ещё.
Расцарапает по-новому: к шраму шрам – инициация,
а пока не зарубцуется, прикрывай железным панцирем.
Снявши голову, не плачется, сжавши зубы, не целуется.
Оттого, как день развеется, убегаешь к шумным улицам.
Там людва с глазами гуннскими, там еда шуршит пакетами,
и в толпе уже теряешься – где сейчас: на том, на этом ли?
Свет больной и электрический, переваренный неонами,
тьму разбавить не пытается, потому что мир поломанный
принимает искажения, как плацебо – умирающий.
Поавгурь по мёртвым звездочкам, уходя к родным пожарищам.
Отступая к несдающимся, удержись на тонком лезвии.
Сохраняй себя в молчании, вечно женственная Лесбия,
но когда набухнешь горечью, разреши себе немногое:
пересечься в старом городе параллельными дорогами.
Как Суламит
Жаркая девочка, гибкая Суламит
ночью во мне пробуждается, говорит.
Слышишь, вот шепчет тайное Песни песен:
О, ты прекрасен, возлюбленный мой, любезен...».
Губы мои вторят её словам,
тысячелетняя пропасть различий стёрта:
«кровли домов наших» – сосны,
«ложе у нас» – трава,
я под тобой, возлюбленный мой, простёрта,
словно долина под жданным ливнем. И я цвету,
пусть и не время уже для тугих бутонов.
Мирра течёт по пальцам, мёд, молоко – во рту...
Первое, женское рвётся на волю в стоне.
Тонет в овалах гласных, в зачатках слов
прошлое.
Тёмное время в песок уходит...
Тот, кто нас предназначил, мерно ведёт стило
полем предвечных смыслов. Маетен и свободен
век его безраздельный, и бесконечен путь...
«Положи меня, как печать, на сердце твоё» – уснуть.
Истуканское
Сути мои бессчётные, скребущие на душе,
чего же вам не хватает, какого ещё признания?
Давно уже расписалась в ничейности, и вообще –
сами же, твари, знаете: баба – каменна.
Стою истукан истуканом, живу на семи ветрах
под взглядами праздных бездарей, которым бы покороче –
от юбок до изложения.
...А что ни скажу, всё – прах.
Куда как экологичнее словами в себе ворочать.
И что вам неймётся, тесные, кого и зачем искать,
не вышло иного времени – не будет и главной встречи.
Раз боги ушли сумерничать, примерно веков на пять,
то скоро и всё закончится, канет в бездонный вечер.
Ну, а пока разумнее преодолеть разлад,
чтобы в янтарном времени мелким застыв инклюзом,
стоять и смотреть, прищурившись, как роем с кайлом кружат
фигмалионы-мастеры, творцы рядовых иллюзий.
Весь этот джаз
И ночь придёт, и будет ночь черна,
в саму себя до дна погружена,
и звёзды скроют облачные бельма,
и запоют огни святого Эльма
на низкой и опасной частоте,
танцуя на антеннах дальней связи,
на мёртвых люстрах, на обломках стен,
на яростных сплетеньях бренных тел,
а после нас накроет белой бязью
забвения и мелкого песка.
Да, так мы возвращаемся к истокам.
Вот голос мой, а вот моя рука.
Я буду петь. Держи меня под током.
Весь этот джаз закончится ничем,
и мы никем закончимся, но всё же
пройди меня, как самый главный обжиг,
открой меня так, как другой не сможет,
услышь меня в смешении фонем,
узнай меня за жадным поцелуем.
Весь этот джаз... Я буду. Будешь ты.
И мир потом придёт из пустоты,
и ночь придёт, и будет... Аллилуйя.
Вечность не верит в меня
Кажется, кончится воздух, если не будет слова, —
и слово приходит, покачиваясь слегка,
готовое рухнуть оземь или улечься в основу
новой религии всех оставленных в дураках.
– Здравствуйте, – говорю, – слово, мне бы немного бога
или же многобожие – ну, какой ни есть пантеон...
Усаживаюсь на пятки, приученная хатха-йогой
к терпению.
Через пять тысяч ударов сердца слово являет стон:
– Надоели, – бормочет, – одно и то же, одно и то же:
дай-подай-поднеси-на-блюде-спаси-выведи-просвети!
И норовит, понимаешь, каждый – с посконной рожей! –
да в высокий стиль!
До тебя взывавший: седые муди, а желал лишь глорию мунди,
никак не меньше, какой уж там компромисс!
Ничего, сговорились быстро – укоренился в грунте,
и расти ему над собою — но не вверх, а вниз.
А тебе чего не хватает в этом странном прекрасном мире –
смотри, рассыпные звёзды, ковыльные степи, кисельные, блин, моря?
На тебе, – говорит, – буквы, числом четыре:
помучайся ты, как я!
И сижу с той поры я, сложившись, как бедный Будда,
в тор триединый. Свет бесконечного дня
мёдом течёт с потолка.
В миллионный раз комбинирую буквы,
надеюсь пока на чудо,
но вечность – нет, она не верит в меня.
Атлантида видна
«Атлантида видна в первый миг
комендантского часа»
К. Михайлов "Троя"
Атлантида видна в первый миг комендантского часа,
а потом до скончания века таращишься слепо
то на мутное море, то в грязно-зелёное небо –
виден купол прозрачный, но звёзды бывают нечасто.
Перелётные гуппи вьют гнёзда с апреля по осень
и поют на трёх тысячах герц невозможные песни,
но мальки не выходят дорогой предвечной и тесной
на морские просторы, к обманным сверканиям блёсен.
В пролетающих чайках порой узнаваемы знаки
и, возможно, открылось бы больше, но я не авгурю
с той поры, как скурили страницы последних центурий
оголтелые варвары, дети свиньи и собаки.
Проходящие берегом пенятся брагой и злобой –
тяжелы животы, переполнены потные чресла.
В назидание всем длится день бесконечный воскресный,
забиваясь под вязкие мысли, как камешки – в обувь.
Умирающий мир верит в сказку не больше минуты,
но в преддверии вечности даже и мига довольно.
Атлантида видна. Я латаю прорехи, и теплится чудо,
и летят дромадеры на свет,
и теряются в щели игольной.
