 |
||||||||||||||||||
|
|
|
|
 
Андрею Ширяеву как там?..
Рулетка Блажь дорожная – ближе, ближе прочерк вилами на воде . Бог не дожил – так те, что иже, всласть затеяли новодел на раскопках, граненых градом. Собираешь руками дым – был бы гопник, а будешь гадом вечно пьяным и молодым, коль вменяют менялам влипших на просроченной лебеде не вменяемых нас, но лишних на задворках чужих нигде – там, где августа бисер меткий ссыпан в чрево черновика где от дверцы открытой клетки ключ потерян. Наверняка там никто никогда не ропщет – глухо, немо, живи слепым: и прощать, и прощаться проще чаще осенью, был бы пыл. Будет пепел – горючий, едкий – этот дольше, чем на века. Ролевая игра – рулетка, блажь привыкших не привыкать к полумерам и полустанкам – не остыть бы, устав стенать. Ты опять заблудился, сталкер – там, за зоной, еще стена – там, где классики рефлексии чертят классики на песках и не прыгают – ты спроси их, кем приказано не впускать уцелевших во сне покатом, уцепившись – к спине спина… Глянь, как стойко молчит под катком гуттаперчевая страна.
любой ник небо пасмурное всё ближе — не о том ли сто лет мечтала? то ли ветер карнизы лижет, исповедуя вкус металла, то ли дело к весне, и снова станет некуда торопиться. что терять мне, живое слово подбирающей по крупицам, на подмостках чужого века присягающей, как иконе, письмам мёртвого человека, не ушедшего от погони. у беспамятства нет девайса, неформат в ледяном офсете — как теплее не одевайся, всё равно попадаешь в сети. без раздумий беру любой ник, даже думать боюсь, что ищем — тоже мне, соловей-разбойник с точной рифмой за голенищем. и о чём мне просить всевышний суд, раз даже мои химеры несговорчивыми все вышли, — может, только немного веры? ну конечно же, не про счастье, что давно уже не по силам — научи меня не прощаться. даже если я не просила.
что ты знаешь Что ты знаешь о жизни заснеженных тех городов, где секундная стрелка годами стоит как влитая и короткая память не стоит напрасных трудов, и хрипят самолёты, с саднящего поля взлетая. У остывшей земли на краю без причины не стой — прибирает зима в ледовитом своём фетишизме выживающих чудом в местах отдалённых не столь. Что ты знаешь о жизни?.. Родом из отмороженных окон — куда нам таким?.. И тебе не понять, постояльцу нарядных бульваров, отчего так бледны одолевшие брод седоки и не смотрят в глаза, отпуская своих боливаров. Что ты знаешь о жизни, немногим длиннее стишка, где случайным словам в изувеченном ветром конверте до последнего верят и крестятся исподтишка — что ты знаешь о смерти искромётных свечей, позабытых у пыльных икон, где Господь раздаёт векселя в неизвестной валюте и, всё так же один, налегке по реке босиком отправляется в люди.
так и ты Просветлеешь лицом к лицу, но с того не легче — за оконным стеклом завис горизонт на вырост. И ржавеет ландшафт, и время совсем не лечит этой осени стойкий ласковый нежный вирус. Посмотри, облака косяком подались на нерест, оставляя чешуйки снов в семицветных хордах, и полынь не звезда, и на мёд извели весь вереск — бабье лето, хмельная песня на трёх аккордах. Пламя синих ночей изошло на трескучий лепет, поревёшь у реки — ни жива ни мертва водица. Это осень бесстыдно горбатого снова лепит то ли бога нам — кто же станет с таким водиться?.. Так и ты мне ни в жизнь ни одной не простишь измены, оставляя столбом соляным, старожилом чащи, иступлённой иглой, умыкающей свет из вены, слепорожденным вещим сном в пустоте урчащей. Пусть на время, но время свёртывания короче. Я не спорю, что ты любил меня крепче, Отче, но я тебя — чаще.
про горошину Лишь остынет в сердцах новый год, зацелован фанами, накрываясь елейным шлейфом хмельных речей, задохнувшимся эхом в сумраке целлофановом, перебором горячечным – если бы горячей. Всё принцесса, пора собирать реквизит, горошину – что ни сказочник, то бездомный космополит. Время наше уходит молча, не по-хорошему, только камень за пазухой ёкнет как, заболит. Заболеет забытым и богом и чертом городом предпоследний герой, не мал впотьмах, не велик, величает перинным калашный ряд – верно, скоро там не останется ни паломников, ни вериг. А своих от чужих всё трудней отличать по репликам, по разбитым туфлям, обтрепанным обшлагам, очертаньям теней, прикипевшим навек к поребрикам у забитых дворцов, похожих на балаган. Скоро скажется сказка – тебе бы терпенья, странница, без запаса бодяги блажь разводить сезам. Подкидная судьба-горошина, что с ней станется, если с дури поверит стража твоим слезам?..
гуси-лебеди подрастает луна – полумесяц к полуночи канет, нам отказано в птичьих правах, вышибающим клин, но подмётные сны, как монеты, под утро чеканит вещий стрелочник-март, до того тут его допекли. жить взаймы у весны я до талого поберегусь, и сочинять судьбоносный сочельник – пора-то пора, но с фарфоровых гор улетают последние гуси в никуда без любви, косяком избежав топора. в посеревшую тьму очарованно выкатив зенки, отпевает зима свой последний дорожный навет, Бог не в помощь, но сказочник наш из волшебной подземки не выходит на свет, никогда не выходит на свет. это родина, браза – чем только её не кропила – обмирает земля, растранжирив трофейный елей, не смотри на меня, на исходе не только крапива, на исходе без веры, мой мальчик, всего тяжелей. хуже нет отступать без надежды, забитых бросая, прижимая к промёрзшему нёбу последний жетон – как тут не подогрей, но судьба к турникету босая доведёт с ветерком, по пути схоронив решето. чудеса в решете застревают на вечном вопросе, рассыпаются бисером – тысячей мелких «to be», и летят гуси-лебеди вдоль керамзитовых просек, и никто не заметит, когда ты взаправду убит.
ломка то ли ангел с небес посаженный на иглу в предвкушении света белого навесного оказался ни разу не падшим не так уж глуп по большому счету затеял в сердцах игру то ли снова стынет кровь с молоком дорогою в облака прикипевшая к килобайтам и децибелам кочевого норд-оста транзитом на Абакан под линяющим флагом, который не стал пока белым-белым нас не много тут по периметру в два ряда вот и носит земля до срока не слишком рада не умеющим в поле нечистом зазря рыдать чередою кукующих призраков забредать в сны комрада самопальная дурь опальная смерть в шприце – в кайф двуглавая птица мечется, залетая на палёном сырце, снова взятая на прицел жизнь с чужого плеча на каждом её птенце как влитая отбываем по жизни в хлипких товарняках всей приходом по следу беглого счастья злого матереет тоскующий клоун в проводниках но в конце тоннеля нам светит наверняка то же слово _____________________ © Пузыревская Лада Геннадьевна
|
       
|
