Такой был ветер

Срывал с голов и рвал из рук –

такой был ветер,

что голубь шёл на третий круг

воздушных петель.

Такой был ветер – окна бил,

врывался в двери,

как все вандалы, не любил

считать потери.

Хлестал прохожих по щекам –

совсем рехнулся! –

но всё же сил не рассчитал

и – задохнулся, 

когда, всё небо изрубив

и измочалив,

открыл простор страшней любви,

синей печали –

 

взгляни, да сердце не порви

до возвращенья...

Но стали точны сизари

в перемещеньях, 

вернулись на круги своя

и топчут камень.

Неповоротлива земля

под каблуками, 

а в небе тают облака,

и в промежутках

зияет синяя тоска –

и сердцу жутко.

 

*   *   *

По проспекту прямо, потом сворачивая

на какую-нибудь улицу Артиллерийскую…

Прогулка, в общем-то, незадачливая:

осень теряет листья, голова – мысли.

Можно повстречать соседей по дому,

коллег, пришельцев западных и восточных,

южных и северных, знакомых и незнакомых,

всех – до одного, что абсолютно точно.

Может быть светлая куртка, такая же или похожа.

Могут быть астры, последние перед снегами.

Семья из трёх человек – чужая. Мороз по коже

и на минуту нехорошо с ногами.

Можно сменить район или даже город,

но зачем? И дело не в том, что менять непросто,

а, скорее, в том, кто неизбывно дорог,

даже если невероятен на земных перекрёстках.

А тому назад сознавали: боже мой! –

днём и ночью, с закрытыми и открытыми,

голосом и телом, дыханьем, ощупью,

не гневя судьбу, раз уж такие дары даны.

Говорили о новостях, стихах и далёких датах,

о детских проказах, о том, что яблоки сварят в сиропе,

и – со знанием дела – о сырьевых придатках

и воспалении их по всей Азиопе.

Слушали Паваротти, прислушивались к Синатре,

уступали друг другу – добровольно и с песней.

Теперь один владеет землей, три на три,

упокоившись на Успенском,

а его тень, обременённая плотью,

бродит по именованным улицам и проспектам,

мается под Синатру, плачет под Паваротти

и почти жалеет о том, что любовь бессмертна…

 

Призыв

Если в доме, как встарь, у отца подрастают три сына,

если мать от гостей и соседей не прячет глаза,

значит, близится, близится время большого призыва,

чтобы враг не прошёл – ни вперёд, ни, тем паче, назад.

Значит, завтра за старшим придут, послезавтра – за средним,

а потом – за последним, и это подкосит отца.

От какого врага мать глаза будет прятать в передник

на свинцовой земле, где живут в ожиданье свинца, 

где пойдут – и падут. Где настанет черёд награждаться

деревянным крестом под покойные плески весла –

и Харон не схоронит их души от новой гражданской –

бесконечной войны зла со злом ради меньшего зла.

 

*   *   *

Вот и сердце опустело.

Напоследок запиши

одинокий опус тела –

в сочинения души.

Ну, пошёл за ради бога,

коль пегас порабощён,

а последняя эклога

не дописана ещё…

 

Одуванчики

 И когда, уже исхудав на треть,

календарь не в силах сокрыть весну,

и когда ещё ничем не согреть,

но уже появляется, чем блеснуть,

вспоминают дети, что есть пломбир –

и на палочке, и в стаканчике –

и врываются в чёрно-белый мир

            одуванчики.

 

Как земля горящая – Трансвааль,

как «Наверх вы, товарищи, по местам!» –

так они взрывают собой асфальт

и бросаются под поезда.

Поезда стучат: сотни вёрст – на  юг

и не меньше тысячи – на восток.

Сто голов полягут под перестук,

но и выживут – тысяч сто. 

Ненадолго съёжатся в ранний час,

а над ними взойдёт заманчиво –

словно дух святой – и они торчат:

«Он из наших, из одуванчиков!»

Пусть грозу газонов, позор садов

выдирают с корнем – держись, держись,

ведь почтенной старости нимб седой

обещает вечную жизнь!

И они восходят, желты, дружны,

пусть кому дано – сотворит вино,

а вообще-то вроде и не нужны,

разве что безгрешному – на венок.

Но когда в апреле сыра земля –

с чем покончено, что не начато –

дрогнет сердце: вот он, отсчёт с нуля –

с одуванчика.

 

Майским утром в Челябинске

Пишу тебе, мой свет, – глядишь, и прочитаешь –

коротеньким пером от местных голубей

о том, как выхожу из логова челябищ,

почти как Пересвет, а может, Челубей.

 

Но камнем поросла былая степь.

И шелест

стреноженных ветров и голубиных крыл

не слышит вавилон: его вставная челюсть

от клацанья дрожит, и улицы мокры

испариной труда.

И в напряженье мускул –

черствеющий гранит, нахмуренный с утра,

суровый Челубей.

                        Эх, как это по-русски,

когда и чёрт не брат, и ангел не сестра. 

Но ангельским крылом вздымается над бездной

хмельная светотень от яблоневых крон – 

и, веришь ли, мой свет, я, кажется, воскресну,

поскольку и сирень пускается вдогон. 

О кружево невест, пречистое цветенье!

Встречается с душой наставший и у нас

покой приёмный сын душевного смятенья

и знаки не стоят впервые не указ…

 

Где-то посередине

 

Где-то посередине

            между югом и севером

                        (там, где искали спешно,

                                   да растеряли столько)

страхи ли рассадили

            или беду посеяли –

                        стало безлюдно между

                                   западом и востоком.

Хуже, чем нездоровье,

            хуже озноба – ужасом

                        под расставанье с теми,

                                   кто ещё мог быть в помощь,

било бредовой дробью –

            и покидало мужество.

                        …Кто у твоей постели?

                                   Что, и лица не помнишь?

Вспомни: она укрыла

            тощей шубейкой кроличьей.

                        «Есть у тебя надежда», –

                                   это вопрос? Ответ ли?

Брови – седые крылья,

            складки глубокой горечи

                        на перепутье между

                                   полночью и рассветом.

Помнишь – во сне, в бреду ли –

            лобной ложбинкой влажною

                        пальцы сухие, те, что

                                   тронули лоб горящий?

Череп гудел, как улей,

            припоминая важное,

                        в той лихорадке между

                                   прошлым и настоящим…

Красят рябину кисти,

            а мудреца – седины.

                        Бродит во снах сутулость

                                   по облетевшим датам

в поисках старых истин

            где-то посередине.

                        …А ведь рука коснулась

                                   лба твоего когда-то!

 

Октябрь

 

Молочный воздух стелется, зыбуч –

с овчинку небо и земля с коврижку,

и жмёт слезу из поседевших туч

пустых полей детдомовская стрижка.

О кто 

не умирает в октябре!

Не навсегда – до следующего раза,

до льдистой вспышки света на ребре

октаэдром застывшего алмаза… 

Октава, 

завершаясь нервным «си»,

лишает очевидности исхода:

не жди, не верь, не бойся, не проси –

у ангела нелётная погода;

ему сплошная облачность претит –

молочный воздух 

нынче непроезжий.

И лишь слеза из тучи долетит,

чтоб утонуть

в кисельном побережье.

 

*  *  *

Готовимся к зиме и утепляем окна.

...Ворона во дворе 

замерзла и промокла,

но тоже утеплить пытается гнездо.

Вороне что-то Бог

в не лучший из сезонов

послал. Но мир жесток

и неорганизован –

и жребий выпал (за сомнительным крестом

оконных рам). 

А там

живёт и суетится

ворона-старожил, стареющая птица.

Нам с ней который год готовиться к зиме,

бояться холодов, 

зачем-то ждать покрова

и стайками следов

одно, другое слово

слагать – и, наконец, составить резюме 

для тех, кто наверху,

и грамоте обучен,

и сыплет первый снег

из первой снежной тучи

на палую листву – пока не надоест.

Да кто там, наверху, читает наши знаки!

И кляксами ползет по вымокшей бумаге

изменчивый октябрь.

И чёрные коряги

несут в печальный путь

унылый цинк небес.

И вот уже готов

к зиме наш дом картонный.

В преддверье холодов

я слушаю гортанный

пророческий рассказ вещуньи во дворе

о том, что в холода

и мерзнут, и черствеют

и люди, и еда –

и как осточертеют

объятия снегов, желанных в ноябре.

 

Рассказ её суров,

но голос хладнокровен.

В гнезде меж двух стволов

она со мною вровень –

и видит всё как есть,

и говорит как есть.

И птица – не орел, и дерево – не древо,

и я уже давным-давно не королева –

но ферзь.

 

Маленькая сюита для Голоса и Голоска

 

Голос:

– Что можешь ты, 

и что ты раньше мог,

когда дождём рассыпался внезапно,

когда, 

как ошарашенный щенок,

кленовой гривой встряхивал с азартом,

бежал по крышам как по мостовым,

пугал не громом, 

так огнём небесным?

Теперь оцепенением своим

пугаешь,

как решеньем неизвестным.

Неясный день. 

Невольный конвоир

чужих минут –

и только взглядом цепок.

Все сметные сокровища твои,

бесценные, 

уходят за бесценок,

и остается ветер да песок...

и ангельский, должно быть, голосок?.. 

Голосок:

– Ветер, ветер, ты могуч.

Пушкин, Пушкин, ты везуч –

не узнал, не дожил,

рано голову сложил. 

Голос:

– Один не уходил, другой вернулся

и в первом так себя и не признал.

Живут на свете два весёлых гуся,

которым уготована резня. 

Что можешь ты, создатель мелодрамы, –

вернуть своих валетов козырных

на десять лет,

на десять килограммов,

на десять тысяч радостей земных? 

Все то, что ты умеешь, но не вправе, –

за то, что, неумению назло,

получится...

Шуршат песок и гравий,

идут часы и кормит ремесло.

Что можешь ты, когда – на волосок,

когда слабеет даже голосок? 

Голосок:

– Сядешь тихо в уголок –

погляди на потолок,

голубой-голубой,

с облаками над тобой...

_________________

© Аргутина Ирина